Яблоки Эдема

      Я осталась.       – Все ещё мучает голеностоп? – спросил Карл почти сочувственно, подхватывая меня под руку, когда я вставала, тяжело опираясь на трость.       – Когда начинает холодать или становится сыро.       – Будет дождь?       – Думаю, да.       Мы медленно шли вверх по улице, потом – по набережной. Фонари уже горели, порождая тени у всего. Кроме нас. Так бывает. Обретя что-то, что выходит за границы человеческого, ты теряешь что-то. Например, тень. Впрочем, нам еще повезло: у Троякого не было еще и отражения, а один из моих одногруппников был немного прозрачным. Следы Искажения бывали разными. Просто отсутствие тени было самым частым.       Дом, который снял Карл, оказался очень хорошим. Для начала – это все-таки был дом. Не квартира, как снимала я. Не комната, как снимал Иосиф. Дом. Причем почти что в центре города.       – Как тебе это удалось? – искаженным было мало иметь деньги, чтобы что-то снять, это знали все.       – Надо просто, чтобы твоя репутация весила больше, чем твоя тень, – засмеялся Карл, – прошу, – он открыл дверь и пропустил меня вперед, в темную прихожую, в которой он тут же зажег тусклый светильник. Теперь света было достаточно, чтобы я оценила обстановку. Все очень прилично. Я бывала во многих домах и знала, что такое жилье позволить себе мог крепкий средний класс. Я обернулась и приподняла бровь. Какой в этом был вопрос он понял и сам: почему?       Я знала Карла. Он не был аскетом, но имел предельно низкие стандарты. От него я ожидала полуподвальной квартиры или и вовсе комнаты, переделанной из гримерки в том же театре. Если я плохие условия скорее переносила, но он не придавал значения им, не изводясь холодом и голыми стенами, но и не испытывая восторга от мягкой мебели и теплого паркета. Именно поэтому такой хороший дом, снятый им был мне удивителен. То ли я его плохо все-таки узнала за те два года, то ли…       – Ну знаешь, вороненок, я надеялся, что придется привести тебя сюда, а ты такая неженка, к тебе на кривой кобыле не подъедешь. Да и, знаешь ли, успешное дело, – он заложил пальцы в жилетные карманы, – требует к себе внимания. Абы где с партнерами лясы точить не будешь. Приходится соблюдать правила игры.       Я фыркнула и подала ему свое пальто: вешалку я не видела. Он забрал его и спрятал где-то в тенях.       – Прямо-прямо и направо, – велел он, а после разразился криком, – Марта! А, Марта, ужин не подашь на двоих?       – У тебя еще и прислуга есть?       – В некотором роде.       В темноте раздался лязг и к нам вышла автоматон в платье горничной. Сделав механический реверанс, она снова скрылась в темноте. Этого следовало ожидать. Снять дом Карл снял, но вот в прислугу к обычному искаженному вряд ли кто-то пошел бы: Карл, все же, не Троякий. Тут и удивляться нечему. А раз так, то он собрал себе прислугу сам. Как и делал в Румынии.       – Не обессудь, – говорил у меня за спиной Карл, когда мы шли по узкому темному коридору, – Она готовит куда хуже тебя, но лучше, чем я. Обычно моим гостям хватает в качестве компенсации того, что им подает это Марта, но тебя, поди, этим никак не впечатлишь.       – Я бы больше удивилась, будь это живой человек.       Я слушала его и слышала, как его речь была буквально наполнена одной мыслью “я хочу произвести на тебя впечатление”. Как и все его прожекты, эта мысль поглощала все ресурсы и имела весь доступный размах. Я была уверена, что стоит ему узнать, где я живу и он перейдет к реализации всех стандартов покорения женщины, которых он придерживался и бросит на это все свободные силы.       Учитывая то, что меры он не знал ни в гневе, ни в милости, то единственная моя надежда заключалась в том, что его шоу-бизнес ему интересен больше меня и что времени он на него тратит столько же, сколько на то дело, которым он был занят в Румынии. А лучше больше.       – Мои возможности пока что не настолько безграничны тут, но тебе, когда ты переедешь сюда, я подыщу горничную.       – Если, Карл.       Он шумно втянул воздух сквозь зубы и мне показалось, что я услышала что-то вроде рычания. Конечно, ему не нравилось, что его невероятный план идет не так, как он планировал. Что я не бросаюсь от радости ему на шею с поцелуями. Но, надо думать, что ему больше всего не нравится понимать, что он сам сделал все, чтобы так все сложилось.       – Если, – наконец, сказал он. О, сколько должно быть сил он потратил на то, чтобы это сказать. Но, почему-то, ничего внутри меня не шевельнулось, а следом появилось понимание: я уже очень давно не ощущала сочувствия и тревоги за кого-то. Я его хорошо изображала, зная, в какой момент и как его должно проявлять, но… когда же я в последний раз по-настоящему боялась за кого-то, кроме себя? Дома?.. – Как теперь тебя зовут? – вдруг спросил он, когда мы уже зашли в небольшую столовую, где он тут же зажег свет. Хрусталь в немного рассеивал тусклый электрический свет, но все равно его было слишком мало для такой большой комнаты.       – Кассандра Левандовская. Я теперь вдова одного поляка, погибшего на войне.       – Почему ты всегда вдова?       – Самая удобная роль для взрослой женщины, которая хочет иметь свою жизнь. Почему нет денег? Муж ничего не оставил. Почему деньги есть? Наследство. Почему не знакомлюсь? Еще скорблю… Ну и так далее. И лишних вопросов можно избежать, сделав достаточно скорбное лицо в нужный момент, – максимум свободы за счет минимума ожиданий. Такую формулу навязал мне Троякий во время нашего первого знакомства. Я быстро поняла, что он был прав. И мне пришлось это по вкусу. Впрочем, даже если бы мне была бы неприятна такая роль, спорить с Александром Георгиевичем у меня бы духу не хватило. Я в принципе с ним не спорила практически ни в чем: настолько мне хотелось жить и жить если не хорошо, то, по крайней мере, неплохо.       – Мне больше нравилось, когда ты была Андреа. Но, в сущности, неважно как тебя звать, если все эти имена – враки, м?       – Поэтому зови меня Кассандрой сейчас, ага, – имя прошлого мира я хранила не то, чтобы в тайне, то не называла никому: только Троякий видел его в моем паспорте из родного мира, но после ни разу его не произносил. И я была за это благодарна. Слишком больно было бы услышать как его произносят другие люди. Я знала это. В доме Троякого была служанка, моя тезка, и я каждый раз вздрагивала, когда ее звали. Впрочем, с каждым разом все реже.       – Тебя как ни наряди, и как ни назови, все равно будет красотка, – проворчал он.       Я любезность не поддержала, неопределенно дернув плечом и разговор на этом заглох. Ужинали мы в тишине, не особо глядя друг на друга. Марта готовила пресно, но и вправду лучше самого Карла. В столовой было сумрачно и холодно.       Ожидала ли я от этого ужина чего-то хорошего? Ни на минуту. Разделенные бездной времени, за которую я успела повзрослеть и окрепнуть, мы не знали о чем говорить, кроме как о том, как так вышло, что мы теперь те, кто мы есть. Но его, похоже, не очень-то беспокоило, кто я теперь. Про крайней мере он ничего не просил про то, что за работу я делаю.       Я же уже знала, кем он стал и он достаточно сказал, чтобы я понимала, как так вышло. И его план, надо сказать, удался. Но, похоже, он тоже не знал, как теперь себя вести.       Когда было закончено с десертом, Карл кивнул на окно:       – Зонтика я у тебя не видел.       – А там дождь? – спросила я и прислушалась. Действительно, капли тихо барабанили по подоконнику снаружи. Погруженная в свои мысли, я не услышала, как он начался.       – Твоя спальня тебя ждет, – мы встретились взглядами и он, нахмурившись, добавил, – Я же сказал, что надеялся на встречу.       Он и правда надеялся на встречу. В комнате было не просто все, что требовалось хорошей комнате для гостей. Там было все, что требовалось мне. Даже книги. Взяв одну из них с полочки над конторкой, я нашла свои же пометки в ней. Это была одна из тех книг, которые я оставила у Карла, когда уезжала. Оставила, чтобы не тяготить себя лишним багажом. Он же их сохранил и возил за собой все время. Трогательно это или пугающе?       Нашлась здесь и теплая, как я любила, ночная рубашка, и косметика, и другие мелочи, которыми пользовалась именно я или множество других женщин. Разве что сменной одежды не было… Впрочем, и ее я нашла. Оставленные мной все тогда же пара платьев, которые не влезли в чемодан. Из моды они, конечно, безнадежно вышли, но это было не так уж и важно по сравнению с мыслью, что он возил с собой не только книги.       Захлопнув шкаф, я пошла в ванну.       Проведя там с полчаса, я поняла что же мне напоминала комната, которую Карл так любезно предоставил мне.       Комната пропавшего без вести человека. А весь дом напоминал те дома, из которых кто-то попал. Я видела такое уже много раз за месяцы моей службы. Комната – капсула времени. Иногда доходит до того, что близкие меняют в ней косметику и цветы на свежие, чтобы пропавший, вернувшись домой, мог продолжить жить как бы с того же места. В остальном же доме царит почти траурная тишина и безвременье. Им пользуются как будто взаймы, трогая только необходимое и не меняя в нем ничего годами.       Тут все было как будто бы так же. Даже приглядевшись к тому, как расставлена мебель, я испытала дежавю от того, насколько это напоминало мою каморку у Карла.       Только больше раза в четыре минимум.       Мебель же, относительно друг друга, стояла ровно так же: конторка у окна – в той каморке там стоял столик, за которым я писала. Рядом с кроватью стоит шкаф: его место занимал там чемодан, в котором я держала одежду, а остальное время использовала как тумбочку. Сбоку от двери – туалетный столик: там это было зеркальце на стене с крохотной полочкой, которую я сама же и прибила.       Все как там. Только пышнее, роскошнее, респектабельнее. Многое из этого я позволить себе не сказать, что не могла… Но у меня нашлось бы лучшее применение деньгам, чем зажим для трости, привинченный к туалетному столику, к конторке, к стене у кровати, к стене у умывальника.       Забота или одержимость? Обустраивал ли он каждый свой дом так?       Вернувшись к туалетному столику, я открыла ящик с косметикой. Я уже знала, что там найду, но проверить была обязана.       У всего, что могло иметь отдушку – она была. И у всего это были вездесущие зеленые яблоки. Меня затошнило. Я избавилась от этого элемента своего гардероба вместе с тем, как покинула Румынию. Никаких больше яблок. Никогда. Ничего, что бы мне напоминало о Карле.       Потом у меня был короткий период новой одержимости им, когда я решила, что Карл погиб. Но это быстро прошло и больше я яблок не носила. Карл, конечно, этого не знал. Он твердо запомнил этот аромат и записал его в мои любимые.       Теперь меня мутило от этого запаха. Поспешно закрутив все крышки, я отошла к окну и, открыв его, стала обыскивать конторку. Конечно, я нашла там то, что мне было нужно: сигареты, пепельницу. Сев с ними на подоконник, я закурила от затанцевавшего на моих пальцах огонька. Я стремилась изгнать запах яблок, который теперь чудился мне – как Понтию Пилату запах розового масла.       Так я и сидела, глядя на ночную Влтаву, но не видя ее за пустотой в своей голове, пока в реальность меня не вернул стук в дверь.       – Открыто! – отозвалась я, не оборачиваясь. Я и так знала, кто это.       – У тебя горел свет, – сказал Карл, войдя в комнату и прикрыв за собой дверь, – и тянуло холодом из-под двери.       – Это второй этаж. Реши я сброситься, то только ноги бы переломала в худшем случае.       – Я скорее ожидал побега.       – Карл, – я все-таки повернулась к нему, – Мы больше не в Румынии. Я могу уйти отсюда в любой момент и остаюсь только потому что идти домой под дождем не хочу. И даже в Румынии я бы сбежала, если бы это было бы целесообразнее, чем оставаться: ты мне давал достаточно свободы для этого.       – Вот как ты заговорила, – хмыкнул он, садясь на стул у конторки, – Там ты другие речи вела.       – Я не так уж и врала, говоря, что я тебя использовала.       – Умеешь ведь! – его хохот, грубый, резкий, громкий, разорвал ночную тишину, но оборачиваться не него было некому, – скажешь так, что неясно, за что хвататься, чтобы ужалить в ответ, – он снова посмотрел на меня, – мне это ужас как нравится.       – Ты ведешь себя как слишком яростный обожатель.       – И что с того?       – В нашем возрасте это уже неприлично.       – Поживи с мое, тогда поговорим об этом.       – Зачем ты пришел сейчас?       – Сказал же – с тебя бы сталось свинтить. А если я тебя упущу сейчас, то найти тебя снова может быть той еще задачкой: эффект неожиданности утрачен, приманка больше не сработает, а я не хочу устраивать за тобой загонную охоту.       – “Загонная охота” в твоей речи не добавляет мне желания продолжать с тобой общение, – заметила я, стряхивая пепел.       – Я же сказал, что не хочу ее устраивать, – проворчал Карл и, с лукавством, добавил, – Или именно тебя и расстраивает?       – Иди ты, – беззлобно ответила я. Мне казалось, что я должна покраснеть, но если это и произошло, то я не почувствовала тепла на щеках. Слишком я устала сегодня, чтобы тратить силы на смущение. Щека Карла дернулась, обозначая улыбку. Мы молчали. Дождь за окном усиливался.       – Пойдешь спать или посидеть с тобой? – спросил он вдруг.       Я подняла на него взгляд:       – Хочешь, чтобы я развлекла тебя беседой? Как в старые недобрые времена?       – Что-то вроде этого, – он махнул рукой в сторону шнура для прислуги и тот заходил так, как будто Карл действительно его дернул, – Я думаю, что тебе есть, что мне рассказать о нашем времени и я знаю, что ночь делает тебя более легкой на откровенность.       – Ты хочешь услышать что-то конкретное или?..       – Ничего конкретного, – он достал трубку и принялся ее набивать, – Ты пойми, вороненок, я сам не был действительно готов к тому, что наша встреча произойдет именно сегодня. И я понятия не имею, что сейчас делать. Подать тебе с утра завтрак, поцеловать в лобик на прощание и отпустить с миром? Запереть на чердаке в надежде получить твою любовь по старой проверенной схеме? – он достал из конторки спички и раскурил трубку, – Я не могу поехать к твоему отцу свататься как стоило бы, но мы уже в том возрасте, когда можем решать эти дела сами. И что с того? Встать перед тобой на колено и позвать замуж, а потом пойти хлопотать насчет священника, кареты и всего такого? Что-то еще? Я не знаю! – Ящик конторки с силой захлопнулся, хотя мужчина к нему не притрагивался. Я вздрогнула от резкого звука: они до сих пор меня продолжали пугать, спустя пять лет после того, как я оказалась слишком близко к линии фронта по пути из Румынии в Чехию. Карл тяжело вздохнул, вставая и опираясь обеими руками о столешницу и повернулся ко мне спиной. Я знала, что сейчас он пытается взять себя в руки. Когда он снова заговорил, его голос звучал спокойнее, – И вот я, как малолетний идиот, сижу и пытаюсь придумать, о чем поговорить с юной барышней, чтобы в моей голове появилась хотя бы одна стоящая идея, как задержать ее рядом и при этом не выглядеть полнейшим мудаком, каким я, надо думать, в твоих глазах и так являюсь, – я открыла было рот, чтобы возразить, но он поднял руку, призывая к молчанию, – Не держи меня за тупицу, вороненок, я знаю твою манеру лезть с утешениями хоть к самому Сатане. Избавь меня от этого.       Я какое-то время молчала, глядя на его спину. В голове не было ни одной мысли.       Не сказать, что я собиралась его утешать. Во мне по-прежнему не было к нему ничего такого, что можно было бы назвать сочувствием, но возразить ему, успокоить…       Да, пожалуй, это было именно то, что я собиралась сделать.       Но теперь, остановленная им, я просто смотрела на то, как он тяжелой, хромающей походкой, идет к двери и, открыв ее, отрывисто бросают в темноту, за которой, вероятно, скрывается Марта: “чайник чая и виски”, после чего возвращается к столу, оставив дверь приоткрытой. Теперь я сижу на сквозняке.       Наконец, я ловлю за хвост мысль и начинаю делать то, что у меня почти всегда выходило лучше прочего. Я начинаю говорить.       – Я почти никогда не считала тебя именно мудаком. Для меня мудак – это кто-то, кто делает аморальные с точки зрения социума вещи, понимает, что они аморальны и так делать не надо. И все равно продолжает, потому что его личная мораль ему не жмет вообще. В самые худшие моменты я считала тебя самодуром, тираном и психопатом. Но мудаком ты в моих глазах не был. Да, я склонна к тому. чтобы жалеть даже Сатану, но только пока он не причиняет мне вред. Ты же изначально был не в той позиции, чтобы я хотела тебя жалеть. Потом, когда я перестала гадать доживу ли я до вечера и еще позже, когда мы сблизились, да, я пыталась поддерживать тебя, но это опять-таки не про жалость. Не совсем про нее.       – Что, даже в самом начале я не был для тебя мудаком? – он криво усмехнулся, садясь практически напротив меня. Теперь нас разделяло меньше двух шагов. Я щелкнула пальцами и на конторке загорелась керосиновая лампа. Теперь я могла хорошо его видеть: для такого расстояния у меня не было необходимости в очках, которые я оставила в ванной.       – Даже тогда.       – И кем я был, в таком случае?       – Я уже сказала: самодуром и психопатом, который забыл, что на дворе уже не Средневековье. Для мудака ты слишком уж искренен был в своем удивлении, когда я говорила, что такое поведение недопустимо в цивилизованном обществе и, по большому счету, идет вразрез с законом. Хотя в последнем могу и ошибаться: я даже сейчас еще путаюсь в законах.       – Ха. Ты была очень мила в своем негодовании.       – Я бы тебя стукнула, но не дотянусь.       Он засмеялся, но очень быстро снова стал серьезен. Я вздохнула, понимая, что это все мне придется проговорить так или иначе. И, если я не могу рассказать это друзьям, то придется рассказать это ему. Возможно, так будет даже лучше.       – В тот год, – начала я, – Я закончила бакалавриат. Это было очень тяжело и выматывающе. Дома было неспокойно: родители никак не могли прекратить свои разборки. Я устала. И для полноты картины я оказываюсь в другом мире и не могу позволить себе даже истерики: Троякий весьма прозрачно дал понять, что утешать меня не собирается. Я стала на него работать: выбора у меня не было. Так прошло в сумме года три что ли… Да, три. А потом произошла эта история с Урицким… Мне нужно было убежище, чтобы переждать, пока пыль – вся пыль – уляжется и я смогу жить спокойной жизнью. Ну или хотя бы надеяться на это. Я решила, что место сельской учительницы – лучший вариант. Кто меня там будет искать! Тем более в Румынии. Язык у меня какой-никакой был. От меня требовалось, не особо напрягаясь, учить местных детишек всему понемногу практически за еду, но и требования родителей были минимальными: они скорее искали, кто присмотрит за детьми, пока они работают в поле, чем реальной возможности дать им образование. Мне все там нравилось. Свежий воздух, знаешь ли. Туманы. А самое главное – тишина и безопасность. Я жила в небольшом домике при школе, где явно должны были быть и другие жильцы, но их не было. По пятницам я ходила к доамне Магде через дорогу пить чай, а по воскресеньям – вместе со всем в церковь, хотя и придерживаюсь и сегодня, и тогда другой веры. Иногда я задумывалась, почему их устроила иностранка, которая не особо хорошо говорит по-румынски. Потом я поняла, что им нужна была учительница, которая не смогла бы так легко сбежать из этого странного места. Учительница, которой будет сложно за пределами этого мирка. Иностранка просто так в такую глушь не поедет – объективно, я могла найти гораздо более теплое местечко – а это значит, что я достаточно сильно мотивирована оставаться там как можно дольше, а они были мотивированы не потерять очередную учительницу, которая уедет, поняв, что пасторальный пейзаж – это красивая упаковка для по-готически мрачного уклада жизни Я попалась. Но это не было проблемой. До осеннего равноденствия.       – Это случилось на осеннее равноденствие? – он хохотнул, – У нас выходит годовщина недавно была!       – Погоди, трость возьму и точно тебя стукну, – я даже потянулась за тростью, но потом, тряхнув головой, кивнула, снова затягиваясь, – Да, я хорошо помню тот день. Я ездила в лес, чтобы провести небольшой ритуал на праздник. Это же такая невероятная возможность для меня была – провести праздник в лесу. Да и праздник вообще: с момента моего перехода сюда у меня с этим были проблемы. Конечно, я решила этой возможностью воспользоваться.       – На свою голову.       – Я не сожалею о том, что оказалась тогда в то время в том месте. "Делай, что должно и будь, что будет". Я сделала должное. Остальное уже было не в моей власти.