Румыния, 1916 год.
– Рассказывай. – О чем желает послушать домнуле Фосс? – спросила я, садясь на скамеечку и украдкой переводя дыхание: похоже все-таки не узнал про то, что я ночью приходила сюда. Но что делать, если мои инструменты остались у Александра Георгиевича в Петербурге и, вполне возможно, он их выкинул, а винтики на очках разболтались и я рисковала остаться без них вовсе. Пришлось пробираться в мастерскую и радоваться, что замок на ней – одно слово, а меня не, несмотря на мое нытье, научили работать отмычкой. В то, что Фосс дал бы мне отвертку или сам закрутил бы винты я не верила. – Неважно. Хоть про жизнь свою речь толкай. У меня сломалось радио, – он махнул рукой в сторону динамика, прятавшегося в тени над столом. Раньше я его не замечала. – Как пожелаете, – то есть у него есть радио! Сначала я обрадовалась – это значит, что можно у него выпросить бывать здесь, когда новости передают – а потом поняла, что не хочу никаких новостей. Я хотела жить в блаженном неведении. За этот месяц я почти отвыкала не то что говорить помногу, а говорить вообще. И в тот момент мне пришлось собираться с мыслями, чтобы придумать тему, а потом держаться ее. Это было сложно. Но Фосс не перебивал, не задавал вопросов. Только хмыкал иногда, но, в остальном было ощущение, что я говорю сама с собой. Я даже оперлась затылком о стол и прикрыла глаза. Так было проще забыть о присутствии Фосса, которое сбивало меня с мысли: слишком уж тревожно было находится рядом с ним. Он был склонен к тому, чтобы легко выходить из себя, был сильнее и крупнее меня. Мой же коронный прием – это пирокинез, который в захламленным деревянном доме выйдет мне боком. Да и оставался вопрос: почему его так боялись деревенские? Должна была быть причина и я искала ее в действиях и поведении Фосса. Но не находила. И, если видясь с ним дважды, по сути дела, в день, я могла еще расслабиться и не думать, то нахождение рядом вновь вернуло меня к размышлениям на этот счет. Иногда я бросала взгляд на часы Фосса, чтобы проверить, сколько времени: разговоры разговорами, а обед должен быть сделан. К тому же, это возможность зайти к себе и взять книжку, чтобы после обеда не выдумывать ничего, а просто почитать ему вслух. Простой и гениальный ход, который упростит мне жизнь и минимизирует риски сболтнуть лишнего. Так что обеда я ждала с нетерпением. Впрочем, нужный момент мне все равно подсказал желудок, напомнив о голоде. Когда время начало подходить к полудню, желудок стал урчать, а я – все больше хрипеть, я встала. – Куда ты? – это были первые слова Фосса с того момента, когда я начала говорить. – Делать обед. – Я не голоден. Сиди. Он умел говорить так, что мысль о неповиновении казалась странной. Но в этот раз то ли я осмелела за прошедший месяц, то ли голод оказался все же сильнее. Я подняла на него взгляд: – Прошу прощения, домнуле Фосс, но вы, конечно, может быть и не голодны. Но я голодна. Кроме того, у меня пересохло горло. Нельзя так много говорить, не пить при этом и не рисковать потерять голос в итоге. Одно радио у вас уже сломалось. Он повернулся в мою сторону и с минуту молчал, а потом махнул рукой: – Ладно, уж иди, оранжерея. Все-то тебе особые условия нужны. Как ты только такой неженкой дожила до своих лет? Я приду через полчаса. – А ты чего не ешь? – спросил вдруг Фосс после того, как я поставила перед ним прибор и отошла, чтобы привычно изображать бурную хозяйственную деятельность. – Я уже поела, домнуле, – соврала я. Поесть за эти полчаса я не успела. Я бы и еду приготовить не успела, не потрать я времени вчера на заготовки: был у меня коварный план сделать сегодня быстренько обед и улизнуть в беседку запущенного сада подышать воздухом: я хоть и была курильщией, но Фосс превосходил мои возможности пассивного курения, дымя как паровоз. – Так, прекращай копошиться и садись есть снова. Наготовила тут на роту, а сама поклевала и теперь отлынивает, – он постучал рукояткой ножа по столешнице перед собой. – Не думаю, что уместно будет вам есть со мной, – возразила я, выпрямляясь и вытирая руки о передник. – Клал я на уместность. Садись и жри, сказал, – начал сердиться Фосс и, от греха подальше, стала расставлять второй прибор. Ну вот, теперь, наверное, это выглядело как какой-нибудь “Грозовой перевал” со стороны: запущенный дом, освещенная тусклым ноябрьским светом через грязное окно кухонька и два человека в не самой нарядной одежде, мягко говоря, за обедом. Какое-то время мы молча ели. Я действительно клевала: аппетит пропал от одной мысли, что за столом я буду сидеть перед Фоссом: я вообще не любила есть в компании, но в его компании это становилось настоящим испытанием – до этого дня физическая дистанция между нами была куда как более существенной и такое сокращение, да еще и резкое, мне совсем не нравилось. – Колись, – прервал вдруг тишину Фосс, который, похоже, почти все время обеда, наблюдал за моими движениями: по крайней мере когда я прослеживала его взгляд, он упирался в мои руки. – Простите, что?.. – спросила я, чувствуя, как мне становится нехорошо. – Ты все тут говорила, что ты училка, вдова, все-такое, но я же бабу не в первый раз в жизни увидел. Ты, дьявол тебя дери, непростая. И уши мне воском не заливай: раскушу тебя сразу. – Я не понимаю, о чем вы. Возможно, вы просто не видели городских эмансипированных женщин вот вам и кажется, что со мной что-то не так. – Слушай, оранжерея, тушка-то, может, у тебя и разваливается на куски так, что тебе особые условия нужны как розочкам, во что я, правда, все меньше верю, но вот мозги у тебя явно не девичьи, – он ткнул пальцем мне в центр лба и я едва успела чуть отклониться, чтобы соприкосновения не произошло. – Вы из меня Создание Франкенштейна не делайте. Обычные у меня мозги. И на части я не разваливаюсь, – хотя последнее утверждение спорное, конечно: я сама ощущала, как плохо на меня повлияла вся эта венская история – я и так-то не была образцом здоровья, а после стала еще и плохо спать, начались проблемы с аппетитом и давлением. – Дорогуша, я умею заставлять людей говорить. Давай не доводить до этого, лады? Мне по барабану кто ты, но вот крыс в своем доме я терпеть не хочу. – Я могу уйти, – я встала, начав собирать со стола свою посуду. – Сядь! – прикрикнул он, – Сядь и колись. Я ничего не сделаю тебе. – Когда такое говорят родители, все заканчивается нарушением обещаний. – Ну так я тебе не папаша, – он помолчал, но, прежде, чем я заговорила, пустился в разъяснения, – Речь у тебя правильная, манеры как у барышни, ручки вон какие холеные, но при этом бранишься будь здоров и грязной работы не чураешься. Вроде говоришь, что ты обычная несчастная вдова, но что-то не слышал я, чтоб ты рыдала и тряслась от ужаса, оказавшись у меня. Сидишь себе шьешь что-то целыми днями, а сама часики носишь как стрелок, а не как дамочка. Ты – не нормальная баба. И дело не в том, что ты городская: те еще фиалки понежнее. Не сходится. Ни черта не сходится. И либо ты сама колешься, либо я тебе помогаю. И тебе это не понравится. Я какое-то время молчала, возвращая посуду на стол. При нем я не ругалась. Значит, он был рядом, когда я думала, что я одна. Либо у него есть микрофоны. Где? На кухне? Или в моей каморки? Или по всему дому? Может это радио у него сломалось? Ну замечательно. -- Я – дезертир, – наконец, сказала я с вызовом, сев и встретившись с ним взглядом, – Контрразведка. – Чья? – Это так важно? – На самом деле нет. Почему сбежала? – Оказалась не готова к насилию. Я… из хорошей семьи и жизнь меня к такому не готовила. Но обстоятельства так сложились, что эта работа стала залогом выживания, – я медленно подбирала слова, чтобы сказанное было правдой, но при этом полностью исключало информацию о перемещении из мира в мир, – Меня обучили многому для нее, но… – я развела руками. Момент убийства у меня почти полностью выпал из памяти, как до этого происходило с другими травматическими воспоминаниями, но некоторые моменты то и дело всплывали картинками перед глазами. Я знала – так будет происходить и дальше. Всегда. – Невезучая ты, – хмыкнул Фосс. – У меня все еще есть моя жизнь, а это немало. – Твоя жизнь теперь не твоя, а моя. Так что ни черта у тебя нет. – Раньше смерти не умираем, – я встретилась с ним взглядом. Какое-то время мы смотрели друг на друга и молчали. – Еще на что-то надеешься? – с насмешкой спросил он. – Нет, всего лишь не отчаиваюсь. – Славно. У меня будет для тебя много работы. – Как пожелаете, домнуле, – я взяла в руки солонку и Фосс вдруг повернулся к стене, противоположной окну. На ней бледные тени от тусклого света отбрасывали стол, стулья, солонка, замершая в воздухе как будто, но не мы. – Да ты искаженная! – воскликнул, вскакивая из-за стола, Фосс. – Как и вы, – сказала я и, хлопнув в ладоши, зажгла все свечи в кухне, какие видела. Теперь отсутствие теней стало очевидным.Чехия, 1923 год.
– Это было эффектно, – засмеялся Карл, – и именно это поменяло все окончательно. Одно дело просто развлечь себя компанией девушки, дав ей содержание получше – это пройдет, я знаю. Но зная, какова ты… Ну не мог я тиранить тебя, зная, что мы оба – искаженные. Ну и додумал почти сразу всякого насчет насилия. Тогда я и думать не мог, что ты говоришь о насилии, которое совершила ты. Зато сразу сложилась картина: хорошенькая молодая барышня оказывается в обществе дурно воспитанных мужиков… Ох, ну ничем хорошим это кончится не могло. Я хорошо знаком с войной, сама знаешь. Зато становилось ясно, почему ты такая… спокойная и деловая: наверное, худшее уже случилось и ты подумала, что больше тебе нечего бояться. Ну или как-то так. – А говорил, что с моим здоровьем гонора должно быть меньше, – хмыкнула я. – Ну так это спокойствие знаешь как выглядело для меня, который привык, что все от ужаса ссуться при виде меня! В дверь постучали. Карл снял перчатки и бросил их на стол. В свете лампы блеснул металл. Когда он вернулся с подносом, я кивнула на его руку: – Что это? – Протез, – нехотя ответил он. – Я вижу, но… – Как так вышло? – со злостью в голосе закончил он мой вопрос, – Все имеет цену, вороненок. Мое дело имело такую. Теперь ты понимаешь, почему я тебя выставил? Я сделала вид, что не услышала этот вопрос. Знала ли я, что его дело будет иметь опасное развитие? С какого-то момента – да. Собиралась ли я оставаться с ним до конца? Тогда передо мной не стоял этот вопрос. Мы были одиночками, которые нашли друг друга. Как и Энн Эллиот, мне было особо некого любить. А еще у меня не было вариантов, как жить дальше, без него, без того дома, без всей этой чудовищной рутины. Как же иронично: я сбежала от Троякого в том числе потому что действительно была не готова к насилию и оказалась ближе некуда с тем, кто научил меня жить с насилием бок о бок, совершать его, быть бесстрастной свидетельницей, пособницей, соучастастницей. Быть палачом и осквернительницей могил. Тогда я не думала даже о том, что я не буду с ним до конца. Не потому что любила и хотела быть как жена декабриста, а потому что даже не думала о том, что может быть иначе. Настолько я прикипела к нему. Даже когда я могла, в общем-то, уйти в любой момент, когда прекратились напоминания о том, что он мне хозяин, сказанные всерьез, я не уходила, думая, что нашла свое место в этом мире. Не такое уж плохое место, надо сказать! Потом он меня прогнал, заставил верить в то, что все, что между нами было имело сугубо рациональную и плотскую основу. Я тоже выложила на стол карты, которые собиралась оставить при себе навсегда и ушла в новую жизнь. В жизнь без него, и без Троякого. Без иных тайн, кроме моего прошлого. Без необходимости скрывать свои действия. Зато в ней была обыденность. Последствия Великой войны я разделила со множеством других женщин, присоединив свой голос к голосам потерявших все вдов, неплохо, в конечном итоге, устроившись. Уже в Праге я нашла в своих вещах его письмо, лежащее в конверте с деньгами и кольцом. Как я была зла тогда! Но скоро стало слишком поздно для этого: я решила, что он погиб, а о мертвых и правда, либо хорошо, либо ничего. Зря я не подумала год назад о том, что раз со мной встретился Троякий, то и Карл рано или поздно передаст мне привет с того света. Я бы больше сил приложила к тому, чтобы спрятаться. Впрочем, это, может быть, и к лучшему. Не могу же я всю жизнь скрываться от… этого всего. Я долго разглядывала его руку, прежде, чем снова заговорить. Говорить – и даже думать так – было ужасно, но ему чертовски шла металлическая рука. – А как же?.. – я изобразила вой на луну, переводя разговор. Называть вещи своими именами иногда было чертовски сложно. Особенно, когда речь шла о таких личных вещах, как превращения ликантропа. – Ну я же на все, – он хмыкнул, – руки мастер, – Карл закатал рукав до локтя, напрягся и ладонь стала превращаться в лапу, а потом обратно, – один минус: водонепроницаемость такая себе. Но я над этим еще работаю. Годик-другой и смогу снова без рисков купаться в озере. Уже присмотрел себе тут, в Чехии, парочку. Выглядело впечатляюще. Это, похоже, как-то отразилось на моем лице и на лицо Карла вернулось былое горделивое самодовольство.. Он налил мне чая, а себе – виски, и подал мне чашку. – Тебе там удобно сидеть? – спросил Карл, возвращаясь на прежнее место, – Я все понимаю, ты – вороненок, но на насесте-то зачем сидеть? – У меня в квартире не такой широкий подоконник. Так что дай оторваться, пока можно. – Одно слово, дорогуша, и ты завтра переедешь сюда и сможешь наслаждаться этим подоконником сколько захочешь. И ты помнишь, что мы пойдем завтра к ювелирам, выбирать тебе цацки? – Завтра у меня вечернее дежурство, перед которым мне недурно бы поспать, а я тут с тобой беседы веду вместо этого, – покачала я головой, – В моем возрасте такие фокусы уже даются не так уж легко. Я лукавила. Маги – не люди. Нам и не такие фокусы давались с легкостью юнцов, но это не означало, что я любила бывать на ночных дежурствах после бессонных ночей в прошлые сутки. – А, других возражений нет уже? Отлично! Я отставила чашку и потянулась за тростью. Та выскользнула из-под пальцев, как мне думалось, не без участия Карла и с грохотом упала на пол. Карл присвистнул: – Какая-то она тяжелая, дорогуша! – и подскочив к ней, не стал подавать ее мне. Вместо этого он ее взвесил и, выпрямившись, принюхался к стыку между набалдашником и самой тростью. Он погладил немного его руками, раздался щелчок и набалдашник отделился, открывая прикрепленный к нем клинок. – Мадам, да вы полны сюрпризов! Хорошая заточка… и сталь. Постой… это же… Я правильно понимаю? – Да, это лезвие того кинжала. У него рассохлась рукоять и я решила поступить с ним так. – Я не знаю, что ты делала, чтобы рукоять там рассохлась, но такая его жизнь мне нравится, – он вернул лезвие в трость и, защелкнув, подал ее мне, – Учти, я буду защищаться. – Будешь держать себя в руках, то и в защите необходимости не будет, а так, сам виноват, – проворчала я. Бить его я, впрочем, и не собиралась. Самое большое – тыкнуть округлым набалдашником в бок, обозначая настроение, – Ты говоришь, что тот день все поменял, что я не особо могу припомнить этих изменений. Что для тебя поменялось? – Если по значимости, то это был второй гвоздь в крышку моего гроба: ты сидела, вся такая элегантная, пахнущая этими треклятыми яблоками, глаза горят мажеским фиолетовым огнем, вокруг тебя вспыхивают свечи… В тебе в тот момент было столько величия и могущества, что если бы ты сказала, что уходишь, я бы пошел закладывать тебе коляску. Но ты вместо этого погасила свечи, пошла на выход, а в дверях обернулась и сказала… эээ… как же ты тогда сказала? Что-то вроде “Не называйте меня девкой и бабой: только я знаю, что в вашем пироге”. И ушла. А я остался стоять как дурачок. Правила игры поменялись в этот момент, – он постучал металлическим ногтем по столешнице, – С этого момента требовать от тебя всей этой домашней лабуды и самому ее сторониться, стало похожим на то, как если бы я притащил домой Елизавету Баварскую и велел ей чистить картошку, пока я сижу, положив ноги на стол и смотрю на это. И каждый, сука, раз я, глядя на пыль и грязь в доме стал ощущать, как это, черт побери, неправильно. Десять лет не замечал и тут, черт побери, заметил! И все из-за тебя. Так я стал думать о слугах. Конечно, не о живых, но, если я могу сшить из железа и плоти бойца, то слугу сошью и подавно, – он издал смешок. Мы оба знали, что первые образцы слуг приносили больше вреда, чем пользы. С бойцами дела обстояли лучше, – В общем, я за одни сутки понял, что у меня в доме появилась с месяц назад не новая игрушка, а барышня из хорошей семьи, которая требует соответствующего обхождения. И условий. Ставить тебя об этом в известность я не собирался, впрочем. – Почему? – Я поставила трость рядом с собой и взяла снова в руки чашку. – Я не размышлял об этом тогда, скажу так. Но за последние годы, когда я думал об этом – ведь это был бы такой роскошный ход, отпустить тебя с миром или привести дом в порядок и предложить тебе квартировать там вместо этого убогого учительского домишки, который проморожавается насквозь только в путь – я подумал, что ты ведь тогда бы ушла. Наверняка бы уехала первым же поездом. Тем более, что линия фронта продвигалась и Рождество мы встречали уже видя зарево боев. Одна мысль о том, чтобы предоставить тебе свободу – а она у меня была! – вызвала у меня такую злость, что я едва не перекинулся. Так я решил что-то менять, но постепенно. Так, чтобы ты ничего не заметила. Впрочем, тебе самой, похоже, надоела запущенность дома. Наступил декабрь, месяц, когда ты все взала в свои руки, а я перестал понимать, чей это вообще дом. – Нет-нет-нет, погоди. Прежде, чем наступил декабрь, был еще один забавный эпизод, – развеселилась я, – Я тогда всю голову сломала, откуда у тебя та идея возникла, но сейчас я думаю, что понимаю. Пауза. – …Давай это как-нибудь перепрыгнем, может, а? Не такой уж это и важный эпизод. Мелочь, безделица… – Ха!