Румыния, 1916 год.
Я вздрогнула, отрываясь от штопки чулок: мне показалось, что на стол запрыгнула кошка. Хотя никаких кошек даже рядом с нашим домом не было. Подняв взгляд от столешницы к дверям кухни, я увидела Фосса в одной рубашке. То же, что я приняла за кошку оказалось его жилетом, который теперь лежал передо мной. Сам мужчина опирался о косяк плечом, сложив руки на груди. Я приподняла бровь, ожидая комментариев. – Ее надо привести в порядок, дорогуша: пуговицы там поменяй, заштопай и что там еще делают для этого, – наконец, сказал Фосс, не дождавшись от меня и слова. С того момент как он узнал во мне искаженную прошло дня три или четыре – здесь все дни сплавлялись в один из-за однообразия – и эти дни он со мной почти не разговаривал. Я не слышала от него ни одного подкола или едкого комментария. Это поначалу меня злило, но эти утром я проснулась совершенно спокойной: мне же лучше от такого его поведения, если уж мыслить рационально. Но только я собралась приноравливаться к новым особенностям жизни, как Фосс снова взялся за свое. Жилетка эта, надо сказать, как и весь его обычный наряд здорово мне мозолил глаза своей изношенностью и неряшливостью, но, поскольку меня не касалось, что он там носит до определенной степени, то влезать в его границы, особенно учитывая мое положение, я не собиралась. Только вот теперь это меня начало касаться. – В самом деле, домнуле? – спросила я, надеясь, что это звучит как «обалдели, домнуле?». – А что не так? Я хочу ехать в воскресенье в церковь. В церковь? В этом? Это какое-то антирелигиозное высказывание такое? – Боюсь, вы преувеличиваете мои способности к магии, – сказала, откладывая свой чулок и беря в руки жилет, который, вообще говоря, стоило бы брать в руки только в медицинских перчатках, – для начала его стоило бы постирать. Вещи нам стирает прачка из деревни и вещи к ней я ношу по пятницам. Это значит, что к воскресенью он готов не будет: никаким образом. Потом, посмотрите, тут огромный износ ткани. Стоит потянуть и будет дыра. Я не настолько искусная швея, чтобы восстановить тут ткань. Если жилет вам дорог или невероятно удобен, то тут можно поставить заплатку и оставить в качестве памяти или для работы в мастерской, но и он, и остальной, известный мне гардероб, не подходит не то, что для церкви… – И для чего ещё моя одежда не подходит? – явно начиная злиться, перебил меня Фосс. Но мне внутреннее спокойствие тоже начало изменять. Сам-то он что, не видит что ли, что его жилет – только на тряпки? Он издевается?! Я подняла на него взгляд и отчеканила, медленно вставая из-за стола и уже не стараясь скрыть презрение и злость в голосе: – Был бы у меня выбор, я бы в таком виде вас и на пушечный выстрел к кухне не подпустила. Повисла тяжелая, густая тишина. Мое сердце начало биться настолько громко и часто, что я, кажется, сама его слышала: смело, но глупо было вот так вот высказываться. Можно было мягче, обиняками. Но я была так зла! А причин держать себя в узде у меня особых не было. В то, что он меня хоть пальцем тронет я верить перестала: дальше слов он не заходил ни разу. Мы смотрели друг на друга. Фосс хмурился, оживляя первые морщины. Свет падал так, что лицо его превратилось в жутковатую маску. Почему-то у меня возникла мысль, что он может вот-вот на меня броситься, как бросается бешеный пес. Раньше такой угрозы я от него, кажется, не ощущала. Даже в первый день, когда он был страшен для меня, он был страшен иначе. Теперь же очень хотелось сделать шаг назад, но я, с трудом, удержала себя на месте. – Ты что мелешь, дорогуша? – угрожающе тихо спросил он. У меня вдруг перехватило дыхание, но стоять я решила до конца. – Прошу прощения, домнуле Фосс, но ходить в таком виде постеснялся бы иной нищий. Тем более в церковь! Ладно, вы дома так ходите: меня-то вы ни во что не ставите. Но в церковь!.. Вы называете себя хозяином этих мест, ведете себя как хозяин этих мест, ну так и выглядите как хозяин! Тем более, что здесь сейчас бывают чужие. Не хочу рисковать навлечь на себя ваш гнев потому что за госпожу примут меня, я не хочу. – А ты не думаешь, – спросил он едко, – что вот этими словами скорее “навлечешь на себя мой гнев”, а? – Это хотя бы будет следствием моих действий, а не чужих. Фосс продолжал смотреть на меня тяжелым взглядом. Глаза его горели желтым. Но что-то в нем поменялось.Я не ощущала больше агрессии и угрозы, но и атмосфера не разрядилась. Я медленно дышала, пытаясь унять запоздалый страх. – Я бы рекомендовала, – примирительно снова заговорила я, пытаясь сгладить сказанное мной раньше, – надеть смену одежды, а этот комплект оставить для дома и работы. – Для дома, как же… Ты ж меня на кухню в этом не пустишь, – хмыкнул.он, подходя к столу, разворачивая стул и седлая его. Напряжение начало спадать. Выглядел он теперь почти добродушно. – Я действительно не хотела бы, чтобы рядом с едой находился че… кто-то, кто одет настолько сомнительно. Но это ваш дом и что я могу вам тут запретить? Я ожидала, что он напомнит о собственности надо мной, но он вместо этого покачал головой, взял свой жилет и стал осматривать ткань. Я села и вернулась к чулкам. В детстве я видела невероятную штопку, которую умел делать бабушка. Дома я никогда не могла этого повторить. Но здесь все поменялось и вот я теперь штопаю почти так же. Какое-то время мы сидели молча, каждый занятый своим делом, а потом он тряхнул головой и встал: – Иди за мной. В его комнате я бывала много раз, поднимая его по утрам или же перестилая постель, когда приходило время. Последнее происходило с его молчаливого непротивления и вообще как будто им не замечалось, но при этом легко и быстро вошло в мой круг обязанностей. Впрочем, это давало мне немного свободы: белье и одежду нам стирали в деревне и теперь я туда ходил не только отнести список Михаю, но и по поводу стирки. Возможностей сбежать становилось все больше, но резонов – все меньше. Мрачный ореол Фосса заслонял и меня, превращая в живого мертвеца, о котором и с которым не принято говорить. Я была уверена, что если люди Александра Георгиевича доберутся до этих диких земель, но тут они мой след и потеряют. И я выживу. Временами я начинала задумываться о том, куда податься после, но тут же вставал вопрос – после чего? После побега? После войны? После освобождения Фоссом? Ответа не было. После и все тут. Передо мной не сказать, что был весь мир. Я была ограничена своими языковыми возможностями. Следовательно, в приоритете одна из стран, где основной язык – немецкий. Английский мой был настолько ущербен, что приходилось отбросить два великолепных варианта – США и Британию. К сожалению, это делало меня уязвимой: Александр Георгиевич знал, что мой основной язык – немецкий. Более того, он был уверен, что других языков я не знаю, не считая, в основном, пассивного английского. Я скрыла от него другие свои языки, но их уровень хоть и позволял скрыться в этих странах, но все упиралось в близость немецко-язычных стран и в то, что учила я их в своем времени и в своем мире. С румынским я, например, едва смогла перестроится. Никогда бы не подумала, что буду жалеть, что не учила нормально английский в таком контексте… Пока же я продолжала выполнять работу по дому у Фосса, постепенно подгоняя быт под себя, перекладывая вещи так, чтобы мне было удобно, с моим невеликим ростом, их доставать без табуреток. Но это все не касалось спальни Фосса. Тут мои обязанности заканчивались на постельном белье. И то только потому, что носить только свои вещи к прачке мне казалось подозрительным. Теперь же Фосс зажег свечу и распахнул узкий шкаф, напоминавший скорее довольно большой чемодан состоятельного джентльмена по размеру. Я сначала не поняла, что от меня требуется, а потом, посмотрев на Фосса и уловив его едва заметный кивок, стала перебирать его одежду, поминутно ожидая облако моли, которое вполне могло вылететь из одежды на меня. К моему удивлению, моли не было. В этом доме вообще не водилось ни насекомых, ни мышей. Они, как будто избегали Фосса так же, как и жители деревни. Все время, пока я выполняла работу, которую должен был бы выполнять для мужчины камердинер, я ощущала спиной взгляд Фосса. И в первый раз за два месяца в этом доме, два месяца невероятно короткой физической дистанции с ним, я ощутила смущение. Как будто бы у происходящего был какой-то подтекст, который я не улавливала или не могла понять. Больше всего хотелось захлопнуть шкаф и выскочить из комнаты, но я продолжила делать дело. Осмотрев всю одежду, я достала один костюм, который показался мне наиболее приличным и повесила его на дверцу шкафа: – Я бы рекомендовала его, если учитывать обстановку и контингент. К нему стоит надеть эту рубашку, – она последовала на дверцу, – и, по возможности, шейный платок или галстук любого неброского цвета, кроме черного. – Как это понимать? – Фосс задул свечу. Комната погрузилась в серо-голубой сумрак: день клонился к закату, а окна и в этой комнате были грязными не в меньшей степени, чем в моей. Мне понадобилось пара мгновений, чтобы понять, о чем он. – Ваш гардероб, – терпеливо начала объяснять я, – не обновлялся, вероятно, с прошлого столетия. Мужская мода более устойчива, но изменения в ней происходят все же и это заметно. Однако, в таких тонкостях здесь разбираюсь скорее всего только я. Так что это не имеет значения, не оказывая влияния на вашу репутацию. – А тебе не начхать на мою репутацию, дорогуша? – он сделал шаг вперед и мне пришлось сделать полшага назад, чтобы оставить между нами прежнее расстояние. Почему-то я начала краснеть из-за того, что на пару мгновения мы оказались слишком близко. Но мое отступление ситуации не улучшило, а только загнало меня в угол между дверцей шкафа и пропахшим шалфеем ворохов вышедших из моды костюмов. Если он сделает еще шаг ко мне, то мне останется отступать только в этот самый шкаф. – Пока я на вас работаю, мне не безразлична ваша репутация, – сказала я с вежливой улыбкой, ища глазами, которые начало ломить от света, выход, – а теперь, с вашего позволения, я бы вернулась к своим делам. И, не дожидаясь ответа, я, на удачу толкнула локтем дверь шкафа. Тот открылся шире, создавая мне путь к отступлению и я смогла проскользнуть мимо мужчины к выходу. Мучительно хотелось курить.Чехия, 1923 год.
– Любишь ты эту историю, – проворчал Карл, – Прошло семь, мать твою, лет, а ты до сих пор помнишь эту чертову жилетку. Знал бы, что она настолько мила твоему сердцу – сохранил бы и преподнес тебе в подарок. – Просто спустя время я нахожу ее очень смешной. Всегда было интересно: ты реально не понимал, что эту жилетку несчастную только на тряпки или это был предлог, чтобы поболтать, не теряя лица, – сказала я, потянувшись за шкатулкой с сигаретами. Та проплыла по воздуху и мягко легла мне в руку. – Где-то напополам, – не стал вдаваться в подробности Карл. Я покачала головой. – А почему тебе так не нравится эта история-то? Ты вроде ничего такого не делал в ней. Ну притащил ты жилетку в говеном состоянии, и что? Я от тебя, если честно, с первого дня не ждала великой утонченности и хорошего понимания социальных условностей таких как чистая одежда и расчесанные волосы. – Да потому, вороненок, – начал кипятиться Карл, – что это тебе все хи-хи да ха-ха в этой истории, а я потом стоял и думал, что вот я дурак: сунул тебе под нос свою вонючую жилетку и почему-то решил, что тебя это к общению побудит. Как будто бы я вообще недалеко ушел от школяра, который лягушек приятной ему девочке в шляпу подсаживает. А я, на минуточку, даже на момент того самого был уже взрослым мужчиной, у которого была невеста. И с ней я таким лохом не был. Как будто бы Искажение и затворничество мне все мозги выело нахрен. Я вздохнула и отвернулась к окну, не зная, что сказать, а Карл, помолчав, продолжил: – А еще это был третий гвоздь в крышку моего гроба. И я до сих пор злюсь на тебя за это все. Жил я десять лет в этом доме. Все шло как по маслу. Появляешься ты, а потом, как тропическая лихорадка, вдруг через два месяца проявляешь свою истинную суть! Я же, дурак, и забыл, как мне нравится, когда женщина мне отпор дает, когда едва ли не прямым текстом нахрен посылает с моей привычкой всеми помыкать. А ты еще из-за стола поднялась этак с претензией на угрозу. И все, вместо того, чтобы хорошенько тебя проучить за хамство, заперев на пару дней без еды, я понял, что главная моя насущная необходимость – это трахнуть тебя. Желательно сию секунду. Но ты начала что-то еще говорить и это немного меня охладило. И я сел думать. Смотрю я на тебя, сидишь в этих дурацких нарукавниках и фартуке, штопаешь. А нарукавники белоснежные. И рядом моя жилетка. Смотрелось так себе. Я, конечно, не Казанова, но понял, что пока я буду вот так ходить, как я ходил, ты мне точно не дашь, а брать силой… – он помолчал, – в общем, я этот вариант даже не рассматривал. По многим причинам. И решил: хрен с ней, сама пусть выберет, что ей нравится. Мне, в общем-то, без разницы, что носить. Пока ты копалась в моих шмотках, я все думал, что ты вообще-то барышня хоть куда и фигурка у тебя, что надо. А потом ты развернулась и… Я помню твое лицо тогда так, как будто ты только вышла, и мысль у меня была только одна: славно было бы уложить ее сейчас и проверить, есть ли на тебе чулки, если ты там на кухне что-то штопала. Но ты сбежала, а я посмотрел на свои руки и подумал, что если ты меня в той жилетке на кухню пускать не хотела, то если я не начну отмывать как следует после мастерской руки, то ты меня и в другие места не пустишь. – И буду права, – дернула я плечом, припоминая с какими руками он садился за стол поначалу. Так что мысли Карла были верны. Он вздохнул: – Как бы то ни было, ты уже все испортила, а фарш назад было не провернуть. Я задумался о том, что может нахрен мое дело? Обаяю тебя, переедем в австрийский город какой покрупнее, поженимся… Детей, конечно, не будет, но шла война: возьмем сиротку на воспитание. Я открою какое-нибудь дельце, зря что ли папаша в меня вбивал эту науку… Красота. Не сразу задумался, конечно, только после начала следующего года, когда ты Рождество нам устроила, – он отпил из стакана и, подперев голову рукой со стаканом, посмотрел в окно мимо меня долгим взглядом. Продолжил он говорить не отрывая взгляда от стекла, за которым все равно ничего не было видно из-за дождя, – Но в тот день, когда я приперся с жилеткой, меня перестал раздражать запах яблок. Вместо этого он стал меня сбивать с мыслей. Я оказался в ловушке: если я хочу тебя чаще видеть надо тебя приобщать к работе в мастерской, но тогда я отвлекаюсь, а это мешает моему делу. Подстава. Вот так ты стала Змием и Плодом познания в одном лице. И нихрена не понимала, что это так. Вела себя так, как будто бы не ощущала моего влечения, хотя я знал, что ты ощущала. Я, черт тебя дери, чувствовал ответ твоего тела, видел как становится более напряженной пластика твоих движений, видел твой румянец. Ты меня, чтоб тебя, хотела и, чтоб тебя, не делала ни шага навстречу! – Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, – растерянно проговорила я, – В смысле, ладно, да, где-то в начале декабря, после нашего ночного разговора, я начала чувствовать к тебе интерес – тем более, что ты перестал выглядеть как бездомный нищий – но я не чувствовала твоего влечения. Я даже не понимаю, о чем ты. – Ты сейчас серьезно? – после короткой паузы спросил Карл. – Да. Он вздохнул: – Чтоб тебя черти побрали. Тебе твой кровосос только про себе подобных подробности рассказал или у тебя дыра между ушами и через нее все вытекло? – А у тебя язык, что помело: не развалишься повторить. – Как помело да разве что навроде того, на каком ты прилетела. Я открыла рот, чтобы сказать какую-нибудь ответную колкость или скабрезность – хотя пойди его смути! – но с мысли меня сбил жар, разгорающийся внизу живота. Это было как-то неожиданно и ни к месту. Я встретилась с Карлом взглядом и нашла в нем нечто схожее. Даже не так. В нем читалась неприкрытая похоть. А я за эти годы и отвыкла от этого взгляда и от того, как я на него реагировала… – Иди нахрен, Карл, – сказала, наконец, я и снова открыла окно. Мне надо было остыть, чтобы закончить рассказ. – Не-не-не, дорогуша, я люблю другие маршруты. – А сам говорил, – попеняла я с улыбкой, – что тебе нравится, когда тебя женщина нахрен посылает. Он напряженно смотрел на меня какое-то время, а потом усмехнулся: – Так я не говорил, что я туда после этого хожу. – Ты не думай, что если будешь на меня смотреть вот так, то я брошу рассказ и мы будем заниматься чем-то другим. – Жаль, – хмыкнул он и тут же поправился, – То есть мне очень интересно тебя слушать, но скучал я не только по твоей речи, знаешь ли. Я пожала плечами, не зная, что на это сказать. После новости, которая означала его смерть, я старалась не вспоминать нашу с ним близость и не сравнивать его с другими. Это казалось чем-то кощунственным, когда речь шла о мертвеце. А сейчас, несмотря на все влечение, я была совершенно не готова к тому, чтобы этому чувству поддаваться. Сначала мне требовалось принять мир, где все мои слезы были пролиты впустую, а Карл больше не отшельник в румынской глуши. И что ообще все уже поменялось. Как Троякий казался мне чем-то неуместным на улицах Кракова, так и Карл сейчас ощущался мной скорее как горячечный сон, в котором ко мне явился призрак прошлого. Сделав пару затяжек и сбив пепел с сигареты, я снова заговорила. – В общем, выяснилось, что галстука у тебя нет и мне пришлось тебе одолжить свой. Смотрелось это для меня забавно. А еще, что ты хотел, чтобы я ехала в церковь с тобой. До сих пор ломаю голову, какая блоха тебя укусила вообще туда ехать, но весь декабрь мы каждое воскресенье, вплоть до Рождества исправно туда ездили. Я в первый раз в жизни тогда побывала на ночной службе, но все это, включая ту самую службу было для меня сущей пыткой. – Ты стала тогда совершенно несносной, – кивнул Карл, – но я уже ничего не мог с этим сделать: намерения мои обретали очертания, как и план по их реализации, но он требовал от меня быть терпеливым по отношению к тебе и твоим выходкам. По первости я думал, надо сказать, что это у тебя какие-то женские особенности, скажем так, проявляются. – Если бы, – невесело усмехнулась я. Мы оба замолчали, как будто ожидая, кто скажет первым, о чем пойдет речь дальше. Я смотрела на стену дождя, снова начиная подмерзать. Рукав моего халата отсырел и начал отдавать влагу ночнушке. Наконец, Карл, в тишине комнаты, произнес: – Сочельник. Я кивнула, стряхивая пепел за окно: – В точку. Над Прагой сверкнула первая молния и почти сразу за ней послышался раскат грома.