Румыния, 1916 год
В Российской Империи принят Юлианский календарь. В Европе – Георгианский. Разница между ними две недели. Когда я попала в этот мир, в моем были первые числа ноября, здесь – Сочельник. Про Юлианскому календарю. По Григорианскому это, шестое, выходит, января. И поэтому я думала, что, в отличие от прошлых лет, меня не начнет штормить в декабре. Но еще до исхода ноября я ощутила, что меня мутит, едва ли не сильнее, чем в Петербурге, под крылом у Александра Георгиевича. От каждого взгляда на календарь, даже мимолетного, на глаза начинали наворачиваться слезы. Я не находила себе места. Всю последнюю неделю ноября, если не больше, я слонялась из угла в угол и делала все дела спустя рукава, но Фосс как будто бы этого не замечал. Он вообще стал как будто то ли мягче, то ли не внимательнее в последнее время. По крайней мере моя стряпня больше не удостаивалась язвительных комментариев ни в случае избыточной, на вкус Фосса, изысканности, ни в случае очевидного кулинарного провала. Иногда он ее даже скупо и невзначай хвалил. В один из дней таких кулинарных провала случилось три подряд: на завтрак, на обед и на ужин. После последнего Фосс только потрогал мой лоб и дал выходной на следующий день. Первый с Мабона. От этого стало только хуже. Следующий день я провела шатаясь по дому и саду без дела, аппетита и покоя: на месте мне не сиделось, но и из рук все валилось. Я не находила себе места. На третий я поняла, что так дальше нельзя. Я не могла позволить себе здесь и сейчас потакать своей тоске. Александр Георгиевич не был образцом эмпатии, принятия и прочих моральных достоинств. Он не умел – или не хотел – меня утешать в моем бессильном желании вернуться в прежнюю, теперь абсолютно недосягаемую, жизнь. Я была даже рада этому. Потому что с такими, как он, мне бы никогда не вышло бы быть откровенной: каждый раз, когда он заговаривал со мной, я только что заикаться не начинала. Со временем, правда, это волнение и страх сменились будоражащем трепетом, но это тоже не располагало к беседам о личном. С Дьяволом о душевных муках разговоров не ведут. Но Александр Георгиевич обладал тактом, расчетливостью и проницательностью. Он знал людей и искаженных. И понял, когда начала приближаться годовщина моего нахождения в этом мире и меня стало корежить, что со мной происходит раньше, чем я. Он дал мне время самой разобраться в этом, снизив и изменив мою нагрузку. В тот декабрь я механически сортировала бумаги и много думала. Переживала. Искала, за какое прегрешение мне, заместо подготовки к очередному выходу в поле, посадили за бумаги и ждала. Ждала, когда меня перестанут мариновать и раскроют мою дальнейшую – я не сомневалась, что неприятную – судьбу. Но время шло и ничего не происходило. Подошел Сочельник. Тогда на столе моей комнаты я нашла футляр с наручными часами. Поверх них лежала записка: “Время не лечит, но милосердно стирает память о боли”. Подписи не было. Впрочем, как и необходимости в ней. На задней крышке была выгравирована надпись. “Omnia transeunt. Et id etiam transeat”. Тогда-то пазл сложился и цельность представшей передо мной картины стала ключом. Я долго плакала, лежа на полу. Жалела себя, свою потерянную жизнь, пестовала в себе отторжение ко всему, что делала под руководством Александра Георгиевича и ненависть к нему самому. Не потому что этого действительно во мне было в достатке. Вовсе нет. А просто из противоречия. Мне надо было покапризничать. Поплакать. Помечтать о потерянном навсегда. Ночь Сочельника я провела в слезах, а на утро стало легче. Я как будто очнулась и увидела свой новый дом, свой новый мир, с другой стороны. Не как утешительный подарок или подачку судьбы. А как шкатулку со всякой очаровательной по-своему мелочевкой. В конце концов тут весь этот винтаж, который завораживал меня в моем мире и времени, стал абсолютно мне доступен. Тем более, что мне начали платить жалование. Рождественское утро я, умывшись ледяной водой, встречала стоя у окна и наблюдая за тем, как крыши царского Петербурга высвечиваются бледным зимним светом. Именно в этот момент по-настоящему началась моя новая жизнь. На мою благодарность – в которую я вкладывала куда больше, чем выражала словами – Александр Георгиевич тогда бросил только скупо: “пустое”, а через год вместо подарка я получила уже премию, как и все прочие его сотрудники. На нее я купила тогда в английской лавке “Дракулу” Брэма Стокера. Книгу читать пришлось со словарем и к моменту венской командировки я была где-то на середине. Все же, английский – это, очевидно, не мое. Тогда меня тоже штормило, но уже без слез. Больше всего это было похоже на тянущую боль в некогда сломанной руке на погоду. Теперь я сидела в Румынии и вертела в руках те самые часы. Задняя крышка теперь была в царапинах от постоянного ношения, а стекло не повредилось только потому что было под узорной крышкой. В Вене я их хранила в чемодане, чтобы не выдать себя: слишком уж дорогая игрушка для той, за кого я себя выдавала. Здесь прятаться было не от кого, по сути. Прошлые полтора года эта надпись мне помогала. Она стала не только объектом моих медитаций, в которые я погружалась, чтобы принять необратимость произошедших со мной перемен, но и была символом расположения ко мне единственного существа в мире, знающего мою настоящую историю. Теперь же все сломалось и надпись казалась мне насмешкой, причиняла ту же боль, что и взгляд на мои вещи из родного мира. И все же, мне надо было привести себя в порядок. Это Александр Георгиевич переводил меня на бумажную работу в декабре, чтобы, как я поняла уже после второго года в таком ритме, я не испортила ничего своей несобранностью из-за снедающей меня тревоги. И я видела в этом заботу, пусть и продиктовано практическими соображениями. Фосс, очевидно, рано или поздно выйдет из себя, а объясняться с ним смысла не имеет. Подумав немного, я призвала на помощь давнее, почти забытое в этом времени и мире, средство борьбы с тревогой, корень который произрастал из моей беспомощности. Я принялась за уборку. В конце концов, скоро Йоль и Рождество. Мой дом не может встречать эти праздники в таком состоянии! Но это, конечно, был повод. Причина же лежала в том, что пока я драила мебель, полы и стены, я не думала о том, что со мной произошло, выходит, уже четыре года назад. От этой цифры становилось дурно. Еще дурнее было от понимания, что Александр Георгиевич ищет меня уже полгода, а это значило, что вероятность того, что он меня найдет увеличивалось с каждым днем. И что он тогда сделает? Я не знала ответа на этот вопрос, но была уверена – мне это не понравиться. О том, что, кроме Александра Георгиевича меня искали еще и товарищи Урицкого скорее всего, я не думала: они казались менее грозными противниками, чем всеведущий, как Всевидящее Око Саурона, носферату. Так-то и выяснилось, что дом запущен, выглядит нежилым, но грязи в нем гораздо меньше, чем мне думалось. Чехлы с мебели, конечно, стоило бы, простирать, кое-где появилась плесень и паутина, но вся грязь была в тех помещениях, где бывал Фосс. А их было… не так уж много. И вот там была такая катастрофа, что отмывать ее зимой мне хотелось в последнюю очередь. Тревога меня не настолько заела. Работы было много, но меньше, чем я думала, а та, что была не помогала забыть, и от этого я сделалась чуть ли не более подавленной, чем была до этого. Меня охватила тупое отчаяние. Переодевшись ко сну, я поняла, то не могу просто лечь и уснуть. Промаявшись с полчаса, меряя шагами комнату, я достал из тайника украденный у Фосса на всякий случай табак и одну из его бутылок коньяка и пошла на кухню: Фосс все равно полночи проведет в мастерской, если не всю. Он ничего не узнает. Я так думала. На кухне я подвинула к окну стол, села на него с ногами, скрутив самокрутку стала смотреть на почти полную луну, потягивая коньяк из низкого стакана, которые тут, оказывается, водились. Я еще никогда не ощущала так остро траура по своему прошлому как в этот момент, в декабре тысяча девятьсот шестнадцатого. Сама мысль о том, что я нахожусь в этом времени вызывала у меня смесь трепета и тоски. Как будто я забралась очень далеко от дома, мне надо каким-то образом вернуться назад в подобающее время, а я уже устала, но при этом я взбудоражена тем, что вообще смогла сюда забраться. А еще я никак не могла остановить слезы, текущие из глаз, хотя желания плакать как будто не было. Наверное, я так провела больше времени, чем рассчитывала, потому голос Фосса, раздавшийся от двери стал для меня неожиданностью, заставившей вздрогнуть: – И по какому поводу этот безудержный кутеж? – говорил он беззлобно. Оборачиваться я не стала. Последовал звук царапанья ножек стула по полу: я была почти уверена, что он развернул стул спинкой к окну и оседлал его. – Это не кутеж, – сказала я наконец, после короткого молчания. – А что же это? – Поминки? – Поминки просто так не справляют, дорогуша. Заметь, я даю тебе шанс оправдаться. – Как мило с вашей стороны, – фыркнула я, – А если вам не понравятся мои слова, то что? Накажите меня? – В другой обстановке, с другим мужчиной, в другой формулировке это звучало бы флиртом, но в этот раз моя усмешка вышла горькой, а не игривой.. – А как же, – мне показалось, что он улыбается, – по всей строгости. – Мне стоит стараться? – Стараться стоит всегда, – неожиданно серьезно сказал он, – и хоронить себя в последнюю очередь. Итак? Я помолчала, а потом сказала: – Я вам соврала. – Не улучшаешь ты своего положения, милочка. – Да погодите вы, богов ради! – закричала неожиданно я, чувствуя как набирает силу истерика, – Я вам соврала! Не договорила! Я, во имя милости богов, никакая не Андреа Штокингер! – Ой, да как будто бы я этого не знал! – захохотал он, – Ты же контрразведка. Это какое-нибудь пятое имя, а зовут тебя на самом деле как-нибудь вроде Роза Шварц и ты еврейка. Если это все, то слазь со стола и поставь на место бутылку: так и быть, я тебя прощаю. Я хмыкнула. Это действительно было пятое по счету имя, не считая местного официального, которое я использовала. – Я не еврейка, – сказал я тише, – Я просто из другого мира. Фосс какое-то время молчал. Я курила. Наконец, он разрезал тишину своим смехом, хриплым, громким, раскатистым. Я не стала его прерывать. – Что ж, – сказал он, отсмеявшись, – Это многое объясняет. – Вы… Мне верите?... – тихо спросила я. Александр Георгиевич, прежде, чем поверить мне в полной мере долго изучал мои вещи. Фоссу мне было нечего предъявить в качестве доказательства: буквально все мои вещи из родного мира до последней сережки остались в моей комнате в доме Александра Георгиевична и прикоснусь ли я когда-нибудь к ним снова, я не знала.. – Если отбросить все лишнее, то оставшаяся догадка будет верной, какой бы невероятной она ни была, – хмыкнул он. – Шерлок Холмс. – В точку. За окном стал выть ветер. Я затянулась и сбила пепел в чашку, стоящую у моих босых ступней. А потом заговорила: — Три… или четыре?... года назад я попала в этот мир. У меня выдался очень сложный день. С утра родители, с которыми я жила, устроили свару – они ссорились уже полгода без перерыва – а я пошла по собеседованием. Искать работу то бишь. Я не знала итогов, мне их должны были сообщить позже. И вот уже смеркается. Я устала. Не ела с утра, потому что как поешь, когда кухня занята скандалом. Захожу в арку в Москве и выхожу в похожу в Петербурге, но больше, чем на сто лет раньше. И это совсем другой Петербург, чем тот, что я знала из уроков истории и своих изысканий. Мне, можно сказать повезло, я встретила первым Александра Георгиевича…. Он сказал, что будет моим Святым Николаем. Что подарит мне жизнь. Вам носферату когда-нибудь говорил, что подарит вам жизнь? Я тогда, на той улочке, еще ничего не знала о нем, но когда узнала… Эти его слова наполнились куда как более зловещим смыслом. Но в тот вечер он показал наглядно, что это другой мир. И предложил выбор: осваиваться в нем самой или работать на него и заручиться его поддержкой.Я не тупая. Я выбрала его поддержку, понимая, что одна я погибну, решив, что потом как-нибудь да сорвусь с крючка. Но его, все же, предупредила, что мои личные качества сомнительны. Тем не менее он за год сделал из меня агента. Этакий “Пигмалион”, но со ставками несоизмеримо выше. Меня начали отправлять слушать и болтать с людьми: я миленькая, умею вести себя как хорошая девочка. Вот во мне и видят либо пустое место, либо глупышку, которой нужно все растолковать. Это… полезно. Потом я ушла на внедрение и… – я помолчала, подбирая слова: сил произнести вслух, рассказать, что же я сделала, у меня все еще не было. Как будто бы молчание могло превратить в прах мой поступок! – провалилась. Сбежала. Я почти уверена, что он меня съест, если я вернусь. А я люблю жить. Так я оказалась здесь. И я, богов ради, совсем забыла о румынской кампании! Я, понимаете ли, диплом по этому периоду защитила, когда институт заканчивала, и забыла про чертову румынскую кампанию! – бросила я последние слова со злостью, потом вздохнула, – такая вот история. Тогда был Сочельник тысяча девятьсот двенадцатого по Юлианскому календарю. Я думал, что мне будет легче в этот раз, но… Пока я говорила, слезы текли из моих глаз, как ни пыталась их остановить. И в то же время мне становилось легче. Боль не ушла, но стихла, перестала мешать думать и чувствовать. Я хотела продолжать говорить и говорить, но Фосс меня перебил: – Во что там ты завернула табак? – Моя история как будто прошла мимо него, но это не причинило мне боли. Наоборот. Она стала еще незначительнее. Как будто ничего такого в моем пути, который начинал жечь мне пятки, не было. История вроде разбитой чашки: разбила и разбила, чего бубнить. – В газету, – ощущая себя тупой сказала я. – Такой табак и в газету? Еретичка. Слезай со стола и вали спать. А завтра я тебя научу курить трубку. Выдумала еще тут… В газету! – он встал и пошел к двери, продолжая под нос костерить меня за самокрутки. У выхода он становился, – И коньяк на место убери! Нужен будет – возьмешь, а заначки эти свои ты брось. – А как же наказание? – спросила я, туша окурок и сползая со стола. Отчего-то губы норовили расползтись в улыбке. – Поедешь завтра со мной церковь, вот будет тебе наказание. Будешь спорить, отправлю на исповедь!Чехия, 1923 год.
– О, я помню этот вечер, – с улыбкой протянул Карл, – я шел спать, но чувствую табачиной пахнет. А я тут не курил. Заглянул на кухню, а там ты… Сидишь в свете луны с распущенными волосами, забравшись с ногами на стол. Замечательное зрелище. Мысли у меня тогда были, – он помолчал, подбирая слова, – очень разные. И про то, что ты сейчас, должно быть, без этого своего доспеха во всех смыслах, и про то, что стол – это тоже хороший вариант. А еще, кроме всего этого порочного многообразия, была еще одна, которая, в итоге, победила. Ну не сидят такие барышни как ты на кухонном столе с ногами голые по сути, когда в доме шастает мужик. И уж тем более не курят и не пьют. А, значит, что-то не так. Тогда в первый раз мне захотелось тебя не только трахнуть, но и просто обнять. Я многое бы отдал тогда, чтобы ты поплакала у меня на груди. Но вместо этого я сделал то, что сделал и сказал то, что сказал. – Жалеешь? – я испытующе на него посмотрела. – Что не обнял? Нет. Иногда стоит притормозить, чтобы выиграть на длинной дистанции, – пожал плечами Карл, – Если бы я тогда предложил тебе свое плечо, то, думаю, спугнул бы тебя. Да и не знал я, что сказать еще, толком. Переселенка из другого мира? Такое бывает? Сказки-то такие да байки я слышал, а чтоб на самом деле… Но ты действительно пахла как-то иначе: не из-за духов, а… кожа. Твои движения были другими, речь, манеры. Не зная того, что ты из другого мира, я это списывал на напряженность да то, что язык тебе не родной. Ну и за годы моего отшельничества многое поменялось: мало ли, чему там хороших барышень учат в этих их школах? Но теперь я понял, что вся эта тщательность – это выученность иностранца, недостатность понимания нюансов, которые мы впитываем естественным образом, взрослея. – Брешешь, – недовольно проворчала я, – если бы я так палилась, Троякий в жизни бы не отправил меня под внедрение: он, конечно, изначально, надеялся меня внедрить, но если бы я не была готова, он бы не стал рисковать делом. – Ну так я тоже сложил два и два только когда ты про иномирность сказала. Тогда пасьянс сошелся. Без этого меня смущал только запах. Но ты его так мощно забивала этими своими духами, что я по первости вообще не обратил на это внимания, а потом списал все на то, что ты городская да и плюнул: питалась, может, по-особенному или болела чем-то необычным, какая мне разница? Да и твое признание, по сути, ничего не меняло: ну из другого ты мира, и что? Это ничего нового не дает, кроме того, что тебе, очевидно, не к кому бежать. Но таких девиц и безо всяких других миров война породила сполна. Уже по дороге к церкви у меня начала зарождаться мысль. Пока только ее набросок. Я не мог тебя просто использовать, как человеческую девку в любом смысле. Но в моем деле маг мог бы оказаться хорошим подспорьем, тем более маг с необычным мышлением: а уж у иномирца могло быть много свежих идей. Больше, чем у меня. Кроме того, я все еще тебя хотел. Надо было с тобой сблизиться, убедить к сотрудничеству, соблазнить. – Ты? Соблазнить? О боги, – я засмеялась: если Троякаого в качестве соблазнителя я вполне могла себе представить, то Карла я всегда считала слишком прямолинейным для таких игр. И слышать подобные идеи от него казалось мне почти шуткой. Взгляд Карла стал тяжелым. Он встал и сделал шаг ко мне. От этого стало почти невыносимо жарко и я с трудом удержала себя от того, чтобы распахнуть немного халат, чтобы он не принял это за приглашение. А он мог. И я была совсем не уверена, что начни он меня целовать, я не поддамся. Но вместо поцелуя он просто навис надо мной, опираясь живой рукой о стену за моей спиной. Я отвернулась к окну, но он, придержав мой подбородок прохладной металлической рукой, ногти которой чуть царапали мне кожу, заставил поднять взгляд на него. До чего же он огромный, когда стоит близко! – Я умею ухаживать за дамами. И не моя вина в том, что ты такая… восприимчивая и голодная до ласк и, что мне особо не пришлось себя утруждать. – Не говори это так, как будто бы это что-то плохое, – медленно проговорила я, надеясь, что это скроет мое волнение, а шум дождя заглушит мое сердцебиение. – Не приписывай мне то, что я не имел в виду, – понизил он голос. Это становилось невыносимо. Я одновременно плавилась под его взглядом и злилась из-за этого. Вот как у него это получается? И почему не получалось так у остальных, – Может, к черту этот треп, вороненок? Мы оба в настроении. Я это знаю, ты это знаешь. Договорим об этом потом, если захочешь, м? Я куснула губу в задумчивости, но сделала только хуже: Карл издал тихий грудной рык, балансирующий на грани того, что могут предложить человеческие голосовые связки. Мне от этого стало только жарче. – Нет, – решительно сказала я, – Иначе это растянется до отправления Нагльфара. Либо мы продолжаем, либо расходимся по своим комнатам. В конце концов, не я хотела поговорить о былых временах. Знал бы он сколько мне потребовалось твердости, чтобы это сказать! Карл посмотрел на меня долгим взглядом, от которого хотелось не просто передумать, а предоставить ему карт-бланш на все, но не дождавшись от меня этого, он вернулся на стул. Я перевела дыхание и поплотнее запахнула халат. На то, чтобы вернуться мыслями в первое воскресенье декабря тысяча девятьсот шестнадцатого пришлось потратить некоторые усилия. Потому что гораздо охотнее в голове всплывали совсем другие образы. – Я, на самом деле, удивилась, – снова заговорила я, кожей ощущая, что говорю что-то совсем не то, что разговоры совсем не подходящий досуг для этого момента, но все равно не замолкая, – когда в воскресенье увидела на подъездной дорожке телегу. Я думала, что ты меня опять заставишь лезть в седло, а это сущее мучение для меня. Тем более в юбке. Юбках. Карл все еще сидел мрачным и смотрел на меня тем самым взглядом. Мысли его тоже были не вполне близки к тому дню, очевидно. Да чтоб его! Но на этих словах он усмехнулся: – Как бы мне ни нравилась мысль, что ты от ужаса будешь вжиматься в меня спиной и, что уж там, пока мы едем можно будет наговорить каких-нибудь пикантностей… – Если ты это называешь ухаживать и соблазнять, то у тебя несколько своеобразные представления об этом процессе, – хмыкнула я. Чашку я оставила на конторку и поставила на подоконник ноги, таким образом, заняв его целиком. Взгляд Карла уперся в мои обнаженные ступни. – Ты-то, конечно, в этом разбираешься лучше меня, поди. – С тобой просто иметь дела: ты что угодно готов принять за намек. Не отвлекайся. Он покачал головой, но продолжил: – Я помнил, что в прошлый раз ты, болонка этакая, чуть разрыв сердца не схлопотала пока мы ехали: так громко билось твое сердечко. В тот-то день мне было на это, в общем-то, класть: материал может и в морозилке полежать, если сдохнешь по дороге, то теперь я хотел твоего расположения. А комфорт ты ценишь настолько, что только диву даешься, как ты вообще работу на кровососа вынесла. В общем, я решил ехать так. Цезарь, конечно, был отчаянно плох в этом качестве, но выбора у нас не было: Келпи мы еще не купили. Впрочем, от поездки на козлах ты тоже была в таком ужасе и так ко мне жалась, пытаясь отодвинуться от края, что я подумал: а не так уж и плохо, что мы не поехали верхом, – он улыбнулся, прикрыв глаза: воспоминание явно было из числа приятных. – Почему? – Если бы тебе было со мной совсем уж мерзко, то черта с два ты ко мне придвинулась бы, особенно с твоей-то чопорностью. А так это не просто давало приятную пищу для мыслей, но и представление об отношении ко мне. И следовательно сложности задачи. Кто ж знал тогда, что ты вечно голодная и это видно даже если ты сама моришь себя голодом, не понимая, что он тебя мучает, – он подался вперед, – или сопротивляешься ему. Ну знаешь, как сейчас. – Богов ради, Карл… – начала было я, но он уже откинулся на спинку стула, делая вид, что картина сбоку от двери куда интереснее меня: – В общем, хорошая была поездка в церковь. А на обратном пути мне пришла в голову идея: что если научить тебя ездить верхом? Конечно, от этого количество сладких минут, пока ты испуганной птичкой жмешься ко мне сократиться, но зато выйдет втереться в тебе в доверие, познакомиться поближе, а там, того и гляди, выйдет обходится не случайными прикосновениями и мечтами о большем. – Для меня все эти поездки и идеи были одинаково плохи: на одной лошади мы сидим в обнимку, на козлах – приходится придвигаться ближе потому что постоянно чудится, что я вот-вот упаду, на лошади одной вообще молчу… А в первых двух вариантах я вообще не знала, куда девать глаза и как дышать, потому что я… мне всегда было неловко от такого. Ты же мне не друг, и не родня. И не любовник. Да и чем дальше, чем сильнее я ощущал в твоем присутствии нечто… Слушай, я не девочка, я знаю свои ощущения и эмоции, но с тобой все они обострялись и вот уже я ловлю себя на каких-то неподходящих мыслях в неподходящее время, хотя между нами, вроде бы, все как обычно, а ты вообще… Ну не в моем вкусе, скажем так. То, что я запала на Троякого было вопросом времени, а ты… Ну знаешь, выглядишь как разбойник с большой дороги. Такими дикарями можно восхищаться со стороны, обсуждая с подругами за чашечкой чая, но никогда не думать о них всерьез. Но внутри меня все равно что-то происходило, несмотря на это. И после этого находится рядом с тобой было стыдно как будто ты мог читать мысли. При этом, с Трояким, который реально мог читать мысли и не стеснялся этим пользоваться, такого смущения не было, – я вздохнула. Ужасная ситуация, – А потом к лошадям еще прибавилась гостиная и это, вкупе с моими переживаниями стало настоящим адом. – Мы уже подошли к этому? -- тихо спросил Карл. – Ну не проповеди же в церкви пересказывать, – пожала плечами я.