Румыния, 1916 год.
– Что здесь происходит? – спросил Фосс, стоя в дверях гостиной первого этажа. Я балансировала на стремянке у книжного шкафа, заткнув юбку за ремень, чтобы не упасть, споткнувшись о нее, и, пока не пришел Фосс, протирал полки от пыли, но больше от паутины. – Уборка, домнуле. Как верно подметил отец Марк, скоро Рождество. А к нему стоит навести порядок в доме. Уж кому как не мне знать когда там Рождество, да. Кому как не мне помнить об этом каждый день декабря. Такой вот адвент-календарь, состоящий из сожалений и горьких, от невозможности вернуться в прошлое, воспоминаний. Тему моей иномирности Фосс не поднимал ни пока мы ездили в деревню, ни потом. В его поведении ничего не поменялось, кроме того, что он действительно после церкви сел со мной у себя в кабинете и научил курить трубку, напоследок подарив мне крохотную, которая в его руках выглядела игрушкой, а мне была, вероятно, в самый раз. Это, конечно, было чем-то странным. Не сама трубка, а то, как мы сидели у его стола и он мне объяснял, что к чему. Это было неожиданно тепло и как-то по-семейному, что ли. Как будто бы он был не искаженный, забравший меня шантажом из деревни, а чудаковатый крестный, учащий меня “плохому” тайком от родителей и этим объединяющий нас. И эта мысль, когда я вышла за дверь, неожиданно оказалась невероятно болезненной. И опасной. Нельзя привязываться к Фоссу. Он все еще мой тюремщик и я все еще должна думать о потенциальном побеге. Надо воспринимать его как возможность отсидеться там, где меня точно не будут искать, дождаться окончания войны и тихонько свалить, выбрав день поудачнее. Но как же была соблазнительна идея просто наслаждаться ощущением сближения, спокойствием рутины, бесцельностью и безвременностью жизни здесь. Прошлые годы под опекой Александра Георгиевича были чередой приключений, о каких я никогда не думала, как о тех, что могут произойти со мной. Но приключения – это чертовски утомительно. Тем более, когда нет никого, с кем можно было бы пошутить и расслабиться. Я была склонна к уединению, умела проводить время наедине с собой, но три года держать все в себе, все переживания, чаяния и страхи – это тяжело. Александр Георгиевич запретил даже дневник вести, чтобы тот не попал в ненужные руки случайно. Да, носферату тоже со мной занимался, особенно поначалу, когда надо было сгладить мою речь, подогнать мои языковые навыки под требования времени, а манеры – под стандарты положения, не выдав моей сути посторонним. Но он был в этой роли сух и профессионален. Фосс же и так был изящен и тактичен как колода для колки дров. И учителем был таким же. Только вдруг стал вести себя как-то более по-свойски. Как будто бы сам процесс обучения размыл границу статусов, которую он же сам и обозначил. Потом, конечно, все стало как было прежде. Ну или мне так казалось. Но в тот день, пока я спускалась из его кабинета, мне невероятно хотелось вернуться и попросить его меня обнять, чтобы я могла вдоволь прорыдаться. Возможность плакать тут, в этом мире, была для меня и без того редкой роскошью, а уж об утешении или участии и говорить не приходилось. И мне хотелось верить, что в тот день Фосс бы и позволил слезы, и гладил бы меня по голове, пока я срывала бы голос в рыданиях. Но вместо того, чтобы это проверить, я пошла к себе и, сев на завалинку крыльца для слуг, курила, пока пальцы не начало сводить от холода. Вкус дыма тогда был мне каким-то солоноватым. Активно курить я, правда, так и не начала снова: всякий раз, заставая меня с трубкой, он отпускал колкость о воровстве табака и подобающим поведеии юных барышень. Это противостояло табакокурению гораздо лучше, чем страшные картинки на пачках сигарет из моего прошлого. Если и было что-то, что я не выносила, так это шутки над моими действиями. Так что курение стало чем-то, что я оставляла до момента, когда Фосса точно не было поблизости. Видят боги, я так тщательно не следила даже за тем, заперта ли дверь комнаты, когда я переодеваюсь, чем за тем, не застанет ли меня Фосс за курением. И чаще всего я оставалась не пойманной. Зато он обнаружил то, что я стремительно обустраиваю те комнаты дома, которые не освоил за время жизни здесь он. – И зачем? – он прошел в гостиную и сел в широкое кресло за моей спиной, с которого я уже сняла чехол. Теперь свет из окна делал его темным силуэтом. Но я все равно насладиться этим эффектом не смогла бы: стоять на стремянке лицом к нему было для меня слишком. Я вернулась к уборке полок, – Не заливай про Рождество: ты не большая добрая христианка, чем я. – Мне надоело сидеть на кухне с шитьем и бояться, что сослепу забуду иголку на столе, а потом ее кто-нибудь случайно съест. К тому же, – я протерла уголок полки, прошлась тряпкой по корешкам и стала неловко слезать вниз: высоты я боялась невероятно, но эти полки не оставляли мне выбора. Оказавшись на полу, я развернула юбку на полную длину и продолжила, – К тому же, уборка меня успокаивает, а нынешние времен требуют таких мер. – Ты ведь не сегодня за это взялась, м? – Нет, домнуле. – И сколько комнат ты успела захватить? – Весь второй этаж. Он присвистнул: – Вот, что значит молодой маг! Знал бы, что в тебе столько энергии, подключил бы вместо электрогенератора! – с хорошо читаемым восхищением присвистнул он. Я опустила взгляд, надеясь, что это выглядит как смущение: наверное, не стоит ему говорить, что его впечатление основано на недостаточности знакомства с этой моей стороной. Тем временем, Фосс продолжил, – И вообще для такой энергичности есть уйма куда как более полезных и приятных дел, кроме этой ни одному черту не нужной уборки. И что ж это получается, небось ты еще и еду захочешь в столовую подавать? – Если желает домнуле, – ухватилась я за идею. Мне было бы куда спокойнее, если бы ели мы снова по отдельности. С того обеда, за которым он узнал во мне искаженную, он почти всегда настаивал на совместной трапезе. Я же переносила это тяжело, особенно с таким крохотным столом: ужинать при Александре Георгиевиче было куда как спокойнее, поскольку сидел он довольно далеко. Да и на остальных приемах пищи никогда не появлялся. Здесь же наши тарелки разве что не соприкасались, когда стояли на столе вместе. И происходило это минимум дважды в день. – А потом начнешь, небось, класть по пять вилок с каждой стороны тарелки и требовать от меня переодеваться к ужину, – хмыкнул он. – У нас не настолько высокая кухня, домнуле, – едва сдерживая улыбку сказала я, все еще не поднимая глаз, – Боюсь, придется обойтись двумя. Фосс захохотал и, хлопнув ладонями по подлокотникам, встал: – Хочу тут вечерком посидеть. Ты тоже приходи с какими-нибудь своими глупостями. Это не просьба! В камине потрескивал огонь. Кроме него комнату освещали только два цветка света, которые зажгла я: один для себя, другой – для Фосса. Тот занял чайный столик книгами по инженерному делу и напоминал мне меня времен бакалавриата: я тоже приходила в Ленинку, занимала целый стол книгами и что-то пыталась в них выискать, перемещая внимание с одной на другую. Но неужели в его кабинете нет подходящего стола для этого? Я вязала. Выходило у меня из рук вон плохо: доамна Магда только начала меня учить вязанию, когда Фосс меня забрал к себе, а рукоделие всегда мне давалось кошмарно. Тишину нарушал только патефон, который невесть откуда достал Фосс и зачем-то принес сюда. Хотя, конечно, может, радио он так и не починил, заменив его патефоном. Меня для бесед он не вызывал больше, из чего я сделала вывод, что он нашел себе другое развлечение. Я бы могла бы назвать вечер приятным, если бы я понимала, зачем он это все затеял. Мне как будто не хватало каких-то звеньев, а без них все теряло смысл. И мне приходилось продолжать сидеть на самом значительном из возможных расстояний от Фосса и надеется, что еще четверть часа и он погрузиться в свои книги достаточно, чтобы я могла тихонько выскользнуть: благо до двери было рукой подать. Выждав, как мне казалось, подходящего момента, я тихонько встала и на носочках пошла к двери, радуясь тому, что тени я не отбрасываю и не могу заслонить за собой свет. – Куда ты? – резко спросил Фосс, когда до двери оставалось пару шагов, и я остановилась как вкопанная. Сердце начало оглушительно громко стучать от испуга: настолько неожиданным и громким был голос Фосса в размеренной и вязкой неторопливости гостиной. – Уже поздно, домнуле. Мне завтра рано вставать. – Я решаю, поздно или нет и во сколько тебе вставать. Сядь. С такой интонацией собаке дают команду “место”. Я сжала вязание: у меня был выбор. Подчиниться или попытаться настоять на своем. В пользу первого говорил здравый смысл. В пользу второго – то, что у меня уже начинали слипаться глаза. И я, конечно, могла бы уснуть и здесь, но, боги, как мне не хотелось опять проснуться от руки Фосса! Одного раза хватило. – Домнуле, – осторожно начала я, – Я не смею вам перечить… – Я уже слышу, как ты собираешься начать со мной пререкаться, – сказал Фосс, откидываясь на спинку своего кресла, – Ну давай, выдумай себе какие-нибудь срочные дела, развлеки меня. В этом же доме только и успевай дела делать, да? Полно народу, на который нужно накрыть столы, прибрать комнаты или что там еще делает прислуга в хороших домах, которым ты мнишь этот. Голос Фосса звучал так, как будто бы я пренебрегла каким-то его значимым подарком и теперь он раздражен и раздосадован. – Я работаю так, как я привыкла работать, – ответила я, поймав в своей интонации некоторую надменность, хотя хотела говорить примирительно, – А привыкла я работать хорошо. – Оно и видно. Ты же поэтому от своего начальника-кровососа в нашем захолустье прячешься, – едко ответил Фосс. Я посмотрела на него тяжелым взглядом и мне в комнате отчего-то стало светлее. Мужчина присвистнул, не понятно почему, и махнул рукой в сторону кресла, – охолони, пташка. Тебе настолько хочется поскорее свалить подальше от меня? Или боишься, что загрызу? – Нет, домнуле Фосс, ни в коем случае, – как водится в таких случаях, я старалась свои слова наполнить абсолютными формулировками. Это всегда успокаивало тех, кто владел большим влиянием. Их всегда успокаивает подобострастность такого рода, – Но, к сожалению, день выдался долгим, а уснуть в вашем присутствии неуместно, неприлично и не подобает согласно моему положению относительно вас и нормам морали, принятым в обществе, – я еще только заканчивала фразу, но на лице Фосса появилось то самое выражение, когда он собирался сказать, что клал он на нормы общества и я должна делать то, что он скажет, а не то, что я считаю правильным согласно моим представлениям о том, как правильно. – Пташка, здесь правила определяю я. Я устанавливаю нормы морали и законы. Я сказал, чтобы ты осталась тут – и ты останешься тут. Уснешь – ну и черт с тобой. Я хочу видеть, что ты не шастаешь по дому без присмотра, пока я тут трахаюсь с этой херней, – он обвел рукой книги. Все встало на свои места и это меня успокоило. Я еще немного помялась на месте, а потом положила вязание в кресло, встав за ним: – Могу я хотя бы сходить за шалью? Тут не так уж тепло. Комната снова начала погружаться в изначальный сумрак, но я увидела как Фосс дернул подбородком и, сняв свой плащ, бросил его мне в руки: – Ты меня не обхитришь, пташка. Плащ его пах табаком и кожей. А еще он был нагретым его теплом и это, когда я его накинула на плечи, вызвало у меня необъяснимое ничем необычайно сильное волнение и смущение. Вернувшись в кресло, я снова взялась за вязание. Но усталость и покой, который пришел вместе с теплым плащом, вскоре сморили меня. Вязание выпало из пальцев, ударившись крючком о пол. Я уснула.Чехия, 1923 год.
– Люблю я эти твои переходы от гневного цербера к нежному херувиму и обратно меньше, чем за пару вздохов, – с невероятной теплотой в голосе сказал Карл, глядя на меня. Теперь мне даже стало как-то неловко за свой прохладный прием, который я ему оказала в театре. Наверное, у меня все-таки были к нему чувства глубже, чем просто страсть пополам с желанием спокойной жизни, – сначала сверкаешь на меня лиловыми глазами и я уж, грешным делом, думаю, что сейчас дом взлетит на воздух к черту, а потом заворачиваешься в мой плащ и мирно засыпаешь. Прелестное зрелище. Я даже подумал о том, до чего же я мерзок, если хотел тебя трахнуть: надень ты тогда школьное платье и я бы поверил, что ты его не просто примерила. Я кашлянула. И не стала говорить, что Троякого пресловутое школьное платье на мне более, чем вдохновляло. Впрочем, у всех свои игры. Вкусы Троякого показались бы Карлу извращенными, а Карла – Троякому грубыми. Надо было срочно перевести тему, пока разговор не зашел опять туда, откуда мог выйти в совершенно другую плоскость. – Я тогда еще не умела толком себя контролировать. Меня учили кое-чему, но я нужна была в поле и н тонкости времени не было. Так что сила во мне плескалась бесконтрольно практически, – покачала головой я, – чести мне это не делает. – Зато это было чертовски красиво. Если бы ты мне до этого не начала нравится, то вот в этот момент я бы точно решил, что такая огонь-баба должна оказаться… – Карл! Я ведь действительно стукнуть могу! – Прошу прощения, – он изобразил поклон, – Я имел ввиду, что решил бы, что такая горячая женщина должна быть удовлетворена по самому высокому разряду, что, конечно, я обеспечить не только могу, но и должен. – Подхалим. – Все, как ты любишь. Я обхватила свои колени руками и положила на них голову. Сидеть на подоконнике становилось неудобно, но садиться за туалетный столик не хотелось, как и таскать стулья по комнате. – Зачем тебе вообще понадобилась вся эта история с гостиной? Я ведь теперь знаю, что у тебя в кабинете был стол, где ты мог разложить все эти книги на удобной высоте, а не как там. И не пришлось бы разгонять камин, который не зажигали боги знают сколько лет. – Вороненок, – вздохнул Карл, – я хотел проводить время с тобой. Поглядывать на тебя между делом. Вдыхать твой запах, даже с учетом этих треклятых духов. А ты держала дистанцию с невероятной тщательностью. Иногда, конечно, тебя срывало, как с той гулянкой, но, в остальном, не прикопаться. А в моем возрасте уже понимаешь скорбную истину: хочешь женщину, у которой есть выбор, проводи с ней время и дари ей подарки. Подарок я тебе уже сделал, теперь надо было разобраться со временем. О чем говорить с тобой я, правда, придумать не успел, но и просто посмотреть на то, как ты там копошишься тоже приятно. Я покачала головой: – Но смотреть на меня спящую тебе, похоже, понравилось тоже. – Каюсь, но да. И да, я не горжусь тем, как решил добиться повторения этого зрелища, но тогда мне это казалось простым и эффективным вариантом, который поможет мне сдерживать себя, пока я выписываю вокруг тебя кругаля, надеясь, что ты допрешь, что я зазываю тебя в койку. – Мог бы напрямую просто сказать. – Знаю я тебя: сказал бы – ты бы насмерть перепугалась бы и быстренько вернулась бы к роли слуги-невидимки: а уж ее ты играла так хорошо, что без выковыривания тебя из комнаты, пока ты спишь, я бы тебя в жизни не застал бы. – Ну испугалась бы, – не став спорить, после короткого размышления, кивнула я: тут он, конечно, прав, – Но потом подумала бы и сама бы к тебе пришла. – Я же не в твоем вкусе и все такое, – поддел меня Карл. – Из всех моих мужчин, сто процентов в мои стандарты попадал только Троякий, будем честны, – развела я руками и пустилась в рассуждения, – Но, кроме них есть ведь еще харизма, личное отношение, симпатия и… – Голод, – снова этот его взгляд, – Вороненок, ты чертовски голодная и жадная в этом вопросе. Я знаю, о чем говорю. – Ты меня не видел пять лет. Ты не знаешь, как я изменилась. – Ты стала сдержаннее, но я не огорчен этим: тебе идет. К тому же, маги все высокомерные и холодные. Тяжелее вас нрав только у кровососов. – Ну спасибо за сравнение, – хмыкнула я. – Все мы одним миром мазаны, вороненок. По крайней мере в глазах людей. И разубеждать их я не желаю. – Давай философию оставим на тот случай, если я перестану хотеть тебе свернуть шею, – раздраженно прервала я Карла, – у меня завтра сутки и я хотела бы немного перед ними поспать. – Где, кстати, трудишься? – наконец, спросил он, – Не в медики же ты пошла: твои папаша и мамаша, надо думать, тобой бы гордились, но я – не они и иллюзий на твой счет не питаю. – Я демонолог частной поисковой службы. – А! Совершенно не удивлен. – Почему это? – А ты про историю с перехожим мертвецом уже забыла? Я молчала какое-то время. Очень бы мне хотелось сказать, что я забыла, но она вспомнилась легко и четко. – Хотела бы забыть, если честно, – ответила я, чувствуя, что на самом деле не так уж я и честна. – Да ладно, весело же было. – Это тебе. – А тебе нет разве? Я вздохнула и, наконец, признала: – Если честно, я никогда до этого не была в таком восторге.