Румыния, июнь 1917- февраль 1918 годы.
До второго дня допроса наш пленник, можно сказать, что не дожил. Не сказать, что я не предвидела такого исхода: пулевое ранение я обработала по своему разумению, но я не была настоящим медиком, а пуля, хоть и прошла на вылет, но скорее всего забрала с собой в рану кусочки ткани и боги еще нают что. Или я как-то не так обработала нанесенные мной ему ранения, но большевик встретил следующий вечер с полным букетом симптомов заражения крови, хоть иллюстрацией в учебник вставляй. Сделать с этим ничего было нельзя. Да и если бы было можно, то смысла особого не было бы: мы все с самого начала знали, что из нашего дома он живым не выйдет. Карл не стал дожидаться естественного завершения событий и в первый раз мне не хотелось его отговаривать: тут действительно был тот случай, когда лучше добить, чтобы прекратить мучения. Заставлять меня делать это Карл не стал. В тот день я долго сидела рядом с ним на нашей постели, а он гладил меня по голове, убеждая меня в том, что я нигде не ошиблась, что все сделала правильно. Что я не виновата в его сепсисе. Я была, конечно, виновата: я же в него выстрелила, но, с другой стороны, отпускать его все равно было нельзя. И, все же, было что-то жуткое в том, что мне приходится принимать утешения по такому поводу и в том, что от них мне становилось легче, но я была благодарна за это. Потом я буду много думать о парах убийц, о которых я помнила. И о том, что мы с Карлом стали ужасающе на них похожи. Что я была той самой ведомой фигурой, которую втянули в преступления. Но… была ли? Допрос под пытками – давайте называть все своими именами – был тем, к чему, как я поняла чуть позже, была готова с того момента, как решила забрать с собой большевика. Карл только озвучил очевидно, а я даже не подумала соображать, несмотря на все мои стандарты гуманности, которые я контрабандой протащила из родного мира. Почему-то в потоке этих размышлений мелькнула мысль, что Александр Георгиевич мной бы был доволен. Не тем, что я пытала, конечно, а тем, что я ради дела совершила то, чего бы не совершила в иных обстоятельствах. Эта мысль тоже была пугающе утешительной. На следующий день после убийства большевика и переноса его тела на холод в лабораторию, Карл выложил передо мной Жало, жетон Клауса и смутно-знакомую мне курительную трубку: позже я вспомню, что видела ее среди личных вещей пленника, которые я осматривала перед допросом вместе с Карлом. Он же, сев передо мной, назвал это моими трофеями: “Ты ведь уже начала собирать их? Тебе стоит продолжить. У хорошего охотника всегда есть трофеи. А ты – хорошая охотница”. Я сохранила каждый из них. Люди Александра Георгиевича не пришли ни в тот день, ни на следующий, ни вообще. Деревня же, тем временем, продолжала пустеть. Август мы встречали уже в пустынной местности, откуда ушли и фронт, и люди. Только отец Марк еще продолжал следить за церковью, но однажды он сказал, что остается здесь только потому что ждет письма о переводе его в другой приход. Здесь ему делать было нечего: мы с Карлом были теми еще безбожниками, а его люди разошлись по соседним деревням. Зато заработало радио и я стала пытаться вникнуть в произошедшее в мире, пока мы были в полной изоляции. Больше всего это напоминало мне, как я в детстве смотрела сериалы по телевизору, пропуская из-за многочисленных кружков половину серий и восстанавливая события оставшихся по косвенным намекам. Очень интересно, но ничего не понятно. Годовщину встречи мы с Карлом отметили тихо, выбравшись н своего рода пикник в опустевших полях, где теперь даже полуденница была редким гостем. Но мне было хорошо, несмотря на то, что праздновали мы, по сути, годовщину моего похищения. К тому моменту, правда, мы уже думать забыли с чего все началось и просто смотрели на закат, обнявшись, пока где-то на отдалении паслись наши кони. Тишина и покой. Никаких забот, никаких тревог. Только бесконечное золото посевов и листвы. Только тепло знакомых ладоней. Только ласковое солнце, под которым так приятно заснуть. Если бы мне было позволено выбрать момент, который замкнется во временной петле, то это был бы один из тех, из которых я бы выбирала. Но наступила зима. Я даже не заметила, как это произошло. Мы так много работали над будущими офицерами Карла, что время летело незаметно и вот уже над нами сияет луна Самайна. Я его толком не отпраздновала. Самым странным в тот период было то, что для меня наступила пора годовщин. Вот год назад я убила Урицкого. А вот прошел год, как я приехала сюда. Год как мы с Карлом встретились. Год как я сразилась с Витовтом и получила слуг. К адвенту отец Марк так и не уехал. И я уговорила Карла пригласить его в дом. Не ради деталей, а ради праздника. Отец Марк приезжал к нам несколько раз в неделю и мы вместе украшали дом. Это было невероятно странным, но ведь если Карл мог позвать в гости чужих ради своих целей, то я потребовала того же права себе. Удивительно, но отец Марк не то, чтобы вписался в нашу компанию, но определенно ее вполне гармонично дополнил. Объединенные одиночеством румынского захолустья, где никого и ничего не было, мы готовились к последнему совместному празднику так, как будто бы делали это вместе сотню раз. Как будто бы мы жили респектабельной жизнью провинциального среднего класса. Это помогало мне забыть о том, что вокруг нас на километры только пустота, заполненная деревьями и духами. Последних становилось все больше. Они как будто бы знали, что скоро, совсем скоро, здесь не останется почти никого и земля снова станет принадлежать им по праву, отобранному людьми. В Сочельник христианин, язычница и безбожник вместе сели за один стол, накрытый скромным ужином, после которого отец Марк сообщил, что через два дня отбывает. Так мы остались одни. Ко мне снова вернулось тягостное ощущение завершения и свободное время, которого стало теперь непривычно много, я проводила, перебирая свои вещи. Как будто бы я предчувствовала скорый отъезд. Я разделила их на три части: те, что мне нужны каждый день и те, что я возьму с собой, если придется уезжать прямо сегодня. Те, что не вошли в них я аккуратно разложила по шкафам. Их я оставлю, если буду торопиться. Сброшу как баласт. Зачем мне везти куда-то заношенное и вышедшее из моды платье или лишние книги? Карлу я об этих ощущениях я не говорила. Когда я заставала его одного, он всегда был хмур, но стирал эти эмоции с лица, едва я произносила первые слова. Для меня он всегда находил время. Но я чувствовала, что сладкие месяцы совместного покоя заканчиваются. Он что-то решал. Что-то, что поменяет все. Я не вмешивалась. После Имболка меня попустило. Я перестала перебирать вещи и тяжесть отлегла от сердца. Мы уже неделю не работали, но причина была очевидна: у нас кончились детали. Фронт отошел слишком далеко, чтобы забирать тела оттуда. Тела деревенских выкопать было непросто да и их состояние было мало подходящим. Проблему с материалом Карл пока не придумал, как решить и потому объявил отпуск. Этот отпуск стал последним аккордом нашей нежности и любви, повторением медового месяца прошлого года. Ближе к Дню святого Валентина Карл сказал, что поедет в город и, пообещав, привезти мне аленький цветочек, оставил меня нежится в постели следующие несколько дней. Тогда я еще не знала, что от конца меня отделяют только эти самые дни одиночества. До Дня святого Валентина оставалось пару дней, когда вернулся Карл. Он вошел в нашу спальню тогда, когда я, натянув, но еще не закрепив второй чулок, сидела на постели, читая “Кармиллу”. То, что он мрачнее тучи я заметила сразу и встала, чтобы обнять: это утешало его примерно тем же образом, как меня – любимая плюшевая акула дома, и я знала это. Но к тому, что он, практически вырвав книгу из моих пальцев, развернет меня спиной к себе и толкнет меня лицом на постель, я готова не была. В то утро он был со мной груб до жестокости, но это не был первый такой раз и я, втайне, любила когда он так себя вел. Я трепетала от того, что ощущала линии от его когтей на своей спине и слышала срывающийся в рык его стон. Но после он всегда извинялся за несдержанность и у меня не поворачивался язык сказать, что так было даже лучше. Поэтому я снова ожидала извинений. Но их не последовало. Оставив меня, он отошел к столу и стал на нем, что-то искать, а я, немного обиженная отсутствием обычной нежности, вернулась к книге. Не прошло и десяти минут, как он обернулся и спросил чужим тоном, которым меня обдало как холодной водой: – Ты еще здесь? Я почти сразу вспомнила этот тон. Так он говорил со мной в самом начале. – Я должна быть где-то еще, герр Фосс? – чуть-чуть не попадая в прежнюю роль спросила я. Очень сложно было изображать идеальную слугу, сидя в белье на постели после отличного грубого секса. – Ты должна собирать свои манатки, чтобы катиться отсюда к чертям собачьим. Я медленно отложила книгу и стала закреплять чулок, а потом надевать сапоги. Все это время Карл на меня даже не смотрел. Наконец, не выдержав, не дождавшись, пока оденусь, я спросила: – С какого перепугу я должна отсюда катиться? – вместе с этим вопросом я застегивала блузку. – С такого, дорогуша, что ты мне тут больше не нужна. Ты же не думала, что я тебя держу рядом из любви? – он повернулся, кривя губы, – Погрела постель, поработала в мастерской и хватит. Мне лишний рот тут больше не нужен. Катись отсюда, пока я добр достаточно, чтобы отпустить тебя, а не отправить тебя на детали. – Что ты мелешь, Карл? – не веря своим ушам спросила я. К этому моменту я была уже одета, но не могла заставить себя сдвинуться с места. Я не верила в то, что слышала. – Я тебя использовал, дорогуша. Разве ты не поняла? Ты была удобна. Взяла на себя радостно общение с этими деревенскими недоносками, делала всю грязную работу по дому, еще и трахать себя давала как простушка, которая верит, что на ней женятся, – он желчно усмехнулся, – Даже сейчас. В городе ты не пропадешь, уж я-то знаю: ремесло шлюхи ты освоила на отлично. Лучше бы он дал пощечину. Я смотрела в его желтые глаза и искала на его безразличном лице хоть что-то от того Карла, которого знала. И не находила. Бросив это дело и поборов желание спросить, серьезно ли он, я развернулась на каблуках и пошла к двери, но на пороге замерла, не желая оставлять за ним последнее слово: – Всегда поражала мужская наивность. Они почему-то думают, что используют женщин. Вступая с ними в близость или еще каким-то образом. И никогда не думают о том, что это их могут использовать. Я тоже использовала вас, герр Фосс, думаю даже в большей степени, чем вы меня. И вы были… приемлемой игрушкой. Невероятных усилий мне стоило не хлопнуть дверью. Пришло время уезжать. Я была к этому готова. Не готова я была к тому, при каких обстоятельствах это произойдет.Чехия, 1923 год, Сентябрь.
– Ты не вышел меня провожать. Не заложил мне коней, чтобы я добралась до станции, – медленно говорила я, не глядя на Карла, – Но у меня были бесы. Они помогли мне. Денег, которые у меня с собой были, аванс за мою работу учительницы и кое-какая припрятанная от тебя сдача первых месяцев посредничества между тобой и деревней, хватило на билет на поезд. А дальше начались мои скитания. Я рыдала в обшарпанных номерах гостиниц, ела какую-то дрянь, играла на скрипке, чтобы подзаработать. Я была опустошена потому что в первый раз меня бросали вот так. Что-то во мне шептало, что ты, конечно, не святой, но ведь и не мудак. Значит, это не просто так, значит, что что-то случилось. Но я был дьявольски зла и обижена. Я встала в позу и даже не подумала вернуться или что-то вроде. Зачем ты меня перед тем разговором трахнул? Это прямо сильно добавляло сомнений в искренности твоего поведения. Карл почесал бороду, глядя в сторону, потом, вздохнув, отвтил: – Не знаю уж, что из этого было для меня тогда важнее, но я, пока ехал домой, думал, как тебя выставить. Как повести себя и что сказать. Ты же просто так не уйдешь, да? И я придумал этот пассаж про использование. Когда я вошел и увидел тебя, я подумал две вещи: скорее всего я больше тебя никогда не увижу и, если я обойдусь с тобой грубо, то это хорошо дополнит мои слова. Возможно ты даже обидешься! Было бы неплохо, очень упростит дело. Но тут я, похоже, не очень хорошо понял тебя и твои вкусы за это время. Я хмыкнула. Мне действительно казалось еще тогда странным, как он себя повел в то утро. Как будто бы было что-то не целостное, непоследовательное в его поведении. Уже потом я поняла, что все это было притворством, в котором он никогда не был хорош и всегда переигрывал. Если мою игру можно было распознать, когда я теряла бдительность и, тем самым, выпадала из роли, думая, что в ее исполнении нет необходимости, то Карл был отвратительным актером. Хотя, кто знает, может, торгуется он как черт? А ведь это тоже требует своего рода мастерства. Развивать тему я, однако, не стала. Вместо этого вернулась к эпилогу своего рассказа. – До самой середины марта я жила как перекати-поле. Я видела фронт совсем близко. Я ночевала в городе, который на рассвете стали бомбить с дирижаблей. Я стояла на вокзале и слушала, как объявляют, что движения поездов нет потому что взорвали пути. Это была сложная дорога. Мне пришлось сделать себе очередные новые документы и решить, что делать дальше. Мне нужен был новый дом. – И ты выбрала Прагу. – Я выбрала город, где легко затеряться и который я знаю, – кивнула я, – И где есть Башня Магов. Прага подходила идеально. Только здесь, сняв крохотную квартирку на отшибе, я нашла… Я нашла все. И деньги, и письмо, и кольцо. Правда случилось это почти через год моего нахождения здесь. До этого было тяжело. После… Я так хотела плюнуть и поехать обратно, чтобы сказать, что спать с таким кретином было для меня куда большим оскорблением, чем то, что ты предложил мне попробовать себя в проституции. Вместо этого я договорилась о долгосрочном выкупе квартиры, где я сейчас живу и купила себе новый зимний гардероб, – я помолчала и встретилась с Карлом взглядом, – Неужели нельзя было просто поговорить со мной тогда? – А ты стала бы слушать? Я задумалась, но потом кивнула: – Ты смог бы меня убедить. – У меня не было на это времени, вороненок, – развел руками Карл, – Метку принесли в пять утра и я не был уверен, что они не нагрянут к вечеру. Я помню, как поднялся на второй этаж, в твой кабинет и смотрел оттуда на то, как ты уезжаешь в окружении своей дьявольской свиты. Была середина сурового февраля. У тебя от зимней одежды одно название, я тебя выгонял буквально на мороз. Даже о деньгах. которые позволили бы тебя комфорт, ты не знала и неизвестно, когда узнаешь. Я чувствовал себя мразью. Но лучше быть мразью с живой женой, чем не успеть ее выпроводить до начала апокалипсиса – а я как в воду глядел, думая о визите МакКина в таких образах, – Карл говорил тихо и голос его звучал подавленно, – Я не был уверен, что ты выживешь. Кругом война, а ты юная магиса, родом из другого мира и другого времени. Нежная и чувствительная к ужасам. С тобой могла случится любая беда. Но этой бедой не был бы МакКин. Хотел бы я, чтобы ты была со мной до конца: твоя близость напоминала мне о мире, в который должен буду вернуться и придавала мне силы, но оставить тебя рядом – значило обречь на смерть. И я выбрал холод опустевшего дома. Когда ты скрылась из виду, я собрал все необходимое, все твои вещи, все, чего ты касалась достаточно долго, чтобы эти вещи впитали твой запах. Что можно – я сжег. Остальное собрал в ящики и отвез в город. Там они лежали на складе, пока я не приехал за ними. Самое необходимое я закопал на кладбище под трупом кого-то из деревенских, поставив над могилой крест с твоим именем. Мне пришлось здорово попотеть, чтобы это получилось. Но я должен был создать иллюзию того, что ты мертва. Он не должен был тебя найти. Я проморозил дом, несколько ночей к ряду проведя в погребе автоматонов. Я хотел выжечь холодом твой запах. Каждый раз в следующие дни, если мне чудился твои треклятые яблоки, я открывал все окна, чтобы не осталось ничего. Я не знал, как пойдет и не хотел рисковать. А потом он пришел со своей армадой. И я победил. – И остался без руки. – Давай-ка подробности на другой раз оставим, – отрезал резко Карл. Я сощурилась на солнце, встающие над Прагой, слушая его. Могла ли я его винить за то, как он себя повел со мной тогда, если намерения его были благими до самоотречения? Я знала, допустим, что Троякий никогда не пожертвует собой ради меня, но пожертвует и мной, и собой ради короны. В нем было самоотречение, пусть и не ко мне. Карл же… Карл никогда не был тем, кто способен на него. Я так думала. И вот он уже разрушает свой быт, лишает себя видимой опоры ради того, чтобы замести мой след. Благородно? Да. Делает ли это меня обязанной? Нет. Но и винить его мне расхотелось даже в том, что он чуть было не принес меня Троякому на блюдичке с золотой каемочкой. Я думала об этом, глядя на сад и меня снова терзало ощущение конца. Мне казалось, что я прощаюсь с Прагой, хотя это не был первый рассвет, который я встречала здесь. – Мне пора идти, Карл, – сказала я тихо, – Дежурство… – Я зайду за тобой после? – в его голосе надежда, но я качаю головой: – Не знаю. Я еще злюсь на тебя. Или мне так кажется. Я не… не готова вот так с места в карьер бросаться расставлять все по старым местам. Я вообще не уверена, что у нас теперь что-то получится. Все слишком изменилось. Карл встал и, подойдя ко мне, аккуратно обнял. Я не стала сопротивляться. Теперь от него пахло не лошадьми и машинным маслом, а стиральным порошком и хвоей. Но сердце билось все так же, размеренно и мощно. Этот ритм меня успокаивал. – Я просто не хочу тебя снова терять, вороненок, – тихо сказал он. – Не торопи меня. Я только что выпотрошила себя для тебя. Мне нужно время от этого отойти и время принять то, что ты жив. – Я буду ждать тебя сколько понадобиться. Приходи, как будешь готова. Я кивнула и высвободилась из его рук. Мне было пора и стоило поторопиться, пока я снова не разрыдалась от щемящего ощущения того, что я вернула себе нечто утраченное. Наверху я старалась не тратить времени зря, чтобы не возникло соблазна остаться. Карл действительно постарался, обставляя для меня комнату и я немного помечтала о том, как я могла бы здесь жить. Это было бы даже лучше, чем в моей нынешней квартире. По крайней мере этаж второй, а не пятый без лифта. Но это была ловушка. Ловушка ложного покоя, выстроенная на фундаменте невысказанных обид. Я его еще не простила. Перестала злиться на него – да. Но не простила. Он ждал меня в дверях, держа в руках знакомый сверток синей ткани. Дневник в чехле, так похожем на обычную ткань, что я не заметила подмены, пока не решила, разбирая вещи, проверить все ли на месте и не развернула чехол, найдя в его подобии вместо дневника сказочную сумму и конверт. Он собирался сделать мне предложение и увезти в медовый месяц туда, где нет войны. А вместо этого оплатил мне четыре года беззаботной учебы в Карловом университете, нанеся болезненную рану. Я потянулась за дневником, но он поднял его над головой и я, даже подпрыгнув, не смогла бы его достать. – Отдай! – сердито сказала я. Он засмеялся: – Сначала поцелуй. Ты обещала. Я сделала шаг назад, опираясь спиной о стену. Он навис надо мной, склоняясь. Целовались мы мы так долго, что у меня перестало хватать воздуха в легких.. Как же я все-таки скучала по тому как его руки гладят мою спину, мои бедра, как пытаются зарыться в заколотые волосы и он недовольно взрыкивает, понимая, что так просто мою прическу не разрушить. Я скучала по ощущению влечения, насчет истинности которого я не сомневалась и которое не горчило привкусом желания забыться. Оторвавшись от меня, Карл еще какое-то время смотрел на меня, как будто бы любуясь: – Ты похорошела за эти годы. – Я набрала свой вес до перемещения, а не похорошела, – ответила я, но губы все равно расплылись в невольной смущенной улыбке. – Значит до перемещения ты была очень хороша. – Мне пора, Карл, -- кашлянула я, пока он не начал развивать тему. Пока он, уже отошедший похоже, от мрачного сюжета, которым закончился мой рассказ и снова решил приняться за старое. – Надо бы тебя проводить, – задумчиво сказал он, глядя на меня, но я подняла руку в запрещающим жесте: – Не надо. Я большая девочка, дойду сама. Мы еще какое-то время целовались, пока я не нашла силы освободится из объятий и выскользнуть к двери. Мне определенно нужна была небольшая прогулка, чтобы остыть, чтобы не решить вернуться и узнать, только ли мою комнату он копировал или в неуемном безразличии к земным благам решил спать на полу. Прага еще спала. Повсюду были лужи, но небо было чистым и ясным. Как моя голова после бессонной ночи. И, как и моя голова, небо вскоре наверняка затянется тучами. Но пока нам обоим было легко. Праге – от пережитой ночью грозы, а мне – от снятого с сердца груза памяти. Даже не верилось, что за ночь я рассказала о полутора годах жизни, пусть и пунктиром. Я любила возвращаться домой ранним утром. В эти моменты я ощущала себя как никогда свободной, даже если меня мутило от похмелья или, как сейчас, от огромного количества сигарет, выкуренных за ночь. Я остановилась на полпути, как раз там, где расходились наши с Влтавой дороги и прислонилась плечом к фонарному столбу, уже погасшему. Мне хотелось посмотреть прочитал ли и ответил ли что-то Александр Георгиевич тогда, шесть лет назад, когда я, согласно шифру писала ему как любимому крестному, пометив в конце: “От себя же скажу, что не могу пока навестить вас, несмотря на понимание крайней желательности этого”. Тоже своего рода шифр: “от себя” – значит дальше пойдет текст без подтекста, без уловок, без шифра. Тогда я так прощалась, думая, что никогда его не увижу. Но увидела. И уцелела к своему огромному удивлению и облегчению. Я нашла пальцами закладку, обозначающую место зачарованной страницы и, прикрыв глаза, как когда-то закрывала их, ожидая, пока загрузятся сообщения в чате с научницей, открыла нужную страницу.