Пароход “Рассвет”, Рейс Кенигсберг-Копенгаген, октябрь, 1923 год.
Каюту освещал бледный свет настенной лампы и убывшая до четверти луна. Я вытянулась на койке в одном белье, поручив свой рабочий костюм Нюху, исчезнувшему вместе с ним в неизвестном направлении больше часа назад. Вместо себя он оставил препарат с волосами царевны, которые мне предстояло поместить в два вида амулетов, заготовки для которых лежали там же. Но заставить себя встать и заняться этим я никак не могла, все еще немного злясь на Троякого. Не то, чтобы он сделал что-то действительно плохое, но я не хотела, чтобы он выбирал за меня, оценивал за меня мое состояние. А именно это он и сделал. Я притворилась спящей так хорошо, что действительно уснула. Потом я даже задумалась, не помог ли мне в этом сам носферату. И, конечно, ни у каких мачт Троякий меня не разбудил. Доехав до них без приключений, он оставил меня дремать в машине, а сам ушел говорить. Проснулась я уже на обратном пути, без особой бодрости с характерным привкусом дневного мутного сна во рту. В его слова о том, что он не смог меня разбудить я не то, чтобы не поверила – я привыкла ему верить – но подумала, что он не слишком-то пытался и, конечно, расстроилась. Хотя, объективно, я успела ночью поработать на благо общего дела более, чем достаточно. Проспав почти весь день после этого, я за завтраком получила ворох новостей, главная из которых заключалась в том, что царевну видели среди пассажиров дирижабля, идущего в сторону Копенгагена. Надежда найти ее, не выезжая из города, а потом погулять по его улочкам, насладившись местными достопримечательностями рухнула. До Копенгагена добраться по воздуху возможности не оказалась: все билеты на ближайшую неделю были распроданы. Но оставался водный путь. К моему неудовольствию. Утешало только то, что каюты удалось взять приличные и мне не пришлось знакомиться с морскими путешествиями в условиях отсутствия минимального комфорта. Встав, я подошла к столу, где лежала карта Европы, медальоны в форме сердца и маятники на цепочки. За иллюминатором плыла ночь. Очередная ночь не в Праге. Я абсолютно пропустила момент захода солнца и этим упустила возможность посмотреть на море при свете дня, но расстраивало это меня мало. Я слишком устала. К тому же ничего действительно интересного в Балтийском море было не увидеть. Вот за проливом Эресунн появлялась опасная возможность увидеть тех существ, из-за которых морские путешествия были в этом мире невероятно опасным предприятием. Взяв со стола пепельницу, я ушла снова на койку, рухнув на нее скорее от бессилия, чем от удовольствия. Надо было делать дела, но вместо этого я раз за разом возвращалась к сказанному Трояким. "Мой интерес к вам пробудился сразу. Но я не собирался торопить вас или себя”. А я не замечала этого, приняв за истину выстроенную им границу. Впрочем, я даже не могла упрекнуть его во лжи: он нашел баланс между возможностью стравливать свое напряжение и возможностью сохранять хотя бы в чем-то деловые отношения, так необходимые в нашем с ним деле того времени. Он все сделал правильно. И все-таки это все меняло. Не просто плотский интерес с одной стороны и желание, густо замешанное на сумбуре чувств с другой, а нечто иное. И, конечно, невероятно обидно понимать, что моя попытка вести двойную игру была настолько очевидной, что ее раскусили сразу и из чистого расположения позволили мне вести ее дальше. Хотя, конечно, пытаться обмануть двухсотлетнего носферату, который всю свою жизнь проработал в охране Короны… Довольно самонадеянно. Хотя, полностью я свою партию не провалила. Утешительно. Я зажгла сигарету и вернулась мыслями к той ночи, с которой начались мы, если уж так подумать. Дни и недели до нее были заполнены занятиями, призванными сделать из попаданки – пусть и дикарку, но местную, а за неделю до нее Александр Георгиевич стал брать меня на прогулки в город. Особые прогулки.Санкт-Петербург, Январь, 1913 год по Юлианскому календарю.
Читать при тусклом свете должно было быть не особо удобно, но тут я через два раза на третий об этом забывала, читая, бывало, и вовсе почти без света, пользуясь неосознанно способностью нелюдей видеть в темноте не хуже, чем при освещении. Свое дело я на эту ночь сделала. Побывала приманкой, чтобы Александр Георгиевич смог насытиться. Как я ни пыталась подглядывать из любопытства за его питанием, под его строгим взглядом я сдавалась, чтобы потом получить жесткую отповедь о зрелищах, не подобающих девушкам возраста и положения, за которые мне предстоит себя выдавать. – Могу я задать вам вопрос, Александр Георгиевич? – спросила я, когда вампир скользнул в карету движением таким плавным, какие были ему свойственны, но каждый раз вызывали у меня оторопь и резь в глазах, пытавшихся за ним уследить. – Извольте. – Позволительно с точки зрения морали и этики поступать так, как мы поступаем с этими несчастными? – Не вполне понимаю, о чем вы говорите, – он постучал по стенке и карета тронулась. – Мы их обманываем, сознательно провоцируем, а после вы нарушаете их телесную автономию, потребляя кровь без согласия с их стороны. Я, возможно, не вполне привыкла к местным порядкам, но мне кажется, это довольно неэтично. – Они совершили попытку преступления. Это делает их законной жертвой, Елизавета Павловна. Они знают это. Так что можно сказать, что соглашаются они на такой исход, когда пытаются нарушить вашу, как вы выразились, телесную автономию. Вам же стоит подумать о том, что, даже если исключить причины религиозного толка, которые вы, безусловно, еще не вполне изучили, что простительно, вряд ли бы мы нашли хотя бы одну персону, которая бы согласилась бы отдать свою кровь, просто так. – Если речь о вас, то я бы согласилась, – сказала я быстрее, чем подумала и тут же спрятала взгляд в книгу, хотя строчки резко для меня превратились в ничего не значащую картинку. Такого тупого и косноязычного подката я в своей жизни еще не делала! А я была, скажем так, далека от изящества в этом вопросе. Но он, похоже, к счастью, не понял, что это подкат. Потому что если бы понял, то я не знаю, что бы делала. – Подобострастие – это прах, милое дитя. Забудьте о нем и не тратьте слов на глупости, – через добрую минуту тишины, нарушаемый только звуком едущей кареты, ответил Александр Георгиевич. Учебной комнаты Александр Георгиевчич для меня не обставлял, занимаясь со мной либо в библиотеке, либо, если речь шла о вытравливании из меня привычек родного мира и прививания мне привычек этого – у него в кабинете. Поэтому, когда мне сказали подойти туда за пару часов до ужина, который здесь подавали в добрых девять вечера, если не позже, я решила, что опять сделала что-то, что выдавало во мне прибывшую издалека, как называл меня вампир. Звучало это, конечно, красивее и приятнее, чем попаданка. И ожидала довольно муторного разговора о том, как мне следует себя вести, чтобы не раскрыть себя. Даже понимая, что он не имеет ввиду, говоря об этом, чего-то плохого, что ошибки в моем положении естественны, меня все равно такие разговоры пугали и вызывали ужасное и давно забытое в таком контексте чувство стыда. – Заприте дверь, – велел он, едва я вошла, как обычно в таких случаях на немного подгибающися ногах. Нет ничего приятного в том, что тебя отчитывают. Но гораздо менее приятно, когда это делает мужчина, которого ты считаешь чертовски привлекательным и которого при этом побаиваешься – и было за что! Все-таки левая рука главы Охранки. И вампир. Настоящий, черт возьми, вампир. – Присаживайтесь, – он даже не поднял взгляд от своих бумаг, чтобы указать куда именно, но я и так знала, заняв кресло для посетителей, стоящее перед его столом. Это плохой знак или хороший? Я не знала и от этого волновалась еще сильнее. Сколько бы меня ни ругали, ни журили в родном мире родители и преподаватели, я никак не могла к этому привыкнуть. Но кое-что все-таки смогла вынести из этого опыта. Не начинать оправдываться до начала обвинений. Чтобы не всплыло что-нибудь лишнее. Поэтому я молчала, ожидая, пока самозванный крестный закончит со своими делами и обратит на меня внимание, а пока занимала себя созерцанием его рук, почему-то до сих пор скрытых перчатками. Очень приятно, почти чарующе, было смотреть, как его пальцы скользят по листкам бумаги, перекладывают их, как он что-то отмечают в них. Я была, можно сказать, загипнотизирована вот этим всем, когда вампир, наконец, заговорил и я от неожиданности вздрогнула, возвращаясь в реальность: – Я много думал вашей идее. Насчет крови. И пришел к выводу, что вам требуется урок. Наглядное объяснение, почему невозможно добровольно себя предложить в таком качестве, – он поднял на меня взгляд, откладывая документ в его руках и вынимая из кармана камзола монету, – Если вы не намерены отступить, то дайте мне повод. Он положил ее между нами и отошел к окну, отвернувшись. Я сидела как парализованная, глядя на то, как в начищенном до блеске металле игарает свет лампы. Нет, я не переставала фантазировать об укусе, но я никогда не отличалась отвагой, когда речь шла об отношениях. А, как бы ни воспринимал акт питания вампир, для меня в нем было слишком много эротизма, чтобы думать о нем в другом ключе. Я встала. – В этом нет необходимости. У меня не настолько чистая совесть, как можно было бы подумать. – В самом деле? Его лица я не видела, но была почти уверена в его бесстрастности. Может, только брови чуть приподнял. – Да. – И это, я так понимаю, не то, что вы могли бы исповедать в церкви. – Безусловно. Это связано с… делами на моей родине. Он повернулся ко мне и улыбнулся, почти вежливо. Но скользило что-то в улыбке такое, хищное, что бросило меня в жар и сбило решительный настрой. Он пересек кабинет, который теперь мне казался чудовищно небольшим и невероятно огромным одновременно. Расстояния между нами как будто не было вовсе и, в то же время, мне казалось, что Александр Георгиевич находится ко мне не ближе, чем Плутон. – Я приму вашу исповедь, – сказал он, садясь на оттоманку в дальнем углу кабинета. Облокотившись боком на куцую спинку и положив ногу на ногу, он воззрился на меня в ожидании. Я нетвердой походкой приблизилась к нему и, повинуясь не столько порыву или обычаю, сколько своей фантазии опустилась на колени перед ним. Юбка синего, почти до черноты, платья ровным полукругом легла за моей спиной, которую я не могла бы согнуть, даже если бы захотела – мешал корсет. Подняв на него взгляд, я не смогла прочитать на лице вампира хоть что-то, пока он поощрительно не улыбнулся: – Я вас слушаю, милое дитя. Я набрала в грудь воздух. Открыла рот. Закрыла его. Снова открыла и только после этого начала сбивчиво говорить, желая отвести взгляд, но, почему-то ощущая себя буквально окаменевшей. – Это будет больно, – я не поняла, когда я замолчала, а Александр Георгиевич оказался так близко. Он наклонился ко мне и теперь пальцы все еще затянутые в тонкую черную перчатку расстегивали верхние пуговицы лифа моего платья, воротник которого плотно обхватывал мою шею, – Последний шанс отступиться, признать, что вы ошибались без ущерба. – Я готова, – едва слышно произнесла я. – В таком случае, держите себя в руках. Я не терплю шума. Его ладонь скользнула ниже и, обхватив меня за талию он поднял меня так, как будто бы во мне не было не меньше восьмидесяти килограмм без учета тяжелой ткани платья. За моей спиной оказалась стена. Вампир заслонил собой единственный источник света – его настольную лампу. Мгновения между тем как он перестал смотреть мне в глаза и тем, как шею пронзила самая ужасная боль, которую я только испытывала, показались мне вечностью. Но еще дольше длился сам укус. Я стояла, придерживаемая вампиром, опирающаяся лопатками о стену и стискивающая в пальцах его плечи, стараясь медленно дышать, свыкаясь с болью. Постепенно она, нет не стала сходить на нет. Вместо этого она начала становиться привычной и успокаивать, принося то вязкое удовольствие, которое я получала в прошлой жизни, когда мою кожу вспарывал нож или пронзали иглы. Только в этот раз все было гораздо ярче, четче, сильнее. Когда боль начала меня возбуждать, вампир оторвался от моей шеи. Теперь он вглядывался в мое лицо, хмурясь. Как будто искал в нем признаки болезни. Губы его еще были в моей крови. Как и мелькнувшие между ними зубы. Это уже было выше моей неловкости. Если я этого не сделаю сейчас, то буду жалеть. Пользуясь тем, что мои ладони еще сжимали его плечи, я чуть оперлась на них, сокращая расстояние между нами, и поцеловала его, лихорадочно, торопливо, ожидая, что он меня оттолкнет. Он замер, как, наверное, замирала перед ним до этого я, а потом медленно придержал мою голову и углубил поцелуй. Инициатива мной была безнадежно потеряна, но я не жалела об этом ни капли, потому что мой разум взрывал какой-то невероятный микс из пережитого только что укуса, вкуса моей собственной крови на его губах, холода его кожи и острого осознания, где я, когда я, с кем я и как мы одеты. Если бы кровь могла от возбуждения кипеть, то она бы это сделала. Целовал он меня без особой нежности, но и без напора. Он не самоутверждался или поддавался страсти. Мне хотелось думать, что он так спокоен до холодности, но при этом его объятья так жестко меня фиксируют, не давая простора для движения потому что он мысли это все тем, на что он и так имел право. Фантазия. Домысливание. Но до чего горячащая. – Если мы пойдем дальше, – негромко сказал он, разорвав поцелуй, – то это ничего для вас не поменяет. Я не смягчу ваше положение. Вы не будете на особом счету. Не станете кабинетным украшением. Моя рука не дрогнет отправить вас в пекло или отставку из-за того, что был с вами близок. Захотелось его, видят боги, стукнуть и побольнее! Надо же пытаться так сломать настрой! Я замерла, думая, как лучше ответить, чтобы не упустить время. А потом улыбнулась: – Обещаете?Пароход “Рассвет”, Рейс Кенигсберг-Копенгаген, октябрь, 1923 год.
Я поняла, что сигарета уже какое-то время просто тлеет в пальцах, забытая. С сожалением я ее потушила в пепельнице и, отставив ту на пол, вернулась к воспоминаниям, препарируя их. Сейчас, если бы мне такое сказали, я бы просто развернулась и ушла: каково оскорбление – решить, что я хочу переспать с кем-то из прагматики! Но тогда я нуждалась. Нуждалась в нем. В близости. В прикосновениях. В ощущении, что я живу ярче и лучше, чем дома, где я уже с год была одинока в глобальном смысле. В том, чтобы ощутить себя привлекательной и желанной. В том, чтобы вообразить себе что-то вроде обычной заботы партнера, а не той, что диктовал ему наш взаимный фальшивый статус. Я тогда была другой и вместо того, чтобы дать ему заслуженную пощечину или просто уйти, вернула все в русло, в которое сама и направила события. Именно тогда появились его правила. Не шуметь. Не возражать. Не спорить. Не выносить происходящее за пределы его кабинета. Ни в одном другой комнате его особняка он со мной не встречался из-за чего мне всегда казалось, что он со мной как будто бы между своими делами. Все они, кроме последнего, были довольно обычными. Да, в моих отношениях обычно правила были мягче, но в сессионном формате эти выглядели тоже вполне нормальными. В конце концов, за пределами этих “сессий” я могла, пусть и очень вежливо, с весомыми аргументами, но не соглашаться с Трояким или предлагать свои идеи. Последнее же проистекало из чистой прагматики – он считался моим крестным и, следовательно, не должен был состоять со мной в подобной связи. Следовательно доказательств ее не должно было быть. Но всю эту отличную картину портило еще одно даже не правило, а право. Право отказа.Санкт-Петербург, Январь, 1913 год по Юлианскому календарю.
– И последнее, – вампир расслабленно сидел в кресле, усадив меня на свое колено. Теперь я немного возвышалась над ним, пока он разглядывал меня новым взглядом. Я по-прежнему не могла никак согнуться и-за корсета и теперь еще боялась, что не удержу равновесия и свалюсь со всей присущей мне грацией бегемота. Это помимо того, что мне было ужасно неловко, что он держит такую тяжелую меня на колене! – насколько я не заинтересован в пустых спорах и препирательств, настолько же я не заинтересован в том, чтобы стать в ваших глазах чудовищем и насильником. Потому отказаться что-то делать или в чем-то участвовать в этом смысле у вас право есть, в отличие от остальной службы. Но этот отказ будет означать окончание подобных наших встреч, если они, конечно, продолжаться. Это понятно? – Вполне. Однако… – я замялась, увидев лазейку для своего кинка, но не зная, как ее половчее ему преподнести, – могу ли я вас о чем-то просить? – Просить? – приподнятые брови, но совершенно непонятно, сердится он или нет. – Просить, умолять, что-то вроде… О чем-то или что-то прекратить?.. – мне хотелось провалиться через пол прямо под землю и уже ждала, что он меня прогонит прямо сейчас, но он неожиданно кивнул: – Можете. Но, как вы понимаете, это все не означает, что ваши мольбы будут услышаны. А теперь встаньте, отойдите на три шага и раздевайтесь, пока я вас не остановлю. Платье, в лучших традициях моды “а-ля носферату”, с перешитым под “голубиую грудку” верхом, но еще имеющее в себе ощутимый тюрнюр от девятнашки, снимать самой было непросто, хоть оно и было сделано так, чтобы это было возможно. И все же я с трудом справлялась с пуговицами и завязками. С гораздо большим трудом, чем совсем недавно расстегивал мои пуговицы он. Мысли скакали. Подумать только всего месяц назад я, глядя тиктоки, только мечтала, что когда-нибудь смогу себе позволить подобное платье! А теперь я его снимала с себя, стоя чуть за границей круга света от лампы под горящими угольками взгляда вампира. Ловкости пальцам это не добавляло. – Довольно, – сказал он, когда я собиралась отстегивать от корсета чулки. Я замерла, не зная могу ли я выпрямится, но потом все-таки медленно это сделала. Замечания не последовало. Вампир, тем временем, поднялся из кресла, мимоходом вытащив из стола полоску ткани. Пройдя мимо меня, он остановился там, где, как я знала, стояла, скрытая сейчас темнотой кабинета высокая тумба в форме античной колонны ионического ордера. Я думала все эти недели, что на ней должна стоять ваза, которую куда-то дели, но, похоже, что нет. – Мне следует закончить кое-какие дела, прежде, чем я перейду к развлечениям. Вас же я пока займу тем, что будет полезно вам за пределами этого кабинета и приятно моему взгляду. Подойдите. Я сделала несколько шагов в темноту, в направлении горящих глаз вампира, и остановилась, наверное, в шагах двух от него. – Снимите очки и повернитесь ко мне спиной. На мои глаза легла мягкая повязка, полностью скрывшая от меня мир. По кожи пошел холодок от мысли, что это даже больше, чем прыжок веры, учитывая то, что вампира я, в общем-то, почти не знала. И не знала его предпочтений. За плечи он подвел меня куда-то и, подняв в воздух, посадил на возвышение, не позволявшее мне даже нащупать пол носком туфли. Сквозь ткань панталон, впрочем, не таких уж плотных, я ощущала, что сижу я на чем-то довольно холодном. Тумба, та самая тумба, догадалась я, водя пяткой туфли по рельефу под ней. – Ваша задача, милое дитя, не сломать указку и не уронить ее. Иначе я буду весьма недоволен, – он вложил между моей спиной и руками тонкую длинную палку, которая меньше всего напоминала собой размерами привычную мне указку. Это заставило меня расправить плечи и в этот момент я поняла, о какой пользе шла речь. Борьба со мной у вампира шла за две безупречности: безупречность почерка и безупречность осанки. И, похоже, он действительно решил совместить приятное для себя с полезным, по его мнению, для меня, – и не звука, – он приложил палец к моим губам и я дергано кивнула, полагая, что запрет уже вступил в силу, превращая меня на неопределенное время в безмолвную скульптуру к его удовольствию.Пароход “Рассвет”, Рейс Кенигсберг-Копенгаген, октябрь, 1923 год.
Это была тогда для меня новая практика. Мои верхние любили другие игры, а, находясь в поиске себя охотно пробовала новое, если оно звучало для меня достаточно горячо. В тот раз мне пришлось оценивать “температуру” идеи сразу в деле. Сейчас я, конечно, понимала, что он не бросил меня, заняв попыткой удержать чертову палку за спиной. Я помнила, что постепенно мое, начавшее таять от того, как много я уделяла внимания указке, возбуждение начало возвращаться и усиливаться, заставляя беспокойно езрать, боясь не только навлечь на себя неудовольствие вампира, но и банально упасть. Мне потребовалось много опыта, чтобы понять – в тот раз он, проникнув в мои ощущения, подцепил, как крючком, затухающие чувство и стал его усиливать, доводя меня до нетерпения. И, если задуматься, это было очень хорошо. Даже воспоминания об этом заставляли появиться тепло внизу живота и ниже. Немного, поразмыслив, я залезла под одеяло и, устроившись поудобнее на спине, развела чуть ноги. У меня редко получалось самой довести себя до оргазма, несмотря на то, что здесь у меня как будто бы увеличилась чувствительность, вероятно, как еще одно следствие владения магией наряду с улучшившимся зрением и иммунитетом, но это не означало, что я не продолжала пытаться и не получала удовольствия от самих этих попыток. А раз меня никто не должен был сейчас побеспокоить, то почему бы не совершить еще одну?Санкт-Петербург, Январь, 1913 год по Юлианскому календарю.
Пытка закончилась внезапно. Указка еще была под моими руками, но возбуждение, которое оказалось неожиданно сильным после всего того, что Александр Георгиевич сделал, чтобы меня остудить, перестало так сильно меня мучить, когда неожиданно к моим губами прикоснулось что-то практически ледяное, в чем я, поначалу не узнала губ вампира. И все равно оно принесло мне облегчение, как холодная вода обожженной коже. В этот раз он меня целовал почти невесомо, ускользающе, заставляя подаваться навстречу, но всегда удерживая меня ладонью, едва ли не более холодной, чем губы. – Вы неожиданно хорошо справились, – сказал, наконец, он, забирая указку, но повязку с глаз не снял, – конечно, корсет вам оказывал, но оставим усложнение задачи до другого раза. Когда я оказалась на полу, то поняла, что тело у меня затекло полностью. Плечи теперь болели, а ноги несколько потеряли в чувствительности, из-за чего я упала бы, не удержи меня вампир. Он подождал, пока я смогу снова уверенно стоять на ногах и повел меня куда-то, придерживая за плечо. Только когда мои колени были поставлены на что-то мягкое и относительно высокое, а плечи оказались с ними вровень, я поняла это я снова оказалась на оттоманке. Он завел руки мне за спину и связал их какой-то нежной тканью, которая, как мне казалось, просто обязана была скользить, делая любой узел мучением, но не скользила, хотя я, конечно, по привычке попробовала узел на прочность, вызвав смешок вампира. – Вы неожиданно хорошо справились с заданием, – повторил вампир, – но все же ваша склонность к дерзости требует мер. Вы согласны? – Да, ноксум. Вообще в кабинете было довольно холодно. Но мне стало в этот момент очень жарко. Я догадалась к чему все идет. И жалела только о том, что никогда не смогу посмотреть на то, как он работает чем он там собирался работать. Даже в через зеркало. Потому что у вампира не было отражения. Первый удар ремня был довольно слабым, но каждый следующий был резче и болезненней. Мне приходилось прикусывать губу, чтобы сохранять требуемую им тишину. И ткань панталон ударов почти не смягчала. Одновременно хотелось вывернуться из-под ударов и продолжать их получать. Безумно хотелось, чтобы он как-то придержал меня, лишая свободы маневра. Удар. Я втягиваю сквозь зубы воздух. Удар. Закусываю губу. Удар. Он задел промежность и я тихо вскрикиваю, в то же время выгибаюсь навстречу следующему, надеясь, что он выйдет таким же. И снова, и снова, и снова. – Чего вам не следовало делать, чтобы не оказаться в таком положении? – спросил он, остановившись, как раз тогда, когда я поняла: еще немного и я не выдержу, начав просить пощады. Я перевела дыхание. – Мне не следовало вмешиваться в вашу охоту? – звучало я жалобно, почти плаксиво. Рука у вампира была, все же, тяжелее, чем я привыкла. – Что еще? – я почувствовала, как ледяные пальцы касаются моей вульвы, почти мимоходом оглаживают ставший непривычно чувствительным клитор и останавливаются у входа во влагалище. – Предлагать свою кровь? – то, что его пальцы входят в меня из-за того, какая у него холодная кожа, я почувствовала слишком ярко и беспокойно переступила с ноги на ногу. Мне хотелось больше. Глубже. Резче. – Что еще? – Целовать вас? – едва слышно спросила я. Движение пальцев теперь оказалось, пожалуй, слишком резким и у меня вырвалось что-то вроде тихого писка, заставившего меня покраснеть чуть ли не больше, чем то, в каком положении я находилась. – Все правильно. И в будущем вы без моего разрешения или указания не будете делать ничего из этого. Это понятно? – каждое его слово сопровождалось новым движением. Кажется, в какой-то момент пальцев стало больше, но на отслеживание таких подробностей меня уже не хватало. – Да, ноксум, – едва не застонав, выдавила я. – Замечательно. Он вынул пальцы, чтобы почти сразу поднести их к моим губам. Вылизывать их из такого положения было не очень удобно, но это только сильнее меня распаляло, заставляя сильнее выгибаться в ожидании проникновения. Член его оказался почти таким же холодным, как его пальцы. Закончив с воспитательным элементом, он чуть изменил мою позу, на ту, которая, похоже была более ему удобнее и вошел. С каждым его движением становилось ясно, что я, замерев так, ощущаю легкий, но заметный дискомфорт – стоять так, как он хотел, долго под его толчками оказалось сложно и не очень удобно. Но это, похоже, вампира ничуть не беспокоило, поскольку, когда я смещалась, он возвращал меня в прежнее положение, не прекращая размеренных, жестких движений, заставляющий закусывать губу и впиваться ногтями в ладони, чтобы не застонать от удовольствия. Было в этом что-то потребительское с его стороны и это распаляло меня еще сильнее, заставляя сжиматься вокруг него, подаваться ему навстречу, за что я получила несколько довольно болезненных шлепков, прежде чем он начал ускоряться, обхватив мои бедра ладонями так, что я оказалась как будто в тисках. Никогда раньше я так сильно не жалела, что не могу прикоснуться к себе, чтобы помочь кончить. Никогда раньше я не хотела так сильно кончить, при этом ощущая, что оргазм, как это бывало чаще всего, ускользает, хоть я и находилась на его грани. Ощущение мучительное и приятное одновременно. Последнее его движение было резким до болезненности. Остановившись, он не спешил выходить, водя пальцами по моей спине, а я дрожала, еще переживая случившееся только что и одновременно разочарованная тем, что у меня опять не вышло. Но ему это, похоже, скорее понравилось. – Вы до завтра не будете прикасаться к себе в известном смысле, – велел он, подхватывая меня поперек живота и притягивая к себе, чтобы поцеловать, – если солжете, я это обязательно узнаю.Пароход “Рассвет”, Рейс Кенигсберг-Копенгаген, октябрь, 1923 год.
Довести дело до конца не вышло. Меня сбил с толку стук в дверь. Даже не так. В дверь барабанили со всей дури. Досадливо ругаясь под нос, я вязала с изножья койки халат и, запахнувшись в него подошла к двери, подхватывая на ходу трость из стойки. – Кто там? – Вороненок, ты там что, уснула, что ли? – Нет, я была занята, – я открыла дверь., – мы тонем? – в голове сразу возникли все воспоминания о “Титанике”. – Нет, – Карл, протиснулся мимо меня в каюту и мне осталось только закрыть дверь и пойти следом, видя, как он втягивает носом воздух, – Вижу, я тебя отвлек? – на его лице появилась та самая улыбка, отчетливо говорившая о том, что он настроен определенным образом и от этого смущавшая меня неизменно. – Еще как. Но это уже неважно. Ты что-то хотел? – И кого из нас ты в этот момент представляешь? – он огляделся и сел в кресло, занимавшее угол. – Никого. Я всегда представляю Тома Хиддлстона в роли Томаса Шарпа. – Не знаю такого актеришки. – Он еще не родился, – я сложила руки на груди, – Ты зашел поговорить о том, что я тут делаю или у тебя был другой разговор? – Кровосос послал меня… – Неудивительно. – Да дай договорить! Он послал меня узнать, выйдешь ли ты к ужину с нами. Ты тут должна вроде как заниматься своими мажескими приблудами, но, похоже, ты увлеклась другим рукоделием. – Я тебя сейчас стукну по голове, выброшу за борт и скажу, что так и было. Троякий мне поверит, а капитану скажем, что ты сам. – Не допрыгнешь, – беззлобно ухмыльнулся Карл, вставая, – Ну так что? Я махнула рукой, возвращая трость в подставку: – Выйду. А теперь катись отсюда: мне одеться надо. Ресторан парохода был не особо впечатляющим, как и его меню, но мне все равно кусок в горло не лез: после того, как я провела время в каюте сидеть напротив Троякого оказалось более неловко, чем я могла бы подумать. Он же моей неловкости, как будто не замечал, ведя непринужденную беседу о морских путешествиях. – Герр Фосс говорит, что вы, Лизавета Павловна, оказались большой поклонницей естественно-научных очерков мистера Лавкрафта. Настолько большой, что даже читали их на английском, хотя его практически не знаете. Это правда? – Герр Фосс удивительно много болтает, – едко заметила я, но кивнула, – У меня было два словаря и очень много свободного времени. А потом я приехала в Прагу и там уже не было сложностей с немецкими переводами. Говорила я непринужденно, полагая, что сейчас Троякий подведет меня к тому, что я от него утаила не только свой чешский, но и истинный уровень английского. – И что вы думаете об этих текстах? – На моей родине он считается, – я замялась, подбирая слово, – мастером в том, чтобы писать о несуществующем, но здесь, я полагаю все иначе. Мне нравится его читать, хотя одна из моих преподавательниц из прошлой жизни назвала бы его записки эссеистичными, не имея в виду комплимента. – Никогда не думали съездить снова в места, где вы провели детство? – это “снова”, он сказал с таким нажимом, что я сразу поняла, что там находится какое-то особое значение, но дошло до меня только спустя минуту, не меньше. – К чему вы клоните? Зачем мне в Америку? – резко, но тихо спросила я. Он сделал характерный жест и я, вспомнив этот знак, подняла полог Безмолвия по границе очерченного вокруг стола круга – такие тут имели у некоторых столиков, что выдавало претензию парохода на класс повыше, чем он, в основном, заслуживал. – Я много думал о ваших словах насчет того, что ее пропажа может быть делом рук более могущественных сил, – сказал он, после того, как я кинула, показывая, что барьер установлен, – это значит, что после того, как дело будет сделано, одним из сценариев вас будет отправить с континента… куда-нибудь. Пока пыль не уляжется. И Америка замечательный вариант: на еще одну иностранку там никто не обратит внимания. – Я не собираюсь покидать Европу, – отрезала я. – Вороненок, кровосос дело говорит, – неожиданно встал на сторону носферату Карл, – После таких кульбитов залечь на дно может быть хорошо. – Для этого не обязательно покидать Европу. Вернусь в Прагу, перееду в Башню. Мой декан, надо думать, будет счастлив, что теперь правки к моим работам можно принести в любое время дня и ночи, а для мня там будет достаточно безопасно. – Прошу прощения, Лизавета Павловна, – Троякий отставил бокал, – а вы говорите сейчас про ту Пражскую Башню, где несколько лет назад был убит декан Черной кафедры прямо во внутреннем дворе в Сочельник? – Разумеется, – почти раздраженно ответила я, – в чешскую Пражскую Башню поступить было бы проще, но я выбрала традиции и лучшую материальную базу. Декана, кстати, при мне убили. И хвала богам, простите мой цинизм. Он был человеком малых добродетелей и многих пороков. В отличие от герра Розенкрейца, который пришел ему на смену. – Я грешным делом думал, что понятия “безопасность” и “убит в своем доме” – это противоречащие друг другу вещи, – протянул Карл. Я пнула его под столом, пользуясь тем, что места Карл занимал немерено. Троякий тем временем посмотрел на меня немного странно: между бровями его легла морщина, но говорить он ничего не стал. – Герр Влах стал жертвой своих опытов, – тоном как у дворецкого, которому гости задали вопрос, ответ на которой им знать не полагалось, ответила я, – строго говоря, он погиб в своих комнатах и во двор Башни выброшен уже мертвым. Это был последний подобный инцидент на данный момент. – Не звучит как повод доверять этой твоей Башни, прости уж, вороненок. – Наука порой требует жертв и среди ученых. – И все же… – снова вернулся в беседу Троякий, но я его прервала, подняв руку с открытой ладонью. – Полно. Я никуда не поеду. Мне есть, где укрыться, если станет ясно, что я была права. Давайте не будем об этом: мне еще амулеты готовить и я не хочу садиться за них в раздраженном состоянии. – А ты просто займись опять тем, о чего я тебя отвлек, когда пришел звать на ужин и сразу поменяешь настроение, – расплылся в улыбке Карл, – или там обратись ко мне за помощью по этой части. Я почувствовала как мои уши и щеки начинают гореть. Я сжала вилку так, что было ясно – еще немного и я ее в него воткну. Троякий перевел взгляд с меня на Карал и обратно: – О чем это он говорит, Лизавета Павловна? – О всяких глупостях, – поспешно ответила я, теперь чувствуя как краска отливает от моего лица, а мое тело наполняется слабостью какая бывает, когда давление слишком сильно падает, – Закажите лучше мне десерт и расскажите, есть ли что-то что заслуживает внимание в этом году в театрах Петрограда? Мы с Трояким прогуливались по палубе, когда на закате следующего дня стал различим Копенгаген. Выглядело это невероятно красиво и я оперлась на высокий фальшборт, чтобы удобнее было созерцать этот момент. Рядом со мной встал Троякий. В голове вертелась какая-то давно забытая строчка из песни, но я никак не могла ее поймать. – "Когда Копенгаген пред ними предстал, король Кристиан у ворот их встречал", – пробормотала я по-русски, наконец, вспомнив. – М? – Троякий, конечно, и услышал, и разобрал сказанное. – “Когда Копенгаген пред ними предстал, король Кристиан у ворот их встречал: “Герр Хольгер, заждался тебя мой дворец, твоим преступлениям приходит конец” или как-то так, – громче сказала я, – это из баллады, датской или немецкой. Не помню. Просто к слову пришлось. – О чем болтаете? – сзади подошел Карл и встал с другой стороны от меня. Я протянула ему его набор амулетов: – Ни о чем. Я вдруг вспомнила кусочек из “Герра Хольгера” на русском, вот и все. – Это где кого-то там казнили, а он пришел после смерти к жене? – Ага. – Надеюсь, это не пророчество, – мрачно сказал Троякий, – вернувшиеся мертвецы были бы в нашей ситуации лишними. – Я тоже очень на это надеюсь, – сказала я. Заложных мертвецов я никогда не любила.