Дания, Копенгаген, Октябрь, 1923 год.
Оставшись одна в своей комнате, я ощутила, что из меня как будто бы вынули стержень. То, что я буквально три или четыре часа назад воспринимала как что-то довольно нормальное в своей ненормальности, теперь обрушилось на меня со всей своей кошмарностью. Я сползла на пол и какое-то время сидела так в призначно-голубоватом свете еще продолжающий меняться карты, над которой висели в колбах маятники, пока перед глазами снова и снова вставали лица покойниц, умерших более, чем ужасной смертью. Зрелище, надо сказать, было тошнотворным. Воспоминание о нем, как оказалось, тоже. Какое-то время я сидела так, а потом, негнущимися толком пальцами потянулась развязывать галстук. Но нащупала на его месте пустоту. Это неожиданным образом вывело меня из оцепенения. Пару минут ушло на то, чтобы понять: и галстук, и очки остались в том домике с мертвецами. Я цыкнула от досады и с трудом поднялась. Мне требовалось вернуться в мир, как говорили на Кафедре. И я, черт побери, была полна решимости не ложиться спать, пока меня не покинет ощущение, что я так и осталась в том доме. – … И теперь можешь подложить мне карту того же ранга и тогда весь этот паровоз перейдет мне, снижая мои шансы на победу, – я бестактно залезла в карты к Карлу и показала на одну из них, – вот этой ходи. Тогда мне придется забрать весь поезд и я в жизни не отыграюсь. – Ты и так не отыграешься, – усмехнувшись, сказал Карл, тем не менее слушая моего совета, – Мы уже в третий раз играем, а ты выиграла из них… – он сделал вид, что считает, – ни одного. – Ну значит повезет в любви, – развела я руками, – мне никогда не везет в азартных играх, лотереях и так далее. Дверь наших апартаментов открылась тихо, но Карл так резко повернулся к ней, что я невольно тоже взглянула в ту сторону. В гостиную вошел Троякий и, скользнув по нам взглядом и обменявшись с нами кивками, хотел было идти к себе, когда Карл остановил его: – Эй, кровосос, не хочешь присоединиться и сыграть партеечку-другую? Вороненок тут учит своей игре юности. Троякий медленно развернулся к нам и подошел к столу, за которым мы сидели. Заняв свободное кресло, он взял одну карт из отбоя и с минуту ее разглядывал. – Отчего ж не сыграть? – наконец, сказал он, бросая ее в сторону Карла, – что за игра? – Переводной “Дурак”! – почти гордо сказала я, собирая колоду, – Игра очень простая: мы в нее играли еще детьми. Но внутренне я напряглась. Троякий никогда со мной ни во что не играл. Даже в обучающих или интеграционных целях. И не потому, что даме не подобает играть в карты – бридж был известной салонной игрой и было бы странно, если бы его крестница вообще не представляла себе правил – и он не играл строгого опекуна, запрещающего такие развлечения. Но это, как и многое другое, аккуратно нас разделяло. Всегда. Что же теперь поменялось? Но удивлению своему я воли не дала, начав объяснять снова правила. Троякий слушал довольно внимательно, прежде чем так пристально на меня посмотреть, что я замолчала. – Вы предлагаете… м-м-м… кабацкую игру, – после короткой паузы резюмировал он наконец. Сказано было без одобрения. – На моей родине она скорее считается… народной. Правила знают многие, они простые, играют все, – я пожала плечами, – в любом случае на более сложные игры, тем более мне не знакомые, у меня не хватит сил. Так что либо “Дурак”, либо я пойду спать. Троякий пробормотал что-то, кажется, на французском и потянул колоду к себе: – Будь по вашему. Однако, играть просто ради игры… мало удовольствия. Для меня по крайней мере. – Я не могу позволить себе играть на деньги, – мне стало сразу неприятно и стыдно: я ужасно не любила признаваться в своем отличном в худшую сторону финансовом положении относительно моего окружения, но Троякий чуть улыбнулся: – Бог с вами, Лизавета Павловна! С вами на деньги играть мне бы и в голову не могло прийти. Нет-нет. Желания. Ничего такого, что выйдет за пределы этой ночи. Ничего такого, что подорвет репутацию или унизит достоинство. Ничего, что выходит за пределы возможностей. Как вы на это смотрите? – он обвел нас взглядом. Я посмотрела на Карла. Тот пожал плечами и встал: – Сдавай давай, а нам с вороненком понадобиться, чем промочить горло. Схожу сам. Иначе нам будут нести это до Второго пришествия. Оставшись одна с Трояким я, откинувшись на спинку своего кресла как можно безразличнее сказала: – Если вы это затеяли, чтобы от меня что-то получить без того, чтобы у меня была возможность к отказу, то, возможно, вам стоит убрать прослойку из карточной игры и сделать это сейчас. – У вас занимательное представление о моем отношении к вам и к ведению дел. – Мы оба знаем, что я не выигрываю в карты, кости, лотереи и все такое. Он встретился со мной взглядом. Какое-то время мы так и сидели, глядя друг другу в глаза, а потом он покачал головой: – Если бы мне было нужно, чтобы вы что-то сделали, я бы этого добился. – Тогда зачем этот цирк? Он пожал плечами: – Нам всем предстоит долгий путь, как я полагаю. И лучше, на мой взгляд, поискать общий язык сейчас, пока его отсутствие не стало причиной проблем. – И игра в карты поможет? – я приподняла брови, обозначая скепсис. – Вряд ли у нас время и возможность выехать на пару недель в пригород, наняв дом, чтобы выезжать вечерами на совместные конные прогулки, а перед рассветом сидеть вместе в гостиной ведя неторопливые беседы. Картинка показалась мне неожиданно привлекательной. О чем я, конечно, не стала говорить. Вскоре пришел Карл, мы расставили еду, которой мне после дня в аномалии постоянно было мало, и Троякий сдал карты. Только взяв карты и посмотрев на козырь, я поняла, что игра для меня пойдет туго, опять приведя меня к проигрышу, но к моему удивлению в финале с худшим результатом остался Карл. – Как ты это сделал? – мрачно спросил он у Троякого. Тот пожал плечами и озвучил свое желание. Постепенно мы разогрелись и стало веселее. Мне по-прежнему не хотелось спать, а подозрения в каких-то особых мотивах носферату отошли на второй план. Я почти ему поверила, что он просто хотел сплотить нашу команду. Особенно мне нравилось то, что каким-то чудом я не всегда проигрывала. Не всегда. Но все же нередко. – Итак, Лизавета Павловна, – Троякий собрал карты после очередного раунда, собираясь их раздать снова, – Вы снова проиграли. А я выиграл. Готовы услышать мое пожелание? – И что же сделать этому фанту? – я еще улыбалась, но что-то в его голосе поменялось едва уловимо. И мне теперь казалось, что сейчас что-то произойдет и я напряглась. – Я хочу, чтобы вы подарили поцелуй. Каждому из нас. Стало очень тихо. Первым отмер Карл: – Слышь ты, кровосос, ты чего пургу несешь? – Карл повернулся ко мне, сидевшей в оцепенении, – Вороненок, не слушай его, – потом снова к Троякому, – Эй, вампир, давай я тебе просто денег дам и мы сделаем вид, что никто ничего не слышал, задание выполнено и все такое. Я подняла руку с раскрытой ладонью: – Ерунда, Карл. Формально это желание нарушает критерий вреда репутации, но карточный долг следует платить, так ведь? – я встала. Наверное, самое ужасное в том, что дело было вовсе не в чести карточного долга, а в том, что за время, которое Карл пытался сгладить ситуацию, я поняла, что не могу я пошевелиться не от ужаса или стыда, а от того, что мысль о чем-то таком парализовала точно сон и очень ясно вставала перед глазами, вызывая то странное покалывание, похожее на то, которое расходилось от низа живот к кончикам пальцев и стопам в моменты, когда мне все-таки удавалось достичь оргазма. Я даже проверила, не было ли в моих мыслях следа Троякого. Но нет. Эта мысль была полностью моя. Я этого хотела. Сердце при этом билось как бешенное от волнения и возбуждения. В полной тишине я подошла к Карлу уперлась коленом в его бедро, не оставившее свободного места в кресле, а ладони положила ему на плечи. Мы смотрели друг другу в глаза и я ясно видела, что даже если его сердило желание Троякого, собственное вожделение ликантропа было слишком велико, чтобы настаивать на прекращении. Я поцеловала его. Сначала осторожно, как пробуют горячий чай. Потом все смелее, все более страстно, чувствуя как он отвечает мне, едва не перехватывая мою инициативу. Целуя его я ощутила, как ладонь Карла легла мне сначала на спину, а потом стала медленно двигаться все ниже, к талии, и замерла только чуть ниже нее. Мне должно было быть стыдно. И должно было стать еще более стыдно, когда мне показалось, что я чувствую взгляд Троякого и, скосив на него взгляд, поняла, что он действительно на нас смотрит. И довольно пристально. Но стыда не было. Вместо этого становилось только жарче и жарче. Наконец, поняв, что еще немного и это может зайти слишком далеко я разорвала поцелуй и выпрямилась, переведя взгляд на Троякого. Тот улыбался вроде бы обычной скупой улыбкой, но мимика его изменилась и теперь я читала в чертах его лица какое-то незнакомое мне удовольствие. Я подошла к нему. Я не помнила, чтобы мне хотя бы раз, если не считать момента нашего первого поцелуя, дозволялось проявлять хотя бы видимость инициативы и теперь я ощущала себя канатоходцем над Марианской впадиной. Остановившись у его кресла, я на мгновение замерла, прежде чем медленно сесть к нему на колени и, прильнув к груди, поцеловать и его, ощущая по-настоящему, насколько же разные у них губы и насколько разные они. И насколько разной с ними становлюсь я сама. Его губы были холодными, как и пальцы, которыми он придерживал мою голову. Второй рукой он очень аккуратно придержал меня за талию и это выглядело бы как довольно сдержанно, если бы не то, что его мизинец, лежавший скорее на моей шее, чем касающийся головы чуть царапал довольно острым ногтем мою кожу, наводя на мысли о лезвиях, которые, в свою очередь, будоражили меня ничуть не меньше, чем касание ладоней Карла. Я отстранилась и встала. Надо было просто сесть за стол и сказать, чтобы они сдавали дальше. Просто сесть. И все. Но, отойдя на пару шагов и посмотрев на них, я поняла, что шее, щекам, ушам начало становиться жарко, а в комнате как будто бы и вовсе теперь было нечем дышать. Я смотрела на них и чувствовала эту ужасную смесь возбуждения и стыда, которая превращала меня в самый податливый в мире материал для лепки. – Мне надо подышать, – пробормотала я, – проветрите пока. Душно тут что-то. И, пока они ничего не сказали, выскочила за дверь. Там, в темном и пустом коридоре гостинице, часы которой пробили час ночи, я сползла на пол и какое-то время сидела так без единой мысли в голове. Когда лицо перестало гореть, я встала и, сняв туфли, чтобы не шуметь, прошлась по коридору в одну и другую сторону. Мыслей было много, но все сводилось к одной. Снова надев туфли, я вошла в комнату, резко раскрыв дверь. Троякий и Карл сидели на прежних местах, не глядя друг на друга, но, как только я вошла, они оба тут же повернулись ко мне. Я закрыла дверь и сделала шаг вглубь комнаты. – Я решила, – сказала я, но голос “дал петуха”. Пришлось откашляться и сказать еще раз, – Я решила. Вы оба должны быть в равных условиях. Что означает одно: либо я буду с вами обоими. Либо ни с кем из вас. Какой вариант вас устроит – вы решите между собой. Если один убьет второго, то второй автоматически тоже перестает рассматриваться мной как кто-то, с кем я захочу иметь дела. Любые дела. – Вороненок… – начал было Карл, но я нахмурилась и он замолчал. – Даю вам час. Который я проведу в кафе напротив. Если решите дела раньше – поставьте лампу на окно. Все понятно? Они ничего не ответили. Лица обоих были непроницаемыми, но я решила, что это вполне похоже на положительный ответ и протянула им раскрытую ладонь. Первый меня понял Троякий, вложив в нее бумажник. Карл замешкался и тоже положил в нее свой. – Собираешься гулять по-крупному, м, вороненок? – с усмешкой спросил Карл, глядя, как я распихиваю бумажники по карманам пальто, куда захотелось положить еще фантомный мобильный, но я почти сразу вспомнила, что его у меня нет и перестала его искать. – Эти сутки мне крупно задолжали, – только и сказала я, выйдя за дверь с некоторой избыточной поспешностью. Уже сидя в кафе я поняла, что аппетит у меня оказался отбит полностью. Я заказала что-то из напитков, объяснившись с официанткой скорее жестами, чем словами и положила голову на стол, глядя в окно, хотя в него было видно, в общем-то, мое отражение. Надо было настоять на том, чтобы Карл остался в Праге. Тогда бы все было спокойно. Троякий слишком воспитан, чтобы идти дальше вежливого флирта. Или нет? Поцелуй был его идеей и вот, к чему это меня привело. Вскоре передо мной поставили чай, но я не обратила не него особо внимания, находясь слишком глубоко в своих мыслях, о том, насколько велик риск – или шанс? – что они согласятся на то, чтобы я была с ними обоими. Учитывая то, что две недели назад они едва ли не глотку друг другу были готовы перегрызть.Чехия, Прага, Сентябрь, 1923 года.
Когда Карл вошел в мой квартиру, места в ней не осталось вовсе как будто бы. Если Троякий пожирал пространство как черная дыра, даже сидя на диване, будучи высоким и одетым в темное, то Карл, который оказался выше Троякого сантиметров на двадцать, но кроме этого ощутимо шире его в плечах, и вовсе забрал себе весь воздух, который остался после Троякого. В памяти непрошенным всплыл Пушкинский музей, где в прошлой жизни я могла пройти между двумя высокими крылатыми статуями шеду на входе в зал Шумера. Теперь, стоя между Трояким и Карлом я чувствовала себя примерно так же. Особенно после того, как Троякий поднялся с дивана: – Я таких гигантов со времен батюшки Петра Алексеевича не видел, Лизавета Павловна! – с каким-то непонятным мне восхищением сказал Александр Георгиевич по-русски, чуть повернувшись ко мне и уже обратился к Карлу уже по-немецки, протягивая ему руку, чтобы тот ее пожал, – Рад знакомству. – Александр Георгиевич, – вспомнив, что старшему представляют младшего, сказала я, – это Карл Фосс. Я вам про него рассказывала. Карл, это Александр Троякий. Я тебе про него тоже рассказывала. Они пожали друг другу руки и сели на диваны по разные стороны от чайного столика. Я стояла аккурат между ними у стойки, отделяющей кухонный угол от гостиной. Пока вроде все шло неплохо. Карл молча повертел головой, нашел взглядом наш снимок, ухмыльнулся, а потом посмотрел прямым взглядом на Трякого: – Так вот ты какой, кровосос. Я тебе другим представлял. Думал ты… пожеманнее, – говорил он довольно развязно. – Я тоже о многом думал. В том числе о том, что Лизавета Павловна боиться собак. А она, оказывается, вполне расположена брать их в свою постель, – тон Троякого был обманчиво холодным. Сглазила. Прежде, чем оскалившийся совершенно звериной улыбкой Фосс, что-то успел сказать, я вклинилась: – Господа, у нас есть важное дело, к обсуждению, которого мы должны вернуться и, полагаю, лучше с ним не тянуть, – я сделала шаг вперед и чуть оступилась из-за резко вступившей боли в ноге. – Лови, – тут же резко сказал Карл и в мою ладонь легла одна из тростей, стоявших у входа. Я кивнула ему, сделав следующий шаг уже с опорой. – О, вы смогли научить его приносить палку. Поразительно, – сказал Троякий на немецком и мне захотелось стукнуть его этой самой тростью. Но вместо меня ответил Карл, недобно улыбаясь: – Еще она меня научила команде “фас” и я ее очень жду. Я более, чем уверен – она очень хочет ее дать. Не так ли, вороненок? – Не правда, – хрипло сказала я. Одергивать его мне резко расхотелось, когда я поняла, что сейчас, когда они сидят вот так, напружиненные и напряженные, каждый из них выглядит дьявольски привлекательно. И это было ужасно, – Я хочу вернуться к делу, из-за которого это утро мы проводим именно таким образом, а не каждый за своими делами. Я, с вашего позволения, изложу для Карла то, что дозволено секретностью и при этом известно мне.Дания, Копенгаген, Октябрь, 1923 года.
Раньше времени свет на окне не зажегся. Через час я допила довольно странный на вкус чай, не доставивший мне никакого удовольствия, и пошла обратно в гостиницу, не зная, какого ответа от них я сейчас хотела бы больше. В гостиной царил небольшой хаос, как будто бы тут произошла драка, но последствия успели прибрать. Стол, однако не пострадал и на нем все так же стояли угощения. которые сейчас уже не вызвали у меня такого интереса. Троякий и Фосс сидели в своих креслах и о чем-то негромко споря на французском. Замолчали они только тогда, когда я хлопнула дверью. В тишине я оттащила свое кресло от них к двери и села, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди: – Итак? Заговорил Карл: – Ты, конечно, задачку нам задала будь здоров, вороненок. Нам даже пришлось немного повздорить потому что наши представления о допустимом оказались неожиданно разными. Но, – Карл достал сигару и раскурил. В пепельнице перед ним лежали еще две, но дым уходил в приоткрытое окно и отсюда запах почти не чувствовался. Зато, судя по лицу Троякого, тот его прекрасно слышал и испытывал от этого удовольствие не больше, чем я от недавнего чая, – в конечном итоге мы пришли к выводу, что твое требование, раз уж мы все вместе в дороге, к моему разочарованию звучит справедливо. И мы его поддерживаем. – В каком его виде? – тихо спросила я, ощущая, как мое сердце начинает биться где-то в горле. Я слишком волнуюсь из-за этого. Слишком. – Мы решили, что делить ваше общество вполне допустимо на данном этапе. В будущем можно будет пересмотреть соглашение, – вступил в разговор Троякий. Я резко выдохнула, не понимая. чего во мне больше – ужаса или облечения. – Хорошо. Хорошо, – я потерла переносицу, – Александр Георгиевич, в таком случае я хочу пересмотреть наше прошлое соглашение. Как я кажется и говорила. – Говорили. Я вас слушаю. Что вы хотите в нем поменять? – Я хочу больше простора для… – я скосила глаза на Карла, но все же закончила фразу, – для неповиновения. И право отказа, – я помолчала, собираясь с отвагой, которая требовалась для следующих слов, – Хочу, чтобы теперь ему подчинялись вы. Чтобы теперь вы могли только один раз мне отказать в моем желании. Я дождалась, пока лицо Троякого как будто бы вытянется, пока он пытался найтись, что сказать, а потом встала из кресла: – Шутка. Я просто хочу его отмены. Лицо Троякого вытянулось теперь абсолютно отчетливо, а Карл захохотал: – Она тебя сделала, кровосос! Так его, вороненок! Так его! В гостиную я вернулась уже поздно ночью, успев сменить дневную одежду на сорочку с накинутым поверх нее халатом. Мне показалось, мужчины разошлись по своим спальням, а раз так и раз голод вновь вернулся, вступив в союз с бессонницей: нежданной, но и не неожиданной гостьей после таких напряженных и насыщенных суток, то можно выйти за перекусом. Налив из графина воды, я стала набирать на локоть фруктов, собираясь забрать все это к себе и там уже поесть, когда из темноты раздался голос Троякого: – Тарелки лежат на комоде под зеркалом. Я вздрогнула. Фрукты рассыпались по ковру. Я повернулась в сторону, откуда звучал голос. Троякий и правда стоял там, почти сливаясь со складками темных тяжелых штор. Заметив мой конфуз, он размытым движением оказался рядом и, наклонившись, поднял один из фруктов, чтобы положить его обратно на стол. – Вы действительно стали удивительно расслаблены за эти годы. Но говорю я вам это не в укор, – он поднял еще один фрукт и я последовала его примеру. – Странно, что не в укор. – Вы, все-таки больше не мой сотрудник, а в вашем деле нет необходимости постоянно быть начеку, насколько я понимаю. – Зависит от того, насколько головокружительная у тебя репутация. Мы собрали фрукты и сели за стол. Я на его место. Он – на место Карла. Мы молчали. Потом я, наконец, задала вопрос, который так мешал мне уснуть: – Вы ведь с ним сговорились и все подстроили, так? – Так, – кивнул Троякий, даже не попытавшись что-то отрицать, – Как вы пришли к этому выводу? – Хотите, чтобы я поиграла в Шерлока Холмса? – улыбнулась я. – Развлеките меня, – тоже вернул мне мою фразу он, отвечая мне сдержанной улыбкой. Глубоко вдохнув, я начала. – Карл не большой любитель всяких игр. От него я бы скорее ожидала предложения сходить погулять или скабрезностей. Но не карт. Вы же, несмотря на то, что вполне себе играете, со мной никогда не играли. Тем более, что я партнер в этом вопросе более, чем не интересный. Потому что постоянно проигрываю. Далее. Ставки. Игры на желание – салонная причуда на грани флирта. Но Карл не только не возражает – он вообще молчит. Да, он возражает против ставки, ради которой все, похоже, все затевалось. Но я-то знаю: реши он, что это действительно недопустимо – началась бы драка и ему даже с места для этого не пришлось бы вставать. Наконец, следы борьбы. Они очень аккуратные. Я такие уже видела – так люди делают, когда хотят создать вид следов конфликта, но при этом берегут обстановку. Очень подвел аккуратный стол: вы сидели прямо за ним и началась бы драка скорее всего бы прямо за ним. Были бы осколки. И вы бы не успели бы все прибрать до моего прихода. И, наконец, согласие, к которому вы пришли. Вряд ли за час удалось бы убедить Карла изменить точку зрения, если он уже ее поменял. Ну и еще всякие мелочи и нестыковки. – Замечательно, – Троякий обозначил поклон, – Для этого вам понадобилось всего-то снять с себя груз переживаний. Расстроили ли мы вас этим небольшим альянсом? – Еще не знаю, – тихо сказала я, – Не пойму я, злюсь я или удивлена. – Тому, что мы объединились? – Да. Карл ощутимо плох в том, чтобы легко сходиться с кем-либо и отпускать то, что считает или хочет считать своим. – У нас с ним действительно была довольно… интересная дискуссия. И очень напряженная пока вас не было этим днем. К ней все шло еще по пути в Копенгаген. Ей предшествовали споры. Множество споров. Но в ходе этой дискуссии мы договорились, что можем быть союзниками друг другу в вопросах любви и близости к вам. Соперничество же не даст результатов, а только отдалит. – Вы умеете быть убедительным, уж я-то знаю, – усмехнулась я. – Подозреваете меня в дурном? Полно. У вас, безусловно, есть основания для этого, но я не вмешивался в его мысли с момента того инцидента в поезде. Даю вам слово. – Просто странно, что он согласился. – Я смог найти очень хорошие аргументы. Я не ответила. Какое-то время мы молчали. Потом я сказала: – Я не уверена, что это все вообще хорошая идея. И что она правильная. – Мне казалось, что вы обладаете большей широтой взглядов, – чуть поддел он меня с улыбкой. – Есть разница между тем, когда поддерживаешь подругу и когда сама оказываешься внутри… такого, – если бы ее для меня не было, то я бы, возможно, раньше бы сорвалась. – Есть. Но вот необычного в происходящем нет ничего. Мужчины и женщины веками вступают в союзы с несколькими людьми. Чаще всего – негласно от супругов. Они посещают публичные дома, вступают в побочные отношения и заводят вторые семьи. В деревнях до сих пор отец мужа, бывает, уделяет неподобающие внимание жене своего сына. Наше же соглашение гласное и честное. И тем лучше многих других. Вам же просто нужно было определенное наше дозволение, чтобы допустить возможность подобного. Как бы вы ни хотели больше простора для неповиновения, вы. в сущности, довольно хорошо держите себя в границах и на выход из них вам во многих случаях нужно дозволение. Только и всего. – И все же, и все же… Троякий встал и, взяв из вазы яблоко, протянул его мне. Я хотела его взять, но каждый раз яблоко ускользало из-под моих пальцев потому что Троякий понемногу отодвигался от меня назад, маня следовать за ним. Остановились мы у дверей его комнаты, где он вложил, все же, яблоко в мою ладонь: – Ваше сердце лишено покоя, а дух в смятении. Вам определенно требуется исповедь. И я готов ее принять безотлагательно. В том, что зайти в его комнату было что-то запретное. Даже если это его комната в гостинице и он сам меня в нее пригласил. Он сел в кресло, стоявшее у окна, а я привычно села у его ног, все еще держа в руках поданное им яблоко. Спустя почти минуту тишины я, едва слышно сказала: – Я не знаю на самом деле, что говорить. И подняла взгляд на Троякого. Тот кивнул: – Вы давно у меня не бывали и, думаю, у вас накопилось немало того, что вам не следовало говорить в церкви, но тяготит вашу душу, не так ли? Выбрать, с чего начать, в таком случае, непросто. Тогда, пожалуй, стоит обратиться к исходной точке, вы не находите? – я замерла, слушая его и уже зная, что он скажет, – Расскажите, милое дитя, что случилось в Вене. Я была готова к этому вопросу, но сердце все равно зашлось как бешеное. Я сглотнула. В горле пересохло. Во всем теле пробудился страх. Едкий, вязкий, парализующий. – Я убила Урицкого, – наконец, сказала я, едва шевеля языком, – Забила его его собственной тростью. Насмерть, – и тут плотина рухнула, – Мы шли вместе из редакции. Что-то случилось. Я не помню. Он уронил трость. Я ее подобрала и хотела отдать ему, но вместо этого ударила в висок. Трость была такая, с медным набалдашником в виде головы птицы. Наверное, он умер сразу, я не знаю, но я продолжила его бить, когда он упал и била, и била, и била. Пока не осталось вообще никаких лицевых костей. Это был глухой переулок, глубокая ночь. Мне никто не мог помешать. Я… – Почему вы не вернулись в Петроград? – интонация его была мне непонятна. Я не слышала в ней ни осуждения, ни поддержки. Я встала и прошлась по комнате. Откусив немного от яблока и прожевав, чтобы успокоиться, я, наконец, остановилась перед Трояким и сказала то, что стоило сказать давно: – Вы убили Сеню. Я не хотел такой участи для себя. Он чуть сменил позу, сидя теперь нога на ногу, и задумчиво произнес: – Вы, очевидно, имеете ввиду Арсения Копиева, он же Петр Лазарев. Поверьте, он совершил гораздо более тяжкое преступление против Охранного отделения, нежели вы. Можно сказать, он сам подписал себе смертный приговор и, как и все те преступники, кровь которых нам благословлено брать, знал на что идет, – он говорил так равнодушно, что мои ноги стали как ватные от того, насколько мне стало не по себе. – А если бы я совершила что-то такое, то вы бы меня тоже убили бы? – хрипло, но с вызовом спросила я, не зная, готова ли я услышать ответ. – Что вы, – он встал и сделал шаг в мою сторону. Я невольно отступила назад, не отводя от него взгляда, – Я вложил в вас столько сил, да и, не скрою, вы дороги моему сердцу. У меня бы рука не поднялась вас убить. Я бы запер вас в дальних комнатах и превратил бы вашу жизнь в ад, утешая себя тем, что это куда как более суровое наказание, чем смерть. О, я бы получал от ваших мук горькое удовольствие и поддерживал вашу жизнь месяцы, годы, десятилетия, – все это время он шел в мою сторону, а я отступала, пока не запнулась обо что-то голенью и упала бы, если бы Троякий не поймал бы меня, удержав за талию. Теперь я буквально висела на его руке, зажатая между его ногами и тем, обо что я споткнулась. Сердце стучало гулко и быстро, а я ощущала не столько страх, сколько внутреннее трепетание вожделения, – Впрочем, – продолжил он, – Не могу сказать, что отказался бы с вами так сыграть безо всякого повода, – он склонился ко мне, проведя губами от края моих губ к шее. Какое-то время он просто почти невесомом касался моей кожи, как будто ожидая, что я его остановлю и только после медленно погрузил в мою шею клыки. Я вскрикнула и попыталась опереться ладонью о его плечо, но он отбросил ее, очевидно желая, чтобы я не имела ни малейшей опоры, кроме его руки. Впрочем, в этот раз он сделал всего пару небольших глотков и, оторвавшись от шеи, припал к моим губам. Я снова чувствовала вкус своей крови, как в наш первый раз и это будоражило меня и без того распаленную. – Как бы я хотел, – негромко сказал Троякий, выпрямившись, – связать вас и взять так, чтобы видеть ваше лицо и слышать каждый ваш стон. Вам дьявольски идет смирение со своей беспомощностью в моих руках. О боги. – Я вам не прощу, если вы этого сейчас не сделаете, – сказала я. И это был чистая правда. Носферату издал короткий смешок и помог мне выпрямиться, второй рукой развязывая свой галстук. Яблоко он у меня забрал, положив его на прикроватный столик и, сбросив камзол, он осмотрел меня, а потом почти нежно снял с меня халат, оставив в одной ночной сорочке. – Руки, – велел он и я протянула их к нему, сведя запястья так, чтобы их было удобнее связывать. Пальцы его были холодными и аккуратными. Стянув мои руки своим галстуком он потянул за него к изголовью кровати, о которую я имела неосторожность споткнуться до этого. Привязав меня, Троякий сел рядом. Его ладони заскользили по моему телу. Пальцы оглаживали соски ничуть не скрываемые тонкой тканью, чуть сжимали их и двигались дальше, ниже, к животу, ногам, чтобы, найдя край сорочки, сменить направление, но теперь уже скользя по голой коже под тканью. – Я мог только воображать, – сказал он, когда его ладонь замерла, на моем округлом животе, – каковы вы, когда настолько обнажены. – Я… я… я понимаю… полнота… – я не знала, что еще сказать. Хотелось оправдаться за то, что вместо того, чтобы сбросить, я набрала свой прежний вес. – Знали бы вы, как я опасался того, что вы, в угоду моде, обрежете свои волосы и потеряете в мягкости тела, – он встретился со мной взглядом и продолжил говорить, пока его руки поднимали сорочку, – Но вы не сделали такой глупости. К счастью. Я не переменился бы к вам, но был бы огорчен и решил бы, что вас постигла болезнь. Теперь он склонился к моему животу и коснулся губами его, спускаясь все ниже, к промежности, чтобы, заставляя сгорать меня от неловкости и удовольствия, проникнуть в меня языком и невесомо, как будто дразня, касаться клитора, сегодня особенно чувствительного. Мне же, лишенной даже возможности сжать простынь, остав лось только тяжело дышать, кусать губы и, забывшись, стонать. Он остановился, когда до оргазма оставалось совсем немного и встретил смешком мой разочарованный вздох. Переведя взгляд на него, я увидела, как он сбрасывает рубашку и расстегивает брюки. Как и укус, его первое движение, когда он входил в меня было мучительно плавным, изводящим, ощущаемым барьером между соединением и раздельностью. Между мной и удовольствием. Войдя до конца он навис надо мной, целуя, как будто бы стремился к тому, чтобы я почувствовала вкус не только своей крови. Выпрямившись и подхватив мои ноги на свои локти, он сказал: – Я не мог допустить того, чтобы снова не мог увидеть ваше лицо в лучший момент, – и тише добавил, – слишком долго я отказывал себе в этом удовольствии. Он действительно брал меня, присваивал, добиваясь стонов, которые давались мне с таким трудом, после усвоенной мной привычки к молчанию при нем. Размеренно, но жестко двигаясь, лишив меня возможности к свободе действий, он сделал меня беспомощной перед ним и заставил эти наслаждаться, растворяясь. – Смотри на меня, – приказал он, когда я снова подошла к грани и я, пылая от смущения, встретилась с ним взглядом. Его лицо, невероятно спокойное, отмеченное лишь слабой печатью вожделения, стало последним штрихом для того, чтобы завершить эту картину присвоения и тем самым подарить мне оргазм, перед которым я застонала и каким-то чудом подалась ему навстречу, почти до боли вжимаясь своими бедрами в его. И это стало, похоже, последней каплей уже для него, излившегося в меня мгновением позже. – Развязывать вас – сущее наказание лишением приятнейшего, из возможных, зрелища, – Александр отложил уже ненужный галстук на столик и накинул мне на плечи мой халат, приобнимая, – Если после завершения нашего поиска вы не откажите мне от своего общества, то я хотел бы написать вас как Андромеду, чтобы не лишать себя его, отпуская вас. Звучало это более, чем будоражаще. Я положила голову ему на плечо, еще не зная, можно ли мне касаться руками его кожи: – И где будет храниться эта работа? – В моем доме множество вариантов. Вы сможете выбрать сами тот, который вам придется по душе, – он откинулся на подушку, увлекая меня за собой. Теперь мы лежали, прижавшись друг к другу. Ощущалось это странно и очень интимно: раньше он такого нам не позволял. Его рука тоже казалась напряженной, как будто бы и для него не было ничего привычного в такого рода объятьях. Я не стала об этом спрашивать. Вместо этого почти бесстыдно разглядывая его, никогда не позволявшего мне видеть его хоть сколько-нибудь обнаженным. – Этот… след… от чего он? – спросила я, остановившись взглядом на черном пятне под ключицей, от которого расходились неровные, похожие на трещины в стекле линии. – Пуля из серебра, – буднично. – Как так вышло? – Тысяча девятьсот семнадцатый, – сказал он и это объясняло все. Но он продолжил, – потом ее вытащили и я велел отлить из нее кольцо с сангритом. Для вас. Неожиданная развязка. – Мы не можем пожениться, – смутившись, сказала я, истолковав подарок по-своему, – Формально мы в духовном смысле родственники. – Я знаю об этом и не ищу с вами брака. Но если бы не то ваше донесение, меня бы застали врасплох и я бы неминуемо погиб. После этого подарить вам кольцо, отлитое из этой пули с сангритом, созданным из крови, которую взяли из раны от нее, мне показалось уместным проявлением благодарности. Вам стоит вздремнуть. А утром я его вам отдам. Я кивнула, устраиваясь поудобнее на его груди, и прикрыла глаза, погружаясь в дрему, наконец, нашедшую возможность для встречи со мной. Но стоило мне заснуть, как раздался высокий противный монотонный писк. – Что это? – Александр встал сам и подал мне руку, помогая подняться. – Думаю, что наши инструменты готовы, – ответила я, быстрым шагом направившись к двери.