Российская Империя, Петроград, Январь, 1916 год.
Солнце в Петрограде зимой садилось рано. Но это меня огорчало только первые месяцы. Сейчас же прошли уже годы. Годы. Три года, как я оказалась здесь, в этом мире, обретя магию, а вместе с ней особую чувствительность зрения. Чем лучше я владела собой, тем более лиловыми становились мои глаза, тем лучше они видели и тем яснее для меня становилась ночь. И болезненнее день. Теперь и мне приходилось носить очки с цветными стеклами – модный аксессуар и суровая необходимость до тех пор, пока я не стану владеть собой достаточно, чтобы магия, которая течет во мне перестала приносить мне вред, делая глаза чувствительными к свету и начала приносить пользу, не отключая ночное зрение от малейшего волнения. Однако, с закатом цветные очки можно было сменить на обычные и заняться бумагами, которые я оставляла всегда на вечер, ближе к пробуждению Александра Георгиевича, чтобы все сомнения сразу переадресовать ему. Сейчас таких сомнений у меня уже не возникало, но привычка осталась. Как и мотивирующая меня лучше многого возможность придумать сомнение, чтобы зайти к Александру Георгиевичу и побыть в его обществе лишнюю четверть часа. Влечение, граничащее с фиксацией и пансионерским обожанием, заставило меня когда-то заучить его привычки. И, если одержимость со временем прошла, когда я перестала ощущать себя жаждущей воды в пустыне, то память о привычках осталась, став полезным подспорьем тогда, когда я заменяла его секретаря. Я знала, что встает мой “опекун” рано и всегда, если я была при нем, а не в “поле”, просил подавать ужин мне вскоре после своего пробуждения, составляя мне компанию за столом. Потом мы отправлялись на его охоту. Я сама не поняла, как это перестало доставлять мне неудобства и вызвать моральный протест. Но утешала себя тем, что это было неизбежным: здесь у меня не было тех, кто разделял мои гуманистические воззрения и это не могло не привести к тому, что я начинала перенимать привычки и восприятие тех, с кем жила. А жила я с левой рукой главы Охранного отделения. И вампиром. Это не могло не повлиять на меня. Особенно, учитывая то, что я ужасно, невозможно и абсолютно безнадежно была в него влюблена почти все то время, пока находилась этом мире. И то, что мы спали друг с другом – хотя правильнее было говорить, что он меня трахает – мне никак не помогало. Скорее наоборот. Не ответь он на мое влечение, я бы, возможно, уже перегорела. А так продолжала ощущать себя рядом с ним, особенно, когда он смотрел на меня излишне говорящим взглядом, очень юной и очень влюбленной. И очень ведомой. И все же дальше секса у нас не заходило. Он меня не любил, это было очевидно. Но за то, что он тешил мою фантазию и трахал меня так хорошо, как меня не трахал никто и никогда, я прощала ему эту не взаимность, хотя и понимала: вечно так продолжаться не может. Когда-то это закончиться. И неважно, закончу это я или – что вероятнее – закончит это он. Я уронила голову на папки с отчетами, которые я сортировала по степени важности и срочности. Мысли от печальных размышлений о неизбежном завершении нашего с ним приключения и отчетов соскользнули на вчерашний вечер, который я провела за “беседой” в его кабинете. Это, как обычно, было потрясающе и, по-своему, невероятно. Все прошло как обычно хорошо. Но… Тон мыслей снова стал мрачным: была деталь, которая мешала сегодня то и дело возвращаться со сладким внутренним замиранием к тому, что было между нами, как я это делала всегда подобно маньяку, разглядывающему свои “сувениры”, продлевая этим свое охлаждение и отдаляя следующее убийство. Вопрос Александра Георгиевича, который он задал, пока я приводила себя в порядок после. “В этом месяце закончиться выплата вашего долга мне. У вас есть планы на ваше будущее?” Я тогда сказала, удивленная неожиданно личным вопросом, что планов у меня нет, но после никак не могла выбросить сам факт этого вопроса из головы. Что бы он ни вкладывал в этот вопрос, мне показалось, что он готовиться к тому, чтобы выдать меня замуж, как он женил всех своих секретарей, когда они ему надоедали. Я была к этом откровенно не готова. Конечно, я ждала с нетерпением момента, когда мой долг будет закрыт, но что делать после него?.. Разве что попроситься в отпуск на пару месяцев – первый за три года – и уехать, скажем, в Великобританию, ходить между тюдоровскими руинами аббатств и по вересковым полям, съездить в Ноттингем, на родину Робина Гуда, истории про которого я так любила когда-то. А, вернувшись, попытаться поступить в Брюсову Башню или хотя бы, для начала, на Бестужевские курсы. Последние Александр Георгиевич обещал даже оплатить за счет отделения. Такое вот, своего рода, повышение квалификации: сделать одну из немногих магис Охранки менее бесполезной, научив ее владеть магией. Точнее направить ее туда, где ее научат. Конечно, это обязывало еще пару лет поработать после выпуска на отделение, но это уже не ощущалось как почти кабальный долг, который висел на мне все время, которое я провела в этом мире. В любом случае, надо бы было думать, куда двигаться из Охранки потому что мне становилось все муторнее работать под прикрытием да и политический сыск меня тяготил. Но других идей у меня все равно пока что не было, а вести беседы по женской, пусть речь и шла о магисе, профориентации с мужчиной, который застал – подумать только! – Петра Первого мне казалось бессмысленным: вряд ли он разделяет идеи суфражисток. А, значит, его идеи могли быть весьма и весьма… архаичными. Лучше уж работать в политическом сыске, чем выходить замуж за кого-то, кого подберет мне единственный во всей моей жизни мужчина, который мне действительно нравится. В том, что Александр Георгиевич не организует мне брак с ним самим я не сомневалась: в моих документах было прозрачно обозначено, что он – мой крестный. А это делало абсолютно невозможным брак между нами. Даже если бы он хотел. В чем я сильно сомневалась. Несмотря на то, что он регулярно приглашал меня на “беседы”, которые были наполнены исключительно сексом и некоторыми практиками, оставляющими на моей коже в достатке следов, за пределами кабинета он был со мной формален и, лишь иногда, по-отечески заботлив. Руководитель и опекун. Вот и все. Была ли я этим огорчена? Возможно. Но мне в любом случае не хватало воображения представить себя его женой. Да и самого брака мне в юридических реалиях начала двадцатого века мне не хотелось совершенно. И все же это был тот случай, когда мне хотелось, чтобы секс и практики были чем-то большим, чем секс и практики. Впрочем, я была даже рада, что это желание оставалось мечтой перед сном: у меня было крайне мало сил для того, чтобы переживать взаимную влюбленность и решать проблемы в отношениях. Но если нет отношений, то нет и проблем, не так ли? А то, что было между мной и Александром Георгиевичем я отношениями не считала. Продолжить развивать мысль не вышло. – Елизавета Павловна, – в кабинет секретаря, где я между сменами дневного и ночного секретаря работала с бумагами, вошла, тихо постучавшись, Дуся, одна из служанок, – скоро ужин подадут, надо Александра Георгиевича пригласить, но к нему пришли какие-то господа разбойничьего, прости Господи, вида и я боюсь туда идти. – Хочешь, чтобы снова сходила я? – я встала и разгладила юбку. Похоже с бумагами придется заканчивать у себя в комнате и уже после ужина. Хорошо, что подать я их должна только к завтрашней ночи. – Если вам не сложно, – потупила взгляд Дуся. Ей было неловко. С самого начала я постаралась наладить со слугами хорошие отношения. Ни о какой дружбе речь, конечно, не шла. Для них я – крестница их хозяина. Но быть доброй “хозяйкой” всегда лучше. Никогда не знаешь, когда понадобиться личное расположение этих людей. Одной из частей этого налаживания отношений было то, что я, по собственному почину, в прошлые годы ходила вместо слуг сообщать Александру Георгиевичу о визитах неприятных личностей, которые его раздражали или приносила ему что-то, если приходили те, кто пугали служанок. Я им – пойти рассказывать пугающему носферату о том, что ему не понравится, а они мне больше внимания и аккуратности к моим вещам, питанию и иногда даже тайные прогулки в город пока Александр Георигевич спит. Как-то раз мы даже сходили к тому месту, куда я вышла, попав в этот мир. Вернуться назад не вышло. Но отчего-то жить после этого стало спокойнее. Теперь же я, поправив у зеркала прическу, кивнула: – Схожу за ним, конечно. А что господа? – Лихие, Елизавета Павловна! – выпучила она глаза, – Я бы Федю попросила сходить, да он делся куда-то. Ушел за Сенькой вашим и как в воду оба канули. “Мой Сенька” – это Арсений, чью фамилию я никак не могла запомнить, несмотря на то, что мы с ним ни раз, и ни два ходили вместе в “поле”. Пока мы умеренно рисковали жизнью и здоровьем во имя идей шефа, слуги в доме за глаза нас с ним давно женили. Ну конечно, зачем же еще юноша уводит барышню куда-то гулять без возражений со стороны крестного? Поэтому в их глазах он и был “моим”. Впрочем, я действительно относилась к нему с большой теплотой. Но не настолько большой, чтобы он мог стать хотя бы бледной тенью Александра Георгиевича. А Дуся, конечно, очень информативна. Но, в то же время, мне было понятно, почему она считает, что можно меня просить о том, чтобы сходить, вызволить Александра Георгиевича у “лихих господ”: в этом мире у меня начала проклевываться несвойственная мне дома борзость, граничащая с отбитостью, обернутая в хорошие манеры. И Дуся меня знала именно такой. Так что если кто-то из женщин дома, в отсутствии возможности попросить верзилу Федю, не побоиться идти сейчас за хозяином, так это я. Еще раз взглянув в зеркало и в очередной раз удивившись и восхитившись, как все-таки хорошо мне идет силуэт в духе “девушек Гибсона”, я кивнула: – Какую гостиную они заняли? Чтобы от кабинетов дойти до внешней гостиной требовалось столько времени, что я каждый раз думала: запри меня кто-нибудь для ковидной самоизоляции в таком доме, у меня не было бы недостатка ни в движении, ни в уединении. И не была бы она для меня так мучительна, как была на самом деле – мне, интроверту, было тяжело находится в небольшой квартире с родителями, жаждущими общения не только друг с другом, но и со мной. А уж с Александром Георгиевичем самоизоляция была бы вообще песней. У дверей гостинной я замедлила шаг. После того, как мои мысли вернулись к Александру Георгиевичу, а воображение нарисовало картину того, как мы бы могли провести ковидную изоляцию вместе, мой шаг стал бодрее и теперь пришлось взять себя в руки, чтобы он не казался совершенно неприемлемым для меня бегом. Свет из приоткрытой двери был тусклым. Его постоянно перекрывали чьи-то тени. Разговоров было почти не слышно. Прежде, чем постучать и войти я заглянула в гостиную, насколько это было возможно – вдруг я там не вовремя? И, о боги, это было действительно так. На коленях перед Александром Георгиевичем, сидящем на диване, стоял Сеня. Голова его была повернута к дверям и не оставляла мне шанса подумать о ком-то другом. Взгляд напарника был пустым, а то как носферату над ним склонился… Я видела это уже множество раз: так выглядел ужин Александра Георгиевича То, что ужин – смертельный я поняла не сразу, а только тогда, когда Александр Георгиевич отбросил в темноту Сеню, прилагая к этому не больше усилий, чем я – к тому, чтобы швырнуть в порыве гнева неугодный мне учебник латыни в стену. Стало как будто бы темнее. Но я еще смогла разглядеть, что Сеня даже не попытался удержать равновесия. Звук удара поглотил ковер, на которым, кажется, лежал какой-то куль, массивный и бесформенный. Носферату встал. Медленно повернулся к двери. Глаза его светились так ярко, что были похожи на невероятно мощные светодиоды или лампы елочных гирлянд. Только никакой радости я не испытала ни от этой ассоциации, ни от того, что он вообще на меня посмотрел. – Елизавета… Павловна?... – медленно спросил Александр Георгиевич, направляясь ко мне. Помимо воли, я перевела взгляд туда, куда меньше минуты он бросил тело Сени. Чтобы вновь посмотреть на носферату потребовалось невероятно много сил. В первый раз мне стало страшно находиться в его присутствии. Я отступила в коридор, – Вы меня зачем-то искали? – Д-да, – я не сразу вспомнила, почему вообще здесь оказалась, – Ужин… Скоро подадут ужин, просили передать, – Конец фразы звучал уже как обычно. Ровно и формально. Как будто бы я не хотела от ужаса сбежать. Как будто в моей голове не звучал набатом немой вопрос: зачем он убил Сеню?! – Замечательно, – кивнул носферату, вынимая из рукава платок и приводя в порядок лицо, на котором темнели бурые пятна, – Идите в столовую и можете начинать без меня. Я подойду чуть позже. И пришлите сюда кого-нибудь – надо убрать комнату. – Как скажите, Александр Георгиевич, – я чуть присела, скорее на автомате, чем сознательно, все еще видя перед глазами смерть Сени, и развернулась, чтобы уйти, но меня оклинул Александр Геогриевич, заствив остановиться и чуть повернуть к нему голову: – Елизавета Павловна, какой ваш любимый сюжет из Библии? – боковым зрением я видела, как он наклонил голову на бок. – Юдифь и Олоферн, – сказала я первое что пришло в голову. И поспешила уйти, поняв, что если я не покину это коридор немедленно, меня точно вырвет.Германская Империя, Близ Франкфурта-на-Майне, Ноябрь, 1923 года.
Понимание, что все увиденное – всего лишь очередной кошмар, пришло не сразу. Глаза тоже разлепить выходило с трудом. Дурнота же, воспоминание о видении прошлого, не исчезла вместо со сном. Наоборот, она только усиливалась от того, что меня трясли почти как тряпичную куклу. Конечно, это был Карл, со свойственной ему бесцеремонностью: – Ну ты соня! Четверть часа тебя добудиться пытаемся и все без толку, – он, наконец, оставил меня в покое, когда я сбросила его руку и попыталась сказать, что я о нем думаю, но выходило только просипеть “Хватит”, – Что-то хорошее, что ли, снилось? – в голосе были слышны намек и насмешка, но я не поддержала его. Вместо этого я торопливо отодвинула Карла, поняв, что избавиться от дурноты усилием воли не выйдет. Я едва успела выскочить из машины, чтобы часть ужина оказалась на дороге, а не моей или его одежде. – Вам нездоровиться? – Александр. Он подошел с другой стороны и подал мне платок, а после – термос с чаем. Знал бы он, что тем же самым жестом он в моем сне только что вынимал платок для себя! Какова ирония! Я бы посмеялась, но смешно мне не было. Смыв мерзкий привкус, я покачала головой: – Мне опять приснилось…лась… смерть Сени, – почему-то скрывать или смягчать причину моего кошмара я не хотела. – Опять? – приподнял брови Александр, – Вам так часто сниться этот эпизод? Эпизод! Конечно, для этого это – всего лишь эпизод, один из многих в череде борьбы между ним и революционерами, которую он почитал чуть ли не личной. – Нет, – и добавила, – Сейчас – нет, – я отошла к машине и села боком в нее, – В Румынии одно время часто снилось и потом в Праге пару раз. Даже удивительно, что после Салерно не приснилось, хотя там поводов полон рот был. – Поводов? – вежливая манера Александра Георгиевича вместо полноценных вопросов, как будто бы ставить пометку у непонятных мест текста собеседника мне обычно нравилась и я ее даже в определенной степени переняла, но сейчас мне хотелось стукнуть его тростью за это. Нет-нет-нет, я не хочу погружаться сейчас в это все. Слишком недавно я вспоминала те времена, когда первый раз жуткое воспоминание превратилось в мой ночной кошмар. – Вороненок имеет в виду, что у нее от вида трупаков кошмары, – ввернул Карл, вставая по другую сторону от меня и опираясь о машину. И с насмешкой, так, как будто бы речь шла не о том, чтобы быть свидетельницей насилия, а о вере в Деда Мороза или сне с мягкой игрушкой в моем возрасте, добавил, – Все еще. Я попыталась нащупать трость, но та выскользнула из моих пальцев и резко легла в ладонь Карла. Его лица я не видела, но могла предполагать, что лицо у него было в этот момент очень глумливым. – Не трупаков, а убийств, – махнув на него рукой,поправила я устало, снова прикладываясь к термосу. Во рту все еще стояла мерзотная сухость, – Если б мне от трупаков плохо становилось, то ты бы меня в свою лабораторию всеми благами мира не затащил бы, – я потерла переносицу, – В общем, да. Если мне кажется, что я виновата в насильственной смерти человека, то мне начинает сниться смерть Сени. Обычно. После Урицкого снилась. После Фридриха Клауса тоже. После… Закончить у меня не вышло. Александр уцепился за новое для себя имя. – Что за Фридрих Клаус? – заинтересовался Александр, – Мне кажется, что я уже слышал от вас его упоминание. Я навалилась плечом на дверцу машины и тяжело посмотрел на Александра. Мне не хотелось рассказывать еще раз всю эту историю. Все-таки я надеялась, что после того, как я ее вспомнила для Карла, я смогу благополучно снова ее задвинуть на задворки памяти. В то же время, рассказать, наверное, надо. В конце концов, это то, что Александр не просто имеет право, а должен знать обо мне, если я хочу иметь право требовать от него честности. А я хотела. – Мы на месте? – спросила я вместо ответа на его вопрос. Если совету Лоренцо я решила последовать ещё в Неаполе, то совету Д'Онорио – только проехав добрую четверть пути в итоге его серьезно изменив, настояв на крюке через лес. Некоторые вещи лучше делать в определенных местах, если не можешь позволить себе роскошь действовать не в полную силу. – А то ж. Иначе зачем нам тебя будить? – хмыкнул Карл. – За руль отправить, – усмехнулась я, пожимая плечами. В глубине души я надеялась, что мой кошмар был более очевидным, чем я думала и они разбудили меня поэтому. Но, похоже, что нет. – Твоя смена еще не пришла, – и, к моему удивлению, подал руку, чтобы я снова вышла из машины. Я подумала немного, решая, не хочу ли я закурить, но мерзкий привкус, несмотря на то, что он значительно ослаб, меня убедил этого не делать: табаком его не перебить, а вот испортить себе впечатление от курения можно легко. – Тогда вам, Александр, про Клауса расскажет Карл, – решила я, опираясь на руку Карла – металл холодил ладонь, но я вдруг поняла – он в первый раз за все эти недели не надел на протез перчатки – и передумала ворчать на этот счет, решив, что отношения внутри нашей триады теплеют, раз он, склонный к гордыни больше прочих, решил не прятать свое, пусть и известное всем нам увечье. Оказавшись снаружи и взяв в из ног машины приготовленную сумку, я повернулась к Александру, – Не хочу, чтобы вы скучали, пока будете ждать. Я же пока схожу, позанимаюсь своими делами. – А что вы, собственно, делать собираетесь? – в этих словах Александра слышалось недовольство. Конечно, я шла в лес, ночью, не взяв с собой даже Нюха и запретив им обоим следовать за мной. Я шагнула к Александру и взяв его руку поцеловала кончики пальцев, ничуть не более теплых, чем металлическая рука Карла. Поймав взгляд светящихся красным глаз, я негромко сказала: – Молиться. Каждый маг старался достать карту Древних Алтарей тех мест, где он жил. Если ты принадлежал Башне, то это было не особо сложно – за умеренную плату библиотека сделает тебе копию, а за плату значительную можно заказать копию на алхимически обработанной бумаге в металлическом футляре, которую не уничтожит ни одна из стихий, а пробить сможет разве что золото. Говорили даже, что такую карту можно было использовать как щит, но это казалось мне уже скорее слухами. Тем не менее на особо прочную карту я денег не пожалела когда-то, зная свою разрушающую натуру и оттого без страха взяла ее с собой в эту поездку. На всякий случай. Как говаривал нам герр декан: никогда не знаешь, когда тебе понадобиться верный союзник, острый нож и добрый алтарь. Как в воду глядел. На таких картах обозначались не-христианские алтари, сохранившиеся с древних времен и воздвигнутые в том, что на моей родине назвали бы местами силы, а здесь, в германоязычных землях, было принято называть отмеченными свыше местами. Сами места силы, конечно тоже обозначались, но мало было таких мест, где никогда не стояло никаких алтарей. Большинство алтарей, конечно, были языческими – римские, германские, кельтские. Но были и алтари Древних, в основном расположенные вдоль побережья. И алтари воли – так называли те из них, что не принадлежали ни одному из культов и богов, известных в нынешние дни. На них можно было с одинаковым успехом, не нарушив ничьих прав, проводить христианскую мессу или же приносить дары тем, кто к христианской праведности, да и самому христианству, не имел никакого отношения. Таким был, например, Алтарь Дев под Парижем. Или Алтарь Волков, к которому я шла сейчас, неся в сумке все, что мне могло потребоваться. Посреди леса, в окружении двенадцати скульптур волков, древних – я видела это по тому, как они были вырезаны – но почти не тронутых временем, стоял каменный стол с четырьмя углублениями по краям и перекрещенными в центре желобками, доходящими до самого края – по таким кровь или другая жертвенная жидкость могла стечь на землю лучше и быстрее. Сам же алтарь был достаточно велик, чтобы на него мог поместиться взрослый мужчина среднего роста. Я была уверена, что это не случайность. Первым делом я сняла очки, распустила волосы, сняла пальто и закатала рукава до локтя. Ветер стих, но все равно чувствовалось, что из Италии мы уехали: ночь была холодной. Трава и листья смешивались здесь со снегом. Не будь я Искаженной, мне могла бы выйти боком такая молитва, но болезней я уже давно не боялась. Тем более болезней, вызванных банальным холодом. Что, правда, не мешало ипохондрически обещать своему окружению, что я непременно заболею. Поставив сумку под ноги, я села перед ней на корточки и достала из нее четыре свечи, бутылку вина, пару стальных бокалов и нож, острый как бритва. Им-то, после того как установила свечи по краям алтаря и зажгла их усилием воли, я и взрезала ладонь, чтобы кровью из пореза начертить на алтаре три пересекающих друг друга треугольника, образующих знак, который все эти годы заменял изображение того, кого я почитала более прочих еще в родном мире. Где-то в особняке Александра, в Петрограде, лежал мой амулет с этим же знаком, вписанным в круг рун Старшего Футарка. И раз уж мне уж за ночь у меня уже возникла нужда в добром алтаре и остром ноже, оставалось последнее. Воззвать к вернейшему в своем вероломстве союзников. А, значит, настало время кубков и вина. Когда все предметы заняли нужные мне места, я положила в центр алтаря кровоточащую еще ладонь. Знакомые слова, повторяемые мной нараспев, легли на язык легко и сразу подарили мне чувство домашнего покоя: “Ходящий под капюшоном Отец Мудрости, Советчик в пути, не оставь свою маленькую вёльву ярости и вероломства” Как будто в ответ на мои слова в наступившей тишине над головой, выше деревьев, послышалось громкое многоголосое карканье. Я бросила взгляд на небо. По нему, над поляной, где стояла я, питающая алтарь своей кровью, пролетели два ворона. – Позвольте узнать, почему вы не можете, как все нормальные люди, молиться в церкви, пусть даже и католической? – вопрос был риторическим, конечно. И задан был тогда, когда я, вернувшись, сказала, что мне нужна помощь в обработки пореза. Карл, позвал Александра, назвав его “медсестричкой” и с довольным видом стал наблюдать, как в кои-то веки именно я морщусь от того, как щиплет спирт и заживляющая мазь. Александр же делал эту процедуру еще более неприятной тем, что высказывал мне свое недовольство моим поведением и делал это без капли флирта. Я это слышала в его голосе. Как и облегчение: он был, явно, не в восторге от моей прогулки, но не мог не радоваться тому, что ущерб составила всего одна порезанная мной же рука. Уходя я вылила вино частью на алтарь, а частью вокруг него, смешав со своей кровью – самым драгоценным, что можно принести в дар любым богам. Но, похоже, это не пришлось по вкусу Александру. Возможно, он считал, что мою кровь имеет право проливать только он. Мне так казалось, потому что он добавил, – и обходиться при этом без членовредительтва. – Потому что я не христианка и посещаю мессы, причастия и исповеди только ради социальных привилегий и немного удовольствия, – Александр приподнял брови, а я с напускной мечтательностью пояснила, – в Соборе служит очень симпатичный священник. Александр страдальчески поднял глаза к небу. Карл перестал улыбаться, помрачнев, и я прикусила язык: опять я забыла, решив их подразнить, что это Александр на мои увлечения другими смотрит сквозь пальцы, а Карлу дается тяжело сама идея, что я не была целомудренно-верна его памяти все эти годы. Так что я поспешила перевести тему: – К счастью, мои боги не требуют того, чтобы я воздвигала им храмы. Потому я молюсь им дома: у меня в спальне есть шкафчик с небольшим алтарем, который, если что я могу запереть и спрятать от чужих глаз. – Вы в обществе такое не скажите, – предостерег Александр, – Запишут в адепты Древних. Особенно, с учетом того, какая вы американка и как вы пропадали где-то столько лет. Это вам не добавит веса в обществе. Скорее наоборот. – Американка? – это отвлекло Карла куда лучше, чем мои слова про алтарь, которые не могли не создать в его склонном к мнительности разуме вопрос: кто у меня может бывать в спальне такой, что от него следует прятать алтарь? И уж точно ему не стоило знать, что раньше это была полочка. До тех пор, пока один носферату, разглядывая ее, после того, как провел у меня короткий февральский день, не сказал между шнуровкой моего корсета и бокалом “сангре”, что такие вещи лучше прятать – не все будут так лояльны и открыты к разнообразию религий как он, – Ты же вроде была австрийкой, нет? И все же, несмотря на то, что интерес Карла сейчас был удачей, я тяжело вздохнула, прежде, чем начать говорить без особого воодушевления, всячески показывая, что весь этот текст – заученный наизусть: – Меня зовут Елизавета Мозер. Я – дочь Маргариты Александры и Рихарда Пауля Мозеров и была увезена ими в Америку вскоре после крещения. Там они провели около пятнадцати лет, за это время оказавшись в луизианской секте, где считалось, что Искажение – это проклятье и поцелуй Сатаны. Потом вся секта таинственным образом исчезла, пока я проводила неделю в нечистом доме. Вернувшись, оя никого не нашла, но нашла бумаги родителей, – я помолчала, как будто бы это действительно была моя история. На самом деле я вдруг вспомнила, как смотрела на зимний Петербург, рассказывая эту историю, выдуманную мной от и до, и только потом слегка подправленную, Александру в первый раз, – Так я узнала, что у меня есть крестный. С ужасными приключениями я добралась до Санкт-Петербурга морским путем, где крестный, – я кивнула на Александра, – меня принял, познакомил с цивилизацией, а после отдал на обучение в пансион Мадам Жермон, который она и закончила, поступив туда в возрасте полных шестнадцати лет в январе тысяча девятьсот тринадцатого года. – Выходит тебе двадцать семь, – Карл явно считал в уме быстрее меня. – На самом деле больше, – ответили мы с Александром почти одновременно. – Пришлось снизить ей возраст для дела, – пояснил Александр, заканчивая с моей рукой, – Но она выглядела тогда настолько юной, что можно было и четырнадцать приписать. Сейчас бы я ей не дал больше восемнадцати на самом деле: годы без достаточного уровня овладения магией взяли свое, но в весьма незначительной степени. Что нетипично на самом деле. Потому, Яспер, я и говорил вам, что, возможно, между нами сейчас новый Мерлин. Он как раз умер, по меркам магов и носферату, незадолго до появления Лизхен в мире. Сообразно тому, что я знаю о магах и переселенцах, то кому-то из последних и должен был выпасть этот золотой билет. – На моей родине люди моего поколения часто выглядят какими-то подростками-переростками, – отмахнулась я, – просто сочетание хорошего питания, ухода за собой и легкой жизни. Ну, может, еще в генетической лотереи выиграла немного. Никаких чудес. Никакой магии. – Так сколько тебе лет на самом деле, вороненок? – на моей памяти, Карл уже не в первый раз задавал этот вопрос. Только если в прошлый раз он меня раздражал из-за того, что напоминал о моем перемещении, то теперь я была недовольна необходимостью признать – мне больше тридцати. Почему-то при том, что жить мне едва ли не еще десять раз по столько же, а в этой компании я вообще самая молодая, это все равно вызывало у меня какое-то неприятное чувство, которое я не могла ни объяснить, ни назвать. – Да что ты прицепился! – раздраженно бросила я. И таким тоном, как будто бы я передразнивала собеседника сказала, – Как давно тебе семнадцать, Эдвард, черт бы тебя побрал. Теперь каждый раз буду называть новый возраст. – Мне обидно, что он знает, а я нет, – попытался оправдаться Карл. И это было похоже на правду. Но как будто бы было что-то еще. Какая-то другая причина, о которой он умалчивал. Но я не была готова копаться в этом. Зато была готова лезть в бутылку. – Ты и как меня зовут не знаешь, – надавила на другую больную мозоль я, но тут же решила, что переборщила и решила немного подсластить свою грубость, примирить с тем, что он действительно знает обо мне значительно меньше Александра. А потому добавила примирительно, – А он не знает, как я… что именно я делала с теми коммунистами, – сказав это я хлопнула крышкой коробки с медикаментами, и, убрав ее в багажник, пошла к месту штурмана, – Все. Вы квиты. Закроем этот разговор, ложись спать, пока я тебя магией не усыпила. И мы поедем. – А так можно? – заинтересовался Александр. – Вообще – да, – задумчиво сказала я, перебирая в голове все те случаи, когда я это проворачивала, – Но я никогда не могу рассчитать свои силы правильно.Королевство Нидерланды, Амстердам, Ноябрь, 1923 года.
В Амстердам мы приехали после полудня через день после того, как выехали из Неаполя. Это было медленнее, чем на поезде или дирижаблем, но быстрее, чем, по моим представлением, это должно было занять времени. Чем дольше мы находились в пути, тем сильнее мне казалось, что Европа, казавшаяся мне когда-то огромной и необъятной, на самом деле не больше бильярдного шара. В этом городе у меня друзей не было и, хоть я и могла заселиться в Башню, мы, все же, решили не разделяться. И взяли апартаменты в хорошей гостинице. Александр, конечно, сразу ушел спать: он застал приезд в утренней дреме и время суток требовало от него сна. Карл отправился на телеграф, сказав, что раз мы едем в Париж, то ему нужно уладить кое-какие дела с его театром автоматонов: он ведь не рассчитывал уже, что попадет на выставку лично и, следовательно, надо было обговорить с управляющим изменения в планах. Я же отправилась в Башню, размышляя, так ли Карлу были не нужны его автоматоны, если он не пустил все на самотек, когда они сыграли свою главную, как он меня уверял, роль. Амстельская Башня была надстроена над старинной мельницей, стоящей еще в раннем Средневековье стояла здесь и работала за счет водяного колеса, до сих пор работающего день и ночь. Выглядела она скромнее многих, но у этого была причина: в самой Башне располагались только кабинеты ученых и их лаборатории, а все учебные помещения были вынесены в домики, создавшие целый квартал вокруг Башни. Здесь же маги и жили столько, сколько стоял город. К счастью для нас и нашего дела, Черные Кафедры Амстердама и Праги поддерживали связь. И потому, когда я сказала, что желаю поговорить со своим деканом, не вовлекая в свои дела работников телеграфа, меня проводили в комнату, где за легкими дубовыми панелями можно было найти портреты деканов всех Кафедр, с которыми имела общение Кафедра Амстельской Башни. Портрет, изображавший герра Розенкрейца за работой в его кабинете, как и было положено вскоре после произнесения короткого заклинания, ожил. Я знала, что в этот момент в интерьерной картине, висевший в Праге появилась я. – А, фрау Левандовская! – от видеосвязи моей родины эта связь через картины отличалась тем, что портрет не копировал движения в точности, а только лишь начинал походить на хорошо смонтированную гифку, которую можно было смотреть бесконечно, не замечая склейки: начинало трепетать пламя свечи, листаться как от ветра страницы книг, колыхаться шторы. Даже губы собеседника не шевелились. Вся эта динамика нужна была только для того, чтобы показать – контакт установлен и активен, – Как протекает работа над статьей? – Плохо, – честно сказала я, – но у меня появилось пара дней в Амстердаме свободных. Так что надеюсь с ней закончить. Задание от ноксы Фаустины я забыла у Торгильса, мне очень жаль. Чем был хорош, герр Розенкрейц, так это тем, что честность в отношении проступков действительно облегчало участь виновного, если это было возможно. Никаких “тебе за это ничего не будет”, за которым, после признания, следовало суровое наказание. Впрочем, обычно он и не обещал отсутствия последствий. И потому следующие его слова меня порядком удивили. – Оно и к лучшему, – как будто махнул рукой он, – Нокса Фаустина, как мне кажется, таким образом не столько выдвигала требования, сколько желала показать свою веру в вас и надежду на новую встречу. Но, думаю, мы сейчас беседуем не потому что вы хотите передать извинения ноксе Фаустине. Поведайте свою беду. Я была уверена, что сейчас он сцепил ладони друг с другом, упираясь локтями в стол и положил на них подбородок, улыбаясь. Он так часто делал, создавая ощущение что все мы, от самого младшего, едва совершеннолетнего Дени до Франчески, которая была в два раза старше моего настоящего возраста, дети, о которых он взял труд заботиться. И, наверное поэтому, принеся с собой из родного мира привычку умалчивать от родителей самые ужасные эпизоды своей жизни, я решила… нет, не солгать – у меня бы язык не повернулся лгать герру Розенкрейцу – но все-таки немного не договорить. – В мои руки, – начала я, надеясь, что звучу не слишком аккуратно, выдавая желание умолчать о важных деталях и не быть на этом пойманной за руку, – попал один контракт. Составлен он довольно небрежно, что создает сложности, но и дает некоторую надежду на желаемое разрешение проблемы. Однако, я за последние месяцы так много ошибалась, что опасаюсь, что и здесь рискую проявить опасную самонадеянность. А потому мне нужен ваш совет, как более опытного в этих вопросах мага. И как того, кому я доверяю как доверяла бы собственному отцу. После того, как прозвучало последнее слово договора, зачитанного целиком, за вычетом имен и званий, для сохранения анонимности и исходя из мысли, что этот документ – государственная тайна, а уши даже у этих стен могут быть очень чуткие, и моих измышлений на этот счет, повисла тишина. Герр Розенкрейц, однако, все еще был на связи. А потому, я не рискнула, нарушить ход его мыслей своими вопросами, замерев в ожидании его выводов. Наконец, он спросил: – Насколько близок вам тот, кто попал из-за этого контракта в щекотливую ситуацию? – Достаточно близок, чтобы я работала pro bono, – качнула я головой, забыв, что он меня не видит. Я все еще не хотела, чтобы он понял, что в “щекотливой ситуации” оказалась я сама. И все же с некоторым нетерпением спросила, – Каково ваше мнение об этом контракте? Есть шансы выкрутиться? – Мы оба понимаем, что этот контракт – очень странный, – начал герр Розенкрейц и я кивнула, – Никто и никогда не составляет контракт исходя из того, что клиент явиться куда-то в определенное место для передачи души. Это было так. Всегда демон сам являлся к клиенту, где бы он ни был. Убежать от исполнения обязательств такого толка было невозможно. Разве что попросить церковного убежища, но и у того был свой срок. Но были и другие сомнительные детали. – Практика поручителей тоже развита слабо. К тому же через своего рода право неожиданности, – кивнула я, – мне тоже это показалось странным. – Таким образом, – заключил герр Розенкрейц, – позволю предположить, что это изначально планировалось как скрытый ущерб поручителю. Это возможно? – Думаю, да, – подумав, кивнула я. Со слов Александра я поняла одно: они с Распутиным не выносили друг друга взаимно, а работать вместе решили тогда только исходя из того, что ради блага Короны даже им придется вступить в альянс. И все же эта версия обладала своими недостатками, – Но скрытый ущерб? В чем же его скрытость? – В том, что он отложенный и не подразумевается как заложенный в контракт в качестве основного и прямого его следствия. Посмотрите еще раз на пункты три-пять и семь-четыре, – наверное, сиди мы за одним столом, герр Розенкрейц обвел бы номера этих пунктов карандашом, как он это делал обычно, – Допускаю, вследствие этого, что демон и клиент в сговоре и что никто не собирался изначально забирать душу клиента. Вместо этого предполагалось значительно деморализовать поручителя или уничтожить его общественный вес. И вас, очевидно, беспокоит это, так ведь? – Да, – не стала я ни вдаваться в подробности, ни отпираться. – Вы правы, насчет формулировки: что всего дороже. Это должен быть предмет, жизненная концепция или возможность. Думаю, ему не стоит беспокоиться насчет своего близкого в этом смысле. За тем лишь исключением, если этот близкий на момент заключения контракта не находился в предельно зависимом положении относительно поручителя и об этом нет бумаг. – Каком, например? – решила уточнить я, хотя и так примерно представляла спектр возможных вариантов. – Любом, которое подразумевает, что поручитель имеет власть разрушить жизнь своего близкого и пустить его по миру, – обобщил герр Розенкрейц, – еще лет пятьдесят назад по такому контракту риску могли подвергнуться даже жены. Теперь, в основном, это несовершеннолетние воспитанники и дети. Но так же это должники и крестники при значительной разницы в возрасте и религиозном образовании. Звучало для меня не слишком-то хорошо. Но паниковать было рано. Да и бесполезно, в общем-то. Следовало найти выход. – Что будет в этом случае? – картина нуждалась в завершении, чтобы я могла оценить весь масштаб рисков, которые были для меня созданы. – Тогда его близкий может трактоваться как имущество, – с видимым неудовольствием ответил герр Розенкрейц, – и перейдет во власть демона целиком на правах живой собственности: демоны довольно архаичны и рабство у них широко распространено. И в этом случае ваш козырь с фиктивным крещением, историю которого мне не терпится узнать, если она вам известна, может и не сыграть: документы о крещении есть, а духовная жизнь имущества вопрос дискуссионный. Вам потребуется юрист куда более высокого уровня, чем вы, чтобы выиграть такого рода тяжбу, а сама она может повлечь последствия не менее тяжелые, чем просто соглашение с трактовкой контракта. Самый безболезненный для вашего поручителя выход – найти клиента и привести его в заданное место. Так ли это невозможно? Я посмотрела на портрет мрачным и тяжелым взглядом, как будто бы герр Розенкрейц мог меня видеть, и ответила с явным неудовольствием: – Мы, честно говоря, вообще не представляем, где этот… господин. Из Башни я вышла в еще более глубокой задумчивости, чем выходила. Я надеялась решить проблему, а вышло скорее осознать, что она куда серьезнее, чем мне казалось. Еще утром я рисковала душой. Это было бы неприятно, но я уже смирилась с мыслью, что так может произойти и придется опять начинать все заново: как человек или как носферату – неважно. Теперь я рисковала свободой. Получить вольную у демона практически невозможно. Если, конечно, у тебя нет кого-то, кто тебя сможет выкупить и дать вольную на более щадящих условиях, а то и вообще – даром. Из особого расположения. У меня таких связей не было. Глубоко задумавшись, я не заметила, как влетела в девушку, идущую навстречу. Она уронила пакет с яблоками, и я, вернувшись тут же в реальность, бросилась помогать ей собирать их, многословно извиняясь по-немецки. – Ой, Кассандра! – вдруг воскликнула девушка, узнав меня раньше, чем я ее, и бросилась мне на шею. Я не сразу узнала в пухленькой юной даме Марию Шварц, и от души порадовалась, что вернула на волосы сорок, скрывающий седину, а то было бы вопросы. Марию я видела еще в августе в последний раз и тогда она была весьма измученной. Но сейчас в ней буквально била ключом жизнь, – Я так рада тебя видеть! Ты тоже приехала на съезд Австрийского вдовьего общества? Наше собрание в Вене запретили потому что в этот момент там должна быть королевская свадьба. Но с ней что-то пошло не так, а мы уже перебрались сюда! Как здорово, что ты об этом узнала! Нам на твоей работе сказали, что ты куда-то уехала по делам и я думала, что тебя не увижу. Кстати, знакомься – это Роберта Клаус, она тоже в нашем обществе с прошлого месяца. Роби, это Кассандра Левандовская, она – представь себе! – магиса! Совсем как был твой муж! Вот уж точно – веселая вдова. Я быстро утонула в потоке ее слов, сдавшись сопротивляться ее напору и бросив попытки вставить хотя бы полслова в ее речь. – Кассандра Левандовская? – медленно произнесла мое имя исхудавшая женщина, выглядящая лет на сорок, не меньше. И произнесла она его так, что я ощутила себя врагом человечества. Следующий же вопрос выбил у меня землю из-под ног, – А разве не Андреа Фосс?