Республика Франция, Париж, декабрь, 1923 год. Дом Габриэль Сен-Жермен.
– Ну как все прошло? – Карл облокотился о перила балкончика, на котором я стояла и курила, накинув шлафрок и глядя на занимающийся рассвет. Еще одна ночь, которую забрал рассказ о моем прошлом. От недосыпа мир казался ясным и четким, но я знала,что ненадолго. Скоро меня начнет морить сон и сил хватит только на то, чтобы дойти до постели. Я дернула плечом, а потом повернулась со вздохом к нему: – Им надо подумать без меня. Меня трясет так как не трясло ни перед одним оглашением оценок, а я, можешь представить, экзаменовку вижу самым страшным событием в моей жизни после местной человеческой стоматологии. Карл понимающе хмыкнул, услышав про зубных врачей. Нам обоим они почти не требовались, но это делало их посещение еще более незабываемым опытом, которого хотелось по возможности избегать, втридорога платя целителям, смыслящам в этом вопросе. – Если им не понравиться что-то, то и нахуй их. Не за что тебя осуждать и отказываться от тебя, – отрезал Карл. Я покачала головой: – Все не так просто, Карл. Это же не просто размолвка друзей. Это проблема почти орденская. Почти – только потому что мы мелковаты для ордена. В остальном мы все друг другу больше, чем друзья и при этом и дальше. У нас есть обязательства. И я… Прямо по самому краю прошла нашего устава: все-таки писала его, в том числе, я. И я еще тогда позаботилась о том, чтобы это ружье с формальной точки зрения не могло обернуться против меня. – Хитрица, – не без удовольствия отметил Карл. Я усмехнулась: – Не просто так я – демонолог Черной Кафедры. У меня была к этому склонность и без обучения. Обучение только ее огранило. Дверь балкона снова открылась. На пороге стояла одна из служанок: – Вас просят в гостиную, фрау, – сказала она на гортанном немецком с сильным французским акцентом. Я кивнула и, отдав сигарету Карлу, вернулась в дом. – Рассказанное тобой, – слово взял на правах нашего магистра Торгильс. Он стоял посреди комнаты. Тогда как Габриэль и Лоренцо, лица которых были хмурыми и мрачными, сидели на креслах по бокам от него. Я садиться тоже не стала, – серьезно меняет дело. При этом ни с формальной точки зрения, ни по соображениям здравого смысла нам упрекнуть тебя не в чем: феномен переселений не доказан – ты это сама знаешь, сделав столько докладов на эту тему, интерес к которой теперь стал более, чем объясним – и оглашение твоего происхождения могло поставить под вопрос твое душевное здоровье. Работа же агента и все, что последовало после – это не предмет обсуждений в принципе. Наша избыточная осведомленность могла навлечь на нас опасность и серьезную. И все же, – Торгильс сел, подперев щеку кулаком. Вид у него, как я теперь поняла, был уставшим, – просто раскрыть тебе свои объятья, зная, что ты скрывала от нас такие вещи мы не можем. Никто из нас не готов к этому. – Я… – начала было я говорить, желая спросить об их решении, но Лоренцо поднял руку, останавливая меня. Встав, он хлопнул по пустому креслу: – Садись! Это не трибунал. Я села. Теперь заговорил Лоренцо. – Ты нас расстроила. И напугала. Ладно, напугала ты в основном Габи – ей до ужаса больно думать, что ты гребанных пять лет тряслась от ужаса, что к тебе нагрянут твои любовнички и порежут на мелкие кусочки, и молчала. Нам и правда не в чем тебя обвинить: я так вообще знаю о важности молчания в некоторых делах побольше вашего! Но это не означает, что мы на тебя не обижены. Неужели, ты настолько нам не доверяла, что молчала все это время? – Да брось, Энцо! – сердито вступилась Габриэль, – Как ты это видишь? “Давайте в пятницу, как обычно, покатаемся верхом. К слову, я бывший агент контрразведки Российской Империи и меня ищет мой бывший шеф-любовник-фальшивый-крестный, чтобы убить за побег со службы”? Ты понимаешь важность молчания, а я понимаю, что такие вещи никто никогда не рассказывает, если не прижмет. И только подумай – какой ужас: жить, зная, что у тебя нет никого во всем мире! Представь только как она отмечала Пасху между приездом в Прагу и поступлением! – Никак, – вздохнула я, – я же не отмечаю Пасху и все остальные христианские праздники, если только не за компанию. А отмечать Бельтайн одна я к тому моменту уже как-то… привыкла, – под конец мои слова стали совсем тихими, совершенно неожиданно для меня выдавая всю усталость от этого духовного одиночества. Мне казалось, что я только теперь все отпустила и устало рухнула, вверяя себя милости своих друзей, как лишенная стержня внутри. – Вот! Вот я об этом! – Воскликнула Габи и повернулась к Энцо и Торгильсу, прижимая руки к груди, – Мальчики! Вы только представьте: вокруг целый мир, полный чудес и людей, а у вас нет никого с кем бы вы вместе могли отметить… что угодно. Ваш день рождения – фальшивка, единоверцев нет нигде, вы даже не можете сходить в положенный день на кладбище и поухаживать за могилами родных. И даже помолиться за них не выйдет: как за кого молиться, как за живых или как за мертвых? Это хуже сиротства, – по щекам Габи потекли слезы и я почувствовала, что и мои глаза начинает щипать. Это было ужасно, что она так точно описала то, что я чувствовала все это время. Точнее, чем я сама бы смогла. Это хуже сиротства. – Хуже, – согласился Торгильс, – Но ведь это все еще умолчание и… обман. Как там поживает общество австрийских вдов? Она ведь в нем состояла. А она мало того, что не вдова, так еще и вообще не австрийка. – Теперь – австрийка. Фрау Елизавета… эээ… Кассандра Мозер, – весело возразил ему Лоренцо. И продолжил почти просящим тоном, – Не будь так строг. Она же не брала денег из их общака, мы это знаем потому что сами оплачивали ей зимнюю одежду и другие срочные расходы, которые не… сочетались с ее бюджетом. Торгильс цыкнул. Я откинулась на спинку кресла и все взгляды переместились на меня. – Я могу вас покинуть, – сказала я, – в смысле навсегда. Мне будет непросто, но я приму ваше желание не иметь со мной дел после произошедшего. С герром Розенкрейцем я поговорю сама и объясню и размолвку, и причину отзыва моего прошения о месте на Кафедре. Думаю, он, услышав все, что я рассказала вам и так откажет мне от места. По примерно тем же причинам, которые вы сейчас огласили, и мне не придется даже говорить об отзыве прошения, – мне самой было больно это говорить и ощущала я себя так, как будто бы продолжаю себя наказывать, когда меня уже зовут обратно, простив. Потому что обижена на собственную обиду и расстроена произошедшим больше, чем те, кого огорчила я. – Никто тебя не прогоняет, – жестко сказал Торгильс, – Ты останешься нашей подругой и нашей сестрой. Но мы не можем просто закрыть глаза на все эти слова и пойти дальше! – Почему? – Лоренцо сел обратно и с любопытством посмотрел на Торгильса. – Потому что это действительно важная информация, которую от нас просто скрыли и которая при этом могла бы сыграть против нас, – проворчал Торгильс. – Мы все понимаем, что о таком не говорят, – в тоне Габриэль было слышно, что это она произносит уже не в первый раз. И что слышит это тоже не в первый раз. Дискуссия, похоже, сделала еще один круг. – Понимаем, – кивнул Торгильс, – но такие финты требуют ответа. Требуют отдачи. Для всех нас и для… Елизаветы тоже, – он перевел взгляд на меня. В нем читался вопрос. Я кивнула. Наказание – часть искупления. Чтобы эта история завершилась для всех нас нужна была точка. Нужно было очищение. И именно Торгильс, наша Смерть, должен вынести мне приговор. Он встал, – Я рад, что все согласны со мной. Принимая во внимание все, что было мной услышано, обстоятельства и руководствуясь здравым смыслом, милосердием и любовью я решил: Елизавета Мозер, ранее известная как Кассандра Левандовская отныне и до конца Великого поста во время собраний Общества будет присутствовать на братско-сестринский трапезах, знаменующих завершение трудов, но не будет вкушать ничего, кроме заздравной чаши потому как выбрала держать рот закрытым, когда в этом не было большой нужды и, следовательно, ей отказано в том, чтобы открывать его и для приема пищи до того, как будет удостоена траура искупительная Жертва Спасителя, очищающая и ее, в этот раз, от постыдности ее поведения. Соединим руки. Мы встали. Татуировки на соединенных руках вспыхнули, кольца – нагрелись, символически обозначая вступление решения в силу. Очень изящного и правильного решения, в котором был баланс между наказанием и нежеланием меня унизить или обидеть. Трапезы, о которых он говорил случались не так часто. До Великого поста их, в лучшем случае, произойдет три. Максимум четыре. Это не станет бременем ни для кого из нас, но будет хорошим напоминанием и символическим обозначением искупления. Момент завершения наказания тоже выбран изящно за счет глубины связей и смыслов. Я не могла не восхищаться этим, глядя в глаза Торгильса. Именно в этот момент, спустя четыре года существования Carpe Noctem, я поняла – выбрав его нашей Смертью, мы поступили абсолютно верно. Они обняли меня и какое-то время мы стояли так. Я вдыхала привычные их парфюмы, которые были как будто бы частью их обличий: Габриэль – пудрово-нежные, тихие, розы, Лоренцо – апельсины и кардамон, Торгильс – амбра и табак. У меня такой визитной карточки не было. Я спускала на парфюм ужасающие деньги, чтобы иметь привычный выбор, но сейчас, надо думать, от меня пахло медом и перцем – так пахла мазь, которую я наносила на рану. Первой высвободилась Габриэль: – Элизе пора спать. – Александр, – позвала я тихо. Он приоткрыл один глаз и скосил его на меня. Сегодня я пришла спать к нему, проводив Карла заниматься делами театра, – Я им все рассказала. Почти все. Кроме подробностей моей работы. Это плохо? – Не особо, – он притянул меня чуть ближе, – Это все уже не имеет большого значения для моей работы, но восторга я, конечно, не испытываю. – И никакого наказания не последует? – я много думала об этом, пока шла из гостиной к себе, переодевалась ко сну, а потом шла к Александру. Наказание – часть искупления. Приложив небольшие усилия я вспомнила, что уже слышала эту мысль. Среди тех людей, которые еще на моей родине помогли мне узнать ту свою сторону, которая умела получать удовольствие принимая и отдавая боль. И не только ее. Теперь эта мысль возникла снова и, сделав круг, вернулась в разговор с любовником. – За разглашение? – приподнял он брови. – За него, за убийство Урицкого, за оставление Вены, – начала перечислять я. – Если бы вы продолжали состоять на службе, то последовало бы, – задумчиво произнес Александр, – Без этого… Могу провести с вами угрожающую беседу о важности молчания для вас и ваших друзей. Но, подозреваю, что закончиться она весьма неформально, – он сделал паузу, встретившись со мной взглядом, – Очень мило. Хочу, чтобы вы продолжали краснеть как можно дольше. Я резко приложила ладони к щекам. Те и правда были немного горячими. Александр рассмеялся. Я чуть пихнула его кулаком. А потом тяжело вздохнула: – Сегодня Гадес сказал, что мое молчание требует отдачи. Что это поставит точку в нашей ситуации. Я с ним согласна. И… я хочу поставить точку в истории с Веной и Урицким до тех пор, пока не стало слишком поздно. – Я вижу, у меня тут явка с повинной? – голос Александра балансировал между тем, как в его исполнении выглядел флирт и тем, как я знала, он говорил с арестантами. Я кивнула, пожалев, что слишком устала, чтобы поймать этот тон и развить. Он перевел взгляд наверх. Воцарилось молчание. Спустя минуту, Александр кивнул себе и снова посмотрел на меня: – Все дисциплинарные методы, которые я привык применять к своим верным, в вашем случае не подходят по тем или иным причинам. Кроме того, будет странно наказывать вас за исполнение приказа и следование регламенту. Однако, вы не сообщали о себе, хотя это тоже предусматривал протокол, оттянув этим ресурсы на ваши поиски. Ввиду того, что это не возымело серьезных последствий, я ограничусь тем, что удержу часть вашего жалования, находящегося у меня на хранении. Скажем, четверть, и передам его на нужды сирот. А как ваш крестный за переживания, которые не оставили меня седым только потому что я не имею возможности поседеть, я желаю, чтобы вы вышили новый алтарный покров для моей домовой церкви. К Пасхе. Если он хотел меня наказать, то это получилось у него даже слишком хорошо. Алтарный покров! К Пасхе! Впрочем, не стоило удивляться тому, что он, будучи великим мастером в вопросе дисциплинарных мер, смог безошибочно выбрать ту, которая не унижала моего достоинства, не имела ни малейшего шанса перейти в любовную игру, сведя на нет весь эффект, и при этом для меня почти мучительное. – Я не христианка, – напомнила я, надеясь, что он не прочитает в этом мою попытку к бегству, коей это, в общем-то, и было. Просить о пощаде я не собиралась: сама напросилась. К тому же искупление требует некоторых душевных мук и не должно приносить удовольствия. Так что все правильно. Как и моя попытка к бегству. – Это меня не беспокоит, – спокойно ответил он. Мы немного полежали молча. За окном шумел город, но тяжелый балдахин скрадывал звуки и те крупицы света, которые пропускали плотные шторы. – Когда мы вернемся в Петроград, – заговорил снова Александр, – Я могу надеяться, что мы… не будем забывать отдавать должное таким моментам? – Вы хотите приглашать меня в свою спальню? – звучало это отчего-то куда волнительнее, чем воспоминание о том, что мы с Карлом многие ночи провели в одной постели в его спальне. Возможно, потому что его спальня никогда не была для меня запретной территорией. – И принимать вас, если вы того пожелаете, а я не буду занят. – Я буду приходить, – кивнула я и, желая разбавить странное ощущение от этого разговора, добавила, – Особенно летом. Александр хмыкнул. И тут же спросил: – Вы пойдете к вашим… друзьям завтра? Я кивнула: – Надо было бы сегодня, но… К слову, – я перевернулась на живот и почти легла на грудь Александра, – Вы не знаете, случаем, хорошего ювелира в Париже? Такого, чтобы работал с истинным золотом и мог достать еще, если окажется мало? – Знаю, – Александр подтянул меня выше, так, что наши лица теперь были напротив друг друга, – Поделитесь причинами вашего интереса? – Увидите, – как можно загадочнее сказала.Республика Франция, Париж, декабрь, 1923 года. Ателье “Лантано”.
Звякнул дверной колокольчик. Впустив немного зимнего холода и ветра, следом закрылась, хлопнув, закрылась сама дверь, впустив нас с Габриэль и Нюхом в итальянское ателье, которое находилось чуть в стороне от хороших мест, прячась от случайного взгляда во дворах. При этом обстановка внутри мало отличалась от тех мест, где шили одежду зажиточные представители среднего класса. Я подошла к девушке, скучавшей за стойкой: – Добрый день, – я положила перед ней четки, – Скоро крестины дочери моей кузины Изабель и я хотела спросить: не знаете ли вы, где найти такие же. И еще мне нужно платье по такому случаю. Не поможете? – спросила я, а Нюх, стоявший рядом перевел мои слова на французский. Девушка встрепенулась и крикнула кого-то. Почти сразу подошла дородная итальянка лет пятидесяти. Она спросила у Нюха, как он мне пояснил, какие я языки знаю и, услышав ответ, обратилась ко мне на скверном немецком: – Мы вам поможешь. За мной. Ваши друзья получат заботу. Я кивнула и обернулась к подруге: – Габи, присмотри пока самый модный фасон для меня. Из тех, что в моем стиле. Я хочу сиять на этом событии. Кабинет, куда меня привела итальянка, был маленьким и захламленным. Там и тут стояли коробки, на них лежали папки, книги, шкатулки, создавая ощущение этакой пыльной пещеры Али-Бабы. Единственным более-менее чистым местом был стол, занимавший добрых две трети ширины комнаты и кресла по по обе стороны от него. Как будто бы эта комната была не столько подсобкой сколько чем-то изображающим из себя подсобку. Итальянка сняла несколько рулонов ткани, тоже более чистой, чем остальные, со второго кресла и пододвинула его ко мне: – Будьте комфортно. – Благодарю, – чуть улыбнулась я. Мы сели друг напротив друга – она за стол, я перед ним: – Вы славный друг синьора Д’Онорио и он просил вам помогать, как я вижу по тому как вы приходить, – начала она, разглаживая ткань юбки, – Мое имя Луиза и я счастлива это делать. Чем нужна наша помощь? – Мое имя Кассандра Левандовская. Я рада знакомству с вами, – скрывать это не имело смысла: заказ все равно должны доставить будут на мое имя. Да и если все сложиться, знать его будут все, кто берет на себя труд читать газеты. А в том, что Луиза читала скорее всего не только газеты, я не сомневалась, – Я собираюсь участвовать в гонках Всемирной выставки. И мне нужны срочно очень удобный, но очень изящный костюм для того, чтобы быть за рулем сейчас и вечернее платье, в котором можно будет спрятать немного холодного оружия. И еще маска какие носят бывшие солдаты с травмами лица. – Вы намерены победить, – то ли это был не вопрос, то ли Луиза не справилась с интонацией в плохо знакомом ей языке. Но это не имело большого значения. Я кивнула: – Я намерена попасть на борт “Крыльев Гавриила”, а победа – это лучший способ это сделать, – тоже не секрет, в общем-то. Секретом было то, зачем мне это и об этом я собиралась молчать даже под пытками, не то что рассказывать верной синьора Д’Онорио. Особенно ей. По крайней мере, пока мне не понадобиться что-то от нее для успеха моего предприятия. Луиза немного помолчала, а потом кивнула: – Сделать это возможно. Сейчас же снимем с вас все мерки и идти к работе. Вам понадобиться что-то еще для вашего дела? Действительно. А понадобиться ли мне что-то еще? Плана, что делать, когда окажусь на борту “Крыльев” и увижу царевну, у меня не было до этого момента. Ни у кого не было потому что мы все еще не были достаточно оптимистами, чтобы об этом начать говорить. Но теперь отступать было некуда и шансов попросить помощи могло больше не быть. Немного подумав и прикинув в голове возможный план действий, я кивнула: – Да, есть еще одно пожелание. Но более серьезное. И оно требовало визита еще кое к кому, но это могло немного подождать.Республика Франция, Предместья Парижа, 1923 года. Территория Всемирной Выставки.
– Не угостите сигаретой? – я вздрогнула от неожиданности: хриплый мужской голос раздался сверху и сбоку, когда я была слишком погружена в себя, куря и глядя на большие часы, считая время до старта. Я даже не сразу поняла, что задал он его по-немецки. На ограждение, которое отделяло первый, еще пустой, ряд зрительский мест и трассу оперся незнакомый мужчина. Несмотря на то, что он был явно в годах – борода только добавляла ему лет – а темно-синее пальто его и шляпа явно знавали лучшие времена, у меня, глядя в его единственный глаз – второй был затянут плотным бельмом – у меня язык не повернулся бы назвать его старым и потрепанным. Настолько хорошо в нем чувствовалась железная воля и сила духа, такие важные для магов и оттого настолько хорошо нами ощутимыми в других. Я достала портсигар и открыла его. Он взял одну из сигарет и стал шарить по карманам в поисках спичек. – Позвольте мне, – сказала я и щелкнула пальцами, пробуждая на них неестественное пламя. Мужчина усмехнулся и прикурил от него. Я думала, что он сразу уйдет, но он остался и завел бессодержательную беседу. – Хорошая погодка, – сказал он, сощурившись на едва заметное сквозь зимние тучи солнце. Я кивнула: – Да, неплохая. Люблю зиму, если есть теплая одежда. – И то верно! – рассмеялся он, – И то верно. Я приехал сюда посмотреть на Выставку. Всегда занятно посмотреть, что там еще придумали. Но гонки это, конечно, слишком. Я такого от них, признаться, не ожидал. – Почему? – полюбопытствовала я. – Зима, лед. Будет много жертв, – эти его слова звучали по-особому. Как будто он не предполагал, а видел одним своим глазом больше, чем я двумя, – Представить не могу, что действительно нашлись те, кто будут в этом участвовать. Я ощутила себя снова агентом под прикрытием, но скрываться не стала. – Вам не надо представлять, – я развернулась к нему и почти с вызовом сказала, глядя на него в упор, – я уже зарегистрировалась. Мой спонсор – Театр автомантонов пана Жижека. – О, – мужчина оглядел меня с новым интересом, – милая, позвольте спросить? Зачем вам это? Это ведь огромный риск! Вы можете погибнуть и весьма неприятным образом. А вам еще жить и жить! Даже не будь вы магом. – Мне больше нравиться идея погибнуть взыскуя славы и наград, чем дома в постели или от руки убийцы, – вздернула я подбородок. Это было правдой. Погибнуть в результате своих действий мне было больше по вкусу, чем оказаться жертвой или умереть в бездействии. Теперь я это знала точно. – Вот как? – мужчина прищурился и тут же кивнул, как будто прочитав мои мысли, – я вам верю, милая, но за свое ли дело вы собираетесь гибнуть? Если проблема в деньгах, то я готов вам прямо сейчас просто так дать столько же, сколько обещают за победу. Если вас к этому принуждают, то у меня достаточно связей, чтобы вас вытащить сей же час. Ненавижу смотреть как гибнет талантливая юность, не успевшая раскрыть своих возможностей! – Дело не в деньгах. И меня никто не принуждает, – отрезала я, – Такова моя воля и часть моего замысла. И я намерена его исполнить или занять место среди погибших в поисках славы, – “потому что иначе мне грозит участь хуже смерти“. – И слово ваше крепко? – опять эта особая интонация. Я уже такую слышала. Но от кого? Образ вертелся в голове, но я никак не могла его поймать: тот постоянно ускользал, превращаясь в дым. – И слово мое крепко, – кивнула я тем не менее хмуро. Мужчина довольно улыбнулся как улыбаются когда оказываются довольны результатом: – Тогда у вас все получится. – Как будто бы вы можете это обещать, – засмеялась я. – Могу, – и вдруг резко прижал ладонь к моему раненому боку, который все еще то и дело ныл, а остаточное влияние золота по-прежнему ощущалось при попытках творить магию. Рана, едва его ладонь нажала на нее, взорвалась невероятной болью. Такой, что в глазах у меня потемнело и я, было подумала, навалившись на ограду, что это – второе покушение. Но боль стала отступать так же резко, как появилась и сквозь ее пелену я услышала отдаляющийся голос мужчины, звучащий как будто бы со всех сторон, – думаю, тебе пора идти. Я с трудом закатала рукав и бросила взгляд на часы. Он чертовски был прав. На старте я была одна, не считая Нюха: Александр занял не самые лучшие места на трибунах, чтобы не попасться на глаза возможным знакомым и раскрыть свое инкогнито, весь Carpe Noctem и Карл тоже были среди зрителей, но на местах, которые занимали спонсоры и их гости: с можно было легко спуститься к финишу для поздравления своего победителя. Ехать было решено на машине, предоставленной еще Д’Онорио – для этого, за неделю, прошедшую между визитом в ателье и сегодняшним днем, пришлось найти в предместьях Парижа командора и забрать машину. Сам командор после растворился на улицах, сказав, однако, на прощание, что он будет поблизости, помня о своем долге передо мной. Поэтому, я была уверена: он был тоже где-то среди зрителей каким-то чудом став незаметным в толпе. Но тем не менее здесь, на старте, около своей машины, я была одна под взглядами сотен персон, пришедших сегодня посмотреть на экстремальные гонки, где можно было все и немножко больше. – У нас хорошие шансы, – сказал Нюх, тихо подойдя ко мне, – Магов среди участников, кроме тебя, еще двое, а ликантропов опасаться большого смысла я не вижу: их репертуар весьма ограничен и с ним я справлюсь. – Хорошо, – кивнула я, разглядывая соперников и их машины. Наша была хорошей, но я уже знала, что были машины и значительно лучше. И тут оставалось надеяться только на то, что хорошая машина будет управляема дурным водителем. – Готовность! – крикнул распорядитель. Мы сели в машину. Только здесь я убрала волосы, утром уложенные в изящную прическу, под кепи и сменила очки на гогглы, похожие на авиационные и держащиеся на голове ремнями – гонки без правил требовали внимания к безопасности. Был дан сигнал к старту. Гонки начались. Первый круг прошел спокойно. Все как будто присматривались друг к другу и к трассе: та была не особо ровной и, несмотря на то, что ее плотно посыпали песком, все равно местами обледенела. Я это предвидела и, хоть и не могла поставить на машину нормальные зимние шины, воспользовалась магией, обработав имеющиеся так, что меня заносило на льду куда как меньше, чем могло бы. Над составом для этого пришлось повозиться, но у Габи была отличная домашняя лаборатория и мне всего в ней хватило для нескольких опытов, плоды которых мне пришлись настолько по душе, что я улыбалась как сытый кот, наблюдая в зеркало заднего вида, как волчком заходятся другие, попав на наледь. Особенно, когда это были машины лучше моей. Но стоило нам пройти отметку старта, как все резко поменялось. Я шла в первой тройке, вырываясь вперед, несмотря на то, что рытвины и колдобины меня порядком тормозили. И я была готова ко многому, но не к тому, что меня в бок попытается пихнуть чуть отстающая машина, пытаясь выбросить на отбойник. Нас тряхнуло и я, чтобы разорвать дистанцию, прибавила скорости, бросив взгляд в боковое зеркало. Но переднее стекло той машины оказалось тонировано настолько, что в нем было видно, только отражение всего, что было перед ним. Еще один толчок. – Блять, – прошипела я, – Нюх, гонки ведь совсем без правил? – Да, Джек, – кивнул он. – Значит, можно что-нибудь… наколдовать? – Я бы сказал, что нужно. Влево! Я крутанула руль и еще один удар прошел вхолостую. Воспользовавшись этой заминкой я прошептала пару слов и прибавила скорости насколько возможно, уходя еще левее: тому, кто нас пихал нужно было место для падения – его колеса споткнулись о невидимую преграду и машина перевернулась, заскользив мимо нас на крыше прямо в ограждение. – Возможно, ты их убила, – равнодушно сказал Нюх, наблюдая за аварией. – Возможно, они не возражали бы, если бы погибли мы, – ответила я и запоздало поняла, что не чувствую при этом привычного холодка внутри, который возникал, когда я думала о себе как об убийце. И меня это не ужасает. Гонка продолжалась. Я по-прежнему шла второй. На третьем круге нас попытались отбросить назад, но первая машина вдруг почему-то сбросила скорость и начала теснить нашего противника с трассы к центру, который выглядел как котлован с гладкими стенами, пока не сбросила его туда окончательно – я даже залюбовалась, но от зрелища меня отвлек Нюх: – Джек! – требовательно позвал он. – Я слежу за дорогой, – раздраженно ответила я и вернула взгляд на трассу. Как раз вовремя, чтобы притормозить перед новой наледью, которая была раскатана до состояния катка и над которой вилась тонкая дымка чар: он тут возник не сам по себе. Но я сделала все правильно и нас даже почти не закрутило на ней. – Не в этом дело, Джек, – Нюх бросил взгляд назад, – Мы горим. Теперь это почувствовала и я тоже. Запах гари, исходивший со стороны багажника, начал заполнять салон вместе с дымом. Я открыла окно и натянула на нос ковбойский платок, повязанный мной как раз для такого случая. Холод тошнотворно смешивался с дымом, заставляя голову кружиться. Я оглянулась назад. Наш багажник действительно горел и пламя начало перекидываться на крышу. Теперь в зеркале заднего вида не было видно ничего, кроме дыма и огня. Я попыталась погасить его, но ничего не вышло, ни с помощью магии, ни с помощью пирокинеза. – Нюх! Погаси! – потребовала я. Прибавлять скорости было просто уже некуда. Я выжала из машины все, что можно было и, если не выйти из машины сейчас же, то мы могли просто взорваться, когда огонь доберется до бензобака. – Не могу, – развел руками Нюх, – это инфернальный огонь. Его может погасить только тот, кто зажег. – Пиздец, – “Думай, думай, думай!” – Тогда можешь прибавить скорости нам? И прикрыть от огня двигатель и бензобак? – Могу, – кивнул Нюх, хмурясь, –Тогда огонь будет гореть ярче, питаясь моей силой. – Но у нас будет шанс успеть? – меня беспокоило только это. Мы не могли сдаться сейчас, когда финиш был так близко. – Да. – Тогда жги. Нюх ухмыльнулся и кивнул: – Служить тебе было весело. Встретимся, если что, с другой стороны мира. – Ха! – я не собиралась сегодня умирать. Возможно, у меня не было возможности потушить огонь. Но у меня была воля, которая была главным оружием мага. И я, ощущая, как в ускоряющейся, впрочем, не сказать, что значительно, машине, разливается жар, как начинает под руками раскаляться руль и видя, как пламя постепенно поглотило машину полностью, старалась заставить себя ощущать так, как будто бы ничего не происходит, создавая тем самым щит особого толка, используемый демонологами для противостояния запугиванию демонов. Это, похоже, помогало и здесь. И не только это. У пирокинеза был занятный побочный эффект – чем лучше им владеешь, тем меньше шансов обжечься. И сейчас мне казалось, что я владею им просто превосходно потому что несмотря на то, что пот тек по мне ручьем, огонь не доставал до меня, пожирая машину, обивку сидений, забытые в ней вещи, но не меня. – Мы правильно едем? – спросила я, не видя за дымом трассу, но ощущая, что финиш должен быть уже близко и больше всего на свете боясь сбиться с пути и въехать в ограждение или свалиться в центр. Это было бы невыносимо обидно. – Да. Еще немного, – в голосе Нюха было напряжение не меньшее, чем я ощущала в своем теле, – Все, – Нюх откинулся на горящую спинку, как будто бы с ней было все в порядке, – мы пересекли черту, тормози! Самым сложным было достойно выйти из машины, а не выпасть к ногам ждавших за финишной чертой персонала и журналистов, вспышки камер которых меня не ослепили только потому что на мне по-прежнему были гогглы, стекла которых немного закоптились пока я ехала в горящей машине. При первом же шаге стало ясно, что меня ведет из стороны в сторону, а тело сотрясала дрожь. Из-за этого походка у меня была, наверное, как у моряка или кавалериста, ступившего на землю после долгой разлуки с ней. Нюх, сразу оказавшийся рядом, стряхнул с меня, как ни в чем не бывало искорки и легким движением снял с меня платок, кепи и гогглы, подав мне трость, на которую я немедленно оперлась, пережидая. Я не хотела, чтобы осталось впечатление, что я, глядя на то, как выглядит со стороны горящая машина, которую безуспешно пытались потушить, наконец, поняла, в какой же серьезной опасности находилась последние минуты, выбрав шанс на победу вместо шанса на долгую жизнь и беспечную жизнь. Я могла погибнуть. Или остаться калекой, что было бы хуже смерти. Как будто бы мне было мало рисков, связанных с договором! И потому отвести взгляд от горящей машины было невероятно сложно, как и забыть слова Нюха. “Это инфернальный огонь” Какому демону может быть нужно меня сжечь заживо? Мог ли это быть тот же самый демон, который дал золотую пыль коммунистам и золотые пули Роберте Клаус? В том, что это были части одной картины, я не сомневалась, но понять мотивацию не могла, как ни старалась. Но нужно ли мне ее понимать? Есть ли в этом сейчас насущная необходимость? Ко мне подошел распорядитель: – Это было очень зрелищно. Как вы сейчас себя чувствуете? Все ли хорошо? Я хорошо слышала в его голосе попытку удержаться в рамках формальной вежливости, через которую просачивалась искренность: он действительно был обеспокоен и восхищен, – Медики сейчас подойдут. – Не стоит, – возразила я, оглядываясь, – Я в полном порядке и рада, что доставила удовольствие своим выступлением. Я нашла взглядом Carpe Noctem и Карла, которые энергичной походкой шли ко мне от трибун, и, улыбнувшись им, помахала рукой, всем своим видом показывая, что ничуть не пострадала, проехав часть пути в горящей машине. Мысленно я уже праздновала свой триумф, уверенная в нем полностью. Нас не мог никто обогнать, я была в этом уверена, а, значит, визит на “Крылья Гавриила” и прочие почести у нас в кармане, а успех нашего дела – всего лишь вопрос техники, не более того. И я не попаду во власть демона. Не окажусь лишенной сил. От этой мысли и облегчения, которое она несла, хотелось рассмеяться. – Но, несмотря на то, что вы показали себя поразительно, вы пришли, к несчастью, второй, – продолжил распорядитель, – Мне очень жаль.