***
Маранья ещё не решила, хорошо это или плохо, но делать было нечего. Вместо того, чтобы лежать целыми днями на циновке в родительском доме и рыдать, ей придется через силу встать, причесаться, умыться и кое-как прожить этот день, готовясь к отъезду. Разум говорил, что это хорошо, а сердце продолжало надрываться. Неверие в утрату, шок, потрясение и иррациональная вина перед отцом за то, как мало он прожил, а они все, все остались, остались проживать свою продленную магией Эблы жизнь, терзали ее. Через двадцать семь лет ей будет столько же, сколько и было сейчас папе. Интересно, украсит ли ее голову тогда хоть один седой волос? Саламандра бегала вокруг нее яркой золотой змейкой и изо всех сил Маранью жалела. Волны искреннего сочувствия исходили от ящерки и помогали куда больше вымученных слов многих и многих, сказанных на похоронах. Как прекрасно было бы, если бы люди тоже так могли — без слов общаться. Не понимая ещё почему, Маранья не рассказала никому про Саламандру. Даже братьям. Даже Нарилье. Вот только со всеми этими горестями Маранья совсем забыла про свои лекарства, и не обращать внимание на боль в ноге уже не выходило. Хочешь, не хочешь, а придется подниматься и идти во дворец — хотя бы за зельями. Вездесущая Нарилья, невольно ставшая в это время хозяйкой дома — их мать сейчас ни на что не годилась, с сегодняшнего дня принимала приличествующие случаю визиты — прийти и выразить свою скорбь после утраты лично в Эбле было принято испокон веков. И в этот раз Нарилья велела позвать Маранью вниз, во внутренний двор, видимо кто-то из дворца явился — не иначе. Маранья с огромным трудом встала, натянула траурное, чёрное одеяние и, отчаянно хромая и держась за перила, спустилась с крыльца. Они оба сидели за столом рядом, похожие, почти как братья-близнецы, если бы не седые волосы Геральта и не шрам на правой щеке у другого. В руках у Геральта были приличествующие традиции траурные белые цветы, а Нарилья поила ведьмаков приличествующим традиции крепкими чаем. Пахло бергамотом. Оба ведьмака поднялись с появлением Мараньи, являя миру несомненные манеры, а тот, кто сидел ближе, Эскель, тот, с которым ей ехать, вежливо подал руку, помогая присесть к столу. Нарилья прищуренными глазами беззастенчиво пялилась на него, пялилась! — и в уме у нее явно происходило некое нехорошее шевеление. Ну, совершенно вжилась в роль новой хозяйки дома! Маранья усилием воли подавила раздражение на сестру — та сватала ее, или, по крайней мере, намекала на то, что неплохо бы мыслям устремиться в марьяжную плоскость, стоило любому постороннему мужчине переступить порог их дома. Ох уж этот наш гнилой эблский менталитет, велящий во что бы то ни стало заполучить северного мужчину. Или мужчину вообще. Эскель зашёл на огонек, как же. Это про Геральта и Йеннифер Нарилья давно все знала, а тут… Охотник на чудовищ сам в некотором роде стал свежим мясом. Дурацкое наше общество. — Рад видеть тебя, Маранья, — вежливо сказал Геральт. — Мы искренне соболезнуем вашей утрате. Эскель усадил Маранью за стол, а Нарилья подлила ей чая. Стоило ему поддержать Маранью под локоть, как по коже пробежали приятные волны, вибрация прошлась по ребрам вниз, отдавая приятными теплом и даже боль в ноге, казалось, унялась. Вот как он так может, а? Саламандра немедленно решила, какой Эскель хороший и как он уже ей, Саламандре, нравится. Маранья с выводами решила пока не торопиться. — Очень благодарна Вам за ваш визит, — вежливо ответила она. — а вам, — обратилась Маранья уже лично к Эскелю, — приношу извинения за то, что пришлось по моей вине задержаться. Эскель мягко улыбнулся и смущенно почесал шрам на щеке. — Не стоит, — сказал он. — Я провел эти дни с пользой. И рассказал о том, что уже успел договориться с караваном и приобрести для путешествия все необходимое. Такой подход нравился Маранье все больше и больше. Не нравилось лишь то, что Нарилья все активнее строит ей многозначительные глаза. Перед уходом Геральт сунул Маранье книгу в голубом переплете, оттененном изысканным серебряным шитьем. Книга полностью соответствовала представлениям Мараньи о чем-то таком «эльфийском». Если бы она, конечно, взяла на себя смелость об эльфийскости рассуждать — живых эльфов она видела от силы полдюжины раз, а разговаривала — так и вовсе всего с двумя. — Это Цири написала, — со светлой тоской сказал Геральт. — Когда один раз провела здесь три месяца. Тренировалась в изящном слоге. Это для тех, кто решит посетить Север. Как только за ведьмаками закрылась калитка, худшие подозрения Мараньи сбылись. — Эскееееель… — потянула Нарилья со значением. — Лично мне он приглянулся, и даже… Маранья выразительно скривилась. Ну вот, опять. — Один раз в жизни подумай! — с места в карьер напустилась Нарилья. — Один-единственный раз оторвись от своих бумажек и взгляни на что-то ещё! Улыбнись ему пару раз в дороге, не убудет с тебя! Чего хорошего жить в одиночестве?! Или… или тебя его шрам смутил? Маранье стало почему-то необъяснимо обидно, что Нарилья, говоря об Эскеле, первым делом упомянула его изуродованную щеку. — Да при чем тут шрам? Это ты! Ты об одном только и талдычишь мне уже лет двадцать! То эльфу меня этому заезжему сватала, то теперь вот Эскель, который здесь, я подчеркиваю, по делу! А тебе, лишь бы северянин! Лишь бы сплавить меня отсюда! Нарилья затихла, и вдруг посмотрела на Маранью непривычно грустным взглядом, совершенно не собираясь переходить, как не раз бывало, в нападение. — Ты совсем не понимаешь? — тихо спросила она. — Он же ведьмак. А они живут долго. Так же как и мы, Маранья, как и мы. Маранье стало в момент горько, нестерпимо стыдно. Опять она удобно и постыдно забыла о том, что двадцать два года назад и Нарилья вышла замуж за человека.***
Караванщик Маньяро с печальной неотвратимостью размышлял о нависшей над ним необходимости жениться. Маньяро уже давно подумывал об этом, крутил эту идею в голове — и так, и эдак, но все никак не мог решиться продать свою свободу. Потому как такое сокровище надо бы толкнуть подороже — уж в этом он смыслил. Маньяро мнил себя эстетом — все красивое, блестящее, гармоничное и совершенное сводило его с ума. Мог приказать купленной на рынке наложнице раздеться и половину ночи придирчиво ее рассматривать — насколько изящен изгиб талии и плеч, достаточно ли красиво обрисован живот? Наложницы сначала смотрели круглыми, как плошки, глазами, а потом и вовсе прекращали удивляться, втайне считая Маньяро либо импотентом, либо мужеложцем. Впрочем, на такую судьбу, как господин, который тебя по ночам всего лишь рассматривает, никому в здравом рассудке жаловаться не приходило. Эстетство Маньяро имело и отрицательные стороны. Ему всегда хотелось больше, лучше, немного ближе к совершенству. Другие караванщики могли и легко выделанную дерюжку на плечи набросить — какая разница, в чем потеть весь длинный путь на верблюде? У Маньяро же одежды были из настоящего андорского льна, с вплетенными туда по андорской традиции нитями золота — Маньяро нравилось, как голубые тона оттеняют его смуглую кожу. Неуемную экономию отца он почитал за глупость, за неумение жить. Дома, в Офире, он тоже не скупился — унаследованный от родителей вполне себе особняк после смерти рачительного отца (тот бы костьми лег — не позволил) украсился вычурной мебелью и картинами, которые привозили аж с самого Севера, аж из самого, с позволения сказать, Новиграда. И все это требовало денег. Денег, денег, денег. Караван приносил неплохой доход — дело свое Маньяро любил и знал, но не покрывал и пятой доли потребностей. Присоединиться к пустынным бандитам и чего-то там грабить было для него слишком рискованно, торговать из-под полы с кочевниками — тоже. Ни матриарх Андоры, ни правитель Эблы за такое не щадили, а голову свою Маньяро был намерен носить на плечах ещё долго. Перебрав кучу вариантов, Маньяро понял, что единственный подходящий — жениться на деньгах, и сделать это надо чем скорее, тем лучше, как бы противно и грустно не было. Но и здесь была загвоздка. Жениться, конечно, предстояло без сердца и задора, но не на боевом же бегемоте из Андоры? Совсем через себя переступить Маньяро тоже не мог — жена должна была отвечать хотя бы минимальным критериям его тонкого вкуса. Пусть бы у нее и были недостатки (здесь Маньяро умом перекупщика понимал, что без компромиссов не обойтись), но должно было быть и какое-нибудь достоинство, внутреннее там или внешнее, эти недостатки перекрывающее. То, чем Маньяро мог бы любоваться — ведь наложницы наложницами, а жену придется лицезреть каждый день. В родном Офире претендентки нашлись, ещё бы им не найтись. Но все они были, как сваренная на воде манная каша — дырявым и натянутым за уши компромиссом. Выхода из ситуации он не видел, и оттого будущее представлялось ему темной могилой — такой, в какую недавно погрузили богатого офирца, нашедшего в Эбле свой конец. Маньяро обдумывал очередную марьяжную комбинацию, когда перед ним появился здоровенный северный мужик с пугающими кошачьими глазами и изодранной шрамом щекой. Первой мыслью караванщика было — сколько ж бабла надо иметь, что б такого нанять? Несмотря на всё свое кичливое эстетство, калачом Маньяро был тёртым и в подобного рода типах разбирался. Мужчина не пытался казаться пугающим, он был — деликатной, текучей смертью с лёгкою, звериной поступью. Монстром, созданным жестокими северянами, для того, чтоб убивать других, ещё более страшных монстров. Звали его Эскель, и он оказался на удивление спокойным, рассудительным и практичным в вопросах цены и караванного устройства. Эскель должен был кого-то сопровождать (видимо важного, влиятельного и с огроменной мошной — с ума сойти, на северного ведьмака не поскупились!) и заодно Маньяро с ним быстренько сторговался по поводу охраны каравана, как раз караван был на этот раз небольшой — верблюдов пятнадцать. Услышав про пустынных скорпионов размером с собаку, Эскель только хмыкнул. Услышав про ламий — хмыкнул второй раз. Услышав про тех, кого в Офире называют муравьиными львами за их умение выкапывать в песке воронки и затягивать туда путников, в Андоре песчаной чумой, а в Эбле вообще не называют никак из страха, хмыкать не стал. Прищурил глаза, почесал щеку и сказал, что да, вполне посильно. А потом он напрямую спросил, что насчёт разбойников. Маньяро так же напрямую ответил, что законы законами, а жить охота всем и разбойникам он исправно платит. Эскель неопределенно кивнул, почесал щеку и они расстались, довольные друг другом. В следующий раз Маньяро ведьмака увидел уже за день до отправки, и тогда тот пришел не один. Невысокая женщина рядом с ним была облачена во все чёрное, закутана с ног до головы — верный знак того, что у нее кто-то умер. Но наметанный глаз Маньяро не упустил ни золотых украшений, ни добротных, сделанных, наверняка, на заказ сандалий. Незнакомка сильно хромала, опиралась на костыль, и ведьмак ощутимо сдерживал шаг, чтобы она за ним поспевала. Маньяро поспешил к важным клиентам, на ходу поправляя напомаженные волосы — не повредит произвести на наверняка престарелую матрону нужное впечатление. Женщина, позволяющая себе нанимать северных ведьмаков для путешествия из одного зерриканского города в другой не могла не представлять финансового интереса. Эскель показывал женщине на доброго верблюда, смирного и крепкого, с белым пятном на переднем горбике, купленного, по всей видимости, именно для неё. Ведьмак что-то говорил и незнакомка кивнула, соглашаясь. Верблюд тоже кивал, жуя жвачку и, по-видимому, тоже был со всем согласен. Эскель похлопал животное по плечу и верблюд покорно опустился на одно колено. Незнакомка аккуратно положила костыль на землю и, опираясь на руку Эскеля, попробовала на животное взобраться. Черная прозрачная вуаль соскользнула с ее головы, и взгляду Маньяро открылось удивительно гармоничное, красивое молодое лицо с тонким носом, высокими скулами и изящным ртом. Никакая эта была не матрона. Свежая и трепетная, как зелёные луга после дождя — живые карие глаза на подвижном, милом лице, и волна небрежно забранных, густых, каштановых волос. Девушкa была без сомнения либо Цветком, либо дитя Цветка. Она оперлась рукой Эскелю на плечо со странной, сдержанной осторожностью, и ведьмак аккуратно помог ей спешиться, не наступив на больную ногу. Она посмотрела на Эскеля и искренне, открыто ему улыбнулась. И Маньяро осенило. Здесь и сейчас благодетельная судьба сама вложила ключ ему в руки. Бери, Маньяро, дорогой, пользуйся!***
Голубые громады гор под снежными лазурными шапками заставляли Маранью задуматься о том, что скоро она увидит, как эти горы нависают не над барханами и над дюнами, а над настоящим, густо ощетинившимся северным лесом. Может, она даже сможет увидеть настоящий снег? С тех пор, как отец много лет назад впервые объяснил ей про белую вату на вершинах гор, она все время хотела узнать, каково это на ощупь. — Холодный, — пожал плечами Эскель. — Холодный и превращается в воду у тебя в руках. Я бы сказал, ничего особенного, но не скажу. Мальчишками любили мы снежками кидаться. Просыпаясь, я видела из узкой бойницы окна заметенный снегом горный перевал Каэр Морхена. Странно, но острые шпили скал, запорошенные снегом, бесконечно радовали глаз. Я здесь, я в крепости, здесь меня никто не найдет. Я в безопасности. Маранья начала читать записки Цири и теперь с нетерпением дожидалась привала и вечера, чтобы опять уткнуться носом в голубую книжку. Многое о том, о чем писала Цири, упражняясь в изящном слоге, пробирало Маранью до самого сердца, хотя, конечно, ее история и не была столь трагичной, как у Зираэль. Во всяком случае, пока не была. Ее тоже, прощавшуюся с Геральтом, Лютиком, Нарильей и всей семьёй, кольнуло странное, необъяснимое предчувствие. Я знала, что ещё вернусь в эти места. И они будут прежними. Но вот только я никогда прежней не буду. Больше никогда. Маранья вздохнула — вряд ли ей, хромоножке, стоит сравнивать себя с воительницей Цириллой. Это просто деловое путешествие. Вот-вот. Так и надо к этому относиться. Эскель действительно сумел позаботиться об всем — и о снаряжении, и верблюдах, да и караван, который он нашел, был даже более чем. Маранья искренне впечатлилась — какая предприимчивость, учитывая, что он здесь всего пару недель. Профессионал, иначе не скажешь… Их караван плыл по пустыне, не спеша преодолевая расстояние до соседней Андоры, и дальней поездкой это ещё не казалось — в Андоре Маранья бывала неисчислимое множество раз. После Андоры — все и начнётся. Грусть и тоска, хотя времени-то прошло всего ничего, постепенно отступали — созерцание вечных барханов и не менее вечного песка делали свое дело — мысли в голове текли не менее вечные, примиряя с окружающей действительностью. Интересно, а небо на Севере бывает таким же голубым? Путешествие можно было со всех сторон назвать приятным, если бы не одно «но». Если бы не молодой караванщик. С первого дня пути он окружил Маранью своим навязчивым вниманием, совершенно не замечая полного отсутствия какого-либо интереса с ее стороны. — Ах, у вас офирское имя — а вот у меня тоже… (офирские имена традиционно начинались на «Ма») Маньяро, как звали караванщика, трещал не переставая — напомаженный и слащавый, удручающе душный тип, действующий по принципу «сам шучу — сам смеюсь». Маранья сдуру сболтнула в начале путешествия о том, что, дескать, да, что у нее должность при дворе и да, она из этой семьи, и караванщик вцепился в нее, как клещ. Беззастенчиво расспрашивал про все, что можно, и все, что нельзя. Особенно его интересовали доходы всех и каждого. К концу первого дня Маранья в душе своей просто взвыла, но грубо отвечать караванщику не решалась — все-таки, посреди пустыни себе дороже. Но ближе к вечеру, когда караван остановился на ночлег и Эскель помог ей спешиться, она вцепилась ведьмаку в плечи и жарким шепотом на ухо процедила, что пусть он устраивает это как хочет, но ночевать она будет с ним в палатке вдвоем, а не в большом шатре, вместе с Маньяро и остальными. Компания молчаливого Эскеля была ей любезнее куда больше напомаженного дурня. Конечно, оставался ещё момент с северным менталитетом, по которому, как смутно представляла себе Маранья, чуть ли клятвы вечной верности друг другу принести следует, прежде чем мужчине и женщине под одной крышей ночевать. Да наплевать, пусть ведьмак думает себе что хочет! Ночью Маранья неожиданно проснулась и обнаружила, что ей тепло под двумя одеялами. Ведьмак отдал ей свое, а сам спал на циновке, подложив руку под голову — грудь его мерно вздымалась. Это было неожиданно и, чего уж сказать, приятно. На следующий день молодой караванщик снова пошел в наступление. Маранья покачивалась на своем смирном верблюде с пятном на горбике, отчаянно смотрела в спину Эскелю и понимала, что помощи ждать неоткуда. Ведьмак нанимался охранять ее от чудовищ, а не от воздыхателей. Ведьмак ехал обычно чуть впереди, свои два меча достал из поклажи и прикрепил за спиной — точно так же всегда делал Геральт. Солнце заставляло серебряный гриф блестеть до боли в глазах. К вящему своему ужасу, Маранья начала постепенно понимать, куда молодой караванщик Маньяро клонит, что за план так интенсивно преследует. Все было серьезнее, чем показалось. Стоило так попасть, едва покинув Эблу! Ну что ж за невезение-то! Вечером, соскользнув в руки Эскелю, она шарахнулась от верблюдов и сразу же забилась в палатку — было противно, обидно и самое пугающее — Маранья пока не понимала, что в этой ситуации делать. Перепуганная саламандра что-то взволнованно стрекотала, но ответ на этот вопрос тоже не могла дать. Маранья сидела никак не меньше получаса, изо всех сил стараясь не заплакать. Вошедший Эскель тронул ее за плечо — он принес ей миску кукурузной каши от общего костра. Уже сильно завечерело, и ведьмачьи глаза с вертикальными зрачками светились в темноте. — Что с тобой? — спросил он, аккуратно усевшись рядом. — Не хочу к тебе лезть, но я, всё-таки, в некотором роде за тебя отвечаю. Маранья поджала больную ногу под себя, безо всякого энтузиазма поковыряла вилкой в миске. Врать Эскелю не хотелось, хоть все и было крайне глупо. — Караванщик наш, — она вздохнула, — Маньяро имеет ко мне более, чем серьезные намерения. Как оказалось. Маранья уставилась на руки, державшие плошку с кашей — рукава льняной рубахи закатаны, на тыльной стороне правой ладони два заживших шрама — в лицо ведьмаку почему-то смотреть не хотелось. Хотя разве она в чем-то виновата? Разве? — Серьезные намерения — это плохо? — уточнил Эскель ровным голосом. Маранья вздохнула. — К деньгам моим у него серьезные намерения. Он надеется, что моя семья за меня хорошее приданое даст, потому что я колченогая. Эскель снова положил руку ей на плечо. — Но так не будет? — спросил он с непонятным напряжением. Маранья фыркнула. — Они пошлют его к черту. Вот только, может быть, не стоит говорить ему это посреди пути? Эскель понимающе кивнул. — Умно. Но не думай больше об этом. Я обо всем позабочусь. А потом отправился обходить лагерь, опять оставив ей свое одеяло.