Длиною в жизнь

Мелкий паскудный дождь лил и лил, не переходя в ливень, но и не прекращая свою тарабарщину. Эрин уже готов был взвыть от того, что волосы и одежда вечно сырые, ткань рубашки такая влажная, что постоянно липнет к телу, а сапоги чуть ли не хлюпают. В той, прошлой, вергенской жизни, он давно бы уже сидел у себя дома и пил бы горячий чай, а дождь продолжал шуметь только за окном. Эрин вздохнул. Он поморщился и подумал о том, что сейчас, хотя бы, не холодно. Вспомнились редкие отцовские рассказы про скоя’таэлей. Раньше Эрину казалось, что Киаран преувеличивает, а сейчас он был уверен, что наоборот — преуменьшал. Ну что ж, папа, твой педагогический приём сработал! Эрин готов был отдать все на свете, чтобы вернуться в Верген. А они ещё даже не дошли до Махакама. Хорошо хоть Иорвет, которого он, надо признать, уже успел начать опасаться, не поперся сам и не попёр с собою отряд, да прямиком через буераки и кишащие поганой мошкой болота. Они двигались вот так — по тракту. Эрин знал, что когда-то давно его отец был у Иорвета правой рукой, но потом зарылся, как сам говорил, в бумаги, стал служить у Саскии, и теперь эти двое приятельствовали редкими набегами. Потому что сам Иорвет все время был в пути — неведомая тоска гнала его все дальше и дальше, якобы, конечно, отстаивать интересы Вергена. Но на самом деле, думал Эрин, ему просто дома не сидится. Рядом с Эрином ехал тот самый ведьмак, про которого ему рассказывал Тиан. Иорвет, как видно, посчитал, что присматривать за Эрином ему будет излишне хлопотно, а может, не захотел с Киараном стресс иметь и обсуждать по приезду нюансы эриновского воспитания (слава тебе, Дева!) и нанял для присмотра ведьмака. На пылкое заявление Эрина, что присмотр ему никакой не нужен, чай, не маленький, бывший Гроза Севера на серьёзных щах поинтересовался, а каким, собственно, оружием Эрин владеет? Или, может быть, учится владеть? Ну тогда нет, извините. — Эй, мальчик, — окликнул его ехавший рядом молодой краснолюд по имени Ирвин, спешивший в Махакам на встречу с невестой. «Кому и кобыла невеста», мстительно думал про Ирвина Эрин, смотря на краснолюдские кривые ноги и с завистью оглядывая ладную, с ловко посаженным лезвием секиру, притороченную к седлу. Койон ему оружия тоже пока не давал, сказал, что сначала пусть Эрин хоть раз, да уложит его на лопатки. Вряд ли это когда-нибудь сбудется — Койон был ведьмак. Эх, все было против него! — Были бы у тебя уши круглые, сказал бы я, что ты — зерриканец, как есть! Эрин совершенно не хотел вступать в разговор (хоть тема, отличная от невесты Ирвина, про которую тот уже всё уши прожужжал, и сулила приятное разнообразие), но Койон ему строго-настрого наказал со всеми быть вежливым и обходительным. Иначе оставят его, Эрина, в Махакаме месяца так на три, краснолюдскому обращению научаться! — Я — полукровка, а не чистокровный эльф, — ответил Эрин, безуспешно стараясь засунуть свое раздражение куда поглубже. — Моя мама там родилась. Это был выстрел в упор. Ирвин восторженно причмокнул, почесал широкополой ладонью растущую буйными огненными вихрами —во все стороны! — бороду, и заинтересованно подъехал поближе. — А сам-то ты там был? — полутвердил, полувопросил он. — Совсем другой мир, а? Эрин светски улыбнулся. — Как-то не приходилось… — ответил он с максимальной рафинированностью, отчаянно желая, чтобы Ирвин провалился поглубже под торф и ему никогда, никогда не пришлось бы больше эту краснолюдскую рожу видеть. Ирвин же в крайнем возбуждении саданул себя по коленке. — Так как же так! Харя зерриканская, а не был там ни разу! А я был… — он мечтательно закатил глаза, да аж так, что остались видны один белки. — Везде был. И в пограничном городе, где бабы э-эх — сочные живут — плечи как у моей Гельки! — одна такая двух вон таковских ведьмаков стоит! — он показал на Койона, ехавшего на пегой кобылке чуть впереди. Койон обернулся, подмигнул Эрину, дескать, молодец парень, правильно себя ведёшь, повел плечами и ничего в ответ не сказал. По пустякам он предпочитал не связываться. — И в Эбле был, — продолжал краснолюд, — там бабы тоже воюют, но ни в какое сравнение не идут. И Сад там есть ещё этот… но я ж, ты знаешь, как Гельку свою увидел, так в никакие Сады Цветов там этих, ни в никакие бордели — ни ногой! Ухо у Эрина заинтересованно дернулось. Про Эблу он знал. — А потом, — продолжал Ирвин, — дошли мы, значится, до цели до нашей дошли, до города этого, значится, до Тараско, куда нас, собственно, и звали. Ну, чтоб Подземелья строить. Койон придержал коня и поравнялся с ними. — Прям так и Подземелья? — спросил он. — Без шуток, Подземелья? Ирвин деловито пожевал оттопыренную губу, наслаждаясь всеобщим интересом. Даже дождь, казалось, прекратил моросить и природа тоже прислушалась. В начале процессии, выбиваясь из общего настроения, гоготали над своими шутками вергенские лучники. — Ага. Только они, это самое, не такие подземелья, где золотишко там с каменьями! Не-е-ет! Название одно, эти подземелья… У них, у тараскинцев этих, бесконечно хитро все продумано. Там, значит, сверху пустыня, сухая пыль, бури, и кошмар прочий. И ни людям, ни драконам жизни никакой нет — не растёт почти ничего, да и скот разводить не получится. Коровья, они, знаете ли, песок есть не будут, как моя Гелька говорит! А внутри, в скалах этих лепота, реки текут подземные, да прохлада. Только росло без света там, прямо скажем, немного чего. Вот драконы это все только как свое лежбище и использовали. А потом, — Ирвин выдержал драматическую паузу. — в Тараско придумали второе солнце. Эрин открыл от удивления рот. Даже многоопытный Койон, едущий рядом с ним, был крайне удивлён. — Второе солнце? — переспросил ведьмак, кашляя в кулак. — Это ты серьёзно? Как это вообще возможно построить? — А это, — напыжился Ирвин, — большая махакамская тайна.

***

Кинарат задрала голову вверх и посмотрела на сложные, переплетенные, установленные в, казалось бы, беспорядке, но на самом деле по строгой, одним лишь махакамским инженерам ведомой последовательности, громадные зеркала. Зеркала на колоссальных глинобитных стержнях крепились на внутренней стороне огромных горных расщелин. Каждое из них было подвижно и при необходимости поворачивалось почти вокруг своей оси. Зеркальные спирали крутились и танцевали, чтобы каждое зеркало могло хитро ловить лучи солнца именно под нужным углом. Кинарат знала, что многие зовут эту конструкцию вторым солнцем, но ей больше приходила на ум та самая мифическая Спираль, на которой, по легенде, и расположены все наши миры. Новоиспеченная княгиня стояла на крутой возвышенности, на старом горном уступе, покрытом густым, тёмным, шевелящимся мхом. Горы Тараско, такие внушительные, пугающие снаружи, были практически полыми изнутри. Огромные зеркала перенаправляли солнечный свет из расщелин, и внутри гор, на пологих склонах, полностью сокрытых, росла и пшеница, и рожь, и овощи, и многое-многое, завезенное недавно с Севера великолепие. На полях с сочной травой паслись стада, и хотя Кинарат знала, что почти вся баранина у них по сравнению с темерской жилистая, а молоко на вкус уступает тому самому, от самых знаменитых буренок из Редании, не было для княгини зрелища слаще. А дракон и за жилистого барашка душу продаст. Таковы были тараскинские подземелья, названные подземельями скорее по традиции, чем по сути. Столетиями Тараско пытались выведать секрет Эблы, секрет цветущего посреди пустыни сада, но так и не смогли. И тогда они придумали что-то свое. Но обида на Эблу осталась. Кинарат казалось, что она родилась с этой обидой, одинаковой для каждого жителя Тараско, и тот факт, что мама ее была Цветком из Эблы, заставлял её с детства сгорать в противоречиях. Противоречиях длиною в жизнь. Кинарат скомкала в руках письмо, последнюю волю своего отца. Это было простое письмо, написанное на рисовой бумаге, без золотых векселей, без вычурности. Там почивший князь ёмко и просто излагал своей единственной дочери свою волю и свой план, и надеялся, что в ней окажется достаточно мудрости, чтобы этому плану последовать. — Я ухожу в страну теней с лёгким сердцем, — писал он. — Потому что уверен, что ты примешь правильное решение, Кинарат. Пять дней назад огромный серебряный дракон изверг струю огня на сложенный из деревьев погребальный помост, и дух Терентия Светоносного воспарил в небеса вместе с дымом. Пять дней назад Кинарат превратилась из княжны в княгиню, полновластную правительницу Тараско, и эта ноша нестерпимо давила на плечи ей. Пять дней прошло, а она все ещё не решила, что делать дальше. Единственное, что она решила — пора нанести визит в Эблу. А уж действовать ли согласно воле отца, или согласно новым, вновь открывшимся обстоятельствам, заставлявших княгиню скрипеть зубами от гнева — будет видно.

***

Маранья и сама не поняла, как и когда это произошло. Так бывает только с простудой или любовью. Засыпаешь слегка заболевающим, а просыпаешься полностью больным — и жар хлещет, и горло стянуло. Вот Нарилья бы порадовалась! Вот она, их цветочная кровь, зла просто на не хватает! Ведь знала же, что такое могло произойти, ведь знала! Сама Нарилья выскочила замуж за своего темерца через две недели после знакомства, никто и опомниться не успел толком. И сейчас Маранья враз осознала, почему. Написавший «Жемчужину» многомудрый офирский жрец говорил о том, насколько стадия первости в любовных делах, когда все горит костром, ненадежна. Ученый муж яро советовал подождать, не принимать никаких решений, покуда жемчужное стекло, сквозь которое смотришь на объект страсти, не покроется коростой повседневного. И, наконец, не треснет. Тогда объект страсти предстанет перед тобой во всей красе и можно будет уже думать, как быть дальше. Интересно, сколько времени на это понадобится, — размышляла Маранья, скользя взглядом по местности, которая становилась все более и более гористой. — Очнусь я от любовной горячки в Туссенте? А может, уже в Махакаме? Синяя андорская листва сменилась нормальной, зеленой — Синие Горы были синими лишь у подножья, и Маранья с удовольствием училась ценить новый вид красоты — не буйство красок, как в саду Эблы, и не однотипные строгие голубые тона, как в Андоре, а нежно-зеленые девственные горные склоны, усыпанные мелкими, наивными в своей простоте цветами. Горные пейзажи были не похожи ни на что, что Маранья видела раньше. У неё захватывало дух, как плоть земли может, оказывается, не лежать плоским блином и не вихриться песками, а вот так, подобно свадебной песне, возноситься в небеса. Мараньин конь, молодой меринок с бархатными глазами, проявлял чудеса ловкости, карабкался по горам, даже когда встречались совсем уж зубастые кряжи — прыгал ничуть не хуже горного козла. Мараньин вес на спине он, казалось, не замечал. Андорцы эту породу не просто так вывели. По другому было с конем Эскеля. Тот явно уставал тащить и поклажу, и ведьмака (косая сажень в плечах, да доспех сверху!), упирался и жалобно ржал. В конце концов Эскель, считавший это своей ошибкой (надо было ему, дурню, взять-таки трех коней, помышлял он), досадливо махнул рукою и спешился. Спешился, закинул пару баулов за плечо и ловко, словно всю жизнь ничем другим не занимался, лавировал с уступа на уступ и вел своего коня под уздцы. Маранья не могла отвести от Эскеля затуманенного взгляда — от его заметных мышц под рубашкой, от тёмных, небрежно остриженных волос. Улыбка у него из-за шрама выходила отчаянно неровной и, может быть, думала Маранья, поэтому и улыбался он так нечасто. Маранья смотрела, и смотрела еще, и жемчужное стекло страсти трескаться явно не собиралось. Вечером, когда они уже устроили привал и Эскель, сноровисто распалив костер, стал заваривать в походном котелке пряно и приятно пахнущие травы (ведьмак и в этом разбирался!), Маранья, не мудрствуя лукаво, спросила: — Ты ещё и по горам скачешь. Неужели ведьмаки вообще все умеют? Автор «Жемчужины» не уставал утверждать, что мужчину перехвалить невозможно, главное — похвала должна быть искренней. Эскель пожал плечами, почесал шрам и опять криво улыбнулся. — А я оттуда родом, — просто сказал он, — с гор. Весемир мне рассказывал. Правда, я не помню ничего, — он опять задумчиво потёр свой шрам. — Мне память после испытания травами с концами отшибло. Может, оно и к лучшему. Саламандра вдруг довольно зашипела, соскользнула у Мараньи с руки и змейкой скользнула в трескучее пламя костра. Огонь радостно вспыхнул, и саламандра, обвив лапы хвостом, улеглась в горящих ветках на манер сторожевого пса. Костер не потухнет всю ночь. Саламандра позаботится. Саламандра за огоньком присмотрит. Эскель удивлённо присвистнул. Тени от разгоревшегося костра причудливо танцевали на скалах. Уютные и живописные днем, ночью скалы казались грозными, нависшими с неба гигантами, пришедшими, как пить дать, по мараньину душу. Но здесь, в кольце света, идущего от костра, было совсем не страшно. Эскель сидел вполоборота и Маранья поразилась — насколько ночью все по-другому ощущается, нежели днем — огонь костра скрадывал яркость его нечеловеческих глаз, темнота прикрывала изуродованную щеку и он выглядел до странности обычно — ну сидит себе мужик, как мужик, на бревнышке у костра, ну, бутерброд свой жует… Интересно, кем бы он стал, если б не ведьмаком? Стал бы солдатом, а может, и фермером? Завел бы себе большую семью или так и жил бы бобылем? Маранья, хоть и обещала себе этого не делать, подалась вперёд и ласково провела пальцами по покрытой свежей щетиной здоровой его щеке, по тёмным бровям, по въевшейся между ними складке. Эскель смотрел на нее, слегка нахмурившись, с нечитаемым выражением. Весь день им было не до милований, и Маранье вдруг стало не по себе — может быть, он совсем не в настроении, умаялся за день, а она, она опять за свое! И когда она такой жадной до плотских утех стать успела? Эскель перехватил её руку и вдруг поднялся. — Пойдем, что покажу. Маранья неловко выпрямилась, взяла его под локоть, опасаясь и не желая ступать в темноту. Нога привычно прострелила глухой, неяркой еще болью, но просить Эскеля поделиться своими эманациями было неловко. И не хотелось уходить от костра. Эскель ловко притянул её к себе и в одно движение подхватил на руки. — Не хватает еще, чтобы ты шею себе свернула, — пояснил он, — а я вижу в темноте. И понёс её в неуютную темень, прочь от костра. Через сотню шагов, пару раз свернув, и пару раз перепрыгнув через невидимые препятствия, он остановился. — Вот, — тихо сказал он ей, — нашёл по дороге сюда. Когда добирался в Эблу. Тихое небольшое озеро разлилось между двух горных кряжей, спокойное, почти незаметное ночью. От воды веяло свежестью и слышалось тихое, хрустальное журчание — наверное, неподалеку в озеро впадал ручеек. Темная вода так и манила к себе. Из-за туч донельзя своевременно выкатилась луна и озеро пошло серебряными искрами. Маранья оторопела. Как непривычно, и как пронзительно красиво! — Хочешь искупаться? В прошлый раз вода здесь была теплая. Маранья задрала голову и посмотрела на Эскеля. Свет луны выхватил глубокие борозды шрама на правой щеке, пугающе отразился от оскаленной волчьей пасти на медальоне. — Я родилась в пустыне и плавать не умею. Это было действительно странно, погрузиться целиком в воду и даже, возможно (о матерь Эбла!), не ощутить под ногами дна! В купальнях вода едва достигала плеч, если не пояса, а диких водоёмов Маранье за все ее годы видеть не приходилось вовсе. Сердце радостно застучало. Интересно, каково оно, заниматься любовью в воде? Эксель уже поставил её на плоский теплый камень рядом с собою и принялся стягивать через голову рубашку. Глаза его смеялись. — Ну, не бойся. Не беда, если плавать не умеешь. Держись за меня. Вода действительно была тёплой, а озеро — совсем неглубоким, и ночь смотрела на них сверху тысячью глаз, а в густом, уже по-летнему ароматном воздухе разливался стрекот цикад и сладкий, ненавязчивый запах горных цветов. Маранья держалась за плечи Эскеля, щетина у ведьмака забавно кололась, а к кошачьим, светящимся в темноте глазам она уже успела привыкнуть. А потом теплые, обветренные губы прошлись по Мараньиной шее и она почти рассмеялась — от переполняющего душу довольства. Настроение стало совсем игривым, под стать многообещающему вечеру. — Эскель, — спросила она заговорщицким тоном, — а что ты будешь делать, когда наш контракт закончится? Эскель вздохнул и вдруг несколько досадливо, как показалось ей, отстранился. — Понятия не имею, — проговорил он глухим голосом, — может, следующий заказ возьму. Маранья причины его неудовольствия не понимала. Вода ласкало ее тело, эманации — пусть и приглушенные водой — тоже, и было совершенно непонятно, как можно быть теперь хоть чем-нибудь недовольным. А ещё совершенно, ну совершенно невозможно было не потянуться к Эскелю, не начать шептать на ухо всякий бред, не пригладить ему взъерошенные волосы, и не начать творить всякое такое, ради чего нордлинги готовы были поубивать друг друга, лишь в бы Сад Тысячи Цветов попасть. Эскель глухо охнул и привлёк её к себе, ладонью огладил грудь. — Может, я тебя ещё раз найму, — по-озорному фыркнула Маранья, забираясь пальцами в волосы у него на затылке, выгнулась назад, подставляясь под его ласку, — будешь только на меня работать. Похоть уже вовсю кружила ей голову. Он неожиданно отвел от себя её руки, взял за плечи и, отодвинувшись, посмотрел, нахмурившись, прямо в глаза. — Я тебе уже говорил, — сказал он сухим, серьезным голосом, — ты мне ничего не должна. Я помогу тебе, Маранья, просто помогу. Не надо ничего. И тут жемчужное стекло треснуло и вдребезги разлетелось. Но, вместо обещанного объекта страсти во всей красе, Маранья увидела себя. Как она обещала Аниаху все, что тот хотел услышать, лишь бы он отпустил её на Север. И ничто её не остановило, даже смерть отца! Как беззастенчиво гнула свою линию, потому что у неё болит нога, а у других нет. За это ей, кстати, стыдно до сих пор не было. Как она затащила Эскеля в постель, одурев от зелий и точно зная, что перед её цветочной кровью мало какой нордлинг устоять сможет. И как висла на нем при каждом удобном случае оттого, что эманации заставляли боль сменяться сексуальной приязнью. Аж денег за это предложила! И что ни одного, ни одного-единственного аргумента нет у неё, чтобы попробовать убедить Эскеля, что он все неправильно понял, что не пыталась она им манипулировать, что на самом деле сама не поняла, как так вышло! Потому что, положа руку на сердце, Маранья не могла сказать, где кончается одно и начинается другое: то, что Эскель ей во всех смыслах полезен и то, что, кажется, она умудрилась-таки по-серьезному им увлечься. Ах, матерь Эбла, оставались бы нормально, приятелями, а не в игры эти дурацкие играли! На глаза навернулись слезы и все это — бархатная ночь, лунный свет, объятия воды и горячие руки Эскеля на её пояснице, показалось ненужным и пошлым, как грубые деревянные декорации, оставшиеся после ярмарочной постановки. Пока ведьмак пристально смотрел на нее, зрачок расширился и, казалось, заполнил всю радужку. И эти черные внимательные глаза все понимали. Притяжения между ними как не бывало. Чёрная вода беспомощно плескалась вокруг. Маранье оставалось лишь горько всхлипнуть. Слов у неё больше не было — стало нестерпимо стыдно и захотелось уползти куда-нибудь в самый дальний уголок мира, свернуться калачиком и чтобы никто не трогал, никто. Она несмело, совсем не так, как минутою раньше, дотронулась до плеча Эскеля. — Помоги мне, пожалуйста, отсюда выбраться, — голос у нее почему-то треснул и странно зазвенел. — Я, наверное, просто слишком устала. Спасибо, что показал мне это место, оно прекрасно, но сейчас мне хочется спать... Прости, я не хотела портить тебе вечер! Эскель только кивнул. На берег они выбрались в полном молчании. А ночью Маранья все равно пришла к нему под одеяло, и, ни слова не говоря, спрятала голову у него на плече. Эскель повернулся к ней, обнял, прижался губами ко лбу. — Спи, Маранья, — тихо сказал он. — Завтра будет новый день. И только тогда Маранья уснула.