Длиною в жизнь

Солнце палило нещадно, просто нещадно. Муки Кинарат усугубляло ещё и то, что кипенно-серебряное, обильно расшитое мелкими камнями (а вот посмотрите, что у нас там, в недрах есть!), церемониальное одеяние весило, по ощущениям, как драконий хвост. По краю одежды шел чёрный, шириной почти с ладонь, траурный кант — напоминание о её потере. И самое противное — лицо Кинарат полностью закрывала вуаль, скрывавшая черты правительницы Тараско от любого чужестранца. По священному обычаю, вуаль была обязательна до тех пор, пока она не выйдет замуж. За много лет Кинарат к вуали так и не привыкла, и всегда с огромным нетерпением ждала возвращения домой, чтобы эту варварскую тряпку с головы своей просто содрать. Хотя, сейчас вуаль была, как ни странно, кстати — скрывала и заплаканные, покрасневшие глаза, и то, как Кинарат постоянно кривила губы. Да и от солнца была защита. Некое жестокое утешение Кинарат находила в том, что и другая сторона, по-видимому, тоже церемониально страдала. Обычаи Эблы были ещё более нелепыми и еще более освященными временем, чем в Тараско. Немолодой уже правитель Аниах был облачен в слои тонкого, сияющего золота, как лук в кожурки. Наверняка, тоже не сахар. Беспощадное солнце превращало правителя в светящееся, слепящее глаза нечто. Всё тараскинцы прикрывали глаза руками и болезненно, крепко жмурились — кроме Кинарат в вуали, да Айрата, стоявшего позади ее в своём гуманоидном обличье. Тот лишь скалил острые нечеловеческие зубы и пялил на правителя драконьи глаза с вертикальным зрачком. Один из людей правителя Аниаха, что интересно, глаза имел точно такие же. Кинарат аж ахнула, увидев этого седого человека с очень специфической усмешкой, стоящего особняком. — Не стоит дёргаться, — прозвучал внутри её головы голос Айрата, — никакой это не дракон, а просто ведьмак с Севера. Ведьмак, надо же. Кинарат открыла от удивления рот, благо, опять же, под вуалью было не видно. После бесконечного расшаркивания, после несчетных поклонов и референдумов, длившихся, по ощущению Кинарат, всю пятую зерриканскую эпоху, они, наконец, вошли через золотые ворота в благоухающий свежий сад, а там и во дворец. Глядя на лепнину на потолке, на ажурную, красного дерева мебель, на яства —истекающее соками нежнейшей прожарки мясо и свежайшие, явно здешние фрукты, Кинарат привычно и по-тараскински позавидовала. Но ничего, ничего. И в Тараско рано или поздно вырастет не хуже, под вторым солнцем! Прохладные залы дворца действительно дали возможность выдохнуть — мраморные стены источали прохладу. Правитель Аниах напротив неё доверительно улыбался, и Кинарат подумала, что да, что вроде царственный дед не так уж и плох. По этикету ей полагалось сидеть прямой, как палка, и лишь кивать, однако оказалось, что этикетом пренебречь можно, и она сама не заметила, как втянулась в оживленный разговор, обсудив с правителем все северные сплетни. С пожилым эблским вождем было удивительно легко. Кинарат даже отбросила верхний слой вуали — теперь ткань прикрывала лишь нижнюю часть лица, оставляя на виду подведенные сурьмой глаза. Ей пришлось напомнить себе о том, о чем она недавно узнала. О том, что не так он прост, этот болтливый и милый пожилой мужчина. Ох уж эта политика — нельзя никому симпатизировать по-настоящему! Тем временем придворные разбрелись по зале. Тараскинцы, с неудовольствием отметила Кинарат, выглядели, как сушеная саранча в своих камзолах с наплечниками, имитирующими чешую дракона. А эблцы непринуждённо улыбались, их чёрные глаза блестели, как маслины, от искренней радости визита. Одежды их, часто расшитые золотыми нитями (Кинарат знала, чем больше золота — тем выше положение при дворе), струились по белоснежному мрамору. Среди эблцев выделялись женщины необычайно красивые, гармоничные — и с абсолютно одинаковыми приветливыми улыбками. Ее подданные, как и следовало ожидать, пожирали Цветы глазами. Единственным незаинтересованным мужчиной оставался Айрат, скаливший острые зубы. Ничто не могло отвлечь его от мяса и от сладкого винограда. Покрытый шрамами человек с драконьими глазами этих самых глаз от Айрата не отрывал, будто наверняка все про него зная. Рядом с ним терся ещё какой-то вертлявый тип явно северной наружности. — Какой-то придворный поэт, — припомнила Кинарат. — Вроде, на Севере очень даже знаменитый, виконт фон Люттенхофф или что-то вроде. Но в общем и целом, все складывалось преотлично, думала она, когда после обмена приветствиями слуги почтительно провожали их в отведённое им крыло. Но всегда есть жирное НО. Правитель Аниах предоставил княгине в распоряжению анфиладу комнат в западном крыле — самом прохладном и просторном, выходящем окнами на знаменитый прекрасный сад. Вечером были объявлены танцы, в также обещали небывалое развлечение — завезенный из Темерии фейерверк, но для Кинарат это означало мёртвое сидение на одной точке в тяжёлом церемониальном платье. Правитель Аниах, сославшись на возраст, извинится и уйдёт, а Кинарат будет сидеть из вежливости до первых лучей солнца. А на следующее утро, когда она будет от недосыпа, как переваренный рак, Аниах нажмёт на нее при переговорах. Ну уж нет. Обойдёшься, старый шельмец! — Нина! — Кинарат махнула рукой раздевавшим её служанкам.— Позовите мне Нину! Наполовину офирка, выросшая в бродячем театре, неведомо как оказавшемся в Тараско, Нина была вертлявой и живой настолько, что Кинарат она часто напоминала обезьянку. Короткие черные волосы делали её похожей на юношу, но в основном, она была точь-в-точь Кинарат — те же плечи, та же ровная спина, та же фигура, та же отрепетированная походка. Нина, уже догадавшись, зачем её позвали, вошла, формально наклонив голову. На губах играла улыбка — спектаклем, в отличие от Кинарат, она наслаждалась каждый раз. Пока Нину одевали в церемониальные серебристо-жемчужные одежды, облачали слой за слоем, подводили сурьмой глаза, Кинарат, смыв всякую краску, облачилась в лёгкие льняные брюки и кафтан — по виду, ещё одна неприметная служка из числа собственной свиты. Через минуту перед ней стояла её собственная совершенная копия. Ярко накрашенные глаза были с тем же разрезом — не отличить! Нина даже тембр голоса научилась менять, как она — вряд ли кто-то догадается... Сегодня Нина будет сидеть до поздней ночи и кивать головой, а Кинарат может выспаться в свое удовольствие и завтра сумеет показать правителю Аниаху зубы.

***

Уснуть совершенно не получилось — слишком уж Кинарат перенервничала. Она ворочалась и ворочалась на подушках, пытаясь думать о чем-то засыпательном, но несмотря ни на что, сон коварно не шёл. Сон, он даже монаршим особам не подчиняется... В конце концов она, в полном бешенстве, соскочила с кровати, прокралась мраморным коридором и, никем не замеченная, вышла на внутреннюю террасу. Свежий воздух всегда шел ей на пользу. Кажется, даже младшие слуги ушли праздновать — отсюда хорошо была слышна музыка и весёлые голоса. Пусть их, пусть веселятся. Сам сад был царственно, величественно тих. Пассифлоры, бегонии, газании, гиацинты, ранние астры, остроконечные и дерзкие, и ещё многие цветы, о названиях которых княгиня и не догадывалась, поблекли, конечно, в темноте. Но запах сводил с ума — пряный и радостный, заставляющий сердце петь. Кинарат втянула его полной грудью и благоговейно выдохнула. Сверху доносилось шевеление листвы, и ноты ароматов цветущих сливы и вишен примешивались к общему настроению ночи. Чёрное вечное небо с яркими точками звёзд смотрело на Кинарат вниз. Кажется, сад был пуст, и все прекрасные женщины, которыми он славился, то ли спали, то ли присоединились к празднику. Кинарат шла по прихотливо извивающейся, аккуратной дорожке, и чувствовала, что магия этого сада действовала и на неё. Ей было спокойно и хорошо, она чувствовала себя как в детстве, на коленях у отца. Даже тоска по нему стала светлой и легкой, как дыхание цветов. Дорожка все вилась и вилась, а Кинарат все шла и шла. Она и не заметила, как неяркое, золотое свечение начало пробиваться сквозь траву, как откуда-то раздалось едва различимое журчание, плеск воды. И через мгновение сад вспыхнул тысячами золотых звёзд. Каждый цветок, будь то узорный гиацинт, игривый ирис или строгая гортензия (а в саду Тысячи Цветов цвело все и сразу!), напитавшись изнутри золотым магическим светом, заиграл непередаваемым блеском, разрезая темноту ночи. Чудо было вокруг Кинарат. Ветер запел на разные голоса, заструился меж кронами деревьев и в воздухе разлилось непонятное электрическое напряжение. И единственным свидетелем этой красоты была она. Дорожка, подсвеченная в темноте, вывела вдруг её к аккуратной насыпи. Это было странно — до этого в саду все было предельно естественным. Насыпь была сделана из странного, незнакомого Кинарат розового с прожилками камня, через щели которого, каким-то невообразимым чудом, росли великолепные золотые лилии. Не в силах противится сжигавшему её любопытству, Кинарат подошла ближе. Хорошо, что одежда не сковывала движения, а в матерчатых туфлях удобно было карабкаться по камням. Будь на ней церемониальные одеяния — так и пришлось любоваться бы издали! Аккуратно, стараясь не задеть ни одной величественной лилии, она взобралась наверх, и ахнула от открывшейся взору картины. Насыпь скрывала в себе полукруглое природное озеро, прихотливо вписавшееся в ландшафт. Самым странным было то, что вода в озере не была спокойной — в озере крутилось и перетекало нечто, что Кинарат, на первый взгляд, приняла бы за расплавленное золото. Озеро напоминало закипающий суп, чем дольше Кинарат смотрела, тем сильнее закипала вода и вот это золото в ней. А потом вдруг начало оно так бурлить, так ходить пузырями, что Кинарат испуганно отпрянула. — Шайтан побери их эти штучки, скорее отсюда, — Кинарат аж дрожь пробила при мысли о том, что будет, если её застукают. Она торопливо начала скользить вниз и в эту самую минуту из озера раздалось человеческое хрипение и стоны. Кинарат замерла, как вкопанная — похоже было на то, что там кто-то тонул. Шайтан возьми вас, угораздило же её пойти прогуляться! Да и как помочь? — Кинарат, как и большинство пустынных жителей, плавать не умела. Но неведомый хрипун, видимо, умел. Либо, от этой мысли Кинарат похолодела, он был магиком и сейчас магичил. Пловец мощными гребками преодолел расстояние до берега и стал карабкаться по насыпи, как раз на ту сторону, где Кинарат стояла. Это был крупный, смуглый мужчина, явно зерриканец, и он был не один. Одной рукой мужчина сжимал ещё кого-то, и этот кто-то, гораздо меньший по габаритам, отчаянно вырывался. Под кожей у мужчины светились золотые, вычурные узоры, которые шевелились, переплетались причудливым образом. Маленький, вырывающийся некто, казалось, из жидкого золота и состоял. Он в раже отчаянно лягался и визжал. А затем все произошло мгновенно. Вырывающийся увидел Кинарат, кинулся к ней, на лету превратившись в самого натурального ребёнка лет семи-восьми, черноволосого и смуглого. Ребёнок бросился Кинарат на шею. Рой мыслей коснулся её сознания — просьбы о защите, восхищение драконами, почему-то образ — кувшин с огромной золотой пробкой. Всепоглощающий страх, но не перед тем, от кого ребёнок вырвался, а перед чем-то иным, большим и тёмным. Кинарат охнула и, не думая ни секунды, подхватила девочку на руки. Малышка обвила её и руками, и ногами, и уставилась на Кинарат абсолютно нечеловеческими, полными расплавленного золота глазами. — Ты в безопасности. Не бойся, — Кинарат не поняла, произнесла ли она это вслух. Мужчина рухнул на колени и пытался отдышаться. Золотые узоры на его коже медленно бледнели, лицо приобретало осмысленное выражение. Он поднял на нее глаза и, к удивлению и ужасу Кинарат, она прекрасно его знала. Они сталкивались, и не раз, на тех бесчисленных приёмах, где ей приходилось быть, закутанной по глаза в церемониальные одежды, а он сидел напротив за столом, в слоеном золоте и вежливой маской на лице. Мужчина прищурился, впился в неё цепким взглядом. — А ты кто еще такая? — недружелюбно спросил Тридцать Девятый принц.

×××

— Если повезёт, доберёмся до Махакама завтра, — Эскель оглянулся на едущую позади Маранью. — Уверена, что не хочешь на постоялый двор? Маранья упрямо мотнула головой. Насколько Эскель успел её узнать, по пустякам она обычно не вредничала. Он придержал коня и поравнялся с нею. Василек недовольно зажевал удила — Мараньин конь, тот самый Захар, коротконогий подлиза, которого Маранья менять наотрез отказалась, васильковский темп держать не мог. — Ты устала, — отметил Эскель, — не помешало бы поспать на кровати, а не на земле. Маранья сжала зубы. — Нет. Эскель только вздохнул. Это было глупо. Ему-то ничего, даже лучше так — время теплое и отрезок пути безопасный. Будь он один, — не поперся бы на постоялый двор, пожалел бы денег, ради чего? Но Маранье, как он видел, приходилось несладко. Она явно не привыкла ночевать на сеновале и запивать завтрак ключевой водой. — Маранья, в чем дело? — он помог ей слезть с лошади. Про такое лицо в Новиграде говорят «семь дней дождя без передыху». Маранья пожала плечами. — Да не знаю я. Они смотрели на тебя, как на монстра! А на меня, как на мешок с деньгами, хромой притом! Так что я уж лучше буду спать под кустом... Эскель хмыкнул. — Добро пожаловать на Север! Это вышло куда грубее, чем ему хотелось. Маранья моментально насупилась. Но потом так же моментально растаяла, когда дело дошло до ужина. Уплела за обе щеки сухари и наскоро прожаренные на костре куски мяса, уверяя, что в жизни вкуснее ничего не пробовала. Учитывая, что всю свою жизнь она провела во дворце, верилось в это с трудом. Эскель улыбнулся — он и припомнить такого не мог, чтобы кто-то хоть когда-то изящно привирал, чтобы сделать ему приятно. Когда с ужином было, наконец, покончено, Маранья совершенно естественно к Эскелю придвинулась и совершенно естественно положила голову ему на плечо. Вот это было, конечно, охренеть. Мараньина естественность. Сейчас вокруг был лес и тьма, но она вела бы себя точно так же, когда вокруг кишела толпа народа. Естественность, с которой она мимоходом целовала его в щеку, не думая о том, что кто-то там увидит. Естественность, с которой Маранья, улыбаясь, могла стащить с его тарелки понравившийся кусок и заявить, что рубашку, дескать, следует нам купить тебе поприличнее. Естественность, с которой она гладила его изуродованную щеку и естественность, с какой они занимались любовью почти каждую ночь. Как будто это было дело самое обычное, можно сказать, рядовое — крутить роман с почти столетним, обезображенным ведьмаком. Нет, ну с кем не бывает! В отличии от той же Трисс, Маранья и не думала этого как-то стесняться. Ей это просто в голову не приходило. Эскель, привыкший к тому, что девка, стонавшая под ним ночью на сеновале, днем хорошо если безразлично посмотрит, а то ведь и кинет сквозь зубы "ишшш, ведьмачина!», был, мягко выражаясь, ошеломлен. И совершенно не понимал, что ему со всем этим делать. Маранья прикрыла глаза, наслаждаясь эманациями. Тихо вздохнула, а потом подалась еще вперёд, и уткнулась носом ему куда-то в шею. Эскель сгреб её в охапку, затянул к себе на колени, устроил поудобнее. Она опять ойкнула, поджав больную ногу. — Ш-ш-ш… — Эскель, стянув с руки перчатку, принялся массировать ей колено. — Сейчас, сейчас все пройдёт. Маранья поморщилась и горько вздохнула. — Матерь Эбла, как я устала от этой боли… и не нравится мне Север, скорей бы домой! Эскеля как укололо. Ну, конечно. Этого следовало ожидать. — Хотя… — она задумчиво посмотрела на свою несчастную ногу. — Вполне возможно, в следующий раз будет не так уж плохо. Её ладони залезли ему под рубашку. — Вот завалюсь к тебе, в вашу старую крепость, и буду тебя всю зиму нервировать! Эскель ухмыльнулся. Самые отчаянные мечты — самые сладкие. — Давай, я буду только рад, — сказал он — но… Добраться туда достаточно трудно. Маранья поджала губы. — Можешь прямо сказать — не с моей ногой. Но надеюсь, это изменится. Скоро изменится. Эскель так в принципе и думал, что не в одних краснолюдских планах тут у Мараньи дело. В принципе, это ему в ней и нравилось. Маранья не лила слезы попусту, у Мараньи всегда был план. — Прости, я не хотел обидеть. Хочешь в Махакаме магика найти? Или чародейку? У меня есть пара знакомых. Маранья покачала головой. — Нет. Это ненадежно. Я про них ничего не знаю. Тридцать Девятый принц поможет мне в благодарность за услугу, когда я вернусь, — потом она повернулась к нему и очень серьёзно сказала: — Сам понимаешь, я абсолютно не хозяйка своей жизни, пока со мною вот так. Не век же тебе меня на лошадь сажать? Большие карие глаза смотрели на Эскеля с этим самым выражением «я тебе доверяю», вызывая странное ощущение, что он погружается на дно. Сколько раз он клялся, что ни разу больше. Сколько раз крутил пальцем у виска, глядя на Ламберта, бегавшего за своей чародейкой. Сколько раз уходил в разговоре с Геральтом от темы про Йенн, и в разговоре с Йенн от темы про Геральта. Но с Мараньей ему было легко, и Маранья играла честно. Эскель сам знал, каково это, получить увечье на всю жизнь, знал, каково, когда на тебя все пялятся. Но вот только его шрамы не мешали ни ходить, ни ездить на лошади. Суккуба будет являться к нему во сне исключительно с целью позлорадствовать и сказать ему, что он бурдюк, если он в конце концов снова окажется с разбитым сердцем. Но уже стало поздно. Слишком поздно. Эскель наклонился и поцеловал Мараньину макушку. От волос её пахло пьяным, сладким апельсином и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы держать руки при себе. — Думаешь, ваш принц справится? Он что, волшебник? Маранья покачала головой, зябко повела плечами. Она явно устала и явно замёрзла. Эскель натянул на неё покрывало и обнял покрепче. Рядом шумел лес, где-то журчала речка и Эскелю совершенно не хотелось возвращаться из уютного круга, где горел костер и плясали тени, в тот мир, где есть политические интриги, Тридцать Девятый принц, чудовища и Махакам. — Я думаю, он бывший джинн, — сказала она. — а может, и не бывший. Человек — всего лишь одна из форм джинна, Эскель, если так свежим взглядом посмотреть. Познания Эскеля о джиннах ограничивались недоговорками Геральта и дикими слухами с базаров. Бестиарий в свое время отделался общими фразами... — Первый раз о таком слышу. Маранья начала загибать пальцы. — Появился при нашем дворе нежданно, негаданно, и сразу стал любимчик у повелителя. Первые дни после появления лежал в горячке. А потом отправился в Темерию и посадил там на трон королеву Анаис. Даже для принца уж как-то слишком круто, не считаешь? На это у Эскеля ответа тоже не нашлось. — Я слышал, джинн и в человека может быть заточен, как в кувшин. Но чтоб человеком самому стать? Лёгкая ладошка скользила по его спине. Это становилось все приятнее и приятнее, спору нет — тело реагировало помимо воли. Вот только во время путешествия он уже успел немножечко её узнать. Маранья загоралась как спичка, от его прикосновений, загоралась и горела всю ночь, заставляя и его терять всяческий счёт времени. А на следующий день она жестоко маялась от усталости. Эскелю было больно смотреть как она чуть не падает из седла. Лучше уж пусть завтра, так сказать, нормально поскачет на коне, чем сегодня ночью — на нем. — Джинны обладают не таким телом, как мы. Менее стабильным что ли… Связи между частицами могут быть порушены и восстановлены в любой момент. Поэтому и можно заточить джинна где-то, переплести его с кем-то. А ещё поэтому они могут менять миры, любую материю. Но при всей своей огромной силе плохо себя контролируют. Но если джинн обретает контроль, то хоть стать на время человеком, хоть поднять со дна моря новый континент — для него всего лишь прихоть. Маранья уютно устроила голову у него на груди, устало прикрыла глаза. — Но мне миры и континенты не нужны, мне нужно избавиться от боли длиною в жизнь. Эскель снова погладил мараньино больное колено, надеясь на эманации. Маранья благодарно улыбнулась, потом завернулась в покрывало, как в кокон, и задумчиво уставилась в огонь. Эскель задумался тоже. Минуты уютно текли, вокруг посвистывали птицы, шуршали травы. Маранья незаметно уснула, облокотившись ему на грудь. Во сне она выглядела умиротворенной, вечная озабоченность с лица наконец-то сползла. Эскель вздохнул и прижался к Мараньиному лбу губами, легко, осторожно, чтобы не разбудить. Он сидел со спящей женщиной на руках и смотрел, и смотрел в лесную темень, даже не пытаясь себе представить что в ближайшем будущем его ждёт. Так и смотрел, пока наконец за верхушками мохнатых елей не забрезжил рассвет. А в три часа пополудни они уже подъезжали к массивным, вырубленным прямо в скале воротам — Восточным Вратам Махакама.