Длиною в жизнь

Кажется, кроме Койона, который вздыхал о каких-то там белошвейках (Маранья так и не поняла, о каких, а Эскель на её вопрос улыбнулся и промолчал), все покидали Туссент с лёгким сердцем, хотя Боклер пировал и веселился, как всегда, был свеж и прекрасен, как красавица на первом в своёй жизни балу. Маранья снова ехала на Захаре, чьё благорасположение попыталась вернуть кусочками добытого в харчевне коричневого, вываренного сахара. Конь сахар принял, но простить Мараньино предательство так до конца и не смог — кончики ушей обиженно подрагивали в такт ровной поступи. Саламандра сидела у неё на плече и тоже что-то обиженно посвистывала. В последнее время её было не слышно, не видно, что Маранью даже радовало — со своими мыслями бы совладать, а тут в голову еще и чужие лезут. В том, что принц Лаурин обещание выполнит, Маранья не сомневалась ни секунды. Даже если не захочет, репутация обяжет его. А потом… Эскель ехал чуть впереди, негромко разговаривая с Койоном, и от одного звука его голоса у Мараньи теплело на сердце. — Точно не хочешь со мной? — спросил он Маранью с утра, подсаживая на лошадь. Теплые ладони ведьмака задержались у нее на талии куда дольше, чем нужно. Маранья на самом деле очень, очень хотела, но из-за проснувшейся вредности сказала, что нет, не сегодня. Вредность подогревало соображение, что нордлингские женщины, вон, верёвки из мужиков вьют, а не как Цветы — сразу на шею вешаются. А также воспоминания о том, в каком ключе, например, развивались чувства Виконта фон Леттенхоффа и Кары. С Эскелем складывалось как-то слишком уж хорошо. А ежу известно, когда все так хорошо — становится подозрительно. А вдруг чего? Неблагородно и низко строить планы, как бы мужика половчее захомутать, но иногда приходится. «Коготок завяз, всей птичке пропасть» — думала Маранья, с несвойственным ей до сей поры коварством. Север, от которого она лишь кусочек Махакама и увидала, не очень-то показался ей привлекательным. Спасибо! Про темерские сражения она лучше в книжках почитает. Другое дело — дома, где есть Нарилья, с которой все дела можно обсудить, братья, привычный быт и перспективы. Оказав услугу принцу Лаурину, можно неплохо так продвинуться по службе. Принц хоть и с закидонами, но политический ум имеется, и своих сторонников он ценить умеет. «А Эскель вон, пусть в Андорре вилохвостов ловит, или Геральту помогает, что ему там Север?» — размышляла она. — «Надо только все хитро так устроить, чтоб он думал, что это все его идея, что он, молодец такой, все сам придумал…» На задворках сознания скреблись мысли о том, что манипуляция это, дескать, нехорошо, и что она, Маранья, вот-вот превратится в цветочное чудовище. Но влюбленный эгоизм отметал все и подчистую. — То есть, — спросил у Эскеля Койон. — Синие Горы мы минуем, и двинемся сразу в пустыню? Зачем так? А Андорра? Эрин придержал коня и оказался рядом с Мараньей. Они уже почти миновали нарядные, сонные боклерские улицы и приближались к пропускному пункту. — О чем они? — спросил он, тряхнув волосами. — А я так надеялся посмотреть на Андорру, на голубые кипарисы! Маранья отвлеклась от разглядывания эскелевских широких плеч и запоздало сообразила, что да, действительно, откуда Эрину об этом знать. Эльф же все время просидел над своими фолиантами! — Матриарх, — пояснила она. — не потерпит на своей территории ни одного джинна. Андоррцы в этом плане бескомпромиссны. Поэтому мы поедем в обход. После Синих Гор возьмём направо и окажемся в перешейке между Синими и Стонущими горами. Там есть глубокая расщелина — неприметная и, в общем-то, с точки зрения картографии бесполезная — просто трещина в скалах. Мало кто про неё знает. Она немного помолчала. — Именно там и планирует выпустить джинна принц Лаурин. Как станешь возвращаться, если тебе очень хочется, можешь в Андорру заглянуть. Я договорюсь. Тут Маранья невольно осеклась, подумав, какой нездоровый интерес изящный эльф вызовет у тамошних воительниц. Эрин благодарно взглянул на неё. — А как же это Лаурин? Спуститься одному в скалистую расщелину с запертым джинном, разве это кому под силу? Маранья неопределенно пожала плечами. Она совершенно себе не представляла, до какого такого момента было бы безопасно для неё, и для Эрина, в эту тему углубляться. Про себя она точно была уверена, что Лаурин не человек, а понятно, что такое, но язык, по усвоенной ещё во дворце очень полезной привычке, предпочитала держать за зубами. — Как же он о нашем плане узнал, этот Лаурин? — спросил-таки Эрин, сам того не ведая, удачно для Мараньи поменяв тему. Саламандра радостно затрещала, почти завиляв хвостом, как собака, которую заметил и погладил любимый хозяин, и змейкой скользнула с плеча Мараньи на руку Эрина. А Саламандра так умеет. Она может перенестись в Сад Тысячи Цветов и обратно — за мгновение! И она уже, понятное дело, принцу Лаурину все рассказала. Тем временем показались и ворота. Эрин с нечеловеческой грацией спешился и, элегантно кивнув обернувшемуся Эскелю, галантно помог Маранье. Прошлый раз таможенники на пропускном пункте вид имели наиленивейший, и волноваться ни о чем не пришлось. Теперь же все выглядело иначе. Прищуренные глаза людей в чёрном смотрели насквозь почти с вызовом, сосредоточенно и хмуро. — Имперцы, — умудрился прошипеть эльф на грани слышимости. Подросток весь вдруг нехорошо так подобрался и Маранья припомнила о том, что да, кажется, Верген большие проблемы с Нильфгаардом имел. Для неё это была абстрактная страна с нехорошей репутацией, а для Эрина вон — совсем личное. Пропустили их, однако, без особых проволочек, и документы были в порядке, а главное, как поняла Маранья, впечатление произвело то, что кто-то позволил себе для охраны нанять аж двух ведьмаков. Между делом, выяснилось, что Эрин-таки сын того самого аэп Эасниллена, и один из нильфов, красочно поджав губы, посмотрел на них непонятной смесью уважения и ярости. Так смотрит идеально выдрессированный питбуль на обидчика, которого хозяева приказали не кусать. Видимо, отец Эрина, про которого Маранья уже была наслышана в Махакаме, успел где-то кому-то в Нильфгаарде дипломатически наступить на хвост. Эрин чисто по-эльфийски вздернул нос и, не прощаясь, вышел. Маранье почему-то стало резко неудобно за всю случившуюся ситуацию, хотя, уж кто-кто, а она была точно ни при чем. — Как странно, — Эскель подтянул подпругу Мараньиного конька, — я ведь твоих родителей ещё до твоего рождения знал, Эрин. Не припомню, упоминал ли. И потом ещё раз, как-то в Вызиме Киарана встретил. Все хотел наведаться в Верген и все не мог, а теперь странно думать о том, что семнадцать лет уже с того приглашения прошло. Койон сделал многозначительный и даже странно изящный жест рукой. — Да что мы такое перед лицом вечности? Они отъезжали от Туссента все дальше и дальше, минуя богатые, сочные в это время года, вольготно расположившиеся на плодородных склонах виноградники, готовые вот-вот порадовать местных новым, сочным урожаем. Меж виноградных рядов, аккуратных, как из-под линейки, тут и там стояли навесы со сколоченными деревянными лавками — в этом сезоне, определенно, вошло в моду дегустировать молодое вино на свежем воздухе — жаркая летняя пора этому всячески способствовала. По ночам здесь не смолкал гул, и даже сейчас, с утра, все ещё раздавались весёлые вопли и тосты особенно запойных пьяниц, то ли оставшихся с прошлой ночи, то ли образовавшихся под навесами уже с утра пораньше. Слышался женский смех, звонкий и заливистый. — Вот только вечность постоянно отступает перед насущным, — задумчиво проговорил Эскель. Молодой эльф на это лишь фыркнул, а Маранья невольно дернула плечом. — Да неужели, Эскель? Утро, наливаясь, постепенно превращалось в солнечный жаркий день. ××× Звезды были вечностью, и вечностью совершенной. Холодные и равнодушные, они взирали на него всю его жизнь — и когда он был маленьким мальчиком, который плакал из-за того, что он не такой, как все — офирская кровь проявлялась в не такой уж тёмной коже (сколько не торчи на солнце!), и в миндалевидном разрезе глаз, и в тонкой кости. И Мажыр, и Ниягла пошли в мать — наложницу из Офира, которую их отец, повинуясь многоцелевой давней традиции, похитил из проходящего мимо каравана. Была она из небольшой, небогатой семьи — вот и искать не стали. Надина была тихой, незаметной и знала абсолютно про все травы — какая от чего помогает, а какая и вредит. И какая погрузит тебя в сон, подобный смерти. Рассматривая тканевые мешочки, набитые высушенными, приятно пахнущими травками, Мажыр в свое время думал о том, что где-то есть место, где этой травы — целые барханы, и она растёт, могучая и сочная, и когда дует ветер, по ней бегут волны. А потом звезды все так же равнодушно взирали и на ту ночь, когда четвертое племя стало жертвой пятого, и как пятое и остатки четвёртого склонили свои головы перед Орук-Утуем. Звёздам было все равно и тогда, когда молодой, но уже матёрый Мажыр заставил вождя пятого племени дорого, очень дорого заплатить за то, что сделал с его матерью и сестрой. Тогда Мажыр и запретил себе думать, что есть где-то сочная трава. И научился жить здесь и сейчас, в отвратительной пустынной реальности. Он в последний раз посмотрел на безразличные звезды и, откинув полог, вошел в шатер Нияглы. По его расчёту, сонная трава должна была уже отпустить. Мажыр не боялся ни крови, ни битв, но когда речь заходила про эти вот, порожденные сонной травой сны, чувствовал на загривке мурашки. Он все ещё помнил, что было, когда пришло проклятое пятое племя. — Я не боюсь. Я принимаю сонную траву и меня там больше нет. Они делают это не со мной, а с моим телом. А я смотрю на это сверху… Ниягла встретила его сама, простоволосая, в ночном платье — ни одной прислужницы видно не было — сестра ненавидела, когда кто-то был свидетелем её сонных видений. Коренастая, невысокая, как всякая кочевница, сестра Мажыра была, как всякая кочевница, абсолютно неженственной. Но все же было в ней что-то такое, какая-то скрытая, неоспоримая сила, почему никто и усомниться не посмел, что свое место старшей жены Повелителя пяти племен она занимает по праву. Даже сейчас, растрепанная, неприбранная, она выглядела величественно — настоящая дочь Луны. Глаза у неё были черные и бездонные, как ночь, а волосы, искусственно осветленные до белизны корнем прицветника (все дочери Луны высветляли волосы в знак отличия) доходили почти до щиколоток. Младшие жены иногда даже глаза поднять боялись, когда она шла, величественная и недоступная, в белых одеждах, со шлейфом белых волос за спиной. Только Мажыр мог так запросто войти к ней. Хотя конечно, шептали за этой спиной всякое. Самым частым аргументом злоязыких был тот факт, что за прошедшие пятнадцать лет старшая супруга вождя, благословенная дочь Луны так и не произвела на свет ни наследника, ни даже маленькой девочки — впрочем, дальше шёпотков дело не шло, ведь за подобное языка можно было и лишиться. Орак-Утуй неуважение к старшей жене не потерпел бы. Мажыр аккуратно присел на покрытый шкурой верблюда топчан. — Ну как? Видела что-нибудь значимое? Ниягла откинула высветленные волосы назад. — Да… В её глаза можно было провалиться, как в колодец, а в голосе звучали все ветра пустынной ночи. Не в первый раз Мажыр отогнал от себя странное, нелепое, но донельзя оправданное чувство, что разговаривает он не с своей сестрой, а с кем-то другим. С кем-то, кто надел на себя её тело и притворялся Нияглой. Он нахмурился и тряхнул головой. — Рассказывай. Ниягла сладко потянулась и вперилась в него своим полубезумным взглядом. — Наш повелитель полон ненависти, ненависти беспричинной и безграничной. Он ненавидит Эблу просто за то, что она есть. Она помедлила. — Не то, чтоб я Эблу любила, но вынуждена признать бы — просто трястись в корчах от ненависти результата преподносит мало. Мажыр вздохнул. — Скажи мне то, чего я не знаю. Ниягла устало прикрыла глаза рукой. — Я была там. Видела, как принц Лаурин отправляет своего эмиссара — кто бы мог подумать, хромоногую женщину со смазливой рожей, которая всего-то и занимала какую-то должность при дворе… Была там… Но было сложно. Сад Тысячи Цветов проникнут древней, могучей магией, и даже когда меня не отягощает это тело, подобраться трудно. Я так и не поняла, что Лаурин эмиссару поручил. Ей нашли охрану, огромного наёмника — мутанта с Севера. Мажыр почесал подбородок. — Ведьмак, — согласился он. — В Эбле уже есть один такой. Северные твари. Ниягла брезгливо скривилась. — Чудовище. Глаза, как у змеи, а лицо обезображено. Мой Орак-Утуй по сравнению с ним чуть ли не красавцем покажется. И противная, белая, нордлингская кожа. Я тенью последовала за ними. Пришлось долго пробыть в старом, гномьем городе, странном, ужасном городе, где тесно, как в гробу. Она скривилась. — И ты не представляешь… Кажется, у смазливой эмиссарки и нордлингского мутанта… Похоже, они делят свои одеяла. Мажыр почесал подбородок, подумал о единственной из трех жён, с которой он все-таки ладил, и в недоумении покачал головой. Подобные вещи были выше его понимания. — Ну и что? — спросил он. — Эблцы уже не знают, как извратиться. Плевать-то больно. Ниягла посмотрела на него почти с сочувствием. — Да будет тебе известно, дорогой брат, — изрекла она, — что ни одна самая что ни на есть низкая идея не пролила в этом мире (да и в других мирах) такие реки крови, которые льются из-за любви, возвышенной и прекрасной. Причём, возвышенность и прекрасность определяется очень относительно. По обстоятельствам. Орак-Утуй — мясник, но мясник предсказуемый. Вряд ли он нападет на эмиссара просто для того, чтобы насолить Эбле — скорее всего, начнет торговаться. Но… — тут Ниягла подняла палец кверху, — если что-то пойдёт не так, то может и сорваться. И тогда его убьёт ведьмак. Брови Мажыра скептически взлетели вверх. Вообразить кого-то из живущих под Луной, способного не то, что убить, а хотя бы ранить Орак-Утуя, он попросту не смог. Да и правитель не совсем идиот — на ясную провокацию не поддастся. — Речь идёт о женщине… — напомнила Ниягла. — О женщине красивой, и о женщине с врожденным увечьем… Мажыр сглотнул. Дьявольская гениальность сестринского плана понемногу приобретала очертания. Орак-Утуй не был ему неприятен, отнюдь. Он был именно таким, каким и требовался — ни больше, ни меньше. Но то, что он ведёт всех кочевников просто в пропасть, отрицать было сложно. Он был полностью и целиком согласен с сестрой — протекторат Эблы, Тараско или даже (да простит меня Великая Луна!) Андорры с со всеми этими мужебабами, был бы для кочевников куда лучше, чем бесцельно топтать степь и грабить редкие, и не всегда богатые, караваны. Но пока жив Орак-Утуй, об этом можно было забыть. — Справится… — Ниягла кивнула. — Я последовала за ним. Пришлось побыть тенью дольше обычного, но оно того стоило. Он завалил архигрифона в одиночку. Думаю, он бросил бы вызов Орак-Утую и так, тронь он эмиссара пальцем… По долгу службы, так сказать… Но ты знаешь, когда в дело вмешиваются чувства, все становится в разы грязнее. Кровавее. А ведьмак у этой смазливой цветочной шлюшки явно с рук ест. Мажыр наклонил голову. — Да свершится воля Луны. Велика твоя мудрость, сестра. Ему казалось, что он слышит, как неумолимо и страшно приходят в движения жернова, перемалывающие судьбы смертных, как скрипит песок времени, попадающий между жерновами судьбы. Покидая шатер Нияглы, Мажыр невпопад подумал о том, что если уж вековечные порядки изменятся, то двух своих жён он выгонит к чертовой бабушке, оставит только ту, с которой более-менее ладится. И будет жить в покое. ××× — И каким же жестоким сердцем надо обладать, чтобы вот так вот отправить хромоножку на жестокий Север? И дать в охрану всего лишь ведьмака? — Йеннифер повела плечами, как будто ей стало холодно, хотя за окном стояла зерриканская жара. В характере Йеннифер было снова и снова педалировать тему, если ответ неясен. — О портале меня не судьба попросить? Геральт, не отвечая, сбросил с себя покрывало и прошествовал в купальню в чем мать родила. Йеннифер проводила его сытым, довольным взглядом. Ей совершенно не хотелось подниматься с кровати — каждую частичку тела наполняла особенная, пьяная нега после хорошо проведенной ночи. Но желание докопаться до истины все же перевесило ее лень. Геральт очень изменился в Зеррикании. Стал тем, за кого, казалось бы, можно не волноваться. Стал таким разумным, что аж зубы сводит. И именно поэтому Йеннифер волновалась в троекратном размере. Это же Геральт. — Так уж и быть, дорогой друг, — сказала она и в её тоне тихо и незаметно начал позванивать металл, — я сегодня не горда, поэтому в очередной раз закрою глаза на твои, прошу прощения, отвратительные манеры, и повторю свой вопрос. Она опустилась в купальню рядом с ним, большое зеркало по правой стене — во весь рост, в высоту окна, привычно отразило идеальную во всех отношениях женщину: блестящие волосы, черные, как вороново крыло, спадали идеальными волнами, еще более подчеркивая белизну фарфоровой, до прозрачности, идеальной кожи. Где-то в другом месте подобная идеальная красота могла бы поразить. Здесь же она смотрелась обычнее помятого голубого персика в Андорре, уже после удачного базарного дня. — Ты никогда не думала, почему никто никогда не задавал тебе здесь ни одного вопроса? А, Йеннифер? Ни о том, что ты делаешь здесь, ни о том, чем могла бы интересоваться Ложа? Вам, чародейкам с Севера здесь все дозволяется с улыбкой, согласись — такое само собой разумеющимся не назовёшь? Йеннифер закусила губу. — Принц знает больше, чем хочет показать. Если ты ничего не видишь в источнике, что в саду, это ещё не значит, что там ничего нет. Тот, кто может, тот видит там и прошлое, будущее, и волю Предназначения. С этим было не поспорить. Обидно, но это было так. Кажется, любой житель Эблы, любой, в ком была хоть капля цветочной крови, обладал поистине необъяснимой способностью видеть в Источнике джиннов множество полезных, и не особо полезных вещей. Только сегодня она видела беременную женщину, подошедшую к источнику и узнавшую, что под сердцем она носит сына, да-да, именно сына. — Ах, девочка могла бы в гвардию пойти, — сказала непутевая, по мнению Йеннифер, мамаша. — Но мальчик — тоже хорошо. Для Йеннифер же воды в источнике оставались обычной гладью. — Хочешь сказать, — она обернулась к Геральту, — что у Лаурина есть план? Геральт покачал головой. — Вряд ли. Он почти всегда действует по наитию, природа магии джиннов такова — сегодня они могут контролировать целый континент, а завтра приходится целый день быть простым человеком. Ведьмак прикрыл глаза. — Нам ли с тобой не знать, нам ли не знать… ××× Койон сидел у костра, задумчиво вороша в нем палкой. Маранья даже не пыталась прятаться, было ясно, что услышит. — Не спится? — он устало поднял на неё глаза. — Эскель должен сменить меня через два часа. Маранья тяжело опустилась на бревно и тоже уставилась в огонь — нога опять болела. — Да ничего. Некоторое время посидели молча. — В ту, первую зиму Весемир сомневался, смогу ли я остаться в Каэр Морхене, или нет. Все-таки я не Волк. А Эскель меня сразу принял. Потом Койон помолчал ещё. — Ты не обижай его, ладно? Маранья вспыхнула и зарделась, как маковый цвет. — Да что ты городишь? Я вот наоборот думаю — зачем здоровому мужику увечная, которая сама на лошадь взобраться не может? Зачем? Ну да, по первости интересно, зерриканская красота, все дела. Но это только по первости! Койон вдруг широко, по-доброму улыбнулся и почти прыснул. — Странная ты, Маранья, до жути! Много я видел головешек, что притворялись золотом, но золото, что притворяется головешкой, вижу второй или третий раз в жизни. Маранья, притихнув и устыдившись, зябко поежилась, подобрала ноги под длинный подол. О, матерь Эбла, как же она совсем сдурела с этой любовью! Койон ещё раз вздохнул, подбросил дров в огонь. — И я любил, было дело, — заметил он, — жаль, что не вышло ничего. Вот я и переживаю за Эскеля, лезу, куда не надо. Прости меня. Тебе вообще за многое следовало бы меня простить… — он и не договорил. Огонь отбрасывал горячие блики на его лицо, естественное до неестественности, на лежащие рядом мечи, на стальные заклёпки нехитрой брони. — И что, — спросила Маранья, стараясь придать голосу сочувствие, — головешкой суженая твоя оказалась? Койон тоскливо улыбнулся. — Нет. Ни в коем разе. Лис была чистым золотом. Но перемололи нас жернова судьбы. Если хочешь — я расскажу. Маранья, затаив дыхание, кивнула. Ей уже хотелось спать, хотелось уйти в шатер и приткнуться под бок к Эскелю. Но неужели можно отказаться, если тебе предлагают послушать историю любви? И Койон начал рассказывать. С неба на них холодно взирали звезды. Свету, стремящемуся к планетам тысячи лет через пустоту, одинаково были безразличны и истории горячей любви, и истории холодной, всепожирающей ненависти.