Длиною в жизнь

Под глазами Койона залегли темные, глубокие тени. —У нас не осталось ни одного эликсира, — с отчаяньем сказал он, — да у нас, твою мать, не осталось вообще ничего! Эскель повел плечами, и Эрин знал, что это означает — будет драться хоть безоружным, хоть как. Из-за Мараньи… Эрин и сам поступил бы так, будь он на его месте. За четыре дня сидения в яме он отчётливо понял всех скоя`таэлей до единого, понял напряженное молчание отца, понял, страшно сказать! — самого Иорвета. Ненавидеть людей всегда казалось ему идеей прямо-таки дикой, но этих d'hoine, тех, от которых его отделяла лишь ткань Нияглового шатра, Эрин успел возненавидеть до зубовного скрежета. Четырехдневное сидение в яме, в испарениях собственного пота и экскрементов, открывало совсем другую перспективу, отличную от той, что виделась из сытого Вергена. Наконец их отпустили, им дали бурдюк с водой и велели убираться восвояси. Непонятно, что с остальными, но за него, сына Киарана аэп Эасниллена, идиоты могли бы получить жирненький выкуп, если б пораскинули мозгами. Здесь это, однако, было не в обычае. Ниягла уже их поджидала. Пытаясь, видимо, доказать честность своих намерений, тихо-тихо провела их ещё в один шатер и откинула полог, приложив палец к губам. Предосторожности, по мнению Эрина, были излишни — в лагере кочевников царил неконтролируемый разброд, и каждый интересовался только собою. Маранья лежала на вполне приличной шкуре, укрытая вполне приличным покрывалом, и спала — грудь её мерно вздымалась. Выглядела она, впрочем, целой и невредимой, но какой-то бесконечно замученной, болезненная бледность делала кожу почти прозрачной. Худые руки сложены на одеяле, черные ресницы подрагивают… Эрину стало Маранью беззаветно жаль, он дернулся, хотел, было, подойти, но Ниягла остановила, покачала головой. — Она вас никого не узнает. Проснётся, закричит ещё. И пожала с безразличием плечами, дескать, это баба сама больная такая, это мы тут не при чем. Лицо Эскеля дернулось, он кивнул и ничего не сказал. Такой выдержке стоило удивляться — сам Эрин остро хотел придушить Нияглу на месте! Эльф встряхнулся, снова нащупав нож, который удалось незаметно спрятать за голенище потрепанного совсем, а некогда шикарного вергенского сапога. Пока он сидел в яме, появилось время поразмыслить о многом. Пока он сидел в яме, у него созрел план. И решимость, чтоб этот план воплотить. В шатре Нияглы было, по сравнению с ямой, совсем по-королевски: возможность ополоснуться, и даже надеть более-менее чистую одежду казалась сном. Вяленое мясо и сушёные яблоки — так вообще роскошь. Так и остался для него вкус сушёных яблок вкусом ненависти, и уже потом, даже спустя годы — ничего не мог он с собой поделать, в рот их взять не мог. - Ты знаешь, — вывел его из размышлений надтреснутый голос Койона, — я ведь тебе признаться кое в чем должен. Йен предложила мне денег за то, чтоб я в Махакаме и к тебе присмотрелся, и к Маранье. И ты знаешь, я взял. И написал ей, в конце концов, про тот гребаный кувшин! Эскель приподнял голову, сухо кивнул, а потом встал и стал собираться, затянул ремни, придирчиво осмотрел меч, принесенный Нияглой — неплохой клинок офирской работы, наверняка, из ограбленного каравана. — Это не имеет значения, — ответил он, — теперь уже не имеет. Но если тебе так будет легче, то я тебя прощаю. Койон тяжело вздохнул. — Эскель,— позвал он, — ты знаешь, если что… — он неловко осекся, — что мы не оставим… Эскель на мгновение помедлил, и только потом застегнул последний ремень. — Знаю. Позаботьтесь о ней, если что. И, уже больше не оглядываясь, вышел. ××× Мирра любопытно вытянула шею. — А потом, — спросила она, — сразу же драться они стали? Ниягла покачала головой. — Иногда я задумываюсь, — сказала она, — когда во мне все переменилось?.. Когда все переменилось в нас всех? Когда мы, кочевники, перестали вести себя… — она презрительно скривила губы…— как животные? Хотя, и не все… И знаешь, что мне кажется… Не тогда это случилось, как все говорят, не тогда, когда племена пали, не сбежали, как обычно, в Южные земли, а по-настоящему пали… Нет… Ниягла разворошила палкой догорающий костер, и искры взвились бешеным вихрем в ночной воздух, норовя поджечь невидящей старухе одежду, но в полете погасли, стоило только Мирре повести бровью. — Лично я изменилась именно тогда, когда увидела их. Я знаю, что у ведьмака с той эмиссаркой любовный интерес был, но даже если б не было… Он все равно стал бы драться, наверное, даже если б контракта не было, стал бы! А другой ведьмак, который, как пожар начался, спасать всех кинулся… ведь всех спасал, всех, не только ж своих, но и наших, бестолковых, которые ему никто были, которые в яме его держали, а ты… Подросток, дрыщавый остроухий, как сказали бы кметы с Севера (да, да, и там я побывала, потом, после)… Из-за тебя, из-за мальчишки, из-за которого все и закружилось… Могли ж вы плюнуть, нордлинги, на все, бросить, сбежать, ан нет… — старуха оборвала сама себя и замолкла. Мирра посмотрела на Эрина, сгорбившегося рядом, у костра — сейчас бы кметы с Севера его бы по-другому назвали, сказали бы, наверное — «здоровый, как черт!» Эрин был рослым, статным, широкоплечим. Миндалевидный, эльфийский разрез глаз, высокие скулы, длинные, как у девушки ресницы и роскошные волосы, которые он то подстригал под корень, то, когда отрастали, собирал в тугой хвост — так они его раздражали. Не раз и не два Мирра думала о том, что занятно было бы залезть к нему ночью под одеяло (кроме прочего, ведь, как известно, если замутить с эльфом — это существенно повысит энергообмен!), но о бездуховном перепихоне по расчёту речь уже не шла, потому что Эрин ей сильно, безоговорочно нравился, и от этого Мирра злилась ещё больше, в основном на себя. Эльфская кровь имела над джинами власть — Эрин и так мог отдать ей любой приказ, и она подчинялась. А уж если она его любовницей станет… Мирра передернула плечами, напомнив себе свою любимую аксиому о том, что все в мире зло, оно от мужиков. — Не сразу, они стали биться не сразу, — продолжала тем временем старуха, — сначала ведьмак нашёл его в толпе и сделал, как я сказала, хлопнул Орак-Утуя по плечу и сказал, что хочет себе его женщину. Эмиссарка наложницей Орак-Утуя не была, но после того, как ведьмак до Орак-Утуя дотронулся… — она зябко пожала белыми меховыми плечами, — тут уж ничего не поделаешь, пришлось ему вызов принять. В своей белой меховой накидке она выглядела, один в один, как старый гриф-стервятник. Радовалась, должно быть, и Мирра поморщилась. Старуха, должно быть, вспоминала свою самую удачную в жизни шутку. ××× Кинарат его даже не узнала бы сейчас — одетый в чёрную, неброскую броню, он деловито застегивал все ремни снаряжения, а на поясе у него висели самые настоящие мечи. Солнце еще не взошло — афишировать свою вылазку принц не хотел. Весь дворец застыл в напряженном, то ли в скорбном, то ли в полном надежды ожидании — что будет с правителем Аниахом? Гвардия вокруг была собрана, сосредоточена — отряд собирался быстро и споро, как сложный, но слаженный часовой механизм. Кинарат была не в обличии Нины, и слои церемониальной, неудобной одежды, точно так же, как и слои традиций, опутывали её по рукам и ногам. Даже просто спуститься с лестницы, проститься уже с официальным женихом казалось задачей невыполнимой. Принц, однако, сам заметил её — соскочил с коня и быстрой, пружинистой походкой преодолел пару ступеней, согнулся перед нею в церемониальном поклоне и, по предписанной этикетом манере, поцеловал длинный правый рукав многослойных одежд. Свита за её спиной одобрительно загудела — то, что эблский принц чтил замысловатые обычаи Тараско, нравилось многим. Глаза у Лаурина были совсем больными от беспокойства, и Кинарат силилась понять, отчего. Ведьмак Геральт, деловито раздававший приказы за его спиной, тоже был мрачнее тучи. — Так неожиданно ты в путь собрался, — Кинарат говорила тихо, чтоб только принц, стоявший совсем близко, мог её слышать. Так как были они уже помолвлены, придворные на шушуканья глаза послушно закрыли. — Все плохо, Кинарат. Я и не знал, что кочевники воспряли, не знал, что их вождь продал душу демону, за власть над песчаным кракеном! Я занимался своими делами. Я думал как джинн, а не как правитель. Это я виноват... Кинарат сглотнула и промолчала. Удивительным образом тридцать девятый принц повторял сейчас слова её отца… — Ты все исправишь, — она постаралась сделать так, чтобы голос её прозвучал уверенно. Лаурин с несвойственной ему угрюмой серьёзностью пожал плечами. — Я не должен был посылать Маранью туда только потому, что увидел что-то в источнике. Не должен был! Кинарат молчала, силясь подобрать слова. Слова не находились. Лаурин коротко кивнул ей, поклонился свите и взлетел на коня. Рядом, на серой в яблоках кобыле, уже нетерпеливо гарцевал Геральт. За ним прихотливая ночь строго и скупо выхватывала из тьмы силуэты тонконогих коней, и сидящих на них невозмутимых, совершенных женщин, созданных в Эбле для того, чтобы убивать. Лаурин поднял руку, и песок вдруг перестал быть песком, а сделался тонкой золотой пылью, которая причудливыми смерчами взвихрилась в воздухе, кружась и танцуя, и, как рой мошек, окружила отряд. Лаурин щелкнул пальцами, и ещё быстрее закружилась золотая тьма, пространство вытянулось, выгнулось перед глазами Кинарат, втянулось само в себя, раздалось вширь, а потом с громким звуком отряд исчез. Во внутреннем дворике стояла только Кинарат с своею домашней свитой, и больше никого. ××× Драться они должны были ночью. Как Эрин уже потом понял, подобные драки служили здесь в качестве развлечения, а причина (наложница там, или что-то другое) была не так и важна. Толкнул, вызвал на бой, пошли и переубивали друг друга! Чёртовы варвары! Он ненавидел их всех до печенок, ненависть подожгла его, как случайно упавшая искра — залежавшийся сухостой. Он с горечью вспоминал об отце, и даже (вот никогда бы в трезвой памяти не подумал) думал об Иорвете — вот их бы сюда! Кровавая луна светила на пустынные, окружённые песком развалины, скалистые и кряжистые, то ли ущелья, то ли действительно следы давней постройки — Эрин так и не понял. Все было, как в смутном кошмаре — чадящий свет от масляных, вонючих до невозможности факелов всполохами обрисовывал расступающиеся перед ними фигуры. Пустынная ночь была столь же кусачей и столь же холодной, сколько кусачим и жарким был пустынный день. Эрин нащупал мешок, который свисал с плеча, а в мешке горлышко кувшина — это его немного успокоило, он справится, и все пойдет по плану… Они с Койоном следовал за Эскелем, к которому, как только он бросил вызов Орак-Утую, кочевники стали относиться даже со своеобразным уважением. Эрин плохо разбирал, что они говорили, из них из всех одна Ниягла сносно изъяснялась на Всеобщем, остальные же коверкали слова настолько, что уши у него вяли. Но, кажется, что-то вроде «сумеет пару часов продержаться», говорили они. Чадящие факелы образовывали круг, и в этом круге стоял он — Орак-Утуй, безобразный, противоестественно огромный и по-настоящему страшный. Эрин сморщил нос — татуированный и заросший до бровей, вождь кочевнического племени вонял так, что слезились глаза. Правой, обмотанной мехом, рукой он держал за локоть Маранью. Маранья кусала губы, явно с трудом стояла на ногах и смотрела на них, не узнавая. В сполохах факелов, она казалась пародией на саму себя, куклой, сделанной, по непонятному почину, с живого человека, настолько неподвижно было её лицо, настолько устремлен вовнутрь взгляд. Вождь произнес несколько слов — гортанный гулкий голос перекрыл ропот толпы и чьи-то вскрики. Кажется, вождь спрашивал Эскеля, уверен ли он, что хочет идти на смерть ради какой-то бабы. Эскель, на чьём лице страшно перемешались вина и боль, только кивнул ему, а потом, не тратя слова попусту, вошёл в круг, обрисованный неверным танцующим пламенем. Вождь отпихнул от себя Маранью, вышвырнул за пределы огненного круга, а потом саданул себя кулаком по татуированной груди и по-людоедски оскалился, залихватски выхватил два здоровенных, изогнутых клинка из-за пояса, и взметнул их над головой… На полусогнутых ногах, как хищный кот, начал приближаться, играя клинками, и губы растянулись в широкой, обнажившей желтые острые зубы улыбке, и глаза заблестели, как мутное дно бутылки. Эскель отпрянул. Бой начался. Орак-Утуй, сначала, казалось, не воспринял Эскеля всерьёз — просто пёр напролом. Офирский клинок описал дугу — и красный, кровоточащий залом появился на плече вождя кочевников. Эскель, в мгновение ока отпрыгнув, был уже за его спиной. Эскель двигался экономно, четко, а Орак-Утуй — расхлябанно, и, явно, ещё не понимая угрозы, рисуясь. Уже заранее он не сомневался в своей победе, едко подметил про себя Эрин, да уж — думать среди кочевников, было явно не в чести. Грубая, животная сила столкнулась с многолетней выучкой. Все движения Эскеля были отлажены, выверены — выпад, финт, пируэт. Эскель не шёл на прямое противостояние, он кружил вокруг, не давая Орак-Утую опомниться, наносил все более и более обидные порезы и явно не собрался свою тактику менять — казалось, так могло продолжаться всю ночь. Мышь играла с котом, и мышь побеждала. Вокруг, как не странно, возвысился одобрительный гул, и пара варваров даже гортанно гаркнула в порыве чувств. Толпе развлечения нравились, толпа радовалась любой крови — своего ли вождя, чужой ли. Движения Эскеля не замедлялись, а вот Орак-Утуй явно терял контроль. — Эскель! — вдруг заорал рядом с Эрином Койон. — Отдайте ему уже женщину, и мы уйдём в восвояси! Вашему вождю не победить! Кочевники, как ни странно, это крик поддержали. «Эскель! Эскель!» — послышались голоса. Толпа возбуждалась все больше. Орак-Утуй обвел всех бешеным, налитым кровью взглядом и, резко дернувшись, попытался схватить Эскеля за шею, но тот ловко выскользнул, вывернулся, и с обеих рук саданул ему в лицо Игни. Эрин аж ахнул — Орак-Утуй заорал, успел в последний момент повернуться, но он увидел — щека вождя задымилась под татуажем. Мгновение — и Эскель прижал вождя к земле коленом, а офирский клинок приставил к широкому горлу. Эскель не спешил, и не хотел убивать — силился что-то сказать. — Бей, — закричали не своим голосом и Ниягла, и Мажыр, стоявший в отдалении, — бей, ведьмак, не дури! И в тоже самое мгновение из песка мгновенно выросли корни, те самые проклятые щупальца, закрутились вокруг рук Эскеля, повалили орущую Нияглу и начали, суматошно и бешено, будто в истерике, хватать и крушить все вокруг. Казалось, земля разошлась под его ногами, но каким-то чудом Эрин удержался, по-эльфийски извернулся и прыгнул, в полете оттолкнувшись от камня, упал. Не обращая внимания на творящийся вокруг ад, он выхватил из голенища нож и полоснул себя по запястью. Руку охватила пронзительная боль, из глаз брызнули слезы и из последних сил Эрин саданул, что было мочи, мешок с кувшином о чудом сохранившийся, древний парапет. Послышался страшный, вынимающий душу звук, перекрывший вопли и крики кочевников, и Эрин, не теряя ни секунды, вытянул фонтанирующую кровью руку за тем, что уже было здесь, что уже пыталось выбраться из мешка. И время остановилось. Только что вокруг был страшный треск, все ломалось и трескалось, огонь, и обезумевший кракен, и вдруг — ничего… Все застыло вокруг, замерло в одном единственном мгновении, и остался только он, Эрин, и существо перед ним. Он краем глаза увидел знакомые уже веснушки и полыхающие первобытной яростью глаза, с пугающей ясностью осознал, что полноватой женщины, стоявшей перед ним, бояться следует куда больше, чем любого Орак-Утуя. — Ага-а-а, — протянула она, и голос, как шум водопада, перекрывал все, что Эрин слышал и хотел слышать, — теперь эльфийской кровью надумали связывать? То желаниями, то заклятьем… когда ж вы нажретесь-то, суки? И ярость её стала пламенем, а гнев стал ветром и бурей. Эрин почувствовал, что между ними вырастает крепкая, нерушимая связь, и острое ощущение, что он слишком, слишком слабый, чтобы джинна удержать. Это было, как попытаться удержать на поводке, предназначенном для маленькой комнатной собачки, беснующегося вилохвоста. Эрин судорожно втянул ртом воздух, перекатился по земле и с беспощадной очевидностью понял, что умирает, вот в эту самую секунду. И тут же ещё одна сила резко вмешалась, оторвала его от земли, откинула от беснующегося джинна и краем сознания он успел-таки заметить конные силуэты и облака золотой пыли… Ещё мелькнула кровавая луна, небо, уже разваливающееся на куски, и наступила беспощадная, непроглядная темнота, без звука, без света, без запаха. ××× — Я едва тебя не убила, едва не убила, — ладошка Мирры сжала запястье Эрина, и она порывисто придвинулась к эльфу, разворошив ворох спальных мешков, — едва не убила... Вокруг была равнодушная, тёмная ночь, и слабый ветер шевелил полог над шатром Нияглы. — Едва не считается, — тихо ответил Эрин, глядя ей в глаза. — Эскель едва не убил Орук-Утуя, Маранья и Койон едва не погибли, а принц Лаурин едва не потерял свое могущество, едва не остался простым человеком, усмиряя кракена. Но все это едва… Мирра выразительно хлюпнула носом. — Я тоже становлюсь человеком, как он, как Лаурин, — призналась она, — странные мысли, странные чувства, уже не могу бродить во снах. Начинаю задумываться о вещах, которые раньше не имели значения. Ты становишься сильнее, а я слабее. Скоро сможешь путешествовать по мирам без меня, Эрин. Эрин вдруг привстал на тюфяке и быстро движением вынул нож, занёс над запястьем и посмотрел Мирре в глаза. — Хочешь разорву наш договор? Прямо сейчас? Ты знаешь, это несложно. Мирра округлила глаза, покачала головой. — Нет… Не знаю! Пока нет… Эрин помедлил, прищурился и убрал нож. — Хорошо. А потом он сделал совершенно безумную, необъяснимую вещь — протянул правую руку, привлёк её к себе и устроил ее голову на своём плече. Мирра напряглась, её сердце бешено забилось, она понятия не имела, что происходит — кажется, он даже её не соблазнял, хотя энергия хлопнула огромным потоком, магия так и прокатилась по её венам, заставив довольно вздохнуть. — Спи, — сказал Эрин, — не броди по снам, просто спи. Завтра поговорим. И обнял её ещё крепче. ××× Вокруг были цветы — настурции, бегонии, пассифлоры, ирисы и радужные розы. Капли росы покоились на роскошных лепестках, нежно трепетали, играя всеми лучами радуги под утреннем, неуверенным солнцем. Она открыла глаза и яркая радость, радость жизни, наполнила её всю. Она не помнила ничего, даже своего имени, но это совершенно, совершенно не имело никакого значения. Она засмеялась и пробежала по утренней, влажной листве, жадно хватая ртом сладкий, цветочный воздух. Кажется, раньше она бегать не могла… Или могла… — Маранья, — окликнул её мелодичный голос, и она сразу поняла, что это именно её, её, а не чье больше имя. Не Мара, не Марина, а Маранья. Говоривший был высоким мужчиной со смоляными волосами, собранными сзади в косу, и с острыми, нечеловеческими ушами. — Потерять память — это и благословение, и проклятие, — сказал мужчина, — одновременно. Джинны любят такие вещи, чтоб не все слишком просто. Он несколько минут всматривался ей в глаза, видимо, надеясь на узнавание. Маранья его совершенно не знала, зато, пока он пялится, успела вспомнить, что с такими ушами — это, значит, эльф. Как чудно! — Пойдём, — эльф потянул ее за руку, — не можешь вспомнить, и ладно, неудивительно. Для меня шестьдесят лет прошло, я сильно изменился. Почему-то Маранья была абсолютно уверена, что этому эльфу можно довериться, и полностью, и покорно, вложив свою руку в его, пошла за ним. Радость жизни переполняла Маранью, и она не боялась ничего — и никого. Цветочные заросли расступились перед ними, обнажая прихотливую тропу к искусственной насыпи из розового с прожилками камня. Внутри насыпи, судя по звукам, плескалась вода, и золотые лилии горделиво цвели повсюду. — Вполне возможно, мне не стоит вмешиваться, — неясно пробормотал эльф, дернув ухом, — но в последнее время несколько чувствительным я стал, когда речь идёт о любви. Хотя время, опять же, понятие относительное… Маранья заинтересованно посмотрела на него, припоминая про любовь, и все, что шло с ней. — У нас с тобой что-то было? — спросила она в лоб, — или есть? Эльф отпрянул как ошпаренный, и лицо у него пошло красными пятнами. — Не-е-ет! Ах, Мелителе, Маранья! Да как ты… — он махнул в сторону водоема рукой. — Смотри, в общем. Посмотрим, о чем ты вспомнишь. Маранья с детским воодушевлением забралась по насыпи и уставилась, как сказано, в толщу воды. По воде пошли круги, и уже скоро она смогла разобрать некое видение. Откуда-то она знала, что это источник, который показывает прошлое и будущее. Откуда-то она знала, что это Сад Тысячи Цветов. — Она и так натерпелась! — женщина в видении была похожа на неё. Женщина стояла, уперев руки, и выговаривала мужчине, лицо которого пересекал крупный шрам. При взгляде на этот шрам, на мужчину с темными, расчесанными на прямой пробор волосами, с тяжёлым, словно выделанным из камня, но по-своему привлекательным лицом, у Мараньи подкосились ноги. Горькая нежность впилась ей в сердце, и ей захотелось, так остро и страшно захотелось, во что бы то ни стало оказаться рядом с ним, с этим человеком, просто напросто кинуться ему на шею. — Хорошо, Нарилья, — ответил мужчина в видении, — правда твоя. Незачем ей помнить. Маранья схватилась за сердце и, поскользнувшись, скатилась с насыпи вниз. Стоявший внизу эльф, о котором она, впрочем, успела совершенно позабыть, ловко подхватил её. Все мысли Мараньи были про незнакомца со шрамом, ей надо было срочно туда, к нему, не медля ни минуты! Она вцепилась эльфу в руки и, не сомневаясь, что он должен её понять, почти закричала: — Что же мне делать? Эльф её действительно понял. — Тебе нужно проснуться, — ответил он, — просыпайся сейчас.