×××
Пленников никто даже особо не охранял, сунуть кого-то в яму было делом обычным — так поступали с провинившимися, со строптивыми, а так же с теми, кого следовало примерно наказать — например, с караванщиками, отказавшимися платить, сколько надо. Рядом с пленниками бросили их вещи, тряпки, седла, старый замызганный кувшин. По виду трех оборванцев ясно было — взять с них больше нечего. Заполучив эмиссарку из Эблы, Орак-Утуй утратил к остальным всякий интерес, в его примитивной голове не было места ни для чего, кроме ненависти по отношению к Эбле, Андоре и Тараско. Им он хотел утереть нос до кровавых соплей, а такими категориями, как Север, даже и не мыслил. Именно поэтому её план и сработает! Пленники не будут знать, что из ямы их просто-напросто скоро выкинут — когда яма понадобится под кого-то, у которого мошна помощнее. Обычно таким вот неудачникам давали бурдюк с водой, и предлагали добраться до ближайшего города. Многие добирались. Мажыр как-то говорил ей, что слухами, что распускали отпущенные на волю пленники, земля полнилась. Покрытого шрамами ведьмака единственного приковали цепями к скале на дне ямы — больше всех, наверное, сопротивлялся. Двум другим пленникам, маленькому эльфу и ещё одному с кошачьими глазами, повезло куда больше — то ли они были без сил, то ли сообразили вовремя, что смысла брыкаться нет. Их просто бросили рядом, приковав за ногу. — Хорошо… — подумала Ниягла — чем крепче получили, тем сговорчивее будут. Ей становилось по-настоящему интересно — и ведьмаков, и эльфов она видела первый раз в своей жизни. Прикованный ведьмак, что крайне странно, смотрел на нее без злости — словно понимал, что плен, что заточение, что плен и кочевники — это одно, а она, Ниягла — другое. И, если Великая Луна поможет, то скоро так и будет. Если уж совсем честно, то Ниягла брату в одной-единственной мелочи, непонятно почему, солгала — не таким уж ведьмак ей ужасным показался. Смазливые выходцы из Эблы никогда ей не нравились — немного шрамов мужчину только украсят. Все-таки, главным божеством кочевников всегда оставалась война, а шрамы доказательство выигранных, или хотя бы, не в сухую проигранных битв. На светлой, по здешним меркам, нордлингской коже проступала пара-тройка свежих кровавых полос. Мажыр-таки молодец, сумел проследить, чтоб его особо не били… Северянин был обнажен по пояс, и тугие узлы мышц так и выделялись на коренастом, жилистом теле. Темные волосы падали на лоб, странно контрастируя со светлой кожей, дорожка таких же темных волос шла от пупка вниз и исчезала за поясом державшихся на честном слове штанов. Ниягла поймала себя на том, что беззастенчиво ведьмака разглядывала, и находила вполне себе интересным. Что было странно, ведь сонная трава лишила её не только способности иметь детей, но даже интереса к тому занятию, от которого они появляются. О редких визитах Орак-Утуя, и о том, что он предпочитал делать в постели, Ниягла предпочитала не вспоминать. Сонную траву принять возможности не было, Орак-Утуй все про нее знал — и оставалось только терпеть. Орак-Утуй и сам в альковном плане ни на что не годился, и своими извращениями у всех своих жен даже охоту думать о чем-то подобном отбивал. Поэтому подобные настроения Нияглу уже лет пятнадцать, как не посещали. Удивительно, просто удивительно! Интересно, его можно будет купить, этого ведьмака-раба, когда вся эта история закончится? Для лично её, Нияглы, пользования? Не удостоив других двух пленников и мимолетным взглядом, она, насколько это было возможно, изящно прошелестела по земляному полу своим одеянием и, насколько это было возможно, изящно присела на деревянный, брошенный здесь кем-то чурбан. Мажыр всегда её учил, что пленнику надо задать всего один вопрос. А потом задавать его ещё и ещё, если нужно, при помощи подручных средств, до той волшебной минуты, когда он выплюнет со своею кровью ответ. — Ведьмак, — сказала Ниягла веско, и сама удивилась, насколько уверенно прозвучал её голос, — я хочу, чтобы ты убил чудовище. Ведьмак прозвенел цепями и сардонически ухмыльнулся. — Желание помочь вам, госпожа, растет из глубин моего сердца. Расценки на мои услуги должны валяться где-то здесь, среди вещей… и не то ли чудище следует укоротить, которое нас сюда притащило? Ниягла ничуть не смутилась, она привыкла жить среди мужчин, готовых убивать в любое время дня и ночи, и хорошо ловила момент, когда собеседнику злоба застилала глаза и к аргументам он становился слеп. Что бы там ведьмак ни говорил, сейчас он готов был слушать. Ниягла хищно, неприятно усмехнулась — А я и не деньги тебе предлагаю, — заметила она, — и не о нашем кракене говорю. Она порывисто встала с деревянного чурбана, скинув свое белое платье, под которым абсолютно ничего не было. На смуглой, ухоженной, натертой маслами коже ярко выделялись грубые фиолетовые рубцы. Один прочерчивал ее под левой грудью, другой рассекал ключицу, третий был под лопаткой — Ниягла повернулась, чтобы ведьмак мог все рассмотреть. Два других пленника (про них Ниягла успела позабыть) ахнули в унисон. — Это, — сказала Ниягла, — он сделал со мною, своей старшей законной женой, не имея ко мне никакого зла, просто из прихоти. А теперь подумай, что он сделает с эмиссаром из Эблы, учитывая многовековую ненависть между нами. А она в его вкусе, очень даже в его вкусе, несчастная хромоножка. Орак-Утуй любит, когда женщины кричат от боли. По тому, как заходили под кожей желваки, по тому, как каменно напряглись широкие плечи ведьмака, Ниягла поняла, что стрела попала в цель. — Тебя же связывает с этой эмиссаркой контракт, — подбросила она дров в костер, — ты же не хочешь, чтобы с ней случилось подобное? Сзади раздался шорох и лязг. — Завираешь, — произнес мелодичный спокойный голос. — Нагло завираешь! Чужими руками свою проблему хочешь решить. Не вздумай её слушать, Эскель! Ниягла резко обернулась. Юный эльф, совсем ещё мальчишка, выпрямившись, стоял и смотрел на нее. Взгляд у него был спокойный и до того наглый, как будто и не стягивало его щиколотку железное кольцо, как будто и не сидел он пленником в яме. — Да что ты понимаешь, сопляк! — то ли процедила, то ли прошипела Ниягла. Эльф даже бровью не повел. И откуда в этом хрупком недоросле было столько самозначимости — неизвестно. Сидевший рядом с ним второй ведьмак непонимающе на подростка взглянул, однако, даже со своего места не привстал, ни остановить, ни помешать не пытался, смотрел без ужаса, без возмущения, как следовало, а лишь с безграничным немым удивлением. Ведьмак по имени Эскель резко дернулся в своих путах. — Эрин, — прохрипел он. — Замолчи, Эрин. Эльф фыркнул, а потом обратившись к Ниягле, сложил руки на груди. — Не замолчу, — отрезал он. — Я Эрин аэп Киаран, сын аэп Эасниллена из свободного государства Понтара, и, если вы тронете эмиссара Эблы хоть пальцем, гарантирую вам, что Верген явится по вашу душу еще до того, как Эбла обглодает ваши кости.×××
Старуха обернулась. Ставший холодным пустынный ветер залетел под откинутый полог, растрепал её седые волосы и платье. Она поежилась, сделала два уверенных шаги и достала привычным движением меховую накидку из стоявшего рядом сундука. Как и платье и волосы старухи, накидка была бело-серебряной, роскошной, но тронутой временем. — Я тебя сразу узнала, — проговорила она, — хоть столько лет прошло. Эрин из свободного государства Понтара, сын Киарана аэп Эасниллена. Хоть память и подводит меня все чаще, а глаза не видят, но голос твой я помню. Но только зачем ты заставил вспоминать меня все это, если ты и сам там был? Эльф со сложным, непонятным выражением смотрел в свою пустую пиалу. — Потому, что пространства и времена отнимают память, — наконец, ответил он. — Потому, что все сложнее определить, какая реальность верна, а какая всего лишь сон. Мы потерялись, я и Мирра, застряли посреди пространств и времен, застряли почти с тех самых пор, как я в сердцах жахнул о стену кувшин… Что случилось на самом деле? Убил ли Эскель Орак-Утуя, чтобы спасти Маранью, или нет? Бились ли они вообще? Что с ними стало? Или правы те, кто говорит, что прилетел тараскинский дракон и кочевники склонили перед ним колени? Или пришла-таки гвардия Эблы вызволять своего эмиссара? Эрин склонил голову на руки. — Я помню удивительные, не похожие ни на что миры… Но совершенно забыл, кто я такой, и что случилось тогда. Рыжая Мирра сочувственно пожала плечами, глядя на него. Пустыня за пологом совсем покрылась ночью и холодом, превратилась в ледяную, безразличную ко всему вечность, свет в которой давали лишь искорки висящих на небе звёзд. — Оставайтесь ночевать, — сказала Ниягла. — А завтра… Завтра я расскажу, что помню. Той, первой ночью я от вас так ничего и не добилась — ушла, не солоно хлебавши. Эльф лишь пожал плечами. — Но потом вы вернулись, — сказал он неуверенно, как будто что-то припоминал, но припомнить полностью никак не мог. — Вы возвращались, и возвращались, — продолжил он, — и вы, и ваш брат, говорили и говорили. Пока, наконец, Эскель не сдался. Он знал, что это глупо, что это, скорее всего, будет стоить ему головы. Но он любил Маранью, и ему страшно даже подумать было, каково ей было в плену. Просто страшно… Старуха присела к огню. — Всем нам приходилось несладко в эти странные времена, — сказала она неожиданно миролюбиво. — Знаете что, оставайтесь-ка, в самом деле, ночевать… А утром продолжим…×××
Эриновой терпимости в отношении повседневного комфорта Мирра удивлялась всегда. Обычно, от джиннов требовали в первую очередь дворцов, садов с павлинами, крутобедрых наложниц и подушки на гагачьем пуху. А здесь вон оно как! Впрочем, Мирра, как истинный джинн, создание, за редким исключением, эфирное и непостоянное, над чужими странностями не задумывалась. У неё хватало своих. Эрин же, не мудрствуя лукаво, расстелил свой тюфяк, стащил с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, растянулся во весь рост. — Я так и знала, что там пахнет великой, большой, переваривающей внутренности любовью. Сразу все через жопу. Или, как ты говоришь — Предназначением! Эрин хмыкнул, и заложил одну руку под голову. В разрезе рубашке Мирре были видны проступающие через кожу золотые руны — неяркие и спокойные, но все равно завораживающие, пугающие. Она отвела глаза, пытаясь скрыть интерес. — Никак я не привыкну к твоей изящной манере выражать свои мысли, Мирра. Но да, и большая любовь, и все через жопу. Точно так! Мирра потянулась неспешно и грациозно, как кошка, задумчиво встряхнула копной рыжих волос, блеснула глазами. — А я, — заговорщицки проговорила она вполголоса, — я про ведьмака Эскеля слышала, у меня знакомая одна есть! Ещё со старых времен осталась… Суккуба, в общем. Так она мне рассказывала, что он её один раз пощадил, отпустил, хотя убить был бы должен, и потом они как-то… — тут Мирра аж прихрюкнула, — скажем так, подружились. Ну ты понимаешь, как с суккубами дружат? В общем, она в восторге от него была. Опуская подробности, которые тебе явно не интересны, скажу лишь что кончилось это в самый один момент. Влюбился он, и осталась моя подружка ни с чем. Наверное, в эту самую Маранью и влюбился… Эрин кивнул. — Да, все сходится… Ты ничего не вспомнила во время её рассказа? Мирра передернула плечами. Рыжие волосы растрепались, свободный ворот рубашки упал на одно плечо, обнажая молочно-белую, фарфоровую кожу, покрытую веснушки всех сортов и разливов. Как всегда, Эрин попытался проследить за веснушчатой чехардой, выстроить в уме хоть какой-то примерный порядок или алгоритм, по которому веснушки прыгали по округлым плечами, весёлым щекам и скулам и хоть какой-то примерный порядок или алгоритм, по которым они заманчиво ныряли декольте. И, как всегда, это ему совершенно не удалось. — Прости, но нет… — Мирра поправила съехавшую на одно плечо рубаху, — До того, как нас поглотила тьма пространств и времен, до того, как я непонятным образом оказалась твоим фамильяром, и мы непонятным образом обязаны стали тащиться сквозь миры и освобождать других джиннов… До всего этого я помню лишь разрушения… Страх, хаос и тьму… И то, что я эти страх, хаос, и тьма — это была я сама…×××
Боль сменялась, как день и ночь — была иногда тусклой, но светлой, тяжёлой, но выносимой, а в другой раз — удушающей тьмой, грозившей поглотить Маранью, разрывающей не только тело её, но и личность, и самую суть в сырые куски. Потому, что терпеть было невозможно. Невозможно, невозможно, невозможно! Лишенная и своих зелий, и чего-то ещё, Маранья была кинута боли на растерзание. Маранья стала её жертвой, а боль стала её палачом. Она согласилась бы сейчас и на… Кажется, это называлось двимерит — черт с ней, с магической молодостью, черт с ней, с магической красотой, лишь бы не чувствовать всего этого… Да она согласилась бы на что угодно! Кроме боли, её мучало чудовище. Чудовище приходило по ночам, когда было больнее всего, и, кажется, это чудовище было мужчиной. Чудовище вбирало ноздрями запах Мараньиной боли, внимательно слушало, как Маранья почти скрежещет зубами от мук. Чудовище от этого страшно возбуждалось. Если б оно убило Маранью в припадке этого самого возбуждения, Маранья совершенно была бы не против. Смерть — и та была куда лучше такой боли. Но были и другие. Они появлялись неясными тенями у чудовища за спиной, и шептали полупрозрачными голосами, что нет, дескать, так нельзя, эта женщина эмиссар Эблы, можно получить хороший выкуп. Дескать, пока сейчас она корчится сама по себе, они не виноваты, а вот если чудовище добавит, то тогда им всем головы не сносить. Именно поэтому чудовище и не трогало Маранью, лишь приходило каждую ночь и смотрело во все глаза, впитывало каждый её больной вздох. Тяжело дышало, а потом, не стесняясь, доставало из штанов огромных размеров орган и начинало размеренно гладить свой член, глядя на то, как Маранья мучается. И чем хуже становилось Маранье, тем лучше становилось чудовищу, чем чаще оно дышало, чем быстрее скользил кулак по эрегированному члену. Глядя на то, как чудовище, зажав в одной руке свои здоровые волосатые яйца, другой терзает себя, пока белесая вязкая жидкость наконец-то не брызнет (иногда это могло продолжаться всю ночь), Маранья даже не удивлялась собственному безразличию. Сил на удивление не осталось. Маранья смутно припоминала, что где-то в другой жизни она совсем по-другому встречалась с другим мужчиной, темноволосым, с располосованной щекой и светлыми змеиными глазами. Тот мужчина, в отличии от этого, ее все время касался, и прикосновения были приятны, убивали её боль и, кажется, он был с нею неизменно ласков. В конце концов Маранья отбрасывала от себя эти мысли — от них было только хуже. Скорее всего, темноволосого незнакомца не существовало, скорее всего, он был химерой сознания, порождением смутных снов, а значит — и думать о нем не стоило. Каждый раз Маранья удивлялась тому, что дожила до утра. Утром наступало облегчение — те же самые тени, которые уговаривали чудовище не трогать её, приходили к ней, вливали ей в рот зелье, от которого мутнело в глазах, но становилось легче, ощутимо легче. Утром она могла урвать себе пару часов сна — когда чудовище уходило, когда боль отпускала. Утром. И все благодаря этому зелью — она всегда просила больше, а тени всегда боялись переборщить. Кажется, зелье было опасным. Кажется, оно могло её убить. Кажется, оно называлось офирский бархат.×××
— Сегодня их выкинули из ямы, — Ниягла прохаживалась по шатру в ужаснейшем волнении, — пара часов уйдёт на то, чтоб они восстановили свои силы, а потом ведьмак может бросить вызов Орак-Утую. Они сейчас у меня, велела им хоть пару часов поспать, поесть, днем Орак-Утуй все равно тихий. Мажыр, волнение сестры полностью и безоговорочно разделявший, хрустнул костяшками пальцев… Казалось, он лишь немыслимым усилием воли удерживает себя в сидячем положении — длинное жилистое тело было напряжено, как пружина, казалось, ему нестерпимо хочется вскочить с места и беспокойно метаться по комнате, как сестра. Но он продолжал сидеть. — Все-таки, было б лучше, если до нас добралась бы эблская гвардия, — заметил он с тяжелым вздохом, — если б Орак-Утуя убили в настоящем бою… Ниягла встряхнула головой. — Их эмиссарка уже имя свое вспоминает с трудом. Когда этот придурок сдохнет, перед Эблой придётся отвечать нам, Мажыр, мне и тебе! Нам! Мажыр согласно кивнул — Ниягла была права. Случай не идеален, но другого такого точно не представится, и хорошо, что подвернулся этот ведьмак. Хорошо, что все ещё существует дурацкий обычай вызывать на поединок, если хочешь чужую наложницу. Хорошо, что совершенно сбрендивший Орак-Утуй проводит ночи, глядя на то, как мучается эмиссарка, вместо того, чтобы спать. Хочется надеяться, что он будет от этого слаб. Скоро мы подарим кочевникам относительно приличную жизнь, без тупой гордости, без ненависти. Скоро мы отомстим за тебя, мама!