×××
Маранья сладко зевнула, и, не спеша открывать глаза, улыбнулась. Первый раз за тот короткий отрезок жизни, который умещается в её памяти, она была счастлива, счастлива без единого «но». Она заворочалась, пытаясь снова найти положение, где она может опять уткнуться в тёплый бок Эскеля. Она точно помнила, как засыпала, лёжа у него на плече, полностью вымотанная с непривычки всем тем, что они там творили то ли за день, то ли за день и за ночь. Опыт был, конечно, беспрецедентным. С тех пор как она очнулась в паутине золотых нитей единственным мужчиной, который её вообще под одеждой коснулся, был принц Лаурин — вправил неправильно сросшееся ребро своей джинновой силой. Она честно сказала Эскелю об этом, глядя на то, как на донышке ведьмачьих глаз плещется нечто такое теплое, тихий смех вперемешку с чем-то большим. — Я не помню, каково это — быть с мужчиной. Совершенно не помню. Эскель нависал над ней, опершись на локоть, но момент для признания неподходящим не показался — ведьмак был крайне сдержан, что было удивительно — в Саду Тысячи Цветов про поведение северных мужчин сложился иной стереотип. За исключением Алана Тренхольда, конечно. Но Маранье наоборот, это ей очень, ну просто очень хотелось, чтобы он поцеловал её ещё раз. — Ну значит, — губы ведьмака приблизились к его уху и шёпот в противовес его сдержанности был горячим, скомканным, — придётся тебе довериться мне, Маранья. И она доверилась. Время послушно, совсем как тогда, когда танцевали духи, замерло и не осталось ровным счётом ничего — только два разгоряченных тела на мягких шкурах. Воздух вокруг был более, чем прохладен, но Маранье вдруг все стало удивительно нипочём — кожа у Эскеля была горячей, как печка, от ладоней шла приятная, еле ощутимая вибрация, и когда он касался её и замерзнуть было невозможно. А потом Эскель гладил её, как ребёнка, по голове и обещал, что завтра будет новый день, они должны будут спуститься вниз, он уж сам приготовит ей завтрак, не будет доверять какому-то Ламберту. И ещё — что ей понравится Весемир, что Весемир не может не понравиться. А вот Ламберт по определению понравиться не может. И это было так по-особому интимно, даже гораздо интимнее, чем все горячие нежности, что он шептал ранее — ведь куда труднее добиться попуска в чью-то жизнь, чем в чью-то постель. Маранья лениво приподняла веки, потянулась, как кошка, удивляясь, почему же теперь не холодно. И тут же, в одно мгновение жестокая реальность саданула обухом по голове. Она лежала не на кровати в каменной комнате, не среди шкур, не под теплым боком Эскеля, нет. Лежала на циновке в Ниягловском доме, заботливо прикрытая плащом Койона. Из соседней комнаты доносился крепкий запах чая с бергамотом, а из окон дохнуло тропической свежестью. Воздух, по-зеррикански горячий, наполнил лёгкие, и вокруг не было ни Эскеля, ни Весемира, который не может не понравиться, ни Ламберта, который по определению понравиться не может. Все оказалось сном. В носу запершило, в горле стало противно и едко, и Маранья к своему стыду поняла, что готова разрыдаться. Он хотела обратно — к Эскелю. — Проснулась… — рядом с ней опустилась Ниягла, помешивая в кружке золотой ложкой чай. — Три дня дрыхла кряду, все уж беспокоиться начали. Я, к твоему сведению, понятия не имела, что и ты в мир духов можешь попасть. Маранья встряхнулась. — Так то был не сон? Ниягла оскорбленно шмыгнула носом. — Конечно, нет! Какой-то, уж не знаю какой, дух обратил на тебя внимание и потянул с собой. То, что ты видела, скорее всего, как ни странно, НЕ является плодом твоего воспаленного воображения. Это означало, что Эскель со шрамированной щекой существовал. Что все байки Койона — правда. Пусть где-то на Севере, пусть за кавалькадой недоступных гор, но он был, этот Эскель, он жил и дышал. Маранья улыбнулась. Кочевница смерила её придирчивым взглядом: — Мужика небось видела! — подытожила она. — ишь, разулыбалась! Всё вы, Цветы, одним миром мазаны, а тут, дорогуша, такое выяснилось благодаря мне… такое! Поднимайся, нас уже ждут. И, не теряя больше времени, прошла на кухню, выразительно покачивая квадратным задом. Маранья вздохнула и стала собираться.×××
Пока они быстрым шагом шли ко дворцу, Ниягла успела Маранье уже миллион раз похвалиться, как это она так ловко, да всех духов вокруг пальца обвела (а кого обвести не удалось, с тем договорилась), да всем без исключения показала и доказала. Но, ради справедливости стоит отметить, что в этот раз хвастаться действительно было, чем. Ниягла тенью проникла в сам дворец Матриарха (эх если б те знали!) и подтвердила то, о чем Маранья догадывалась и без неё — матриарх Андоры пребывала в полном смятении. Они спешили уже ко дворцу по золотой витой лестнице, которую Маранья ненавидела всей душой, хоть и не понимала, почему. Но сегодня времени на обходную дорогу не было. Потом Ниягле почти удалось (ну, почти удалось…) проникнуть в самые горы — и то, что она там увидела, заставило астральную путешественницу бежать в страхе. — Огромное озеро из живых, шевелящихся паучьих лап. И они все ползут, и ползут. Но доползти до берега не могут… Ниягла вздрогнула, и золотые и позолоченные украшения, которые она навесила на себя сверх всякой меры, они испуганно звякнули. На лице бывшей кочевницы был написан самый настоящий страх. Во дворце их не то, чтобы ждали. Маранью поразило ощущение некоего полного сумасшествия, полного ощущения того, что собравшиеся люди понятия не имеют, что им делать. Такого она не ожидала. Принц Лаурин мерил позолоченную залу шагами. Выглядел он безумно растерянным. — Да и речи об этом не было, — произнес он, обращаясь к Геральту. — Эрин не собирался никуда сбегать. Договор был — я остаюсь здесь правителем, а он скользит вместо меня по Спирали и, если случится, освобождает джиннов. Он был потерян, а здесь нашёлся. Казалось, это лучшее решение для всех. Кинарат, жена нового Повелителя Эблы, строгая и тонкая, стояла у него за спиной — губы сжаты в тонкую линию, подбородок напряжен. Маранья зябко повела плечами — она знала, что стоит Кинарат пошевелить бровью — и послушный дракон спалит любую проблему, какой бы она не была. Видимо, здесь была такая проблема, которая огнём дракона сразу не решается. Койон бегло кивнул им и снова повернулся к Лаурину. Тот заломил брови кисточкой. Маранья отстраненно подумала, что вот, например, повелитель Эблы — красивый со всех сторон мужчина, но тот же Койон, с его бледной, северной кожей, с кошачьими глазами ей нравится больше. Кажется, прошедшая ночь прояснила её вкусы. Кажется, она совсем сошла с ума, думать такие грешные мысли в такую минуту. Лаурин потер переносицу. — Мне кажется, мы ошибаемся. Мы все ошибаемся… мы все время думаем, что у зла есть какой-то умысел, какая-то выгода… но здесь этого нет. Что-то, я точно не знаю что, просто хочет прийти в наш мир и сожрать его. Сожрать, потому что сожрать. Геральт скрестил руки на груди. — Тем не менее, Андору никто не отменял. И соваться на их территорию я считаю безумием, вас размажут по песку до того, как вы Стонущих гор достигнете. Койон посмотрел на него прозрачным взглядом и легко, даже как-то непринужденно пожал плечами. — Значит, должен пойти тот, кто имеет к Эбле не самое непосредственное отношение. Что мешает нам прикинуться парочкой темерских дезертиров, возжелавших, во что бы то ни стало, вернуться домой? Тебе —нет, но меня каждая собака в Зеррикании пока в лицо не знает. Маранья тихо ахнула. «Я отправлюсь с тобой…» — подумала она. — «Чего бы это не стоило, я отправлюсь с тобой, Койон, раз твой путь лежит на Север!»×××
Ламберт воровато оглянулся, и лишь когда убедился, что на большой, рассчитанной когда-то персон на двадцать, а теперь пустой и гулкой кухне Каэр-Морхена никого нет, переступил порог. В последнее время они с Эскелем поменялись ролями. Раньше Ламберт мог беспрепятственно брызгать ядом во всех направлениях, резонно полагая, что ни Весемир, вечно пытавшийся примирить всех Волков да случайно забредших на огонёк Котов, до единого, ни невозмутимый, что твой вечнозеленый лес Эскель на конфликт не пойдут. Но пару недель назад со старичками что-то случилось, причём на ровном месте. Ламберт не мог прийти в себя от удивления, когда встававший ни свет ни заря, не сидящий без дела ни минуты Эскель, вдруг как-то утром просто не вышел к завтраку. Ну, не дверь же в его комнату ломать? А потом появился лишь под вечер — всклокоченный, нервный, оторвал Ламберта от выпивки и начал с выпученными глазами требовать — не появлялся ли кто, не проходил ли мимо? Где, здесь? На исходе осени? В Каэр Морхене? Даже Ламберт не нашёлся, что ответить. И с тех пор понеслось. Чувством юмора Эскель и раньше не блистал, а теперь и то немногое, что было — то пропало. На все совершенно невинные его, Ламберта, замечания, на, можно сказать, домашние, принятые, можно сказать, ко столу шутки он смотрел таким волком (буквально, не фигурально выражаясь — Волком), что Ламберт начал бояться — сейчас двинет. Слова из него тоже стало не вытянуть. Даже Кейра, казалось Ламберту, уловила всеобщий мизерабельный настрой и в Каэр Морхене в эту зиму обещала появляться нечасто. Типа, дел у этих магиков много набралось. Рассказывала сущий бред, дескать, Эскель у неё, дескать, выпытывал, чем обычный сон от путешествия в мир духов может отличаться. — Ну и что, ты сказала, надеюсь, что жопой коня отличается? — спросил у нее тогда Ламберт. Кейра прожгла его взглядом и покрутила пальцем у виска. Ламберт вздохнул и нехотя покосился на груду немытых кастрюль. Потом плюнул, выругался себе под нос и, засучив рукава, начал оттирать их песком. Скорей бы она кончилась, эта проклятая зима!×××
Редкие пушистые снежинки, танцуя на ветру, предвещали неизбежное начало зимы. Снежинки оседали на чёрных, растрепанных волосах, на голом торсе, на предплечьях —оседали и немедленно таяли — то ли от того, что кожа у Эскеля была так горяча, то ли просто ещё не набрали силу в предвестье зимы. Эскель перехватил топорище поудобнее, и со всей силы обрушил лезвие на стоящий на поленнице брусок. Брусок хрустнул, раскололся надвое и Эскель отбросил его в солидную, почти в два человеческих роста, кучу. Он уже наколол дров достаточно, но упрямо продолжал работать — ему хотелось упахаться вусмерть, просто вусмерть, чтобы подняться к себе, закрыть глаза и мгновенно вырубиться. Чтобы не думать ни о чем. Его жрала чёрная, выворачивающая внутренности тоска. Потому что, скорее всего, эту наступающую зиму он проведёт здесь, в Каэр Морхене, в компании Весемира и язвы Ламберта. А еще — своих мыслей. Эскель вытер пот со лба и отбросил топор. Ему казалось, он научился жить с тем, что есть. План на будущее был незатейлив — Эскель дождется, пока что бы там не было, магическое оно или не магическое, в горах исчезнет (он справедливо полагал, что кроме него это в интересах очень, очень многих власть имущих, и поэтому это когда-нибудь, да произойдёт). Затем — переправиться через горы знакомой дорогой и навестить Эблу. Только для того, чтобы взглянуть, одним глазом взглянуть, все ли с Мараньей в порядке. Эскель твердо обещал самому себе, что вмешиваться ни за что не будет, пусть она хоть в белом платье к алтарю на его глазах пойдёт. И до недавнего времени в это обещание даже верил. А потом ему приснился этот сон, который был совершенно не таким, как обычные сны, и с тех пор он места себе не находил. Это было как с суккубой, он знал такие астральные сны — путешествия в мир духов. Это точно была она — Маранья, а не плод Эскелевого воображения. Она была слишком настоящей. Волосы обрезаны, ребра торчат, пышная когда-то грудь пышной быть перестала, зато вместо тонкого слоя подкожного жира — корсет литых мышц, движения ловкие, уверенные, от увечья не осталось и следа — правая нога теперь ничем не отличалась от левой. Эскель затруднился бы сказать, как ему нравилось больше — тогда, или сейчас. И совершенно непомнящий, хоть и дружелюбный, а потом и совсем ласковый взгляд… Какой бы Маранья не была, он все еще её отчаянно любил. Эскель воткнул топор в поленницу, прошёл сквозь холл, игнорируя греющегося у камина с кружкой сидра Ламберта и беспокойно глядящего в его сторону Весемира. С недавних пор не хотелось говорить вообще ни с кем. Комната встретила его диким ветром из распахнутого окна — захлопнув его, он тяжело опустился на шкуры. Голова была тяжелой и усталой, Эскель откинулся назад, стараясь не думать ни о чем. Вдруг потянуло холодом, и когда холодные пальцы коснулись его плеча, он понял, что заснул — мгновенно вырубился. — Эскель… — голос суккубы звучал не так, как обычно. Суккубе Эскель был благодарен, не оставляла его — не с Весемиром же дела сердечные обсуждать. Однако сейчас даже её посещение не порадовало. — Ах вот он — наш Эскель, — а вот этот голос суккубе не принадлежал — тоже женский, глубокий, и какой-то по особому жесткий, как-будто его обладательнице претила сама мысль о том, что кто-то может ей возразить. Предметы вокруг стали расплывчатыми, и Эскелю показалось, что его затягивает в воронку. И самое страшное — он этот голос знал. — Здравствуй, здравствуй, — краем глаза Эскель увидел две тени, а потом они просто подошли и сели у него в ногах, как Маранья пару недель назад. Суккуба была напряжена и в первый раз за всю историю их знакомства выглядела отнюдь не чарующе сексуально — губы сжаты в тонкую нить, на плечах какое-то тряпье. Вторая женщина — бесстыже рыжие волосы, усыпанная всех видов и сортов веснушками кожа и горящие глаза. — Ты, уж, Эскель, извини, — сказала джинниха таким голосом, который извинений ну никак не предполагал, — пришлось мне попросить старую подругу помочь — я сейчас так слаба, что еле в сон могу пробраться. Тело Эскеля налилось свинцом и он со злостью понял, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Джинниха посмотрела на него холодным, оценивающим взглядом. — Да уж, — заметила она, обращаясь к напряжённой суккубе, — ловить тут и правда нечего, а жаль… ничего мужик… Манеру говорить о ком-то в третьем лице, когда этот кто-то стоит или лежит перед тобой Эскель просто ненавидел. Только джинны и способны на подобное хамство. — Не кипятись, — джинниха (в этот раз, слава Мелителе, не голая) прижала палец к артерии, которая пульсировала на Эскелевской шее, и провела вдоль старого шрама. Эскель дернулся. — Сильный, — джинниха пристально смотрела ему в глаза, — послушай, я предлагаю сделку. Ты же знаешь, кто я? Способность говорить вернулась к Эскелю также внезапно, как и исчезла. — Лохудра, которую Эрин к себе привязал! Джинниха выразительно фыркнула. — В Эрине-то все и дело. Кто же знал, что он окажется таким самоотверженным идиотом… кто же знал, что у него получится таким самоотверженным идиотом быть! А теперь он закольцевал петлю времени, а я привязана к нему. Из сказанного Эскель не понял ни слова. Ногти у неё были не такие, как у Йеннифэр, наоборот — тонкие, обломанные, слоящиеся. Грозного впечатления джинниха больше не производила. — Чего ты от меня-то хочешь? — хмуро спросил он, выкарабкиваясь из шкур и принимая сидячее положение. Джинниха протяжно вздохнула. — Баш на баш. Тебе надо через горы, к своей зазнобушке, но пауки не пускают. Никого из вас не пускают, так я покажу проход. Исполню твое желание. А ты мне поможешь вызволить его… — она замялась. — Моего, с позволения сказать, сегодняшнего хозяина, будь он неладен. До Эскеля начало доходить. Несмотря на то, что джинниха, судя по всему, бабой была вздорной и ненадежной, смысл это имело. Лучше тень надежды, чем вообще никакой. — Так чего же мы ждем? — спросил он.