×××
— Ты опоздал! — Ниягла прищурилась. — Ты же знаешь, солнце ещё не должно встать. Койон неопределенно пожал плечами, явно не собираясь ничего объяснять, улыбнулся и кивнув Маранье, торопливо начал выгружать из принесенной большой холщовой сумки тонкие, запаянные с одной стороны колбочки. В этих колбочках, как уже Маранья знала, хранились необыкновенно пахучие, дистиллированные им в лаборатории настойки. Он сбросил с себя плащ и сразу стало заметно, как он похудел и осунулся. С тех пор, как пропал его бывший ученик, Эрин, прошло месяца два, и Маранья знала, что из-за этого Койон места себе не находит. Все сначала не предавали этому значения (Эрин был, несмотря на молодость, окутан джинновыми тайнами по самые свои острые уши), потом забеспокоились, а потом с ужасом поняли, что, несмотря на все беспокойство, поделать они с этим ничего не могут. Куда исчез юный эльф, и что с ним стало, было ведомо только Предназначению. Маранья в ужасе думала, но соображениям своими с Койоном делиться не спешила, что два месяца — большой, очень большой срок. Без еды и воды в пустыне, самое большее, три дня протянуть можно. В степи до недели, а если наткнуться на озеро, то и две. Но два месяца… И Эрина она хорошо запомнила, хоть пообщаться им удалось, от силы, раза три-четыре — он был из тех, кто знал её раньше. Кажется, сын какой-то там шишки с Севера. И молод, очень молод. Койон как-то рассказывал, что в свое время взял его в ученики просто так, по жизни обтесать, ведь молодой эльф без дела мотался по Вергену, не желая учиться никакому ремеслу, чем приводил свою, со всех сторон благополучную, семью в ужас. У Мараньи слезы на глазах наворачивались, когда она про эту семью начинала думать. Ниягла же, циничная поганка, лишь равнодушно пожимала плечами, замечая, что «не все ли равно, где он там свою эльфскую жопу греет». И «она нутром чует, что жив он, и все с ним в порядке». Как она умудрилась чуять подобные вещи нутром — не уточняла. Маранья вздыхала и искала Ниягле оправдание. Наверняка она такая, потому что раньше ей здорово досталось. Койон же на это морщился и говорил, что забрать-то девушку из кочевого лагеря в Эблу можно, а вот наоборот не получится. Дом у неё сувенирную лавку с позолотой напоминает, дожили. Недолюбливали они с Нияглой друг друга знатно, поэтому и попросила Ниягла Маранью караулить ей волшебный сон. Хотя в просьбе помочь Койону отказать не посмела — тем более, что Эрин воспитанником Лаурина являлся. Сейчас посконные, крупные, покрытые позолотой эблские штуки были составлены в угол комнаты, по центру комнаты не осталось ничего, кроме большой циновки. Вокруг, в неясной Маранье симметрии, были расставлены курительные урны без позолоты, обычные, белые, из той ещё, старой кочевнической жизни. Маранья знала, ритуальный сон продлится весь день и всю ночь, но должен начаться до первого луча рассвета. Койон, не обращая внимания на ниягловы замечания, с величайшей аккуратностью перебрал свои колбочки, щипцами снял с них пробковые крышки и высыпал резко пахнущее содержимое в урны. Затем сложил особым образом пальцы правой руки, возжег Знаком огонь и из урн повалил пахучий дым, переливающийся всеми цветами радугами. Похоже, — удовлетворённо заметила Ниягла, — сумел ты все-таки подобрать… — она легла в середину комнаты, растянулась на циновке, сложила руки на руки и закрыла глаза. — Если что, помнишь, сразу буди. Ненавижу, когда смотрят, но ладно… а то уж слишком рискованно со всеми этими твоими суррогатами… Затем она понесла у губам какой-то пузырек, резко глотнула и рухнула вниз на свою циновку, как кукла, из которой разом вынули все шарниры. Койон, этим ничуть не обескураженный, подошёл к ней, выправил руки вдоль тела, склонился к груди и проверил дыхание. Потом уселся рядом, скрестил ноги по-офирски и принялся ждать. Маранья знала, что происходит. Тело Нияглы осталось здесь, а душа отправилась в путешествие. И во время ритуала беспокоить ее нельзя — иначе странствующая душа в тело может так и не вернуться. Если же тело начинает трясти, то наоборот, нужно сделать все мыслимое, чтобы астрального путешественника разбудить. Хорошо, что это роль не её, а Койона. А она, Маранья, тихо посидит в уголку, для нияглиного успокоения. Светлые рассветные лучи тем временем проникли в окно и подсветили поднимающийся разноцветный дым голубоватой рассветной дымкой. Дым, поднимался из каждой урны особый, и каждый дымный столб по-особому танцевал, абсолютно презирая законы земного тяготения. Маранья глазам своим не верила, наблюдая, как он то закручивается в кольца, то распыляется в спираль, то просто хаотично дрыгается в непонятном ритме. Свет, падавший из окна, тоже хаотично преломлялся, расщепляясь на радужные лучи, словно проходил через узорчатый витраж, хотя никакого витража и в помине не было — простое, ровное стекло. А потом из танцующего дыма стали вырисовываться фигуры, человеческие — и не очень. Маранья вдруг поняла, что слышит музыку, а за музыкой перешептывания мелодичных, переливчатых голосов. А потом… время остановилось — пения и переливчатые танцы фигур непостижимым образом слились в одну вязкую, долгую секунду, которая длилась, длилась и длилась… Ниягла и Койон были словно вырезанные из камня — замерли тоже. Призрачные же фигуры водили хоровод и с пола в этот хоровод поднималась еще одна, и с удивлением, граничащим с шоком, Маранья узнала в этой воспаряющей фигуре Нияглу. Никто её не предупреждал, что она будет такое видеть! Одна из фигур с огромными крыльями бабочки за спиной вдруг резко обернулась, приблизилась к Маранье — из разноцветный дымки на неё смотрели вечные усталые глаза. Голос звучал не извне, он звучал в Мараньеной голове. — Дитя, непомнящая душа… ты не дочь Луны, а все равно видишь нас… Слова были как бабочки — цветные и легкие, порхали они по комнате. Страха не было, одно лишь ощущение странного счастья и легкости. Все было так, как и должно быть. Другая фигура — широкоплечая, грузная, явно мужская и с оленьими рогами тоже прервала общий танец. — Покажи ей… — настойчиво велел рогатый и голос его разнесся в мараньиной голове утробным басом. — Предназначение… И тут же Маранью завертело, закрутило, вихрь ворвался ей в волосы, а потом и в душу, в самое сердце. Вокруг заплясали бабочки, она рефлекторно зажмурилась, попыталась отмахаться рукой и вдруг поняла, что больше не сидит на полу в доме у бывшей кочевницы. Комната, в которой она находилась, была странной, абсолютно не похожей на все, что Маранья привыкла видеть ранее. Обстановка была более, чем скромной — стол, сундук, укрытая шкурами кровать, на которой кто-то спал. Маранья поежилась — по комнате гулял ядерный, пробирающий до костей сквозняк — что б так было холодно в помещении, она и припомнить не могла. Первой догадкой было, что она попала-таки в мир духов, но вот загвоздка — Маранья чувствовала себя чрезвычайно телесно, холод пола так и впивался в босые ступни. Оленьи Рога качнулся к ней, бесплотная фигура перетекла из одного положения в другое, как человек переминается с ноги на ногу. — Ты можешь поговорить с ним, — прошелестело у Мараньи под ухом, — он будет думать, что это сон… ты тоже можешь так думать… Крылья Бабочки затрепетала, как засмеялась, и вокруг разбилось разноцветное сияние, сменившееся искрами, отдающими, опять же, лёгким ощущением счастья. Уже ничему не удивляясь, Маранья подошла к кровати. Непонятно, что она ожидала там увидеть, но на кровати спал обычный человек. Рослый, крупный мужчина, явно нордлинг, с чёрными, отросшими почти до плеч волосами. Он спал на боку, подложив руку под голову. Маранья его никогда в жизни вроде не видела и ни малейшего понятия не имела что бы она такое могла ему сказать. Она осторожно присела на край кровати — поджала обе ноги. Оленьи Рога и Бабочкины Крылья исчезли так же внезапно, как и появились. Ни страха, ни робости Маранья не чувствовала. Наверняка она просто нанюхалась койоновских химикалий, этого едкого дыма, и спит бредовым сном. Иначе объяснить это было невозможно. Маранья решительно подняла руку и потрясла спящего мужика за плечо, попутно отмечая, что детина по размерам ого-го, и, если захочет, то её одной левой грохнет. Мужчина повернулся к ней, не открывая глаз, пробормотал «Ламберт, козлиная морда, отвали!» и сделал жест, рукой, пытаясь отмахаться. — Кто такой Ламберт? — спросила Маранья в голос Мужик подпрыгнул на кровати, как ошпаренный, и, скинув на пол две-три шкуры, принял сидячее положение. Он вылупился на Маранью, как будто перед ним появилось привидение, и, строго говоря, так оно, в общем-то, и было. Широко распахнутые глаза были такие же, как у Геральта и Койона —жёлтые были, с вертикальным зрачком. — Я сплю, — хрипло сказал незнакомый ведьмак, — я сплю и ты мне снишься. Маранья закивала головой и уселась в его кровати поудобнее, засунув обе озябшие ступни в хитросплетение теплых шкур. Раз сон — чего уж стесняться? — Я тоже сплю, — подтвердила она, — либо мы оба спим, либо мы плод своего воображения. Плечи незнакомца расслабленно опали, вертикальная морщина на лбу разгладилась. Потом он задумчиво почесал шрам на щеке — три багровые, яркие полосы, и пожал плечами. — Конечно, — неожиданно легко согласился он, — какой хороший сон. Не просыпаться бы подольше. Я так рад видеть тебя, Маранья — словами не передать. Янтарные глаза незнакомца внимательно рассмотрели её с ног до головы, задержались на худых ключицах и на коротких, вьющихся волосах. Маранья, не спрашивая разрешения, натянула на себя шкуру и подтянула под себя ноги, сев по-офирски — мужчина удивленно приподнял брови и этого жеста ей хватило, чтобы понять, он знал её раньше. Абсолютно все, кто знал её раньше, с таким вот удивлением пялились на её правую ногу. — Ты Эскель? — спросила Маранья, пораженная внезапной догадкой. — Тот самый Эскель, который провожал меня в Махакам и обратно? Брови у нордлинга взлетели ещё выше, и он обрадованно улыбнулся. — Ты меня помнишь? Маранья покачала головой. — Нет. Но Койон и Геральт мне рассказывали … о тебе. Она запнулась, не зная, стоит ли упоминать про их, якобы, с Эскелем любовный угар, который Койон всякий раз, не стесняясь красок, описывал, а Геральт так и знай себе поддакивал. Маранье в такие моменты становилось попросту неловко — общения с мужчинами, если оно грозило выйти за рамки совместной службы или дружеской пьянки, он всеми силами старалась избегать, справедливо полагая, что и так проблем полон рот. Эблские мужики казались ей трутнями, а темерцы — наоборот, слишком напористыми. Не все Северяне порядочны, как Алан Тренхольд. Не все. Не стоит забывать об этом. Справедливости ради, стоило признать, что неведомый Эскель был очень даже ничего. В распахнутую на груди рубаху было видно крепкое, усеянное шрамами, поджарое тело. Откуда-то Маранье было известно (такие всполохи памяти случались у неё и раньше), что вот этот косой, почти невидимый светлый шрам — подарок от архигрифона, а вот этот глубокий рубец Эскель получил ещё в молодости, почти в детстве, и вспоминать про него не любит. Эскель сидел напротив, оперев руки на согнутые колени, и просто смотрел на неё, улыбаясь. Ситуация могла бы показаться неловкой. Но это же был сон, просто сон. — Как там в Эбле? — спросил Эскель. Маранья, не видя никаких причин во сне скрытничать и не мудрствуя лукаво, за полчаса выложила Эскелю всю обстановку: начиная от нежелания княгини использовать драконов и явно вялого, партизанского характера противостояния Андоры с Эблой, заканчивая исчезновением Эрина. Упомянула даже о том, что Лютику жениться пришлось. Не умолчала и про себя: про найденных пауков, про то, с каким трудом составляет карты, про то, с каким трудом разбирает собственные же записи на предмет того, как укрепить орудия на разнобойных участках стен. Эскель слушал крайне внимательно, кивал, явно разбираясь в вопросе, раздраженный щелкал языком, а когда Маранья упомянула, как Лютику жениться пришлось, так выразительно хмыкнул, что сомнений не осталось — с поэтом он был знаком, да ещё как! Странным образом Маранья ощущала себе с каждый минутой все легче и свободнее — давно у неё такой возможности выговориться не было. Со снящимся Эскелем не надо было притворяться — он же… — он же снящийся! И с каждой минутой он нравился ей все больше и больше. — И все-таки я иногда с ума схожу, — призналась она скорее себе, чем ему, — такое чувство, что все про меня знают больше, чем я сама. Такое чувство, что я до прежней Мараньи не дотягиваю — подурнела, изменилась, многого не понимаю. Она сжала виски руками, из глаз почти брызнули слезы. — Но я же это не выбирала! Эскель положил руку ей на плечо, и Маранья подняла на него растерянные глаза, понимая, что необъяснимо вязнет в чувстве симпатии к этому малознакомому, да ещё просто снящемуся ей человеку. — Мне хотелось бы увидеть тебя не во сне, — честно призналась она, — это правда, что у нас с тобой был роман? Эскель нервно, как ей показалось, запустил другую пятерню в волосы. — Был? — переспросил он. — Почему же был? Он был совсем близко, и странный свежий запах, вроде как смесь снега и железа, щекотал Мараньины ноздри. Она в очередной раз поразилась, как все остро чувствуется в этом странном сне, острее, чем наяву. И еще, что Эскель ей нравится, вот просто спасу нет, так нравится. — Странно говорить об этом во сне, — уклончиво сказала она, чтобы хоть что-то сказать. Ведьмак же понял её по-своему. — Раз это сон и скоро кончится, — хрипло произнес он, — значит, проснувшийся я буду, курва, крепко жалеть, если ничего не сделаю. И в следующее мгновенье Маранье показалось, что прикосновения этих жестких губ она знала и раньше, просто забыла. Под закрытыми веками вспыхнуло солнце, и реальность перемешалась ничуть не меньше, чем час назад, когда она видела Крылья Бабочки да Оленья Рога, когда ведьмак плавно увлек её на шкуры.×××
Это было так пугающе непривычно — видеть старого Правителя Эблы, бывшего Повелителя джиннов, человека, о жестких интригах которого ходили легенды — таким… Но, несмотря на немощь тела, дух в этом теле еще держался, и был воинственен и бодр. И сметливый, пропитанный политическим опытом ум еще светится в прищуренных, черных глазах… Правитель Аниах сидел в деревянном, выструганном на северный манер кресле, потому что стоять он больше не мог. А его приёмный сын — принц Лаурин, катил это кресло по специальности выровненной дорожке. За ними на почтительном расстоянии следовал северянин с естественным до неестественности лицом, желтыми кошачьими глазами и тёмными волосами, стянутыми на затылке в узел. Состояние названного отца Лаурин понимал лучше некуда — беспомощность точно так же точила бывшего джинна изнутри. И, если старый правитель находил в себе силы относиться к своему положению философски, то Лаурин так не мог. С тех пор, как пропал Эрин, он не мог ничего. Все джинновы силы разом оставили его, сделав его беспомощным человеком. Вполне возможно, что секрет сдержанности Аниаха и состоял в том, что тот человеком быть привык. Лаурин совсем сошёл с ума, если б не жена. Именно Кинарат, чей холодной голове мог бы позавидовать любой стратег, вела эту войну. Именно она холодно, но решительно запретила драконам вмешиваться, иначе от Андоры останется кучка пепла, сказала она, как и от идеи, что зерриканские города когда-то смогут жить мирно. Старый Терентий знал, что делал, когда просил дочь выйти замуж за наследного принца города Эблы. Застывшее, формализованное общество Тараско не стало бы слушать принцессу (она же женщина!), но вот супругу Повелителя Эблы, якобы передающую волю своего мужа — слушали, да ещё открыв рот. В то же время сам Лаурин, до недавнего времени только об охоте за кувшинами и думавший, и не знал бы, что сказать и как поступить, если б не жена. Политика вызывала у принца, теперь уже полновластного Повелителя Эблы, зубную боль и жжение в животе. Но Эблу, несмотря ни на что, он любил всей душой, и приходилось мириться. И, когда Предназначение и умница Маранья подсунули ему Эрина, ясно было, кому судьба вызволять джиннов, заточенных на Спирали, а кому — остаться запечатанным в Зеррикании. К тому же, по не совсем ему самому понятной причине, Лаурин категорически не хотел оставлять Кинарат так надолго одну. Все складывалось как нельзя лучше (если не считать войны с Андорой) и вот теперь, когда Эрин пропал, полетело в тартарары. Голос Койона заставил принца отвлечься от своих мыслей. Ведьмак был молодец, уговорил дочь Луны совершить астральное путешествие. Вообще додумался до этого. И бывшая кочевница увидела. Все они думали, что это невероятно мощная, чудовищная магия. А это была невероятно мощная, чудовищная человеческая глупость. Нильфгаард слишком глубоко копнул, слишком глубоко бросил свою взрывчатку, и выпустил на свободу чудовищное зло, которое должно было бы вечно дремать в горной породе. Койон все правильно понял ещё тогда, про пауков. Лаурин, несмотря на удивительно тёплый вечер, зябко повел плечами. Надо посоветоваться с Кинарат. Бывший джинн ощущал себя беспомощным перед надвигающейся катастрофой.