Па де де

— Мда, дела, — говорит Джуффин. — Без Лонли-Локли, конечно, все будет звучать иначе, но иначе — не значит хуже. — И кем вы предполагаете его заменить? — Меламори садится на краешек стола, ничуть не смущаясь тем, что под ней оказывается целая стопка каких-то бумаг. — А это ты мне скажи, леди, — шеф лучезарно улыбается. — С кем бы тебе хотелось танцевать? И ты, Макс, давай подключайся, это и твоя премьера тоже. — Мне все равно, — я пожимаю плечами. — Ставьте кого не жалко, в любом случае это будет провал. Шеф склоняет голову чуть набок и рассматривает меня несколько долгих секунд. — Я понимаю, — наконец говорит он, — ты сейчас не в лучшей форме. Вы с Шурфом прекрасно сработались, а его травма ударила не только по профессиональным, но и по личным отношениям. Но постарайся все же не смешивать эти две сферы. — Моя личная жизнь здесь ни при чем. Сам по себе балет изначально очень неудачный, и вы это прекрасно знаете. — Мне тоже поначалу так казалось, — Меламори в задумчивости качает ногой. — Но на последних репетициях все изменилось. Не знаю, как Шурф, а ты стал двигаться совершенно иначе. Понимаешь, — она спрыгивает со стола и подходит ко мне, кладет ладошку мне на грудь и заглядывает в глаза. — Здесь же весь смысл — в тебе. — А еще в том, чтобы устроить из этого событие в прессе и сделать кассу, — я отступаю на шаг назад, разрывая контакт. — Мне в самом деле все равно, Джуффин. Ставьте кого угодно. — Меламори, ты не могла бы нас оставить на несколько минут? Девушка, взглянув на меня с откровенной обидой, почти выбегает из зала, и мы остаемся с директором наедине. Он отлепляется наконец от станка, на который опирался все это время, и подходит ко мне. — Что тебе наговорил Шурф? — Какое это имеет значение? — Макс, — голос Джуффина становится жестче, и я с меня самого удивляющим равнодушием констатирую: рассердился. — Позволь тебе напомнить, что ты подписал контракт. — Я и не отказываюсь танцевать. А выбор партнеров — это в большинстве трупп вовсе не зависит от артистов, не так ли? — Именно поэтому у меня собственная труппа, в которой действуют иные правила. Так что будь добр, перестань жалеть себя и расскажи, что такое ужасное напророчил тебе наш премьер, что ты решил заранее похоронить собственную карьеру. Я медленно вздыхаю, напоминая себе, что до сих пор не видел от Джуффина ничего дурного, совсем наоборот, но это почему-то все равно не помогает перестать на него злиться. На него, на себя, на Шурфа — по большому счету, на весь несправедливо со мной обошедшийся мир. — Он сказал, что премьеру вы в любом случае отменять не будете. — Логично, — кивает шеф. — До нее еще почти месяц, мы вполне успеваем ввести нового солиста. — И еще — что «Образы любви» — заведомо проигрышная постановка. Черт, да ее даже Нуреев с Гейблом не вытянули, что уж говорить про меня! — Ты себя крепко недооцениваешь. — ...и что такой выбор вы сделали не случайно, потому что мне нужен опыт провала, «прививка от звездности». — И еще он выставил тебя из дома, — шеф неожиданно сочувственно кивает, и это вдруг лишает меня всяких сил. Я опускаюсь прямо на пол и подтягиваю колени к груди, утыкаясь в них лбом. Всю прошлую неделю я бессовестно прогулял — шлялся по улицам без малейшей цели, намотал километров двести пешком, не меньше, но так и не сумел вытряхнуть из головы звучавшее безобразным рефреном «пошел-вон, пошел-вон, пошел-вон», так и не потерявшее, вопреки всему, своего смысла даже через несколько тысяч повторений. И сейчас оно опять грохнуло изнутри по стенкам черепа, словно в первый раз. — Я не просто так тебя предупреждал, — Джуффин садится рядом, вынимает из кармана трубку и принимается неспешно ее набивать. — Мы с Шурфом знакомы не первый год, и я когда-то уже видел подобное. — Хорошенькое у него хобби — выгонять любовников. Шеф вздыхает. — Зря ты так. Во-первых, назвать тебя любовником было бы изрядным преуменьшением. Я недоверчиво хмыкаю. — Ну да, а как тогда? — Вот уж с этой терминологией разбирайтесь сами. Все, что могу тебе сказать — примерно тот же уровень... вовлеченности в отношения я наблюдал у него только однажды, много лет назад. Остальное — так, не в счет. Ни к чему не обязывающий досуг вроде покера или, скажем, вышивания крестиком. — Ну хорошо, — я поднимаю взгляд. — Предположим, что я вам верю. Вернее, еще не совсем, но уже очень хочу. А что во-вторых? — Во-вторых, ты не учитываешь, что все его нынешние поступки усугублены болезнью. — О да, - кривлюсь я. - Перелом ноги очень сильно влияет на способность соображать и формулировать! — Больше, чем ты думаешь, — шеф глубоко затягивается и выпускает в потолок колечко ароматного дыма. — Никогда не знаешь, что именно приведет в действие механизм, который запустит обострение. Ему удавалось держаться в норме несколько лет, это отличный результат, но слом привычного ритма жизни, невозможность танцевать, да еще и ты с целой бурей эмоций сверху — такое любого выбьет из колеи. Я бездумно вожу пальцем по паркету, прочерчивая каждую половицу по контуру. — Хотите сказать, он не это имел в виду? Джуффин пожимает плечами. — Что он имел в виду, сейчас не скажет и он сам, но, думаю, вам как минимум стоит поговорить еще раз, когда он немного придет в себя. — А когда это будет? — Когда его врач разрешит. Не переживай, Абилат — один из лучших психиатров этой части света, ему не впервой собирать Шурфа по кусочкам. Но пока тебе лучше к нему не соваться, скорее всего это только усложнит лечение. Я понуро киваю, приготовившись ждать. И верить. Совсем немножко, чтобы не было слишком больно, когда все, что завуалированно наобещал мне шеф, окажется неправдой. — А Нуреев и Гейбл не вытянули «Образы» потому, что уже тогда были соперниками, — как ни в чем не бывало, говорит Джуффин. — Постоянно пытались друг друга перещеголять. Заметь, не стать лучше, достойнее, а именно перещеголять. В тебе же духа соперничества нет вовсе, и нам это на руку, в твоем исполнении вся история приобретает совершенно иной оттенок. Так с кем ты хотел бы танцевать? Я молчу, мысленно перебирая всех своих коллег, потом качаю головой. — Ни с кем другим. Шеф глубоко вздыхает, прикрывает глаза и проводит по лицу ладонью, словно сгоняя с него воду. А потом произносит то, от чего мне хочется помотать головой и попросить его повторить. — Что ж. Значит, премьеру придется перенести, — он легко поднимается на ноги и протягивает мне руку, чтобы помочь тоже встать. — Но чур, рассказывать об этом Меламори будешь ты!

* * *

С болезнью Шурфа атмосфера в труппе воцаряется тоже какая-то нездоровая. Вроде бы расписание прежнее, репетиции идут своим чередом, замены проходят почти незаметно — сольные партии знают почти все, мало ли, когда пригодится, — но притом я постоянно кожей ощущаю то незнамо откуда возникающее неестественное, лихорадочное возбуждение коллег, то наоборот нападающее на всех безразличие. И еще усталость, словно все мы связаны с премьером на куда более глубоком уровне, чем просто работой в одном коллективе. Я стараюсь не думать о том, сколько времени пройдет, прежде чем Абилат разрешит нам хотя бы поговорить, молчу уж про увидеться, и просто упахиваюсь на занятиях до полуобморока, изрядно расширив представление о пределах возможностей собственного организма. Джуффин вводит меня еще в две постановки — в «Весну Священную», которую планируют выпустить на сцену собственно весной, и в «Корсара», от которого я никогда не был в восторге, но сейчас мне все равно, что именно танцевать, лишь бы просто было — что. В один из вечеров после спектакля, в котором я не участвую и даже не смотрю из-за кулис, предпочтя зрелищу еще почти три часа занятий в пустом по такому времени репетиционном зале, меня перехватывает Нумминорих. — Ты завтра пойдешь? — интересуется он с извечным своим оптимизмом, который просвечивает даже сквозь жирный злодейский грим, который он не успел еще снять. — Куда? — я спрашиваю скорее из вежливости, намереваясь в любом случае пропустить его ответ мимо ушей и отказаться, но он смотрит на меня как-то странно, и приходится сосредоточиться на его словах. — ... они дают «Белую тьму» и «Без слов». Я хмурюсь, припоминая, что помню об этих балетах. — Те, что поставил Дуато? — Ну да! — Нумминорих улыбается, и я вижу в этой улыбке облегчение, словно он долго боялся за мой рассудок и вот убедился, что я все-таки еще в своем уме. По крайней мере, временами. — Истории о смерти от передозировки и просто о смерти — именно то, что мне сейчас нужно, — вздыхаю я. — А кто танцует-то? Нумминорих сочувственно качает головой. — Ты совсем завяз в своих репетициях. Труппа Лойсо Пондохвы уже почти три недели в городе! И точно, я вспоминаю, что в последнее время фамилия Пондохвы звучит вокруг меня как-то особенно часто, но я не обращал на это особого внимания: мало ли, кто что обсуждает. А оказывается, обсуждали не просто так. И я вдруг чувствую, как подзабытое чувство — интерес — просыпается где-то у задней стенки черепа, приподнимает голову и спрашивает моим голосом: — А он сам танцует? Посмотреть на Лойсо вживую — что ж, если бы мне предложили на выбор его или Нижинского, я бы долго извинялся перед признанной звездой начала двадцатого столетия, а потом понесся со всех ног, чтобы успеть к первому па Пондохвы. — В том-то и дело! В обоих отделениях. Так ты идешь? Шеф выкупил для нас всех билеты. Я улыбаюсь — надо же, оказывается, еще не разучился — и киваю. — Конечно! Спасибо... А я молодец, взял и чуть было не пропустил такое событие, да? Нумминорих хлопает меня по плечу. — Все всё понимают и уже некоторое время пытаются тебя как-то растормошить. Ты не заметил? Я растерянно качаю головой, вдруг припоминая, как со мной обращались коллеги в последнее время. Меламори тянула поесть мороженого, Мелифаро зазывал в бар и съездить куда-то в пригород к его родителям, развеяться, Теххи не стала дожидаться бара и принесла бутылку прямо в гримерку, где мы распили ее в полном молчании сразу после спектакля, причем по моим ощущениям, она выпила раза в два больше, а пол почему-то при этом качался только подо мной. И еще я внезапно понимаю, что все это время по утрам меня дожидался «Майбах» Джуффина, да и вечером молчаливый Кимпа отвозил меня домой — просто открывал передо мной дверь машины, как только я появлялся на крыльце театра, вымотанный очередным бесконечным, как мне казалось, днем, и ни о чем не спрашивал. Интересно, как добирался на работу и обратно шеф? Стоп, а Рождество я, выходит, тоже пропустил? — Вот это я даю... — смущенно говорю я, потирая лоб. — Знаешь, у меня сейчас такое ощущение, словно я все эти три недели просто проспал, а сейчас вдруг проснулся. — Я очень много кого успел обидеть? — Да вообще никого, — Нумминорих небрежно отмахивается, но глаза все же отводит. — Разве что только Меламори немного... — Но леди очаровательна, когда сердится, и потому вся труппа в общем-то не слишком против? — улыбаюсь я. — Ничего, я и с ней помирюсь, не все же вам наслаждаться. Нумминорих вздыхает с откровенным облегчением, потом коротко смеется и вдруг крепко обнимает меня за плечи. — С возвращением, Макс, — негромко говорит он, и я слышу улыбку в его голосе. — Мы скучали. — Я тоже, — совершенно искренне отзываюсь я. Я в самом деле скучал, прежде всего, по самому себе, тому настоящему Максу, что умеет любую ситуацию вывернуть себе на пользу. Я, впрочем, в каком-то смысле тоже смог — вон сколько новых партий выучил за такой короткий срок. Но стоит мне об этом подумать, как я вдруг разом начинаю ощущать недовольство всего моего измотанного тела, об интересах которого в последнее время совершенно забыли. — А какой завтра день недели? — спрашиваю я у спины уже удаляющегося Нумминориха. — Среда, Макс, — отвечает он, на секунду обернувшись. — Выходной! Как мне повезло, я понимаю только на следующее утро, когда отключаю опостылевший будильник и в результате продираю глаза даже не к полудню, а сразу к обеду. Тело ноет так, словно по нему несколько дней ездили туда-обратно на чем-то очень тяжелом, не пропустив ни единого кусочка, и теперь я с трудом могу пошевелить пальцами, не то что встать на ноги и куда-то двинуться. Впрочем, совершить этот подвиг все же приходится по сугубо естественным причинам: я с грехом пополам доковыливаю до ванной и вижу в зеркале встрепанное помятое чудище с красными глазами-щелочками и таким цветом лица, что еще немного — и оно сольется с кафелем стен. — Хор-рош, красавец, — комментирую я. И с поражающей меня самого злобой включаю в душе ледяную воду. Вскрикиваю от холода, но держусь, стою под хлещущими струями до тех пор, пока зубы не начинают отбивать отчетливую дробь, и только после этого вылезаю, тут же начиная лихорадочно растираться полотенцем. Оказывается, в шоковых условиях я все еще вполне способен двигаться, причем делать это с максимально возможной скоростью. Первая чашка восхитительно горячего кофе приводит меня почти в восторг, а первая сигарета за день примиряет с действительностью окончательно. Вот это хорошо, Макс, это правильно, — думаю я, натягивая джинсы. Сейчас пара километров по городу, кофе, еще прогулка, обед, еще пройтись — и к вечеру я как раз оживу достаточно для того, чтобы идти на представление в полной готовности. Я тщательно выполняю собственный план, изменив его только в одном: вместо одного кофепития я совершаю три и раздумываю, не взять ли себе еще стаканчик непосредственно перед спектаклем, когда вижу уже собравшихся у входа в театр коллег и решаю, что не стоит заставлять их ждать. Они, кажется, изрядно удивлены моим появлением — видимо, до последнего не верили, что я приду. — А я пришел! — довольно заявляю я и даже улыбаюсь, чем повергаю всех сначала в немой шок, а потом в радостный многоголосый гомон. Так, пересмеивающейся веселой толпой, мы и вваливаемся в фойе театра, дожидаемся начала, рассаживаемся по своим местам в ложе и замираем, уставившись на сцену с таким нетерпением, словно там обещали показать самого Бога. Его и показывают: веселого, яростного, деятельного бога по имени Лойсо Пондохва, рядом с которым вся остальная труппа кажется просто предметами обстановки. Он ослепителен, но отблески этого света не падают на других, словно сияние закручивается вокруг него белым смерчем и облепляет фигуру тесным пластичным коконом, не оставляя места больше ни для кого. Его прыжки — полет хищной птицы, парящей над землей и ныряющей вниз в стремительном падении, чтобы через миг снова взвиться ввысь, его текучесть — волны горной реки, отбивающие свой журчащий ритм по нанесенным ледником камням, поворот его головы — бессмертный профиль, высеченный на стенах древнего храма неизвестным художником. Его взгляд... его взгляд вдруг останавливается на мне, и я чувствую, как жар заливает мне щеки, таким цепким и жадным мне кажется выражение его глаз. Я поспешно откидываюсь на спинку кресла, будто хочу отодвинуться от сцены подальше, но спустя мгновение Лойсо отворачивается, продолжая свой танец, и я снова прилипаю к парапету ложи, положив на него скрещенные руки и устроив сверху подбородок, будто затянутый обратно потоками свивающегося вокруг Пондохвы воздуха. Когда занавес смыкается, отсекая Лойсо от беснующегося зала, а светильники на стенах неспешно разгораются, знаменуя антракт, я утыкаюсь лбом в руки, не обращая внимание на восхищенное аханье коллег вокруг и пытаясь унять бешено колотящееся сердце. И не сразу понимаю, что кто-то деликатно трогает меня за плечо. — Отстаньте все, не видите, я в благоговейном трепете, — говорю я, не поворачивая головы. — Господину Пондохве будет приятно это услышать, — голос мне незнаком, и я все же поднимаю взгляд, чтобы увидеть непримечательного мужчину лет пятидесяти, довольно смуглого, лысеющего ото лба, с вежливой ни к чему не обязывающей улыбкой человека, привыкшего иметь дело с капризными клиентами. — Простите, — я отлипаю от парапета. — Вы обращались ко мне? — Разумеется, — он кивает, но как-то так, что мне кажется, будто кланяется. — Господин Пондохва передает вам, что был бы рад познакомиться лично, и если вы располагаете временем... — Прямо сейчас? — я растерянно оглядываюсь и обнаруживаю, что мои коллеги во главе с директором уже успели покинуть нашу ложу. В буфет небось отправились, коньяк пить, — с внезапной завистью думаю я. — Антракт длится двадцать минут, но второе отделение можно немного задержать, если понадобится. Он отступает на шаг назад и делает приглашающий жест к двери, пропуская меня вперед. Я выхожу и оглядываюсь, не представляя, куда именно идти, но мой проводник проходит мимо меня, открывает дверь в служебную часть театра, и мы ныряем из раззолоченных коридоров в суетливую, рабочую, привычно-успокаивающую атмосферу закулисья. Перед дверью с лаконичной надписью «Л.Пондохва» я останавливаюсь в приступе робости, но медлить мне не дают: короткий стук костяшек смуглой руки, щелчок замка — и вот меня уже деликатно подталкивают в спину, вынуждая сделать несколько шагов вперед. — Макс! А вот и вы! Лойсо поднимается со стула, взмахом руки отгоняя гримера, будто надоедливое насекомое, подходит ко мне почти вплотную, обдавая запахом изжаренного под прожекторами тела, и вдруг улыбается так приветливо, что я моментально перестаю смущаться, ощущая себя так, словно мы давным-давно знакомы. — Здравствуйте, Л... господин Пондохва, я очень рад... — Просто Лойсо, — от корчит страшную гримасу и тут же смеется. — Не люблю церемоний. И всех этих ваших немецких штучек с обращениями то на «вы», то на «ты» тоже не люблю. Я смутно припоминаю, что по происхождению он вроде бы канадец, хотя по его внешности этого не скажешь — я бы скорее решил, что у него в роду был кто-то с моей родины, из Прибалтики. — Ладно, тогда просто Лойсо. А я Макс, ну это ты знаешь, привет. Ты потрясающе танцуешь, — я улыбаюсь в ответ, не в силах сопротивляться его обаянию, и он словно бы расцветает от этого моего неловкого комплимента, буквально светится и даже вдруг делает оборот вокруг себя, как ребенок, который не в силах выразить эмоции иным способом, кроме как через движение. — Это очень хорошо, что ты пришел, — наконец говорит он. — Времени у меня сейчас совсем немного, так что буду предельно краток и, надеюсь, убедителен: переходи ко мне в труппу. У меня в буквальном смысле отвисает челюсть. — Что? — Я, — Лойсо тычет себя указательным пальцем в грудь, — предлагаю тебе, — так же касается меня, — работать вместе. — Но у меня контракт, — растерянно говорю я. — Еще минимум два года, там такая неустойка... — Неустойку я выплачу. И гонорар тебе повысим... скажем, в два раза? Ладно, уговорил, в два с половиной. Сидеть на одном месте, правда, не придется, мы постоянно ездим, зато мир посмотришь, не все же репетировать круглосуточно. Так как? Я вдруг понимаю, что руку от меня он так и не убрал, напротив, положил ее сначала на плечо, а теперь уже почти на шею, и стоим мы так близко, что мне становится категорически неловко не только перед самим собой, но и перед гримером, который неубедительно прикидывается вешалкой в углу. — Второй звонок... уже был, — наконец выговариваю я и отступаю назад, выворачиваясь из его захвата. — Тебе, наверное, нужно готовиться. — О, я готов, — многозначительно хмыкает он, потом тянется мимо меня, почти ложась мне на руки, и достает из кармана висящего у входа пальто визитку. На плотном прямоугольнике зеленоватой бумаги — только телефонный номер. — Мы в городе еще две недели. — Я подумаю, — быстро киваю я. — Удачного... ээээ... в смысле, я хотел сказать... — Снова эти ваши суеверия о том, что нельзя желать артистам хорошего выступления? — усмехается он. Потом выпрямляется, мгновенно становясь словно бы значительнее, весомее в мире, и доверительно говорит. — Мне — можно. — Тогда пусть все пройдет хорошо, — я улыбаюсь и выскальзываю из гримерки, тут же натыкаясь на уже знакомого мне проводника. За моей спиной слышится приглушенный дверью недовольный голос Лойсо, прикрикивающий на гримера. — Господин Пондохва велел передать вам еще это, — мой сопровождающий вручает мне несколько скрепленных скрепкой листов, испещренных мелким шрифтом. Я едва успеваю увидеть слово «договор» и поспешно сворачиваю их, чтобы спрятать в карман, пока больше никто не увидел. В ложу я возвращаюсь последним. — Ты где был? Мы уж начали думать, что тебя похитили, — Джуффин, находящийся сегодня в самом радужном расположении духа, указывает на мое кресло, которое на удивление никто не поспешил занять. — Пришлось прогуляться до уборной, — я смущенно пожимаю плечами. — Это все оттого, что надо пить меньше кофе, — хмыкает шеф. — Ты пропустил дегустацию великолепного коньяка. «Зато попробовал кое-что гораздо более редкое», — думаю я, изображая на лице вселенскую скорбь по прошедшим мимо меня крепким напиткам, пробираюсь все же на свое место и устраиваюсь, благословляя как раз звенящий третий звонок. Второе отделение предсказуемо проходит мимо меня.