Последняя надежда

…Кошмары обрушивались на него по ночам, иссушали мысли и чувства, оставляя лишь всепоглощающую боль. Лань Чжань снова и снова становился свидетелем, опять и опять видел со стороны, как не может удержать и спасти. Несколько удушающих лет во снах он мчался на Луаньцзан в тщетной попытке поймать хотя бы душу. Куда ещё могла бы отправиться душа Вэй Ина, как не туда, где его надежды нашли последний приют? Ни одно сновидение не желало приносить даже иллюзии утешения. Перед ним восставала полная тьмы гора, и он видел, как мрак волной валится на крохотную фигурку. А-Юань… Сердце сжималось в новом приступе боли, когда он рвался вперёд и подхватывал на руки. На одно лишь мгновение в нём рождалось чувство, что он успел и теперь сумеет хотя бы что-то сберечь. По сравнению с измождённым ребёнком разве не был он почти всесильным? Заклинателем, чьи таланты признавали все без исключения? Каждую ночь он с той же остротой чувствовал, как крохотное тельце в жажде защиты прижимается к нему. Он ощущал не жар лихорадки, а куда более страшный отчаянный холод — жизненная сила ребёнка лентой билась в пальцах, а тёмные ветра клацали челюстями в попытке вырвать её, вытащить, отобрать. Лань Чжань не собирался им позволять и обнимал крепче, чтобы поделиться теплом, духовной энергией, всем собой… Лань Чжань опаздывал и понимал это. А-Юань был слишком плох, и помощь лекаря требовалась ему незамедлительно. Целителем Лань Чжань не был. Снова встать на меч, унестись в Облачные глубины у него не вышло. На Луаньцзан пришли они. Опьянённые, жаждущие власти, желающие добраться до тайн и секретов Старейшины Илина. Все те, кто у Безночного города не удовлетворился увиденным. Все те, кто решил — тёмная печать спрятана где-то здесь, а если не она сама, то другие артефакты, бесценные записи, — всё, что можно забрать, всё, чем можно укрепить свою власть. Одним из первых перед ним появился Цзинь Гуанъяо. Появился, чтобы рассмеяться в лицо, потому что они оба понимали, что случилось на самом деле. Лань Чжань не успел рассказать Вэй Ину, у него не было доказательств, и потому знание всего лишь разрушало его душу, разъедало её отчаянием. Увидев истинного виновника, паука, поймавшего Вэй Ина в сеть, он бросился вперёд, всё так же удерживая А-Юаня и всё равно желая уничтожить врага перед собой. Но его собственный брат загородил Цзинь Гуанъяо. Выставил меч, перехватив Бичэнь, удержав страшный удар. — Ванцзи! Ты не в себе! Он был не в себе! Верно, он был вне себя — от горя и гнева, от утраты. И от страха, потому что боялся потерять ещё больше. Следуя приказу главы, его мгновенно окружили люди из клана. Глядя в их полные решимости лица, Лань Чжань осознал, что не чувствует прежней связи, никакой принадлежности. Рухнуло всё, что когда-то считалось важным, всё стало пеплом. И он поднял против них клинок. Он всё ещё старался не убивать, но разил беспощадно. И он бы справился с каждым из них, с каждым, кто взошёл тогда на Луаньцзан, но ребёнок в его руках неожиданно словно стал легче. Тело обмякло, и, сознавая, что это значит, Лань Чжань упал на колени, выронив Бичэнь. В сражении он не забыл — не мог забыть, ради чего его затеял, — но не рассчитал время. Времени у него не было. Лицо А-Юаня больше не выражало страдания. Его глаза были устремлены к затянутому чернотой небу, а сердце больше не билось. Он словно уснул, но уснул беспощадно и непробуждаемо. От отчаяния Лань Чжань разрыдался. Когда пасть мрака схлопнулась, забирая у него Вэй Ина, слёзы отказались появляться на глазах. Он ещё считал, что может поймать душу, сохранить, а после — вернуть, пусть даже придётся отступить от пути меча. Но душа А-Юаня была слишком крохотной, чистой и лёгкой. Ни вдоха не задержалась рядом, бабочкой устремилась прочь, и Лань Чжань не успел даже моргнуть, как её не стало. Ничего не осталось. Он стоял на осколках собственной больной любви, среди крови и пепла. На него были устремлены клинки тех, что считались братьями. И ему хотелось лишь одного — чтобы хоть кто-то был настолько решителен, чтобы и его жизнь оборвать. …Он проживал это заново каждую ночь. Пробуждаясь в холоде пещеры Ханьтань, чувствуя раны от дисциплинарного кнута, что упрямо не хотели затягиваться, он смотрел в глаза темноты. Слёз больше не было — он отдал все там, на Луаньцзан, когда баюкал на руках опустевшее тело, сосуд, из которого убежали последние капли жизни. Брат объяснил его поведение помрачением разума, безумием, настигшим из-за тёмной энергии, душевным смятением, но дядя всё равно решил, что наказание необходимо. За каждую нанесённую бывшим собратьям по клану рану — один удар… Когда Лань Чжаня заставили встать на колени в Зале наказаний, он всё ещё видел перед собой А-Юаня, словно чувствовал, как пытается удержать его — и не может. И тот груз вины, что придавливал его плечи к земле, не имел ничего общего с раскаянием за раненых заклинателей, носящих белые одежды и ленты. Если бы все они оказались мертвы, но А-Юань выжил бы, скорби в его сердце стало бы меньше. Он принимал удары безмолвно и безропотно, пока от боли не лишился чувств, а когда пришёл в себя, рядом был брат — и стены пещеры Ханьтань. — Для всех ты пробудешь в затворе, никто не узнает, что было на Луаньцзан, твоей репутации это не повредит, — говорил размеренно Лань Сичэнь. — Когда же раны затянутся, вернёшься в мир. Тоска твоя станет меньше, Ванцзи… Лань Чжань не отвечал ему — и почти не слушал. Лишь отдалённо и мёртво усмехался тому, что его брат стал столь искусен во лжи. Или это паук сумел уже оплести его сердце? Казалось, совсем недавно брат был тем, кто всецело разделял его стремление забрать и спрятать в Гусу человека, что стал ценнее собственной жизни. Как же может тогда он всерьёз говорить, что раны затянутся?! Такая рана не может затянуться! Потому что это — не порез, это на осколки разбитое сердце. Как такое собрать заново?! Невозможно. Что теперь репутация? Чего она стоит, когда смысла жить не осталось, когда последний свет угас огоньком свечи в руках? Зачем это всё?.. …Первый год, что он провёл в Ханьтань, был переполнен чёрной водой горьких снов, отчаянием и жаждой смерти. Печати не позволяли навредить себе, и Лань Чжань мог только до исступления играть «Расспрос», чтобы пальцы изрезать в кровь, чтобы одна боль затмила и поглотила другую, чтобы… Легче не становилось, то, что брат звал безумием, не уменьшалось, надежно укрепившись в его разуме. Не затмевалась надолго физической болью пустота, что разрослась в груди. Не лечило и время. К исходу третьего года раны от дисциплинарного кнута действительно стали шрамами, но раны души и осколки сердца ничуть не излечились. Лань Чжань вышел из пещеры самовольно, разрушив печати снова накопившейся духовной силой. Чем меньше болели следы дисциплинарного кнута, тем сильнее он жаждал ощутить иную боль, чтобы найти тончайшую грань, баланс между отчаянием в душе и тем, что чувствовало тело. Он был безумен в этих поисках, а потому отправился в Цайи и выбрал там вино — то самое, что Вэй Ин любил. Он отправился в клановое хранилище и забрал с собой тавро, след которого Вэй Ин носил на груди. Он искал чёрную флейту, но не нашёл. Пусть прошло три года с той ночи на Луаньцзан, память о том, как он поднял Бичэнь на собственных братьев, была свежа, потому никто не поспешил препятствовать. Удивительно совпало, что глава клана и учитель Лань отсутствовали, и потому Облачные глубины словно опустели, и Лань Чжань мог бесчинствовать, где хотел и сколько хотел. Если бы его гнев не был обращён в первую очередь на самого себя, он бы сжёг Облачные глубины. Но он вернулся к цзинши. Глоток вина окончательно помутил его рассудок — так рассказывал после брат, но Лань Чжань знал, что вино не справилось с его душевной болью и не сумело ничего заглушить, только сделало ещё острее. Он знал, для чего изуродовал собственное тело, почему так долго держал тавро. Он на самом деле мечтал, чтобы раскалённый энергией ци металл оказался горячим настолько, чтобы прожечь и кожу, и плоть, пробиться сквозь клетку рёбер и на сердце оставить след. Не вышло, тавро оказалось бесполезным. Лань Сичэнь пришёл к нему, когда всё было кончено, белые одежды окропила кровь, недопитое вино разлилось по полу. Покачав головой, брат не приказал вернуться в Ханьтань. Лань Чжань не мог смотреть ему в лицо, потому что видел в глазах, в мягкой сострадательной улыбке чужую призрачную тень. Даже в запах брата, знакомый с детства, будто примешивался чужой аромат. Правильно это было или нет, но Лань Чжань осознал — брат его счастлив в любви, прячет постыдную тайну. И стоит только покуситься на неё — он окажется куда безжалостнее, чем сам Лань Чжань в ту роковую ночь на Луаньцзан. Удерживать Лань Чжаня в Облачных глубинах Сичэнь не стал. Запретил и дяде разговаривать с ним. Удивительно, но прежде желчный и волевой старик, всецело приверженный правилам, теперь легко уступал молодому главе, опускал взгляд и не перечил, пусть оставался грозой учеников. — Ты волен идти куда хочешь, — сказал он, едва Лань Чжань пришёл в себя после продлившейся трое суток лихорадки от страшного ожога. — Я ни о чём не попрошу тебя. Но хотя бы постарайся двигаться путём меча и не порочить репутации клана. Все знают тебя как героя — и последнюю жертву Старейшины Илина. Не нужно разубеждать их. Лань Чжань мог бы возразить, что последней жертвой был сам Вэй Ин. Что ему Вэй Ин не вредил никогда. Что в ту ночь, когда его ладонь ускользнула из пальцев, Вэй Ин смотрел на него с болью и состраданием. Он мог бы сказать, что Вэй Ин наказал себя, приняв чужие преступления за собственные. Но он промолчал, потому что Лань Сичэнь и без того знал правду. Она всего лишь не вписывалась в мир, где он желал теперь жить. — Можешь не верить мне, но я забочусь о тебе и не хочу твоей гибели, Ванцзи, — закончил он. — И любому, кто попытается причинить тебе зло, придётся прежде встретиться со мной. Но, брат мой, я также слежу за тем, чтобы клан наш занимал прочные позиции. С той же уверенностью я не допущу, чтобы Облачные глубины сгорели ещё раз. И вот в этом уже звучала угроза. Впрочем, как ни жаждал Лань Чжань очистить имя Вэй Ина, он ясно понимал, что ему нечем доказать свою правоту. Он не мог призвать к ответу мир заклинателей, не мог обнажить истину перед всеми и указать виновных, не мог объяснить и убедить… Он был бессилен. Облачные глубины, прежде любимые, теперь казались лишь постылой клеткой, которую он не имел права разрушить, потому Лань Чжань отправился в странствие. К сожалению, его полные черноты сны унеслись с ним вместе, не оставляя его, терзали ночь за ночью яркими видениями. Он был всюду, где творилось зло и возникал хаос, но не благородные порывы вели его. Пока селяне благодарили его, он смотрел в пустоту, жившую в собственной груди, и понимал, что её не стало меньше. Последняя надежда, что он столь трепетно лелеял, заключалась в том, что душа Вэй Ина оказалась слишком оскорблена и обижена, чтобы не заставить его переродиться демоном. Как это страшно было сознавать — он надеялся, что Вэй Ин, тот самый Вэй Ин, что восхищал его справедливостью и добротой к невинным, станет чудовищем, жаждущим только лишь мести. О, он приветствовал бы его, он бы встал перед ним на колени. Бесконечные поиски не привели ни к чему. Лань Чжань спускался на дно ущелья близ Безночного города и не нашёл даже костей. Безжалостный мир не позволил ему оплакать прах возлюбленного, которому он не успел признаться в чувствах. …Он так и не узнал, что стало с телом А-Юаня. Брат отказался говорить об этом, и его холодный взгляд убедил — бесполезно настаивать. Безмолвный протест, выраженный в траурных белых одеждах, для самого Лань Чжаня был лишь олицетворением его беспомощности. Как тогда, на Луаньцзан, он впервые ощутил себя безгранично могучим и впервые узнал, насколько слаб, так теперь он хотел никогда не забывать о собственной слабости. …Но время шло. Сны не утратили яркости, но начали появляться реже. Боль превратилась в привычную, и трудно стало вспомнить, как было без неё. Неистовая любовь всё так же росла внутри, но как будто бы Лань Чжань научился существовать, не задумываясь о том, насколько жаждет расстаться с жизнью, устремиться осколком души на новые поиски. Лань Сичэнь в те редкие моменты, когда они всё же виделись, сдержанно хвалил его: — Твои бескорыстные поступки помогают клану заручиться поддержкой простых людей, — говорил он. — Потому мне безразлично, что ты ищешь и зачем это делаешь, — но всё чаще продолжение было неприятным: — Однако тебе пора остепениться. Хватит носить траур по тому, чья душа раскололась и даже для перерождения не годится. Посмотри сам, Небеса отвергли её и не помогли. Любовь к недостойному — это глупость. Тебе следует жить дальше, перешагнуть через эти чувства. Не желаешь бывать на Советах кланов — не приходи, но хотя бы смени одежды. На это Лань Чжань молчал. Всегда молчал, только смотрел пристально. И видел в глазах брата смесь чувств — и боль, и горечь, и гнев, и презрение. На самом деле с той ночи на Луаньцзан они безмолвно сражались друг с другом. Ни один не мог одержать верх. Лань Чжань сражался из отчаяния, Лань Сичэнь… Что им двигало, Лань Чжань не понимал. Неужели стремление к власти отравило его? Может ли быть так, что преданность Цзинь Гуанъяо заставила его закрыть глаза на истину?.. Чтобы не думать об этом, Лань Чжань срывался в новые и новые путешествия… Пока однажды, вернувшись, не осознал, что шестнадцать лет растворились как дым, исчезли, точно их и не бывало. А его брат, ставший теперь едва ли не незнакомцем, глава клана Гусу Лань, говорит ему: — Договор о браке уже заключён. Видят Небеса, Ванцзи, я слишком долго терпел эту белизну. Супруга поможет тебе вспомнить о долге перед кланом.