Последняя надежда

Шестнадцать лет растворились как дым, исчезли, точно их и не бывало. Вместе с ними скрылось и имя, что он носил, и деяния, что он совершил. И теперь, обезличенный, он стал только тенью. Не себя прежнего, нет. Иной тенью, той самой, что способна была дотянуться до кого угодно, едва лишь только солнце скатится к горизонту. Он мог бы мстить — за годы была возможность разобраться, кто и в чём виновен, кто кому желал зла; мог бы преследовать — но выбрал иной путь, потому что всегда предпочитал иные пути. Люди, что обращались к нему, обычно не хотели слишком многого. Бродячие заклинатели за свои услуги часто брали дорого, далеко не все были благородны, дозваться великих и не очень кланов порой было и вовсе невозможно, а он довольствовался и худосочной редиской или перепуганной курицей, чашкой риса или свёртком чая. Пусть слухи ходили, что дорогу к нему указывали за серебро, на самом деле тропа образовалась сама собой, окрепла и стала подходящей и для небольших повозок, так много людей приходило к нему и просило о помощи. Он не отказывал. Жившее глубоко в душе горе, чёрное, чернее самой тьмы, чувство вины, впившееся в сердце, не позволяло отказывать. Помогая прочим, самым незначительным, самым беззащитным, он надеялся, что когда-нибудь исчерпает хотя бы толику зла, что успел причинить. Места, где обосновался, он выбрал отнюдь не случайно. После Сокрушения солнца, что прошла здесь разрушительным ураганом, неупокоенных душ, жаждущих мести, появилось с избытком. Они мешали простым людям, держали их в страхе. И многих таких озлобленных духов не брали обычные талисманы. Кто-то из местных, конечно, обращался к клану Цзинь, но там обычно забывали о просьбах простого люда. Пока Цзинь Гуанъяо строил повсюду дозорные башни, обычные селяне, крестьяне с рисовых полей, поливающие землю собственным потом и кровью, не видели в подобном никакой защиты. Вот отчего, должно быть, слухи о нём прорастали в народе исподволь, изменялись, искажались, превращались в сущие сказки. Он иногда и сам удивлялся, подслушивая их на маленьких рынках. Удивлялся, самого себя узнавая едва ли. Большинство просьб, с которыми он на самом деле возился, были просты и неказисты — там лютые мертвецы пришли к порогу, здесь озлобленный дух вселился в дочь старосты, в деревне у подножия гор неизвестно отчего умер вчера ещё живой и здоровый младенец… Он находил причину, утешал и успокаивал, выговаривал виновным и учил, а потом исчезал в ночной темноте, ничего не попросив прямо. Что он мог просить у них, когда их бедность была видна издалека? Но благодарные селяне сами оставляли свои скромные дары на плоском камне, точно он был сошедшим с Небес божеством, которое не озаботилось просьбой о храме. Честное слово, случалось, он и благовония находил вот так. Раскуренные, они разносили далеко-далеко запах сандала, и оттого в груди разливалась боль. Впрочем, ему казалось, что он привык к подобной жизни. К тихому одиночеству, к ночам, что проводил без сна, к собственным записям и скудной пище. Но в тот день всё изменилось, вся его почти что спокойная, пусть и горькая жизнь перевернулась, а прошлое подкралось и ударило в самое сердце. *** Печать сообщила ему, что кто-то появился у камня. Он покинул своё скромное жилище, чутко прислушиваясь. Замер на пороге, вглядываясь в темноту. Обычно люди приходили сюда пешком, или приезжали на осликах, или — что совсем уж редко — на телеге, которую тащил полный спокойствия вол. Простые люди, что стремились за помощью, за последней надеждой, вели себя скромно. Они появлялись утром, когда солнце освещало тропу, днём, когда в воздухе растекалось тепло, но только не вот так, не ночью, когда считалось — он особенно всесилен. Всё же люди боялись его, потому что не могли постигнуть сути его умений. Он очень старался улыбаться им и утешать, но страх этот было не вытравить. Тот, кто сегодня нарушил печать, не был вздрагивающим от испуга просителем. Сам звук, что раздавался от камня, ощущался тревожным и странным. Наблюдая из-за зарослей кустарника за мельканием фонаря, он сжал кулаки, пытаясь унять выросшее в груди сорной травой под ветром волнение. Что-то было не так, неправильно. Наконец он разобрался, что заклинанием тысячи ли почти что к нему на порог перенеслась девушка в красных одеждах. Вот она оставила фонарь на земле и опустилась на колени. Звонкий голос разнёсся так далеко: — Прошу, не откажи мне, великий наставник, только тебе под силу унять мою боль. Великий наставник?.. Люди не так называли его. Просто старейшиной, опуская глаза. Вот уж имя, которое репьём прицепилось к подолу одежд. Он наблюдал отстранённо, больше озабоченный самим собой. Отчего вдруг возникла такая тревога? А девушка всё рыдала и просила, умоляла и поклонялась камню, точно именно его и почитала за наставника. Она была в алых как кровь одеждах, лёгкая ткань окутывала волосы, скрывая лицо, но вдруг разгулявшийся ветер сорвал её с головы, и тогда в свете фонаря стало видно, что на лбу её повязана лента. Клан Гусу Лань?.. Он приблизился, незамеченный и неузнанный. Подкрался, укрываясь среди теней. Присмотревшись внимательнее, наконец в полной мере осознал, что крой ханьфу, расшитые золотом красные одежды — и, конечно, ночная тьма — затмили ему взгляд, оттого он не сразу заметил тонкие строчки вышивки. Точно так вышивали строки заклинаний в Облачных глубинах. Будь то траурное платье или свадебное, повседневное или ученическое, а эта вышивка всюду была одной и той же, напоминала кружение облаков, за которыми пряталось солнце. Стать девушки, и её привычка то и дело касаться пояса, да и само её появление подсказывали, что она заклинательница. Но что тогда делает здесь, в логове сумрака? Как отважилась прийти и просить того, кто, может, не страшил прочих, как Старейшина Илина, но замер на границе между темнотой и светом? Того, кого в клане Гусу Лань непременно посчитали бы недостойным человеком, — он-то это знал наверняка. Бесшумно он подошёл к камню, и когда девушка, обессилев от рыданий, уронила голову на руки, согнувшись так низко, точно перед Императором Небес, заговорил: — Что такого случилось у красавицы из клана Лань, что ей потребовалась помощь безымянной тени? Девушка вздрогнула всем телом и осторожно подняла голову. В своём горе внимательность она совсем растеряла, так что его появление было для неё большим удивлением. Как и для него было удивительно рассматривать её — совершенно точно невесту. — Это ты, ты, — прошептала она. Он же всё рассматривал её лицо, но девушка была молода, так молода, совсем ему незнакома. Она не могла знать его, никак не могла бы узнать его. Впрочем, даже те, что когда-то виделись с ним лицом к лицу — давным-давно, шестнадцать лет назад — вряд ли бы поняли, что это он, именно он прячется под маской, кутается в словно запылённые серые одежды. Тень есть тень, у неё нет ни имени, ни прошлого. — Так что же случилось? — повторил он терпеливо. И тогда девушка, поклонившись снова, поднялась с колен и дрожащей рукой указала на камень. Только теперь он осознал, что слишком увлёкся, рассматривая её и гадая над тем, что её привело. Ответ же терпеливо ждал его внимания. На камне лежало тело, укрытое плотной белой тканью. — Сегодня день, что должен был стать для меня самым счастливым. Но мой супруг… мой супруг, он… — и снова она зарыдала, однако под тяжёлым взглядом всё же нашла в себе силы проговорить: — Он горло себе перерезал мечом. Хорошо, маска не показала изумления. Ветер всё так же трепал тончайшую вуаль, и та больше не скрывала лица. Девушка была миловидна — даже хороша собой. Отчего же вдруг кому-то так бежать от неё? Или он спасался от трёх тысяч правил клана Гусу Лань?.. И отчего только ему не кажется шуткой эта мысль? — Я собрала каждую кроху его души, — продолжала заклинательница, не услышав от него ни звука в ответ. Она протянула мешочек, что прежде держала у самого сердца. — Ничего не упустила, — голос её зазвенел металлом, а ладонь задрожала, выдавая волнение. — Верни мне его. Вот теперь в полной мере раскрылась её истинная суть. Она не просила, как прочие, не взывала о помощи. Она требовала того, что, как считала, должна была получить по праву. — Э… госпожа, — он нахмурился, — пожелавший уйти из жизни может не захотеть возвращаться. Да и зачем тебе рядом лютый мертвец? — Верни, я знаю, что это в твоих силах, — о, как же она сверкнула глазами, как она была упряма! Нет, не Лань она была, дева другого клана, ставшая госпожой после брака. Вот только какого?.. Да и важно ли это? Кому же она невзначай стала женой?.. Он коротко вздохнул, собираясь отказать ей так строго, как только умел, — не хватало только связываться с ритуалами ланьцев, через которые проходили те ещё в детстве. Но тут девушка подскочила и рванула полог. Грубая ткань с шелестом упала в траву, открыв его взгляду тело мужчины в белых одеждах. Даже смерть не сделала выражение его лица мягче, а побуревшая кровь причудливо украсила верхнее ханьфу, словно там распустились ликорисы. Бездыханный, перед ним лежал Ханьгуан-цзюнь. Лань Ванцзи. Лань Чжань. Сердце споткнулось, а горло сдавило, голова закружилась. Шумом ветра в кронах звенел девичий голос рядом. — Люблю его больше жизни. Свою готова отдать за то, чтобы он жил, если нужна такая плата, — зарыдала она. — Верни его, верни его, это в твоих силах! Он должен жить! Ты ведь понимаешь, он должен жить! В его ли это силах?.. — Отчего же супруг твой вдруг решил отказаться от жизни? — спросил он, а губы едва шевелились. Сердце болело нестерпимо, ужасно. Горло сдавливало, словно удавкой. — Мне неизвестно, — отозвалась девушка, но ясно было — солгала. Что-то она всё-таки знала — или подозревала. О чём-то она всё-таки слышала — и не готова была объяснить. Нет, не клан Лань воспитывал её, а какой-то другой. Ни одна дева из клана Лань не вела бы себя вот так, не требовала бы и не умоляла бы осквернить тело Ханьгуан-цзюня тёмным ритуалом. — Как твоё имя? — спросил он, голос прозвучал глухо и страшно. Так страшно, что мгновенно привёл девушку в чувство. Наконец она осознала, с кем на самом деле беседует, наконец поняла, что вокруг стоит ночь, и только её фонарь хоть немного разгоняет мрак, ставший внезапно чересчур густым и вязким, точно ожившим. — Яо Мэй… Лань Мэй, — растерялась она. — Яо Лань Мэй, — повторил он, хотя имя для него ничего не значило. И девочка эта ничего не значила тоже. Но взгляд он не мог отвести от спокойного в смерти лица, от черт столь знакомых — и столь изменившихся за шестнадцать лет. — Ступай, Яо Лань Мэй. Придёшь сюда, как начнётся новая луна. Даже если я сумею вернуть его душу в это тело, нужно ещё уговорить её остаться… — его замутило. Он только теперь сам понял, что готов совершить невозможное, что собирается не просто попробовать, но добиться ровным счётом того, о чём говорит. — Ступай прочь немедленно, — прикрикнул он, и прозвучало это так жутко, что Яо Лань Мэй развернулась и побежала по тропе. Скоро затихли звуки её рыданий. Ему было всё равно. Только когда опустилась тишина, он позволил себе приблизиться, коснулся холодной руки и сглотнул собственные слёзы. — Что ты сделал с собой, Лань Чжань? — прошептал он. Только что служивший верно голос осип, звуки едва покидали горло. — Зачем? Неужели так недоволен был этим браком? Как ты жил эти шестнадцать лет, что пришёл к такому решению? Как ты… как ты мог?.. Он прижал ладонь к сердцу, как будто так получилось бы задавить проросшую внутри боль. Не помогало. — Лань Чжань, — снова позвал. — Лань Чжань. Точно тот, на камне, мог сесть сейчас и посмотреть невозможным золотым взглядом. Нахмуриться, увидеть его за маской и назвать имя, которое исчезло почти, ведь никто им не пользовался. Только ветер едва шевелил белую ткань. Взгляд упал на мешочек с осколками души. Да, в одном Яо Лань Мэй не ошиблась — он мог привязать душу к телу, заставить её вернуться, даже осознать себя, обрести вновь разум. Вот только жизнь ли это была? Тело осталось бы мёртвым, и сердце его не стало бы биться и трепетать, и кожа бы не согрелась. Разве этого хотела юная супруга?.. — Так любит тебя, Лань Чжань, что хочет лютого мертвеца в мужья. Что за странная госпожа Лань, а? — пробормотал он. Или люди теперь начали болтать, что он и воскрешать других способен?.. Сглотнув, он только головой качнул. О таком и помыслить было страшно. С большой осторожностью он подхватил тело на руки. Оно было тяжёлым и уже не хранило ни капли тепла, но и он за эти годы научился держать тело в порядке. Не пошатнувшись даже, он отправился сквозь ночь, унёс тело в дом, что таился среди кустарников и деревьев. Уложив там на стол, где обычно работал, принёс воды и чистых полотенец. Ненадолго замер, словно смелости набираясь, а затем осторожно снял верхнее и нижнее ханьфу, испорченную нательную рубашку. Только штаны оказались чисты от крови. Так спешила к нему госпожа Лань, что не задумалась даже привести супруга в порядок. Фигура Лань Ванцзи за эти шестнадцать лет стала только крепче и красивее. Тело его, словно высеченное из белого камня умелым скульптором, было прекрасно и сейчас, пусть полностью лишённое жизни. Слёзы наворачивались на глаза, пока он смывал с холодной кожи присохшую кровь. Пока с безграничной нежностью, которая вовсе не была нужна трупу, он касался сети шрамов, клейма на груди. «Что ты сделал с собой, зачем? — билось в голове. — Что случилось, Лань Чжань? Как мог ты, поборник правил, заклинатель праведный и справедливый, получить столько ран, которые оставить могло только наказание? Как вышло, что на груди у тебя цветёт солнце Вэней? Как в твоей светлой голове вызрела чёрная мысль о том, чтобы собственными руками оборвать свою жизнь?.. Не было ответов, их окружала тишина, разрываемая иногда лишь всплесками воды, когда он вновь обмакивал полотенце. Наконец он постарался сосредоточиться, и к тому моменту, как солнечный свет коснулся вершин деревьев, был готов совершить ритуал.