Последняя надежда

…Падая во тьму со скал у Безночного города, он полагал, что раздавит в руке связанную с ним кровью печать, и как только та обратится пылью, так и он сам перестанет существовать. А значит, — перестанет чувствовать боль. Но темнота, однажды уже спасшая его, однажды уже кричавшая ему в уши, певшая ему, поймавшая его, и в этот раз не уступила. Он очнулся во мраке и осознал, что невредимым лежит на дне ущелья. Лишь душа болела с той же невероятной силой, а вина давила на грудь. На него смотрело слепое белёсое небо, предрассветная тишина разливалась кругом, и лишь космы тумана призраками замерли неподалёку. Никто не нашёл его здесь. Время исказилось, и ему было неясно, как давно стоял крик и гам, как давно в него летели стрелы, сколько минуло дней или, может, лет с того мига, как он отпустил ладонь Лань Ванцзи. Тёмная печать осталась в его судорожно сжатых пальцах, наполненная силой, напитавшаяся чужой яростью, болью и гневом. Она не хотела умирать, и ему не позволила так просто избежать жизни, а теперь сытая и точно довольная собой, она мирно спала, ожидая, когда он решится опять обратиться к ней. С трудом он нашёл путь наверх. Пользоваться тёмными техниками было опрометчиво, так что оставалось только полагаться на силу собственного тела, а оно, лишённое Золотого ядра, было и вполовину не таким ловким и умелым, как в прошлом. Когда же он всё-таки вышел к стенам Знойного дворца, садилось солнце. В угасающем свете он различил боковой ход, предназначавшийся, вероятно, для слуг, а теперь зиявший чернотой открытого и пустого рта. Часть зданий дворцового комплекса вылизал дочиста пожар, оставив только редкие стены и перекрытия, казавшиеся призраками, оплакивающими былое величие, но главный зал и прилегающее к нему крыло сохранилось, пусть наверняка и было разграблено. Ночевать на открытом пространстве, всё ещё пропитанном энергией инь, было идеей не лучшей, даже с тёмной печатью в руках, и пусть в брошенном здании тоже можно было встретить заблудшие души, он предпочёл укрыться хотя бы от пронизывающего ветра. …В ту ночь он и нашёл истинное собрание сочинений, истинную библиотеку клана Вэнь. Всем было известно, что библиотека клана Лань обладает богатейшим собранием трактатов и записей, а в запретной секции сохраняются тайные знания, обладать которыми может далеко не каждый заклинатель. Даже во время нападения Цишань Вэнь книги библиотеки сохранились в целости, потому что о том лично позаботился Цзэу-цзюнь. И пусть здание обратилось в пепел, ни один бесценный текст не исчез в вечности. О библиотеке клана Вэнь едва ли вспоминали, считалось, что у Вэнь Жоханя не было причин сохранять книги. Да и стоило ли упоминаний собрание бамбуковых табличек и трактатов после Аннигиляции солнца, когда из Безночного города клан Цзинь вынес самое ценное?.. Оказалось, что мир заклинателей ошибался. Чтобы войти в библиотеку, требовалась печать, сравнимая по силам с иньской — не больше и не меньше, а такая была только в его руках. Множество трактатов, посвящённых тёмным техникам, были собраны здесь, и за несколько часов он узнал о выбранном пути больше, чем за все годы, какие совершенствовал его. Среди прочих книг «Сутра прерванных снов» была самым древним и, пожалуй, самым страшным текстом. В ней говорилось о многих вещах, но главное, за что так и зацепился взгляд, от чего так и задрожало сердце, касалось возможности оживления человека. И пусть цена за это назначалась великая, он, обнаружив рецепт, почти сорвался с места, почти отправился безрассудно воплощать это в жизнь… Почти. У него не было ни тела, ни — что важнее — хрустально чистой и прекрасной, умытой болью души шицзе. С той поры он отложил трактат и не возвращался к нему. *** …Траву пробуждения он отыскал на Луаньцзан. Он пришёл на гору тайными путями, воспользовался техникой, о которой только что прочёл, и нисколько не удивился тому, что нашёл разрушенным всё, что с таким трудом возводили здесь Вэнь Цин, Вэнь Нин и горстка их родственников. Он брёл мимо полусожжёных хижин, а глаза застилали слёзы, когда услышал слабое хныканье. Двинувшись на звук, обнаружил укрытый между скал закуток, сплошь заросший травой. И на этом ковре сидел и горько рыдал уставший и измученный А-Юань. И счастливым был тот момент, и полным горя. Объяснить малышу, что никто больше не придёт, он не сумел. Было ясно, что взваливать на собственные плечи ещё и ребёнка он не может. Разве из него выйдет подходящий родитель, да ещё и сейчас, когда от чувства вины он и улыбнуться не может как следует? Особенно теперь, когда если только узнают о том, что он выжил, найдут и выпотрошат, ничего не оставив? Не было больше сил бороться, вставать против всего мира, не было и самого желания, вся душа обратилась пеплом, и горечь его с языка не смывалась ни водой, ни вином. Он подхватил ребёнка и осознал, что тот сумел выжить в одиночестве только благодаря сильной и светлой ауре странной травы, выросшей среди полных инь скал вопреки всему. Защитив малыша от чужих дурных намерений, аура эта берегла его и от лихорадки, и от холода. Словно коконом обернулась и утешала все те несколько дней, что кроха пробыл рядом с ней в одиночестве. Это позже нашлось её имя, позже пришло осознание, каким важным сокровищем он овладел по воле случая. Много позже. А в тот день он мог только неловко поблагодарить, после чего спустился к неприметной деревеньке в стороне от Илина, отдал всё найденное в Знойном дворце серебро, только бы у А-Юаня вновь появилась семья. Тёмная техника позволила лишить А-Юаня памяти, а вместе с ней ушли его слёзы, вернулась улыбка. Принявшая мальчишку семья не спрашивала, откуда ребёнок, не узнавала, кто он сам таков и отчего пришёл с такой странной просьбой. Они вовсе не задавали вопросов, а он после приглядывал лишь издали. А-Юаня никто не обижал, он рос, не вспоминая о прошлом и не печалясь, как любой другой деревенский мальчишка. *** Больно было понимать, что вернуть шицзе он не в силах. В ту ночь, когда он впервые прочёл о ритуале, впервые узнал, чем нужно обладать, чтобы всё получилось в точности, у него не было ничего, кроме собственной изорванной в клочья души. Он не мог спасти её, не мог обратить время вспять, вернуть жизнь ей, её супругу, чтобы племянник не рос сиротой. В числе его ошибок эта была самой огромной, камнем тянула на дно, мучила и днём и ночью. …Шестнадцать лет спустя перед ним мягко мерцала плошка, наполненная травой пробуждения, корень тысячелетнего женьшеня был истолчён в пыль, готовый для ритуала, было и тело, и заключённая в мешочек душа. У него было всё. Горький и глупый смех клокотал в груди. — Лань Чжань, не надеюсь даже, что ты простишь того, кто самовольно решил нарушить твоё желание, выраженное столь очевидно, — проговорил он. — Что толку твердить прости? И всё же в этом мире должен быть хоть один заклинатель, в чистоте души которого не приходится сомневаться. Я не ради твоей безутешной жены это делаю, слышишь? Ради собственного желания — живи, Лань Чжань. Не правлю собственные ошибки, не пытаюсь исправить чудовищное, мной совершённое. Но, Лань Чжань, послушай, разве это не величайший мой дар этому миру? Разве ты не воплощение справедливости? Разве нет?.. Неуместные слёзы он и вытирать не стал. Солнце наконец дошло до положенной точки, свет мягко облизал кожу безмолвного Лань Ванцзи, сделав незначительной аккуратно зашитую рану на горле, скрыв её, превратив лишь в тонкий росчерк тени. Поднявшись, он произнёс первые строки, накрепко завязшие в памяти с того самого мига, как он прочёл «Сутру прерванных снов». Воздух точно сгустился — и свет ян, и тьма инь равно слушали его. Тёмная печать поднялась позади, замерла, и мир в этой точке предстал балансом двух извечных сил. Полоснув себя по запястью, он дождался, когда первые капли упадут в порошок тысячелетнего женьшеня, и тогда выпустил душу из мешочка… *** …Тысячелетний женьшень оставили на камне, как подношение то ли божеству, не удостоившемуся собственного храма, то ли демону, лишь бы тот не пришёл требовать крови. Он так и не выяснил, кем его считали больше, отчего говорили, склоняясь, почему опасались хватать за полы серых одежд. Старый и сморщенный корень обладал чудодейственной силой. Вряд ли тот, кто его оставил, понимал истинную ценность. Можно было использовать его, чтобы продлить собственную жизнь — женьшень не вернул бы Золотого ядра, но позволил бы жить столько же, сколько иные заклинатели. Вот только он был почти рад тому, что угаснет быстро, — вот только исправит как можно больше зла, что успел причинить в той жизни, о которой не стоило и вспоминать, и можно отправляться прочь на журавлиной колеснице. Зачем же тратить женьшень на себя?.. И он оставил его лежать рядом с другими находками, ценными — и не слишком. *** Аура травы пробуждения умела связывать осколки души в единое целое, и теперь в мягких солнечных лучах возник дивной красоты лотос. Конечно, лотос. Какой ещё могла быть душа Лань Ванцзи? Хрупкий цветок с дрожащими лепестками упрямился, не желая сливаться с телом. Покинувшая тела душа, не отягощённая обидами, не стремилась занять прежнее место, и, чтобы убедить, требовался пропитанный духом крови тысячелетний женьшень. Ничего не жалея больше, ни на что не отвлекаясь — даже на собственные слёзы, — он продолжал ритуал, и слова «Сутры прерванных снов» звучали всё громче. С собственного запястья капля за каплей падала в плошку жизнь, но её он не оплакивал вовсе. Напротив, казалось, что шестнадцать лет изводившая боль наконец отступает. Слёзы, что так и струились по лицу, были о чём-то другом, но, слишком поглощённый ритуалом, он не пытался разобраться в них. — …живи, Лань Ванцзи, Лань Чжань, — закончил он наконец и упал на колени, полностью обессиленный. Драгоценный лотос погрузился в тело, мгновение ничего не происходило, солнечный свет угасал, уходили яркие лучи, а тёмная печать с приглушённым звяканьем упала на пол, развалившись на две половинки. Опустела, тоже отдав всё, что только в ней нашлось. — Неужели не вышло?.. — обеспокоенно прошептал он. — Не может быть, чтобы не вышло!.. Но тут грудь Лань Ванцзи дрогнула, принимая первый вдох. И пока он не пробудился окончательно, не попытался призвать к ответу, не погрузился в те мысли, что привели его к ужасающему решению, на лоб ему опустился загодя заготовленный талисман, обездвижив и лишив на время собственной воли. — Спи, сны, что придут к тебе, будут светлы, — пообещал он. — И прости за то, что приходится так с тобой обращаться. Но мне… мне тоже нужно немного, самую малость поспать, понимаешь?.. Самую… малость… — он опёрся на стол, но не удержался, рухнул на колени снова, щекой прижавшись к начавшей теплеть ладони. Губы уже не слушались, глаза закрывались сами собой, саднило запястье, что он забыл перевязать. Сон безжалостной волной утащил его за собой. *** Пробудившись, он прежде всего удостоверился, что Лань Ванцзи спокойно и размеренно дышит. Только брови на красивом лице сошлись к переносице, точно он все силы приложил, чтобы столкнуть талисман. — Удивительно, о чём вспоминаешь, увидев тебя столь беспомощным, — поднялся он на ноги и потёр рассечённое запястье. Корка спёкшейся крови саднила. Он огляделся в поисках плошки с водой. — Когда-то талисман заставил тебя попробовать вина со мной. И в ту ночь ты тоже недолго был таким же… М-м… — он опустил руку в воду, и боль на миг заставила забыть о разговорах. Осторожно смывая кровь, он молчал, но едва очистил рану, продолжил болтать как прежде: — Душа вернулась в тело, тело вернулось к жизни. Но пока связь их очень хрупка. Требуется почти луна на то, чтобы лотос вновь укоренился… Ты, верно, думаешь, о чём я?.. Только лишь о том, что тебе придётся слушать унылую болтовню, которую ты ненавидишь, так долго. Но потом я отпущу, слышишь?.. Он накрепко перевязал запястье. Желудок свело от голода, но не было сил, чтобы разжечь огонь и сварить простую рисовую кашу. Оглядевшись, он заметил корзинку. В ней остался один лишь персик, немного недозрелый, с откровенно зеленоватым бочком. Потянувшись за ним, он рухнул на пол — и остался сидеть. Какая в сущности разница, стоять или сидеть вот так. Всё равно никто не увидит его и не уличит в неподобающем поведении. Впившись в персик зубами, он закрыл глаза. Казалось, терпкий вкус его сока тоже напоминает о чём-то. — Помнишь, когда-то мы оба клялись защищать невинных и сражаться со злом без сожалений в сердце? — протянул он, прожевав. — Может, ты забыл, потому и решился на столь страшный поступок?.. Не мог же ты не знать, что душа твоя разлетится осколками и не сумеет больше переродиться. Повезло ещё, что эта девочка, эта — Яо или Лань? — Мэй, достаточно умелая и ловкая, чтобы собрать её вовремя, — вздохнув, он строго закончил: — Твоя жизнь теперь — мой тебе дар. Ты не имеешь больше права разбрасываться ей безрассудно. Ты ведь не посмеешь больше, м, Лань Чжань?.. Он не смотрел на Лань Ванцзи, потому что не хотел, чтобы вновь появились слёзы. Он не видел, как губы того чуть дрогнули, будто он пытался что-то сказать.