***
Арсений смотрит на Антона Шастуна в домашних трениках и растянутой футболке и пытается понять — точно ли это везение или его всё же кто-то проклял? Илья после съезда с МКАДа вроде даже немного расслабился. Руки больше не сжимали руль до побелевших костяшек, а спина перестала отдавать военной выправкой. Они ехали спокойно и без нарушений, пока, наконец, не остановились в каком-то сером, грязном (в прямом смысле этого слова, Арсений буквально утопил дорогущие туфли в коричневой жиже, стоило высунуть ногу из машины) райончике, олицетворяющем всю бренность бытия в этой стране. Возвышающие брежневки со всех сторон давили на плечи, будто упрекая. Мол, твоя в том числе вина, что люди живут в этой серости. И нет у них художника, который раскрасил бы этот мир. Арсений выпрашивает у Ильи обычные сигареты, потому что свою сигариллу пока раскуришь — сдохнешь от нервов. Выкуривает две подряд в несколько глубоких затяжек. И, в целом, теперь можно существовать дальше. Илья не был многословен, он человек сдержанный и закрытый, но сейчас, стоя перед хозяином квартиры, явно нервничает. А Арсений готов заорать на весь подъезд что-то банальное типа: «Серьёзно? Опять?». Вселенная — сука. Возможно, конечно, Антон Шастун его личная карма за все грязные делишки, но ёбаный боже, Арсений же буквально пару недель назад встал на путь истинный! Где его заслуженное отпущение грехов? Арсений зачем-то вспоминает какие-то навязанные Пашей дыхательные техники. В конце концов, он не слишком злопамятный человек. — Не очень-то ты похож на «бешеную собаку, мотающуюся ради искусства», Шастун. Упс. Илья одним быстрым движением задвигает его обратно к себе за спину, но Арсений успевает увидеть, как лицо парня передёргивает от какого-то усталого отвращения. Приятнее почему-то от этого достижения не становится. — У меня проблема, — Илья не даёт Антону и слова вставить. — Ладно, у моего босса проблема. Но я отвечаю за его безопасность в том числе. И я же правильно рассуждаю, «нельзя делить людей на плохих и хороших»? Очень нужно какое-то время переждать и не светиться на дорогах. Ты был ближе всего. Антон смотрит на Илью долгим внимательным взглядом, игнорируя при этом присутствие Арсения, а затем тяжело вздыхает. — Мы с тобой слишком давно не общались, — сухо говорит он. — Я… несколько пересмотрел свои взгляды. Но, чо уж теперь. Он снова смотрит на пришедших, теперь уже внимательно разглядывая самого Арсения. — Входите. Сидеть будем на кухне, ничего не трогать, никуда свой любопытный нос не совать. — Не очень-то и хотелось, — бубнит Арсений, обходя Илью, и протискивается в коридор. — Антон, спасибо, — весь тон Макарова пропитан искренностью. — Но я спущусь вниз, Арсений Сергеевич. Надо созвониться с Сергеем и убедиться, что нас действительно упустили. Арсений воспринимает это как предательство. Оставаться с Антоном наедине на его же территории не то чтобы неловко, по-настоящему тревожно. Им тяжело существовать в одной комнате — это факт. Арсению нужно научиться терпению — тоже факт. Он идёт строго за Антоном, быстро скинув пальто и туфли, но всё равно украдкой осматривается. Ничего особенного, конечно, не находит, обычная съёмная хата, коих на Авито пруд пруди. Зато, как говорится, метро рядом и стоковая мебель. Но кухня оставляет неизгладимое впечатление. Жёлтые шторы разъедают глаза, а кухонный гарнитур собран будто из того, что нашлось — фурнитура у каждого ящика разная. В целом, всё это выглядит так, будто квартиру обустраивал биполярник в маниакальной стадии. Новая кофемашина зато блестит ровными боками в тёплом свете лампы. — Ну… В общагах, насколько я знаю, ещё хуже. У тебя тепло. — Чисто политик, — фыркает Антон насмешливо, но в глазах нет ни тени улыбки. — Обосрать чужое жилье, но при этом тактично попытаться показать, что свой, из народа. И в общаге мы жили, глядите-ка. Антон не предлагает сесть. И в целом гостеприимством не отличается. Но молча набирает чайник и включает его. — Пельмени будешь? — спрашивает он с безразличием в голосе. Арсений убирает руки в карманы брюк, не сдвигаясь с места, спокойно наблюдая, как Антон мечется из стороны в сторону, доставая посуду. Никто из них не хочет быть здесь, в этой ситуации. Но она уже произошла, поэтому отрицать что-то или язвить уже нет смысла. — Я не ем полуфабрикат, — смысла действительно нет, но не для Арсения. — Если они не домашние, конечно. Магазинные неизвестно из чего вообще делаются. Антон безразлично жмет плечами и достает кастрюлю из шкафчика, стоящего возле раковины. — Ну, значит придётся вашей светлости поголодать. И вдыхать плебейские запахи. Потому что я собирался готовить ужин, когда вы приперлись. Он действительно ставит кастрюлю с водой на плиту, достает из холодильника пачку пельменей и равнодушно кидает на стол. Затем подходит к вскипевшему чайнику и наполняет водой всего одну кружку. Видимо, тому кто не ест пельмени, не полагается и чай. — Ох уж эти твои клички, — Арсений кривится и закатывает глаза. — Чем быстрее ты осознаешь и примешь, что во мне течёт такая же красная кровь, что и в тебе, тем нам всем будет проще. Не голубая она. И вне рабочего места я такой же человек, как и все. Просто магазинное действительно не то. Ты хоть ел когда-нибудь настоящие пельмени? Из настоящей баранины или говядины? На фабриках, которые эти твои пельмени производят, пихают туда не только всякие кости и куриную шкуру, но и ту же сою. Только травишь себя ими. — Ты даже не представляешь себе, насколько мне похуй, — закатывает глаза Антон. — Культ еды — идиотское переоценённое дерьмо. Энергетическая ценность пельменей ничем не отличается от энергетической ценности пафосных мишленовских блюд, которые жрёшь ты. И мне действительно поебать, что есть. Была б моя воля, вообще бы ничего не ел. Но нужно как-то поддерживать этот идиотский мясной мешок, чтобы он жил. Хотя я так и не понял нахуя. После этой фразы Антон досадливо морщится, будто злясь на себя за излишнюю откровенность. — Антидепрессанты и психотерапевт у тебя, надеюсь, есть? Пельмени — это, конечно, круто, но счастье в здоровой менталке. Арсений тяжело вздыхает. И вот почему ему так везёт? Ему бы со своими проблемами разобраться, а тут парень этот. Вряд ли он способен ему как-то помочь, но просто по-человечески заебала эта хтонь вокруг. В этой стране нужно быть либо депутатом, либо на антидепрессантах, чтобы жизнь прожить. Антон игнорирует вопрос, закидывая пельмени в бурлящую воду. — «Грустная сука, грустная сука, да это мой осознанный выбор», — мурлычет он себе под нос. Голос у Антона действительно очень красивый. Арсений бы, может, и попросил его что-то спеть или сыграть, но они явно не на той стадии отношений. И вряд ли будут. — Твоя история — та самая, когда с детства вокруг одна музыка или это что-то вынужденное? — не то чтобы он надеется получить ответ. Антону, видимо, и с самим собой неплохо. Была бы его воля, он бы Арсения вообще игнорировал. Так бы и стояли молча. Но Арсений любит разговоры. Это его профессия, как-никах. — А обязательно нужно быть или вторым Моцартом, или что-то делать от безысходности? — как-то преувеличенно серьезно отвечает вопросом на вопрос Антон. — Просто нравится. Нашёл способ монетизировать, к тому же. Кумиром поколения становиться не собираюсь, да и таланта не хватит. Если ты утверждаешь, что обычный человек, то вроде должен понимать, что существует такая штука, как хобби. — К хобби люди тоже по-разному приходят. Они замолкают. На конфорке начинает закипать вода. Арсений пытается не сжимать в карманах руки так сильно в кулаки. Находиться здесь тяжело и неправильно, ему лишь остаётся надеяться, что Илья решит их проблемы быстро. Хочется уйти, но любопытство всё ещё сильнее: — Даже не спросил, что у нас произошло. Просто Илье поверил. Ты действительно такой добрый самаритянин или вы друзья хорошие? — По-моему, ты должен был заметить, что добрым я определенно не являюсь. По крайней мере с тобой. Но друзьям нужно доверять. Особенно таким, как Илья. Если не верить друзьям, то зачем тогда жить? Кажется, это не какое-то пустое философствование, а твердая жизненная позиция. Отчего-то вспоминаются слова Димы о том, что Антону нужны рядом хорошие друзья, иначе он совсем разочаруется в мире. — Да, это всё отлично и вдохновляюще звучит. Но ты же понимаешь, что нельзя жить только в своём коконе? Окружил себя товарищами и застыл. А люди вокруг продолжают существовать. Как им друзьями твоими стать, если ты никого к себе и не подпускаешь-то? Не то чтобы я про себя, мне это не нужно, — Арсений быстро переводит дух. — Но настроения у тебя такие сейчас. От тебя тоской за километр несёт. И я сейчас не про пресный чай. Запах из кружки действительно идёт какой-то химозный. Как будто Антон покупает те самые чайные пачки с надписью: «снимает стресс». — Ну так Россия для грустных, — фыркает Антон. — Хуле ты хотел. Но вообще поразительно, конечно. Ты сам в своей голове придумал какой-то мой образ и пытаешься меня с этой позиции лечить. С чего-то взял, что я людей к себе не подпускаю. Ошибся, между прочим. К себе я не подпускаю только тебя. А с остальными схожусь неплохо. — Ну так а что мне ещё остаётся, как не придумывать? — Арсений хмыкает. — Воображение у меня хорошее, знаешь ли. И вообще, пока не доказано — не ебёт чо сказано. Антон замирает и оборачивается. Арсений смотрит в ответ, и против воли почему-то хочется заржать от абсурдности происходящего. — Давай так: откровение за откровение. Докажешь, как ты можешь с людьми сходиться, несмотря на всё это твоё… — Арсений неопределённо машет рукой, вытаскивая её из кармана. — Несмотря на твой этот депрессняк. Вместо ответа Антон молчаливо выуживает из кастрюли сварившиеся пельмени. Примечательно, но раскладывает их он в две тарелки. Затем также молча одну ставит возле своего места, а вторую придвигает Арсению. — Можешь не есть, если не нравится, мне поебать. Но правила гостеприимства и все дела, — разводит он руками. А затем его взгляд делается мрачным и серьезным. — Ну, допустим я согласен. Что ты хочешь услышать? Осторожно, будто Антон всё ещё способен передумать, Арсений садится напротив и медленно вдыхает пельменный запах. От них идёт пар и выглядят они явно не сошедшими с картинки, но правила гостеприимства он тоже знает, поэтому обязан съесть все до последнего. Вилкой он натыкает один и молча дует, чтобы охладить. Согласие Антона на эту безумную авантюру немного удивляет, но сам Арсений не то чтобы успел взвесить все за и против. Ему же тоже придётся отвечать на какой-то вопрос. И честно. Но Антон сидит напротив загадкой, ребусом, который необходимо разгадать хотя бы для собственного успокоения. Арсений обжигает себе нёбо и язык, но пельмень оказывается вкуснее, чем он думал. Проклятые вкусовые ароматизаторы. Он старательно держит лицо и делает вид, что ковыряется в тарелке, выбирая. — Что с тобой было в полицейском участке? Ты ведь не просто так на власть плюёшься. Да и в целом, в депрессию просто так не скатываются, даже при такой жизни. — Любите графические описания пыток? — Антон явно намеренно снова переходит на вы. — Но вообще я не сомневался, что вы именно это и спросите. Но вы ошибаетесь, Арсений Сергеевич. Власть я не люблю не из-за того, что со мной происходило в отделении. Скорее, это происходило со мной потому, что я не люблю власть. И нет, у меня действительно нет какой-то глубокой истории о том, как я разочаровался в государстве. Просто жил, рос, смотрел на происходящее и видел, насколько все хуево и несправедливо. Молодые люди в 17-19 лет чрезвычайно болезненно реагируют на несправедливость. Пока жил в Воронеже, активно участвовал во всяких акциях протеста. Не в рамках какого-то оппозиционного движения. Оппозиция — это про политику. А политиком я себя никогда не видел, упаси боже. Я ж музыкант, натура тонкой душевной организации. Просто не мог и не хотел молчать. В Москву переехал и столкнулся с каким-то совершенно другим масштабом. Тогда уже старше стал, узнал кое-что неприятное о своей жизни и понял, что, действительно, быть одиночкой и выходить в толпу с плакатом — не самая рабочая схема. Вот и подписался на хуйню. Антон мрачно кривит губы. К своим пельменям он даже не притрагивается. Зато достает из кармана пачку сигарет и прикуривает. Пепельницы на кухне нет, так что очевидно, что обычно он так не делает. — Сошелся с организаторами одной акции протеста. Думал, что могу оказаться полезен, поэтому активно позволил повесить на себя кучу задач. Модерировал чат. Тогда ещё не знал, что в чатах таких обязательно есть парочка провокаторов, которые потом будут пытаться вывести толпу на агрессию, и кто-то из следаков. В Воронеже всё было куда проще устроено. Вообще, когда я шёл на митинг, — Антон машинально стряхивает пепел прямо в кружку с недопитым чаем. — Я уже знал, что нас менты пасли. Димка в чате заметил чувака, который, по его словам, в пресс-службе МВДшной работает. Просил не высовываться, но разве ж я могу? Губы Антона искривляются в мрачной улыбке. — Не думаю, что вы поймете, но тогда мне казалось, что ничего страшного в том, что менты пасут, нет. В смысле, хуево, конечно. Но за себя я не переживал. Думал о том, что этой стране нужна определенная революция. Что-то, что встряхнет всю эту застывшую аморфную биомассу. Еблан, божечки. В каком-то смысле сам заслужил то, что случилось. Нельзя добиться перемен, когда считаешь других биомассой, а себя — познавшим эту жизнь и просветлённым. Но в чём-то я прав был тогда. Для революционных перемен всегда нужны такие «спички», которые ярко вспыхивают, освещая другим путь, и сгорают, сделав своё дело. И мне себя было не жаль совершенно. Когда в отделение притащили — тоже. Хотя я тогда мало представлял, как работает наша доблестная полиция, когда нужно выбить признание. И названий у того, что со мной происходило, в моей голове ещё не было. С вашего позволения, — Антон бросает тяжёлый взгляд. Видно, что ему действительно неприятно обо всём этом говорить, и он пытается ёрничать, чтобы как-то скрыть своё состояние. — Я не стану в деталях описывать сами пытки. Боль есть боль, вообще без разницы, что со мной делали. Ломает, в сущности, не боль, а полное ощущение беспомощности. Ну и психологическое давление. Потому что один из полицейских мне стал рассказывать, как ловко организаторы выставили меня виноватым во всем. Мол, все идеи принадлежали мне, и так далее. Я сейчас уже точно не помню, что именно он там затирал. Вообще плохо помню происходившее, если честно. Психике поебать, что сознательная часть тебя хочет всё помнить и во всём разобраться. Психика человека заточена под выживание. А мне, чтобы жить, пришлось о многом забыть. Сигарета успевает полностью истлеть без участия Антона. Он забывает затягиваться, полностью погрузившись в историю. — Мне даже какие-то пруфы приводили того, что меня тупо слили. Там мутная история. Один из главных оргов изначально согласился сотрудничать с ментами. Они так выявляли тех, кто может быть опасен. Ну, то есть таких, как я. И вот именно эта хуйня ударила больнее всего. Политика, какие бы благие цели она якобы под собой ни несла, остаётся грязной штукой. А я играть по таким правилам не умею, да и не хочу. Но вернёмся к пыткам, вам же это интересно. Хуй знает сколько часов или дней всё это продолжалось. Но выпустили меня неожиданно. Я догадываюсь почему, но вам не расскажу, уж простите. К вашему вопросу это не имеет отношения и слишком личное. Тут дело даже не в моем отношении к вам. Просто личное. Эту тему мы особо не поднимаем даже с Димой. К слову, если бы не Дима, то я бы выпилился в первую неделю после ментовки. Мы тогда с ним не были дохуя друзьями. Он — журналист местечкового прооппозиционного издания. Я — хуй пойми вообще кто. Но с шилом в жопе, а значит, возле меня можно узнать что-нибудь интересное. Он тогда ко мне приехал, чтобы написать о том, как пытают в полиции. А увидел вместо Антона Шастуна живой труп. Ничего в итоге не написал. Зато возился, как с маленьким, врача на дом вызывал, продукты таскал, к психиатру потом затащил. И остался в моей жизни. За что потом чуть не поплатился, но вы это, наверное, и сами знаете. Должны же были проверять, кого берёте на работу. В митингах я после этого не участвовал, потому что Поз бы мне бошку отгрыз. И был бы прав. Да и желания не было. Оппозиционером меня больше не назовешь. Просто стараюсь «жить не по лжи», что в том числе предполагает исключить и общение с типами вроде вас. Без обид. Просто система ценностей, которая помогает не ёбнуться, ничего личного. И Антон замолкает, закурив ещё одну сигарету. На этот раз он не забывает делать долгие затяжки. Возобновившаяся тишина слегка сбивает с толку. Арсений смотрит на сигарету, зажатую у Антона в пальцах, и просто пытается это переварить. Как оказалось, они не были такими уж разными, оба обожглись об свою веру в идеалы. Это многое объясняло, да, но не объясняло совершенно, откуда внезапно в его жизни появилось так много оппозиции? Он не спрашивал толком, кем был Дима Позов в «прошлой жизни», хватало, что он подходил по личным качествам и был одобрен Серёжей. Но, судя по всему, ему стоило догадаться, что всё окружение Антона из той же сферы. Арсений снова мысленно восхищается своим помощником. Вряд ли в душе тот относится к нему хотя бы вполовину также благосклонно, как показывает во время работы. Арсений смотрит на серое лицо Антона, как он втягивает и выдыхает дым, и будто видит его впервые. Это до банального очевидно, но он не был готов к такому эффекту от этого разговора. Это задумывалось для разрядки тухлой обстановки, а вышло, как очередной удар под дых. — Знаешь, ты должен гордиться собой, — Арсений криво улыбается, но по крайней мере искренне. Он не умеет в поддержку. — Они не сломали тебя окончательно, потому что недавняя ситуация закончилась бы ещё печальнее. Отрываясь от Антона, он снова опускает глаза на тарелку, к которой во время разговора не прикоснулся. Как-то совесть не позволила. — Пельмени ничё такие. Пойдёт. Эта фраза срабатывает, потому что на лице Антона сначала проступает удивление, а потом какое-то нездоровое веселье. Но оно хотя бы снова становится живым. — Потрясающий уровень эмоционального интеллекта, — поддевает он. Но тоже накалывает пельмень на вилку. — Ладно, а что насчёт тебя? Ты так отчаянно пытаешься доказать мне, что вовсе не так плох, как я думаю. Зачем? Ты ведь не для меня это делаешь, давай честно. Ты скорее самому себе это пытаешься доказать. Я читал твою биографию в «Википедии». Похоже, что начинал ты как честный человек. Или как тот, кто пытался казаться таковым. Хочу послушать эту историю из первых уст. Арсений в ответ лишь поджимает губы. Прочитав его биографию, не сложно сложить два и два, но он до последнего надеялся, что эту тему они обойдут стороной. Дело даже не в том, что открывался он по-настоящему последний раз только Серёже, и то, чаще всего, в пьяном угаре. Не хотелось для самого себя эти раны расчёсывать. Но на доверие он обещал ответить доверием. И если Арсений планирует измениться, то ошибки необходимо признавать. — История-то, по сути, типичная в моих кругах. Я ещё в школе хотел быть политиком. Наверное, в идеологии я мало чем от тебя отличался, но как-то так получилось, что в башке засела мысль, мол: «стану депутатом, буду гнуть свою линию». А я ведь тоже жил в обычной семье, видел и понимал, что происходит вокруг. Я поступил на экономический факультет и в универе уже пробивался в партию. Тогда ещё были первые звоночки, намёки, что всю эту свободу слова я себе надумал, но юношеский максимализм и тому подобное… Арсений ковыряется вилкой в тарелке, раздирая тесто до мяса. Аппетит медленно сходит на нет, зато теперь он понимает, почему Антон курил. Ему тоже хочется. — В целом, всё было круто. Мне нравилось выступать, нравилось, что меня слушают. От осознания, что возможно и слышат, вообще крыша ехала. Я был на своём месте, мне так казалось. Меня ещё в те времена подкупило дико, что началась массовая борьба с коррупцией. Думал, ну вот, справедливость, останутся на постах только честные чиновники. Партия либеральная, я мог говорить, что думаю, о том, что вижу вокруг. Короче, всё было ровно. Семья появилась, ипотека. Денег было не то чтобы много, но не бедствовали. Я пока ещё в самых низах был, но маячило повышение, я же дохера инициативный. Ну и я как-то втянулся, почувствовал, что такое сила слова. На одном из выступлений я поднял тему ЛГБТ. Ну, чтобы напомнить, что вообще-то такие люди существуют в нашей стране. В интернете наверняка ещё осталось это выступление, оно было достаточно эмоциональным. Тогда все только-только начинали свыкаться с данным направлением. Арсений грустно усмехается, не поднимая головы. — Это было моё последнее настолько открытое и прямое выступление против текущих законов. По всем каналам на телеке крутили. Но в тот день случилось ещё кое-что, что пытались замять всеми силами. Может, кстати, поэтому было уделено столько внимания мне. Наш лидер партии спалился на крупной взятке. Было закрытое расследование, но, естественно, он не остался на должности. Как в самом ублюдском кино, ко мне пришли мужики в обычных деловых костюмах и ткнули удостоверения в лицо. Я тогда так охуел, что даже толком не запомнил, кто это был. Прикол, блядь, у меня на руках младенец, потому что жена погулять ушла, а они припёрлись разговоры вести важные. Им молодая кровь понадобилась. Но, естественно, мне обороты нужно было сбавить, я же говорил, что думал, не рассматривая последствий. Предложили должность зама, предупредили, что весь прежний состав партии снесут. А партию оставить надо. «Потому что в стране должна быть видимая, но контролируемая оппозиция», дословно, если что. Арсений нервно смеётся и поправляет чёлку. Остановиться почему-то не получается, да и не хочется. — Я чувствовал себя как на кастинге. Подойдёт им моё ебало или нет. Как видишь, подошло. И выбора-то у меня не было, по сути, — Арсений наконец-то позволяет себе вздохнуть полной грудью. Уровень откровений в комнате явно превышает допустимую норму. Но дышится действительно легче. В конце концов, выговориться — тоже терапия. Подождав пару минут и убедившись, что продолжать Арсений не планирует, Антон окидывает его каким-то странным взглядом. Так, словно впервые смотрит на него, как на человека. — Ну, теперь мне многое понятно, — спокойно говорит он, делая какие-то выводы. Но озвучивать ход своих мыслей не собирается. — Как видишь, я вполне могу открываться людям. А вот тебе самому это, очевидно, даётся куда сложнее. Интересный ты человек, конечно. Если верить твоему рассказу, то находишься совершенно не на своём месте. И сознательно окружаешь себя людьми другого склада. Того же Поза взять в пример. Не удивлюсь, что ты его нанял не вопреки прошлому иноагента, а благодаря этому факту в его биографии. Ко мне вот прилип. Чего ты этим добиваешься-то? Все твои действия — какое-то форменное самоубийство. А ещё говоришь, что я чрезмерно депрессивный. — Да нет, вообще-то, — Арсений против воли растягивает губы в улыбке, возвращая внимательный взгляд. — Диму я взял, потому что по-доброму завидую его спокойной выдержке. Я же особо не занимался подбором кадров, только общался лично. Так что о его прошлом, по большей части, узнал от тебя. Он отодвигает пустую тарелку. — Как видишь, правила гостеприимства я тоже знаю, съел всё, что приготовил хозяин дома. Пельмени… Съедобные. Спасибо. Взгляд Антона, брошенный в этот момент, без преувеличения обжигает. Он задумчиво жуёт губу. — Чуть не сказал «обращайся». Но лучше не обращайся. За пельменями, так точно. И если ты правда не знал о Димкином прошлом, то я должен объяснить. Иначе получается, что подставил. Нехорошо. Он не иноагент сейчас, хотя ты, наверное, догадался. Но после одной нехорошей публикации, написанной с моей подачи, попал в передрягу. Человек был слишком серьёзным, как говорится в твоих кругах. В общем, Минюст включил Диму в реестр с лёгкостью. Мы нашли хорошего юриста. Подняли нужную шумиху. Но твоим коллегам закон не писан, вы ж сами их «пишете». В иноагентстве же что важно, чтобы было зарубежное финансирование. Но если у тебя половина родственников — подданные Греции, объяснить такие поступления в суде очень просто. И, если что, это было правдой. Не мне тебе рассказывать, что у нас иноагентами признают вовсе не за иностранные бабки. Но за Диму мы бились долго, и в итоге смогли выкрутиться. Хотя дело, конечно, вообще не в охуенности нашей судебной машины. Антон болезненно кривится, словно вспоминать о том, каким образом с Димы были сняты обвинения, ему физически неприятно. — Так что считай, что я Поза подставил, и он чуть не вляпался. Сам он тут ни причем и тебе явно не навредит. Арсений кивает и, подпирая голову рукой, облокачивается на стол. Возможно, он снова нарушает личное пространство Антона, потому что стол небольшой, но тот, по крайней мере, не шарахается. — Дима в целом вряд ли навредит хоть кому-то. Мне разве что только ты навредить способен, со своей ненавистью. Профессионально задеваешь моё самолюбие. Телефон во внутреннем кармане пиджака заставляет подскочить от внезапного рингтона. Он не то чтобы разрушает атмосферу, но разрезает комфортную тишину и развеивает эту дымку «откровенности». Делается даже немного обидно. Но звонит Илья, сообщая, что всё спокойно, и Арсений может спускаться. А ещё просит передать Антону благодарности. — Ну, получается, я тебе должен, поэтому хочу спросить: а ты когда-нибудь нормальную еду ел? Стейк Вагю, например? — Ты ничего мне не должен, — спокойно говорит Антон. — Я сделал это не ради тебя, но, если тебе так принципиально, то можешь считать это той самой благодарностью за вызволение из ментовки, которую ты не получил в прошлый раз. Теперь мы точно друг другу ничего не должны. Они уходят в коридор, и Арсений медленно надевает пальто. Он не тянет время, нет, домой хочется невыносимо, чтобы обдумать и разложить информацию по полочкам. Но после разговора что-то неуловимо меняется, это очевидно. И да, это психология. Но хочется остаться в этом моменте и разобраться. — Хорошо. Но телефон ты мне свой дашь? Люблю полезные контакты. Типа тех, которые знают места для отдыха с хорошим музыкальным сопровождением. Антон смотрит хмуро, хотя обычной ненависти в его взгляде нет. Скорее усталость. — Не дам. Бары и рестики с хорошей музыкой отлично знает Дима. Он в этом вопросе даже более сведущ, чем я. И это его работа — быть твоим личным помощником. А еще не надо пытаться купить у вселенной индульгенцию за мой счет. Когда-нибудь череда наших случайных столкновений закончится. Делать их неслучайными точно не стоит. Арсений жмёт плечами уже в дверях. — Я тоже очень жду момента, когда вселенная наконец успокоится. В любом случае, я попытался. Спасибо, и до скорого. — Из твоих уст «до скорого» звучит так, словно ты меня сейчас проклял. Арсений радостно улыбается во все тридцать два: — Именно этого я и добивался. Дверь закрывается перед носом.***
На обратном пути за дорогой следят уже оба, потому что Арсений пообещал себе быть бдительнее. Ничего страшного, правда, не происходит, но вряд ли его так быстро отпустит. Илья тактично игнорирует тот факт, что Арсений на заднем сидении весь вытягивается вперёд, уставившись в лобовое стекло. «Свободен сегодня?» Внезапное сообщение от Эда вынуждает отвлечься. «А ты уже со мной разговариваешь? Успокоился?» Сообщение отображается прочитанным, но ответа не следует. Арсений тяжело вздыхает. Их выгнали с суперзакрытой тусовки, а Эда лишили проходки на подобные мероприятия, и тот с чего-то решил, что вина за это лежит на Арсении. Спустя время, предсказуемо, раздаётся звонок. — Дядь, не морозься. Ну да, наорал. Мне просто всё ещё обидно: такой движ проебал. — Поговорим после того, как ты повзрослеешь, Эд, — Арсений устало трёт глаза, слушая как на том конце недовольно шипит его любовник. Ему, честно говоря, начинает надоедать с ним возиться. Они с Антоном были почти ровесниками, но Эд будто застрял в пубертате, и теперь это ребёнок в теле мужчины. Его нездоровая тяга к вниманию становится достаточно очевидной, и Арсения мало волнуют причины. У них был договор. И именно Эд перестал его выполнять. — Блядь, я не буду извиняться. Меня выгнали из-за тебя, даже тупой поймёт. Мне без разницы, как ты спалился, но ты это сделал. Ты либо заглаживаешь вину сегодня вечером, либо… — Либо, Эд? — Арсений закипает, потому что с него хватит, — Будешь манипулировать сексом? Кажется, ты подзабыл, что тебе он был так же нужен, как и мне, если не больше. Давай, Эд, попробуй. Посмотрим, как быстро ты начнёшь открываться людям и светиться в гей-клубах в поисках нового члена. Ты не смог это сделать тогда, не сможешь и сейчас. Арсений задевал нужные ниточки, потому что познакомился с ним именно так — на улице, рядом с гей-баром, в который Эд так и не смог заставить себя зайти, потому что это бы приравнялось к признанию своей ориентации, а Эд слишком опасается за свою репутацию в обществе. В этом было мало позитивного, по мнению Арсения. Врать самому себе всегда тяжелее, чем вести двойную, но честную жизнь. Просто в тот день Арсений его пожалел. Сейчас же он видит всё такого же трусливого человека, застрявшего в зоне комфорта, из которой сам Попов пообещал себе наконец выйти. — Короче, можешь не придумывать оправдания, Эд. Нам пора заканчивать всё это. В трубке предсказуемо наступает тишина. Арсений способен представить, как в голове Эда сейчас напрягаются извилины. — Что ты, блядь, имеешь в виду? Мы расстаёмся? — голос Эда звучит действительно поражённо, а Арсений удовлетворительно отмечает, что внутри ничего не ёкает. — Мы не встречались. Судя по тому, что ты начал относиться к нашим перепихам, как к отношениям, я принял верное решение. Его ледяной тон Эда предсказуемо только больше распаляет, и тот переходит на истеричные маты. Арсений терпит всё это спокойно, из уважения к человеку. Да, он может просто сбросить звонок и заблокировать номер, но включить последнюю суку можно всегда, а вот поступить относительно по-человечески — надо ещё постараться. — Погоди-ка, — Эд на мгновение переводит дух и тревожно замолкает. — Ты нашёл кого-то? — Что? — он даже теряется от неожиданности. Во-первых, с чего вдруг такие выводы, Эд прекрасно знает, что кого-то искать Арсению тупо некогда. Во-вторых, поводов он тоже не давал. Арсений быстро успокаивается, потому что серьёзно воспринимать эмоционально вовлечённого человека нет смысла. — Не неси бред. Ты просто мне надоел. — Да ты, блядь, точно с кем-то мутишь, — Эд переходит на какой-то новый уровень злости и почти рычит. — С-у-у-ка, да это Шастун? Конечно, ты же его так защищал. Совершенно точно его психика делает всё, чтобы этот «разрыв» был наименее безболезненным. Арсений охуевше моргает, надеясь, что ему послышалось. Серьёзно, Шастун в его жизни превратился в какую-то несмешную шутку. Арсений был не то чтобы против лишний раз засмотреться на Антона, всё же типаж и личность правда привлекали и затягивали этой своей загадкой, но у Арсения не было крутого гей-радара. С бывшим любовником всё было понятно. Но, в целом, опыт распознавания людской ориентации у него был так себе. Антон не выглядел, как гей, не вёл себя, как гей, и никак не проявлял свои сексуальные предпочтения. Пошлые шуточки и те отсутствовали. Арсений предпочитает думать, что у Шастуна длительные отношения с собственными тараканами. Удивительно, что Эд протащил свою воображаемую ревность так далеко, а Арсений по глупости закрывал на это глаза. Эд точно влюбился, и это было грустно. Они ведь с Серёжей давно его раскусили, нужно было ещё в тот день заканчивать. Теперь, хочет Арсений или нет, но уже делает парню больно. Его упущение. Но лучше оторвать сейчас, как прилипший к волоскам пластырь: быстрее переболит. — Хуйню не неси. Иди перебесись, Эд, и вспомни наш уговор. Никаких чувств. Не я его нарушил. Молчание в ответ затягивается и, тяжело вздохнув, Арсений методично желает Эду удачи и прощается. Он не умеет толком ставить точки, потому что в его профессии они всегда превращаются в бесконечные многоточия. Арсений отвечает на вопросы расплывчато, общими фразами, льёт воду и изворачивается с профессионализмом гадюки. Но сегодня Арсений дважды всё сделал правильно, без увиливания и двойных подтекстов. Это было отличным началом. — Илья, давай в супермаркет рядом с домом? Что-то я снова проголодался. Макаров косится на него подозрительно, но сворачивает в нужном направлении. Ну да, когда Арсений последний раз был в супермаркете самостоятельно? Сегодня, на удивление, настроение революционное. Даже если это означает просто поднять свою жопу и сходить за продуктами, как обычный человек. В отделе замороженных продуктов он методично фотографирует все ряды с широченной улыбкой. Кому: Антон Шастун «Напомни, какие ты варил сегодня? (3 приложенных файла)»