«Папа, Научи меня боли. Научи меня с тобою оставаться собою. Научи меня вранью и научи меня правде. Научи меня летать и научи меня падать!»
Антон тяжело вздыхает. Разговор с Арсением его вымотал и вызвал множество странных, невнятных эмоций, разбираться в которых нет ни сил, ни желания. Вообще-то, до того как на пороге квартиры нарисовался Макар, ничуть не изменившийся за эти годы, Антон планировал заняться новым треком. Пока была только концепция, но довольно смутная. И Антон хотел поработать с ней вплотную. Но после обмена откровениями с Арсением заниматься музыкой больше не хочется. Настрой безнадёжно упущен. Антон возвращается на кухню, чтобы убрать беспорядок, оставленный этой посиделкой со всратыми задушевными разговорами, в возможность которых он не поверил бы даже неделю назад. У Антона действительно нет идей насчёт того, почему Арсений так настойчиво добивается его внимания. Типа… он мог молча посидеть на кухне, дожидаясь Ильи. Ведь прекрасно осознавал, что и в каких выражениях может услышать от Антона, прошлый разговор должен был развеять всякие иллюзии. Мог бы, но не стал. Ещё меньше идей у Антона насчёт того, почему вести разговоры с Арсением раз за разом соглашается он сам. От внезапного стука в дверь Антон вздрагивает. И сначала, всего на секунду, в голове почему-то появляется страх того, что у Арсения с Ильёй возникли проблемы ещё большие, чем раньше, судя по тому, насколько отчаянно колотят в дверь. Удивившись этой внезапной мысли, Антон пытается оправдать себя тем, что переживает за Илью. Он открывает дверь и с удивлением понимает, что на пороге стоит Выграновский. Антон не успевает даже ничего сказать, как Эд вихрем влетает в квартиру и захлопывает за собой дверь. — Какого хуя? — истерически кричит он. — Какого хуя, Антон?! Сказать, что Антон нихуя не понимает — не сказать ничего. Вернее, он догадывается, из-за кого Эд мог вот так ворваться в его квартиру. Но в то же время не видит в этом логики. — Будет круто, если ты объяснишь, что имеешь в виду, — сухо говорит Антон. Эд смотрит неверяще и зло. — Какого хуя ты спишь с моим мужиком? — взвивается Выграновский, словно недовольный тем, что ему приходится это озвучивать. Будто он ждал, что Антон тут же начнёт оправдываться и лепетать слова раскаяния. — Смело с твоей стороны предполагать, что я сплю на данном отрезке своей жизни хоть с каким-то мужиком, — вздыхает Антон. — Я ведь тебе ещё в Новый год говорил, что у меня нет ни сил, ни желания, ни времени строить какие-то отношения и даже искать мелкие интрижки. И, бога ради, Эд. Если звёзды нахуй сойдутся настолько, что у меня появится такое желание, я уж точно не буду тратить время на ебучего Арсения Попова. Эд хрипло смеётся и абсолютно не верит. — Да что ты говоришь, — язвит он. — А с хуя ли ты тогда вообще знаешь, о ком я? Антон закатывает глаза. Нет, ну реально, только чужих истерик ему не хватало. И было бы ещё из-за кого. — Мне правда грустно осознавать, что ты настолько въебался в такого мудака, Эд, — вздыхает Антон. — Я видел вас вместе на тот же сраный Новый год. И ты сам тогда ясно дал понять, что не с другом пришёл. А конкретно его я знаю, потому что у него помощником работает Димка. Всё, Эд. Конец истории. И я нахуй вообще не понимаю, с чего ты решил, что дело обстоит как-то иначе. Видимо, что-то в тоне Антона заставляет Выграновского поверить. Вся злость у него пропадает внезапно. И Эд смотрит как-то опустошённо и с тоской. — Он… бросил меня. Антон едва не напоминает, что сам же Выграновский говорил о том, что их отношения не попадают под категорию «серьёзные». Но в последний момент прикусывает язык, потому что это совершенно не то, что сейчас поможет Эду почувствовать себя лучше. — Мне жаль, — вместо этого говорит Антон. — Ты хороший парень и заслуживаешь лучшего. Хочешь зайти? Антон машет рукой в сторону кухни. На секунду он чувствует себя настоящим предателем, потому что приглашает Эда на кухню, на которой буквально полчаса назад сидел Арсений, убеждая его при этом, что не имеет с депутатом ничего общего. Но потом Антон напоминает себе, что те странные взаимоотношения, которые сложились у него с Арсением, сложно назвать чем-то «общим». Это загадочная ебанина, которой Антон абсолютно недоволен. — Не, спасибо, — отмахивается Эд, всё такой же печальный. — И за поддержку спасибо, хотя я сам еблан. Видимо, я и правда его просто заебал. Сорян, если чо. Не хотел быковать. Просто вспомнил, как он о твоём выступлении после нг отзывался. И мне что-то так хуёво стало. Не, типа я бы между собой и тобой и сам бы себя не выбрал. Но всё равно как-то ебано. Слышать это по многим причинам странно. — А вот я бы себя не выбрал, — кривовато ухмыляется Антон. — Абсолютно нахуй точно нет. Так что не заморачивайся, Эд, — в знак поддержки он слегка хлопает Выграновского по плечу. — Я не думаю, что в действиях Попова есть какая-то логика. И что ты имеешь к его решению хоть какое-то отношение. Просто депутат есть депутат. Они привыкли играть судьбами других людей. И в этом плане твой бывший ничем не отличается от остальных, даже если пытается играть в хорошего. Вместо тоски в глазах Эда вдруг загорается любопытство. — А ты чо его так ненавидишь-то? — Да не его, — кривится Антон. — А власть. И предпочитаю, чтобы меня от депутатов отделял экран телевизора. А из-за Димы Попов так или иначе всплывает временами. И ты, опять же, с ним связан. А один депутат — это ровно на сто процентов больше, чем я могу вынести. Эд фыркает. — Странный ты человек, Антох. Вот вроде бошка светлая, а хуй поймёшь вообще, чо за пиздорезка в ней. Эту реплику Антон предпочитает не комментировать. И Эд хмурится. — Ладно, я пойду. Ещё раз сорян. — Ничего, — улыбается Антон. Но на самом деле на душе весёлого нет примерно нихуя. Выграновский уходит. А Антон отчётливо осознаёт, что перестал что-либо нахуй понимать. Если рассмотреть временные рамки, то выходит, что Арсений, сука, Попов приехал, сожрал половину его пельменей, сыграл в игру «доеби мёртвого», заставив погрузиться в воспоминания, которые Антон старается игнорировать, а потом сел в свой ебучий «Мерседес» и зачем-то ни с того ни с сего бросил Выграновского, с которым, судя по всему, в каких-то отношениях, пусть и явно не романтических, состоял не один месяц. Какого хуя? Телефон коротко пищит, сигнализируя о новом сообщении. Антон снимает блокировку и видит с незнакомого номера: «Напомни, какие ты варил сегодня? (3 приложенных файла)» Антон закрывает лицо руками. Пару месяцев назад он был уверен, что его жизнь — полное и беспросветное дно. Антон очень ошибался. Пару месяцев назад его жизнь была невъебенно проще.***
Это сложно объяснить, но Арсений проявляет какую-то невероятную настойчивость, вынуждая-таки Антона ответить на сообщение. Оба понимают, что дело, конечно же, не в пельменях. Оба почему-то продолжают вполне осознанно поддерживать диалог. Антон честно пытается проанализировать происходящее. И после некоторых размышлений приходит к выводу, что появление Арсения делает его существование более осмысленным, потому что у Антона впервые появляется шанс не просто выплёвывать слова в пустоту, а… изменить кого-то? Идиотская мысль. Но Антон действительно не может сделать ничего по-настоящему значимого для своей страны. Провокационные песенки, трусливо исполняемые под маской, не в счёт. И он сам, и слушатели всего лишь сублимируют, прекрасно понимая, что ни на что не в силах повлиять. Но у Арсения есть определённая власть. И он, кажется, действительно был хорошим человеком на начальных этапах своей карьеры. Существовала вероятность, что он сможет сделать для страны что-то хорошее, если заставить его вспомнить, каким он был до того, как система его сожрала. Все эти размышления кажутся стройными и логичными. Но с самообманом у Антона всегда было плохо. И он чувствует, что после того разговора на кухне отношение к Арсению изменилось. Антон теперь смотрит на него, как на человека. Иначе почему-то не получается. Да, гнев остаётся. Куда ж ему деться, если Антон всю жизнь вывозит исключительно на тяге жопного горения. Но гнев этот какой-то… натужный. Злиться на Арсения с той же лёгкостью, что и в день знакомства, увы, не выходит. И видимо по этой, сука, причине, после довольно продолжительных уговоров, Антон соглашается пойти с Арсением поужинать. Он убеждает себя, что просто пытается научиться существовать с этим человеком в общем пространстве. Арсений уже не исчезнет из жизни Антона, как бы он к этому ни относился. Это факт. — Мне здесь не нравится, — заявляет Антон, хмуро оглядывая пафосный ресторан. Это был какой-то совершенно новый, запредельный уровень пафоса. Заведение вроде и довольно минималистично в дизайне, без вычурной идиотской лепнины или чего-то подобного. Но буквально всё вокруг вопит о том, что это — очень дорого. Намного дороже, чем Антон в принципе может позволить себе за всю свою жизнь. Арсений невозмутимо улыбается. — Ну, не всё же мне есть пельмени на твоей кухне, — фыркает он. — Из твоей зоны комфорта в мою. Это честная сделка, не считаешь? Естественно, Антон не считает. Он сам факт существования у кого-то одного такого крупного капитала, как у Арсения, не считает честным, хотя и знает, что откровенной лажей тот не занимается (Дима потратил кучу времени, чтобы обелить своего начальника в глазах друга). Просто всё это — слишком. Но высказывать эти мысли — значит начать бессмысленный спор, который ни к чему не приведёт. Так что вместо ответа Антон зябко ведёт плечами, словно ему холодно. — Мне здесь очень неуютно, — признаётся он, сделав над собой усилие. — Так что я буду признателен, если мы просто поедим и уйдем. — Хорошо, — легко соглашается Арсений. Складывается впечатление, что он немного издевается, хотя и беззлобно. В меню Антон смотрит с нескрываемым скепсисом. Половина названий ему просто незнакома, вторая — не внушает доверия. Возле столика появляется официант, сверкающий белозубой и фальшиво-радостной улыбкой. — Готовы сделать заказ? Арсений перечисляет какие-то блюда, а Антон сидит, нахмурившись ещё больше. Причину его недовольства Арсений, кажется, угадывает верно. — А молодому человеку давайте луковый суп с шалфеем и чеддером, медальоны из оленины под мятным блю чиз с ягодным соусом и семифреддо с грушевым конфитюром. Но десерт подайте позже. А, ну и вино... Белое? Красное? — Арсений обращается к Антону. — Я не пью. — Ладно, значит обойдемся без вина, — Арсений продолжает смотреть на Антона с лёгкой улыбкой. — Тогда давайте йолаол. Официант уходит. Антон сердито поджимает губы. — Доволен? — интересуется он. — Я не понимаю всю эту еду. Есть надо для того, чтобы утолить голод, а не для выебонов. — Тебе понравится, если ты хоть немного доверяешь моему вкусу. Антон предпочёл бы Арсению не доверять от слова совсем. Но из этого болота не было выхода. Трясина под названием Арсений Попов затянула его настолько, что неприятная жижа проникала в лёгкие. По крайней мере, нормально дышать в присутствии Арсения больше не получается. Но отчего-то именно в этой обстановке не выходит ни полноценно разозлиться, ни осудить. Ресторан… навевает воспоминания. Неприятные, конечно. Антон предпочитает думать об этом примерно никогда, но временами реальность всё же стучится в двери. И он вспоминает, что имеет куда меньше причин для осуждения Арсения, чем тот думает. И чем Антон готов признать даже наедине с собой. Разговор не клеится, и Антон напряжённо ковыряет кутикулу на пальце. Он и сам не понимает, что он тут вообще делает. Он может прекратить всё это в любой момент. И знает, что Арсений не будет препятствовать, если Антон решит уйти. И Антон вроде должен бы прислушаться к голосу разума, но вместо этого продолжает ковырять кутикулу и терпеливо ждать, когда принесут блюда, о вкусе и составе которых он имеет очень смутное представление. — Здравствуйте, Арсений Сергеевич, — вдруг слышит Антон мужской голос. Настолько знакомый, что от этого начинает немного подташнивать. — Не ожидал вас встретить. — Здравствуйте, Андрей Владимирович. Я, признаться, тоже. Поднимать голову Антон боится, по-детски надеясь, что если притвориться мёртвым и закрыть глаза на пиздец, то пиздец испарится сам собой. В жизни так, конечно, не бывает. Антон знает, что был замечен. И узнан. Хотелось бы верить, что нет, но с момента знакомства с Арсением удача ещё ни разу не была на стороне Антона в такие моменты. — Вы не против, если я ненадолго потревожу вас своим обществом? — интересуется Андрей Владимирович. — Собирался вам завтра звонить насчёт одного вопроса, но раз уж мы встретились, то лучше, конечно, обсудить всё сейчас. Антон продолжает сидеть с опущенной головой, но исподлобья косится на Арсения. Тот такого заявления от коллеги явно не ожидает, и сквозь маску безразличной доброжелательности всё же проступает удивление. Видимо, Андрей Владимирович нарушает сейчас какую-то негласную депутатскую этику. И Арсений закономерно не понимает, почему. Зато Антон, к собственному несчастью, прекрасно понимает. — Да, конечно, — ровным голосом соглашается Арсений. Столик был не на двоих, так что Андрей Владимирович садится на свободный стул. — Прошу прощения, совершенно забыл уточнить не против ли молодой человек, — нарочито любезным тоном говорит он. — Я сяду? Арсений бросает на Антона беглый и как будто бы умоляющий взгляд. Антон понимает, что тот просит не выёбываться, опасаясь, что двух депутатов его оппозиционная душа может не вынести. Но, к несчастью для Арсения, ситуация намного хуже, чем тот способен вообразить. — А я ебу? Я не гадалка, — не выдерживает Антон, поднимая взгляд. В пизду. Совершенно очевидно, что этот концерт — в его честь. Антон смотрит прямо в глаза Андрею Владимировичу Высочинскому. И ненавидит этого человека до глубины души. — Если молодой человек против, то что, Андрей Владимирович? Действительно вежливо извинитесь и уйдёте? — Антон провоцирует. Наверное, это глупо. Нет, это определённо глупо. Но он знает, что Высочинский подошёл не с Арсением поздороваться. И от этого на душе становится максимально гадко, а мозг отключается хлеще, чем в той истории с Арсением и издевательским треком. — А ты по-хорошему всё также не можешь, — в голосе Высочинского отчетливо слышится грусть. Арсений окончательно перестаёт понимать суть происходящего и сбрасывает маску отстранённости, вглядываясь в лицо Антона напряжённо и серьёзно. — В прошлый раз мы вроде выяснили, что удобным я никогда не буду, — Антон кривовато усмехается, пожав плечами. — А, стой, я понял. Ты увидел меня с Арсением и подумал, что я прозрел? Высочинский совершает нервное движение, дающее понять, что слова Антона попали в цель. — Арсений Сергеевич, я понимаю, что мои слова прозвучат странно, но не могли бы вы оставить нас с Антоном ненадолго наедине? Конечно, для Арсения было и так очевидно, что Антон каким-то образом знаком с Высочинским. Но тот факт, что коллега признаётся в этом вот так легко, кажется его всё же удивляет. Но Арсений определённо упрямый человек. И впервые Антон ему за это благодарен. — Нет. Высочинский переводит внимательный взгляд с Арсения на Антона и поджимает губы. Челюсть его становится почти квадратной. — Ладно. Пусть так. В конечном итоге, у всех есть свои секреты, и ваши я, Арсений Сергеевич, знаю. Вникать в то, какие секреты Арсения знает Высочинский, Антону не хочется. Но эта фраза вызывает желание встать на защиту Арсения. В конечном итоге, из двух депутатов (всё ещё в два раза больше, чем способен вынести Антон), наиболее неприятной фигурой является Высочинский. — До угроз скатываешься? — с наигранным весельем спрашивает Антон. — Настолько всё плохо? Понимаю, было бы глупо вот так проебаться и спустить в унитаз репутацию. Ты всё ещё можешь просто съебаться и не мешать. — Долго ты собираешься пестовать свои детские травмы? — во всём виде Высочинского сквозит безмерная усталость. — А кто говорит про травмы? — теперь Антону делается по-настоящему весело. — Каждое утро я просыпаюсь, пью «Прозак» и воздаю молитву оппозиционному богу, благодаря его за то, что я не Высочинский. Он откровенно издевается. Почему нет? Всё и без этого летит в пизду. — Высочинский, и знаешь об этом прекрасно. — Да ладно. Антон Андреевич Шастун. Паспорт показать? Высочинский нервно трёт шею. Ему, очевидно, становится некомфортно, потому что приходится вести диалог не на языке силы. Этот вариант он уже пробовал и быстро пришёл к выводу, что с Антоном это не работает. Так что вынужден держаться спокойно и вежливо, хотя это и означает потерю контроля над ситуацией. — Двадцать девять лет, а ума так и не набрался. — Вау. С точностью до года. Обвёл 19 апреля красным в календарике? — Мне не нужно ничего нигде отмечать, чтобы помнить день твоего рождения. Но ты, кажется, этого никогда не поймёшь. Вот тут Высочинский прав. Антон этого действительно никогда не поймёт. Он этого не понял и девять лет назад, когда Андрей Владимирович впервые появился на пороге воронежской квартиры. Хотя ход был хитрый, с козырей зашёл. В слова Высочинского, ничем не подкреплённые, Антон бы не поверил. Но дома была мама. В общем-то, её напряжённого лица было достаточно, чтобы не принять, но осознать неприятную правду. И это пиздец как осложнило дальнейшее существование Антона. — Я тебя совершенно не могу понять, Антон. Да, я многое упустил и многого тебя лишил. Того, что ты заслуживаешь по праву. Но ты девять лет выкобениваешься уже, хотя мог бы сейчас иметь всё, а не книжки продавать и по всяким гадюшникам скакать. На этой фразе раздражение появляется даже на лице Арсения. Так уж вышло, что Арсений, кажется, решил заделаться главным фанатом вокальных данных Антона, если верить Выграновскому. И, хотя от разворачивающейся драмы решил дистанцироваться, но выводы сделал. — Знаешь в чём прикол? — Антон даже как-то успокаивается. Совершенно очевидным вдруг становится, что они с Высочинским действительно никогда не смогут друг друга понять. Только вот этот глубоко, по сути, несчастный, стремительно стареющий мужик признавать очевидного не хочет. — Мне твоё «всё» тупо не нужно. Я тебя ненавижу не потому, что мне на восемнадцатилетие «Майбах» не подарили. Я тебя ненавижу совершенно бесплатно. И начал это делать задолго до того, как ты объявился на пороге моей квартиры как сраный Дарт Вейдер. Просто потому, что в целом таких подонков как ты презираю. — И поэтому сидишь в дорогом ресторане вместе с Арсением Сергеевичем, — ехидно фыркает Высочинский. — Очень логично. — А тебя ебать не должно, что я делаю, — огрызается Антон. — Кстати, будет круто, если ты отъебёшься со слежкой. Про магазин и клубы ты знать хочешь. А про пытки в отделе полиции по роду деятельности не положено? Мне-то до пизды. Но забавно. Высочинский снова смотрит Антону в глаза. Они ведут борьбу взглядами несколько секунд, и никто не хочет уступать. — А ты бы хотел, чтобы я приехал? — это глупый вопрос, потому что оба знают ответ. Если бы Высочинский в тот день припёрся в отдел, то Антон бы собственноручно в камере забаррикадировался, но не вышел бы. И это при лучшем раскладе. В то время Антон был куда более отчаянным и сломленным. Терять ему было нечего. — Вот видишь, — с горечью заключает Высочинский. — Но менты те всей сменой уволены без права восстановления в органах. — Благородно, — ехидничает Антон. — Защитник, с ума сойти просто можно! Хотя я бы посмотрел, как ты какому-нибудь генералишке объясняешь, почему нужно выпиздить всех, кто прикоснулся к пацану, который по случайному стечению обстоятельств, Андреевич. Просто так совпало. — Я не понимаю, почему ты просто не хочешь меня услышать… — Я тебя слышу. Просто мне не нравится то, что ты говоришь. Я и так из-за тебя вынужден не высовываться лишний раз, потому что такие родственные связи хуй объяснишь. Мне от тебя ничего не нужно. И не будет нужно. Просто прекрати лезть в мою жизнь. Двадцать лет не вспоминал, и мне охуенно жилось. Если вот хоть каплю меня уважаешь и типа любишь, то сделай одолжение, просто отъебись. — Вспоминал, — цепляется из всей пламенной речи именно за эту фразу Высочинский. — Всегда помнил. Ты мой сын, нравится тебе это или нет. — Просто напоминаю, в моём свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит прочерк. Юридически мы друг для друга никто. Так что, будь добр, уважай законы страны, в которой живёшь. Ты же их, сука, и придумываешь. А если тебя на старости лет так озаботила тема наследников, то я, хуй знает, пройди курс лечения, сперматозоиды расшевели, в баночку подрочи. Ну или женись на ком-нибудь из своих подружек. Ты же так топишь за традиционные ценности, так вперёд. — Мне отцом во второй раз уже поздно становиться. А вот внуков понянчить я ещё успею, если ты наконец выкинешь всю дурь из бошки и женишься. Антон больше вообще не злится. Перед ним отчаянно боящийся смерти мужик предпенсионного возраста, осознавший, что нихуя путного после себя не оставил. — А, так ты не в курсе. Странно, учитывая слежку. Мне женщины интересны исключительно как соратницы в борьбе с такими уебанами как ты. А мужчины беременеть ещё как-то не научились, уж прости. Антон чувствует на себе прожигающий взгляд Арсения. Блядь. Вот этого Антон не учёл. Сам он фактически с первых дней знает, что Арсения интересуют в том числе и мужчины, но каминг-аут делать не планировал. Это было лишним по многим причинам, в части из которых признаваться Антон не готов даже себе. Но, по крайней мере, лицо у Высочинского возмущённо вытягивается. Может хоть так он наконец окончательно сочтёт Антона бракованным и исчезнет навсегда. — Не знаю, правду ты сейчас сказал или просто решил позлить, но ты зря думаешь, что это меня оттолкнет. Вот же сука. Антон закатывает глаза. — Окей, хорошо, давай так. Я сейчас перестану паясничать и злиться. Я взрослый человек, нравится тебе это или нет. Я был взрослым уже в тот день, когда ты приехал в Воронеж. И вот тебе мой взрослый, взвешенный ответ: ты мне не нужен. И нужен уже не будешь. Даже если бы я не презирал таких людей как ты, даже если бы я был обычным среднестатистическим парнем, который хочет дорваться до красивой жизни. Ты чужой человек для меня, понимаешь? Да, мне нужен был отец в детстве. И не холёный скалящийся с экрана мужик, а обычный батя в растянутых трениках, который может поднять сидение у велика в коридоре, погонять в футбик на заднем дворе и летом вытащить на рыбалку с палаткой. Впервые за весь вечер Антон думает о чём-то приятном. Воспоминания о детстве слегка расслабляют внутреннюю пружину. — И у меня такой отец есть, прикинь. Олег мне велик-то и подарил, когда женился на маме. Первый за десять лет. И учил на нём ездить. Олег показал, как правильно колышки палатки в землю вбивать. В музыку привёл. Заметил, как я на выпрошенной на пару дней у брата Макара гитаре играю, и отвел в музыкалку, хуй знает как вообще договорившись, чтобы меня приняли, потому что мне уже тогда было тринадцать, а учиться нужно пять лет. А в пятнадцать подарил настоящий «Фэндер». Покоцанный, выкупленный у какого-то панка угашенного, но тебе никогда не понять, какую ценность имеет «Фэндер», купленный на заводскую зарплату. И если ты реально думаешь, что я продам отца ради вот таких вот ресторанов, дорогих тачек, кокаина и шлюх, то ты просто долбоеб. Андрей Владимирович Высочинский смотрит долгим взглядом на Антона Андреевича Шастуна и молча выходит из-за стола. Становится очень тихо. Антон зол и отчаянно хочет курить. Его раздражает даже не столько появление Высочинского само по себе, сколько то, что из-за этой «семейной» сцены пришлось посвятить Арсения в те факты своей биографии, которые Антон озвучивать вообще не планировал. — Ну, давай, — Антон решает, что лучшая защита — нападение. — Пиздани что-нибудь про то, что так и знал, что все дело в каких-то моих личных счетах с политиками. Обесцень все мои идеалы. Один хуй не ты первый, не ты последний. Мне с этим ебанатом всю жизнь не отмыться. Арсений, вопреки ожиданиям, качает головой. — Откуда ты вообще такой взялся? — вздыхает он. — Мне жаль, что у тебя такие отношения с отцом, только и всего. — Он не мой отец, — огрызается Антон. Снова наступает долгая пауза. Встречи с Высочинским всегда действуют на Антона отвратительно. Он ни в коем случае не лукавил в том, что сказал ему про Олега. Но почему-то факт существования биологического отца в поле зрения действовал угнетающе. Возможно, где-то глубоко в подсознании внутренний ребёнок Антона всё же чувствует себя брошенным, хотя вся эта хуйня не имеет совершенно никакого смысла. Просто дурацкое «а что если», которое никак не удаётся из себя вытравить. — Знаешь… Ты вроде, кажется, дочь свою правда любишь. И, я скажу это в первый и последний раз, но ты точно намного лучше Высочинского. Так что не проеби всё, что у тебя есть. Арсений закусывает губу и избегает смотреть в глаза. Очевидно, из-за всей этой сцены он думает о том же самом. Действительно, когда отец уходит из семьи, очень легко потерять связь с собственным ребёнком. Даже если отчаянно этого не хочешь. Официант, не решившийся прервать серьёзный разговор гостей, давным-давно принес заказанные блюда. Но Антон на своё даже не смотрит. Аппетита у него нет. Желания продолжать находиться в ресторане — тоже. Хочется попасть в душ и долго-долго скрести себя мочалкой, стараясь отмыться от того дерьма, которое на него сегодня вылилось. — Блин, — вздыхает Антон, понимая, что действительно не может здесь больше оставаться. — Я, наверное, пойду. Без обид. Не в тебе дело. Меня как-то схуёвило от этого всего. Домой надо. — Давай подвезу, — предлагает Арсений и даже жестом подзывает официанта, видимо, чтобы попросить счёт за еду, к которой никто так и не прикоснулся. Антон отрицательно качает головой. — Нет. Ты явно не такое говно, как Высочинский. Но в базовых вещах вы похожи, издержки профессии. Сейчас мне будет лучше без тебя. Во взгляде Арсения впервые за долгое время появляется то деланное равнодушие, которое Антон заметил в их первую, злополучную встречу во время аварии. Это, наверное, какой-то защитный механизм. Синие глаза делаются холодными, как лёд. У Антона ощущение, что он сейчас разрушил что-то важное. Но его совершенно точно не должно это беспокоить, чёрт возьми. Арсений кивает, выдавив кривоватую ухмылку. Антон пытается думать о том, что его вообще не должно волновать, какие чувства у того вызывают эти слова. Если Арсений обидится и предпочтёт вычеркнуть Антона из своей жизни, то так будет лучше для всех. Это определённо будет правильно. Но на душе всё равно делается ещё более гадко.***
И Арсений действительно после той сцены как будто исчезает. До похода в ресторан он регулярно написывал Антону, намеренно стараясь поддерживать связь. А теперь исчез. И от этого вдруг чувствуется пустота. Присутствие Арсения делало Антона… живым. Заставляло чувствовать, что он ещё на что-то способен. Несмотря на страх вновь очутиться в отделении полиции, а то и вовсе под следствием. Несмотря на глупые выступления под маской, которые абсолютно бесполезны для общества. Несмотря на ебучего Высочинского, из-за которого Позов однажды стал иноагентом и благодаря которому, собственно, перестал им быть. Антону тогда пришлось сделать над собой невероятное усилие. Первый и последний раз, когда он обратился к этому человеку за помощью и был вынужден признать, что между ними всё-таки есть хоть что-то общее. Эта ситуация лишь добавляла очков в копилку ненависти Антона к себе. Когда его выпустили из отделения после многочасовых пыток, Антон понимал, что это заслуга Высочинского. Но он его об этом не просил, так что совесть была чиста. И когда Арсений во второй раз вмешался точно также, Антону тоже нечего было себе предъявить. А на Диму злиться было глупо, потому что моральный кодекс, по которому жил сам Антон, на других людей не распространялся. А вот тот факт, что Антону пришлось признать родство с Высочинским и прийти к нему на поклон, уговаривая замять историю с иноагентством, делал Антону тошно. Да, случившееся было целиком и полностью виной Антона. И ошибки нужно уметь признавать и решать проблемы. Но в самой своей сути поступок Антона, каким бы благородным он ни был, ничем не отличался от ситуаций, когда депутат отмазывает своего сына или его кентов от правосудия. И вся эта вина лежала на плечах Антона тяжёлым грузом. А теперь, из-за сраного Высочинского, Антон, кажется, теряет возможность сделать что-то реально полезное. И из-за всей этой херни Антон совершает глупость. Более того, глупостью это является ещё на том этапе, когда он отыскивает возле кровати какую-то бумажку и записывает слова. Обычно Антон запрещает себе писать о чём-то подобном. Сам факт существования этих стихов заставляет чувствовать жгучий стыд. Но то, что накопилось в душе, хочется выплеснуть и выреветь. Именно поэтому Антон баррикадируется в студии и за сутки готовит песню. Вернее, это можно назвать кусочком песни. Во-первых, сутки — это очень короткий срок. Любой, кто занимается музыкой знает, насколько этого времени мало для того, чтобы создать мелодию, записать и свести всё в единый продукт. Но у Антона получается. Во многом потому, что это позволяет ему не думать ни о чём другом. С одной стороны он ворошит собственные чувства, а с другой абсолютно от них отрешается. И на двадцать каком-то часу всё это превращается уже не в его собственную боль, а в самостоятельного лирического героя. Отдать свои чувства кому-то другому, пусть и не существующему, — интересный способ терапии. Стремление дистанцироваться от написанного, собственно, и толкает Антона на этот идиотский поступок. Он записывает трек, изменив голос по привычке. Но потом вдруг решает, что это хорошая идея: сделать песню принадлежащей κλόουν. Пусть это будет история таинственного парня, скрывающегося под клоунской маской, а не Антона Шастуна. «Я учился бриться у Джонни Деппа, драться у Джеки Чана. И то и другое получалось нелепо, а мне говорила мама, Что ты космонавт, разведчик, летчик, человек интересный, сложной судьбы. На моем выпускном был отчим. А ты где был? Я не знаю где, но точно не рядом Я не знаю где, но точно не рядом» Трек вызывает кучу шума. Люди в комментариях делятся на два лагеря. Одни, как и ожидалось, отход от политики воспринимают скептически, отмечая, что не за пиздостраданиями сюда приходят. Но находятся и те, кто осаживает первых, резонно отмечая, что κλόουν — обычный живой человек, имеющий право на другие чувства, а не только на злость на власть. И радуются тому, что впервые скрытный музыкант поделился чем-то личным. Антон с удивлением отмечает, что таких людей оказалось много. Куда больше, чем недовольных. «Я тебя не знаю, я тебя не видел. Спасибо ни за что, пидор» Этот спутанный клубок эмоций вряд ли кто-то может в полной мере понять. Но у многих это резонирует с собственной болью. И в целом Антон доволен. Прослушивая трек, он машинально пролистывает свой Telegram-канал. Антону очень остро нужно напомнить, что он всё ещё живет по совести, несмотря на то, насколько тяжело это делать из-за обстоятельств непреодолимой силы, носящих фамилию Высочинский. Увлекшись, Антон долистывает до прошлого трека. Того самого, который посвящался Арсению. На контрасте с ебучим Высочинским желать Арсению хуёв на могилу больше не хочется. По ощущениям, вся эта история и детская злость Антона произошли в какой-то другой жизни. Блядь! Антон осознаёт страшное. Арсений, с его ебучим любопытством, кажется, продолжает следить за κλόουν. Это очень, очень плохо. Удалять что-то поздно. Более того, если Антон сейчас в панике снесёт пост, то сделает только хуже. Интернет же, сука, помнит всё. Кажется, Антон только что создал себе ещё больше проблем, чем имел до этого.