Нежелательная свадьба

      Проснувшись, Теодора почувствовала прилив сил. Что-то внутри нее намекало, что этот день должен был принести ей хорошие новости, и ей хотелось поверить предчувствию. Минула всего неделя с их посещения могилы покойного отца Джона, но уже многое успело измениться.       После того вечера ей было как будто бы немного легче, от сердца отлегло. Тем вечером она смотрела на Джона без отвращения, что уже было большим шагом. Вроде бы ничего такого не произошло, но, как бы странно это не звучало, она ощутила единение с супругом на кладбище. Она увидела в нем не просто человека, с которым была вынуждена жить вместе, нет, — ей открылась его душа, в которой можно было прочесть как в книге все его чувства и эмоции.       Он был глубоко одинок, а она никак не могла ему с этим помочь, пусть и сочувствовала искренне, как хорошему другу. Дружба…Это слово Теодора возненавидела за недолгие месяцы жизни с Джоном и могла быть уверена, что и он тоже, пусть об этом вслух ни слова не говорилось. Ей не приходилось сомневаться в том, что он был хорошим человеком, который хотел и заслуживал любви, но не получал ее.       Но он не требовал взаимности, больше не давил и, как казалось Теодоре, был рад иметь возможность видеть ее каждый день, готовить ей завтраки, беседовать по утрам, помогать ей по учебе, слушать последние новости и сплетни, одним из первых читать ее первые статьи, “пробу пера”. И им вместе было неплохо, но не более того.       Выпив воды на кухне, она вернулась и обнаружила на столе коробочку, перевязанную лентой, которой не было там вечером. Она раскрыла ее, прежде удивленно оглядевшись, и была готова разрыдаться, как только вынула ее содержимое. Там была такая же брошь, что и подаренная бабушкой. Точная копия. Удивительно, как он смог достать это украшение так скоро, всего лишь за одну неделю.       "Моя милая Теодора, ты будешь счастлива, я уверена. Ты заслуживаешь этого как никто другой в этом мире." — вспомнились ей слова бабушки. Но был ли Джон тем человеком, кто мог подарить ей счастье, любовь? — Бабушка, как понять, что ты влюблена? — спросила еще совсем маленькая девочка, стоящая возле кровати, которая стала для старушки и домом, и тюрьмой на долгое время. Быть прикованной к постели — не лучшая участь, если не ужасная, но Джорджиана держалась благодаря своей бесконечной любви к родным, не все из которых отвечали ей тем же.       Теодора читала о любви во многих детских книгах, которые она зачитывала до дыр, так как более взрослая литература ей не была доступна ввиду запретов родителей, но нигде не нашла точного описания, которое бы по-настоящему удовлетворило ее любопытство. И она приставала ко всем с расспросами, но никто не был готов ей рассказать. Все были заняты или не имели ответа.       Женщина усмехнулась вопросу внучки, присела в кресло и взяла ее на руки, приготовившись рассказывать. Сама же Джорджина была в этой теме всего лишь теоретиком, ведь ей, увы, пришлось выйти замуж очень рано, супруг ее был немолод, скуп и молчалив, не проявлял внимания и не говорил добрых слов. За многолетний опыт она не познала любовь к мужчине, но находила для нее другой выход: в книгах, в рисовании, в шитье, в уходе за домом, в детях и внуках. И была в этом невероятно успешна, нужно было отдать ей должное. — Милая, любовь — штука непростая, в двух словах и не расскажешь. Но я, пожалуй, попробую…       Джона нигде не оказалось, хотя на работу в тот день он не должен был идти, более того, он собирался остаться дома. Тишина и покой после долгих, порой почти бесконечных часов работы ему только снились, причем в самом прямом смысле. Он рассказывал Теодоре, что ему однажды был сон, в котором он мирно, неспешно прогуливался по улицам какого-то небольшого и малолюдного города, наслаждался тишиной утра. И тогда, как он сказал, просыпаться не хотелось совершенно. “Вы бы остались в своем сне, если бы это оказалось возможным?” — спросила она тогда. “Нет, ведь там не было вас,” — таким был его ответ.       Теодора решила, что у него вдруг поменялись планы, раз он ушел, не предупредив ее, что делал всегда, но не придала этому особого внимания и поспешила в институт. Все-таки ей нужно было поддерживать свою кристально-чистую репутацию, чтобы оставаться лучшей.       На учебе пришлось задержаться, так как профессор предложил ей написать статью для его газеты, ведь он выделял ее из всех студентов еще в первый день, и она согласилась, ведь это было для нее замечательной возможностью попрактиковаться в научной деятельности, в журналистике. Работа над поиском информации заняла немало времени, но принесла много удовольствия, поэтому Теодора засиделась в библиотеке почти до самого ее закрытия. Статья выходила хорошей, и девушка была в полнейшем восторге, находя в книгах что-то особенно интересное. Ей казалось, что она могла бы заниматься этим вечно.       Неожиданно среди огромных талмудов с объяснениями понятий и со статьями именитых журналистов и ученых в этой области затесалось несколько более свежих газет — сегодняшних. Возможно, их оставил кто-то из прошлых посетителей. На первой полосе были статьи Лоуренса Бенедикта Баркли, чье имя не раз мелькало перед глазами. И Теодора не могла не обратить на него внимание, ведь этот автор, как она отметила еще ранее, писал недурно, если не идеально. Она невольно зачиталась, а после решила, что обязательно продолжит свое знакомство с работами Баркли, но уже дома. Время-то позднее было.       А домой Теодора не шла пешком, а ехала, что удивительно, в сопровождении Томаса Хейнса, которого ей удалось — очень удачно! — встретить в библиотеке. Он заходил за книгой, которая была нужна ему для работы, если верить его словам. Но такое объяснение устроило девушку, сомнений не вызвало. Тем более, как она считала, она не имела право на домыслы о нем. — Джон будет переживать за вас, если вы будете так поздно возвращаться домой, поэтому я считаю своим долгом проводить вас до дома и убедиться в том, что вы будете в целости и сохранности, — сказал он, пропуская ее в машину первой.       У него была собственная машина (как и у Джона), причем одна из новых, что уже немало говорило о статусе и заработке. Но Теодора редко слышала о том, чтобы Томас был чем-то занят. У нее было ощущение, что он был профессиональным бездельником, пусть и начитанным. Впрочем, она была склонна верить людям: раз он упомянул работу, значит, она есть, а какая — уже не ее забота. — Спасибо, Томас, — скромно произнесла она, стараясь избегать внимательного взгляда, столь цепкого, хваткого, даже колючего. Он будто бы пытался через глаза, которые, как Теодора не раз читала в книгах и статьях, отражали душу, скрытые эмоции и намерения, раскрыть все ее тайны.       Всю дорогу они молчали, выглядывая что-то в ночной темноте за окнами, но ничего из ряда вон выходящего не обнаруживалось. Обычный вид.       Почему-то Теодора была уверена, что Джон, если и будет переживать за нее, то ничего не скажет. Но она глубоко заблуждалась. В момент ее возвращения он выбежал из дома, встречая. Выражение его лица не сулило ничего хорошего, но он был достаточно сдержан, чтобы не начинать разбирательство при посторонних людях. Задержался у ворот, чтобы поговорить с Томасом, а супругу попросил подождать его в гостиной. И пусть это была просьба, пусть тон и был вполне себе обычным, но она прозвучала почти как приказ. Было что-то во взгляде и настроении, что намекало на то, что разговор хорошим не будет. Однако до своего появления в гостиной Джон успел немного подостыть, к чему, возможно, приложил руку Томас. — Постарайся больше так сильно не задерживаться. Я переживал, — попросил он и занял место в любимом кресле. Не сидел, а даже полулежал, что намекало на тяжелый день. Джон некоторое время молчал, высматривая что-то на гардинах. Часто в минуты такого молчания он набирался сил для того, чтобы успокоиться — это Теодора знала наверняка. Затем он отпил своего чая с бергамотом, который был им очень любим, и продолжил. — Как так получилось, что вы с Томасом вместе приехали? — Встретились в библиотеке, — она пожала плечами и улыбнулась, чтобы немного смягчить накалившуюся атмосферу. — Что? — спросила она, заметив его недоверчивый взгляд. — Он не из тех людей, кто будет корпеть над книгами до ночи, — пояснил он. Но, казалось, он нашел что-то во взгляде Теодоры, что заставило его убедиться в ее честности. — Но я верю тебе. Только не понимаю мотивов Томаса.       Теодора кивнула и подошла к нему. Налила себе чая, но бергамот добавлять не стала: не любила привкус, который он оставлял. У нее на языке вязало. Уже привычно накинула мужу на плечи плед, только потом обратив внимание на то, что неосознанно задержалась кончиками пальцев на его плечах чуть дольше, чем позволяли ее собственные правила. — Простите, — она порвалась было уйти к себе в комнату, снова сбежать от неведомого проявления эмоций, но отчего-то тоскливый взгляд Джона будто бы пригвоздил ее к полу, не давая сделать больше и шага. — Посидите со мной, если вас не затруднит, — и он лучезарно улыбнулся. Это обезоружило Теодору и она, забрав свой чай, вернулась на свое прежнее место. Напряженно выпрямила спину, что было сложно не заметить, но Джон отвлекся на написание каких-то заметок, касающихся работы, так что ему было немного не до этого.       "Зачем ему мое присутствие, если он занят? Или я как приятный аксессуар?" — подумала она почти обиженно, но озвучить эти вопросы не посмела. Она понимала, что Джон, при всем его уважении к супруге, не нашел бы подходящих слов. Посмеялся бы только, как решила Теодора. — О чем ваши мысли? — поинтересовался он, не поднимая головы. Девушка вздрогнула, но поспешно нашлась с ответом. Все-таки в этот день произошло кое-что очень важное для нее. — У меня появилась возможность напечатать статью, и я решила попробовать себя, — она робко опустила голову, уперлась взглядом в собственные руки, которые, как она думала, изящными и женственными не были. — Профессор Шервуд предложил… — Продолжайте в том же духе, Теодора, — по спине ее пробежали мурашки, собственное имя теперь вдруг прозвучало как-то неправильно, чуждо… интимно?       Нет, так не могло быть, это было неправильно. Она же сама обещала себе не давать ему надежды, которая бы оказалась ложной. Но теперь в ее сознании поселилось зерно сомнения. “Будет ли это действительно ложной надеждой?” — спрашивала она себя, но ответа никак не находила.       Мимолетно взглянула на Джона, отмечая в его лице какие-то ей одной заметные изменения. На секунду подумала, что он, должно быть, опоил ее любовным зельем, раз с ней происходило подобное. Но почти сразу отмела эту мысль, ведь это было абсолютной бессмыслицей. — Вы приняли мой подарок, — отметил он, заметив торчащий из-под шали кусочек броши. Теодора зарделась, но кивнула, признавая его правоту. — Спасибо, для меня это много значит. Но как вы смогли сделать такую же? — Я просто очень хотел вас порадовать. Ведь мне это удалось? — и снова кивок. — Вы описали ее в подробностях, так что мне не составило труда объяснить все ювелиру.       Она ласково ему улыбнулась, не зная, какие можно было найти слова, чтобы выразить всю ее безграничную благодарность. У него было золотое сердце, очевидно. — Время позднее, пора спать, — сказал он многим позже, когда их чтение несколько затянулось. Теодора в это время успела вычитать все написанное в библиотеке и внесла несколько правок, которые бы помогли ей немного переделать текст статьи в кратчайшие сроки. И она очень не хотела покидать Джона тогда, одновременно с этим и страстно желая обратного. — Я проведу вас.       Они остановились у двери в комнату. Джон, взяв ее за руку, оставил на ней поцелуй. Сделал это не сводя с лица внимательного взгляда, будто бы ища в нем разрешения на свои дальнейшие действия. И Теодора подумала, что, задержись он в этом положении еще хоть на секунду, заставил бы ее растаять. Но, к ее радости, он отпустил ее. — Доброй ночи, Теодора, — произнес он волнующим полушепотом. И в ответ она смогла только кивнуть. И почувствовала, как щеки заалели, когда уже видела супруга со спины, удаляющимся в свою комнату.       Она не могла больше отрицать, что творилось что-то странное. Что-то, что занимало все мысли. Что-то, что заставляло ее млеть рядом с супругом. Любовь?       Теодора усиленно избегала Джона в последнее время. В том не было его вины, причина заключалась в другом: она боялась самой себя, своей реакции на него и неожиданно возникшие чувства, яркие и непонятные. Она не понимала этого, возможно, не хотела испытывать чего-то подобного, но и бороться с собой не могла и почти не умела. Ей хотелось разобраться в себе, остыть, посмотреть на все трезво, прежде чем вернуться к привычному ритму жизни. Но это, что было бы очевидно для многих людей, подействовало иначе: каждый раз, когда они виделись, пусть даже мельком, она вела себя как одна из тех безумно влюбленных девчонок из второсортных романов, обожаемых матерью. Однако такой быть она никогда не хотела. Сама на себя злилась, но ничего поделать не могла. — Все в порядке? — спросил Джон, заметив странности в поведении супруги. Точнее, он заметил еще пару дней назад, если Теодора верно расценивала его взгляды.       Джон решился озвучить свои предположения только теперь, потому что давить ему не хотелось, но и молчать он уже больше не мог. Он сам чах от молчаливости Теодоры, от того, как она все больше и больше отдалялась от него, закрывалась в себе, снова выстраивая ранее разрушенные стены. — Нет, — ответила она честно, пусть и неполно. Постаралась снова скрыться, отворачиваясь, чтобы налить ему супа, и потому не увидела взгляда, вопросительного и полного непонимания.       Только бы прервать зрительный контакт, только бы не быть настолько уязвимой, только бы не трепетать при виде него, только бы не показать своих чувств. Только бы не быть с ним искренней, получается?       Разумеется, этого он не заслуживал, но другого решения проблемы Теодора не видела. Она не знала, к кому можно было обратиться, чтобы разобраться с семейными трудностями. Было бы неприличным и даже безрассудным выносить сор из избы. Ее только осудили или посчитали бы сумасшедшей, но никакой помощи она бы не получила.       Замкнутый круг со входом, но без выхода. По крайней мере, такой виделась Теодоре ее ситуация на тот момент. Наверняка, позже она бы посмеялась над собой. Но сейчас она надеялась, что сможет что-то придумать, — рано или поздно, или еще позже, — но пока было так. — Тогда почему ты постоянно прячешься? — спросил Джон, развернув ее к себе лицом. Мягко, но настойчиво, чем немного ее напугал. Затем он неожиданно нежно провел от предплечья к запястью, что возымело не успокаивающий эффект, который планировался, а скорее, обратный. Забрал тарелку из ее рук и отставил куда-то в сторону с таким видом, будто бы до этого ничего не сделал. — Кто? Я? — переспросила она, и это звучало бы почти убедительно, если бы в конце из нее не вырвался нервный смешок, ясно показав всю правду. — Ты, — он кивнул, скрестил руки на груди. — Такого не было, — бросила она, а после мысленно ударила себя по лбу, понимая, как глупо это прозвучало. Кто бы такому поверил в здравом уме и при твердой памяти?       Джон снисходительно улыбнулся и сделал вид, что не слышал последней фразы, за что Теодора была ему безумно благодарна, пусть и не сказала этого вслух. Невероятно сильно хотела отойти, сбежать, спрятаться, только бы не сталкиваться вновь с тем чувством, что походило на любовь. Но любовь эта была какая-то неправильная, совершенно не похожая на ту, о которой девушка так много читала. Хотя она вполне могла заблуждаться.       Взяв ее за плечи, Джон нежно улыбнулся, посмотрел в глаза. Один только его взгляд выражал больше, чем смогли бы сотни и тысячи слов. И Теодора, поддавшись порыву, крепко его обняла. Позволила ему зарыться носом в ее волосы, вдохнуть их сладковатый, но не приторный цветочный запах. Прерывать этот момент они оба не хотели.

***

      Трепетно и осторожно прижимая к груди письмо от профессора Шервуда, в котором должен был содержаться ответ о судьбе статьи, Теодора спешила к дому. Хотела разделить этот миг с мужем, который охотно и с большим интересом слушал ее рассказы, помогая пережить все волнения, сопутствующие таким новостям. Для этого он специально отпросился с работы и даже приобрел вино и фрукты, чтобы либо отметить в случае победы, либо приободрить в случае провала. Девушка отчего-то долго в этот раз шла с почты. Позже, уже придя домой, она пояснила, что встретила по дороге Бруно, сына Йоке, сбежавшего из дома после ссоры с матерью, и не могла не отвести его обратно: не оставлять же мальчика одного посреди улицы.       Письмо начиналось с показных вежливых фраз, но главное было изложено всего в одном простом предложении: “Ваша работа принята.” Теодора так ликовала, что едва дышала, не говоря о том, чтобы дочитать письмо до конца. Это был миг ее триумфа. Начало ее карьеры, обещавшее быть блистательным, ведь об этом писал сам владелец газеты, а он имел в этом достаточно опыта, чтобы иметь право делать такие прогнозы.       Отойдя от первого шока, Теодора выцепила взглядом следующую строчку: ”Я буду счастлив видеть вас среди моих журналистов. Если вы того захотите, разумеется.” — Он хочет принять меня на работу! — радостно вскрикнула она и закружилась по комнате, не сдерживая свои эмоции. И нельзя было не разделить ее настроение, не подхватить ту же непосредственность и радость, не быть таким же счастливым.       После они провели несколько часов за разговорами о газете и о предстоящей публикации статьи, за придумыванием идей для новых работ, за распитием бутылки вина. Она пришлась очень кстати тем, что добавила беседе немного больше открытости.       Но вечер был омрачен всего в одно мгновение. Тогда, когда на пороге их дома возникла помощница швеи — подчиненная матери Теодоры, работавшая на семью Эйвери в их небольшом ателье многие годы. Женщина сообщила тревожные известия: Аманда слегла с той же болезнью, что и прежде унесла жизнь ее матери. И Джон, показывающий замечательные результаты в медицине и исцеливший многих из тех, кому помочь могло только чудо. Но, осмотрев женщину тем же вечером, он резюмировал, что вероятность того, что Аманда выжила бы, была минимальной. Он пообещал сделать все от него зависящее, но прыгнуть выше своей головы не смог бы и точных гарантий не давал. — Прости, но я не могу врать тебе. Она совсем плоха, болезнь запущена, — говорил он, обнимая рыдающую супругу. Пытался найти подходящие слова, но для Теодоры все они бы были лишними. — Спасибо, что хотя бы попытаешься, — промямлила она, отчего не все слова были слышны отчетливо. Впрочем, Джон кивнул, значит, понял.       До глубокой ночи они были в доме родителей Теодоры. Джон подождал, пока с его работы доставили все необходимые лекарства и провел Уильяму, своему тестю, который удивил всех присутствующих тем, что не высказывал сожаления или грусти, целую лекцию о том, когда, что, в каких дозах давать Аманде. Но он мало что запомнил, поэтому лечение зависело не от него, а от Джорджа.       Наблюдая за всем, что происходило в ее доме, Теодора старалась хранить молчание и держать лицо, пусть второе давалось ей весьма непросто. Болезнь матери грозила ей потерей еще одного близкого человека, чего она допустить никак не хотела. И пусть Аманда не была заботливой и любящей с ней, но она уж точно не заслуживала столь ранней смерти. — Не все потеряно, — твердил Джон на всем пути домой, но сам мало верил в правдивость своих слов. Нельзя винить обреченного за желание спастись, а верящего за надежду. Только она у Теодоры и осталась. Зажатая между тонкими липкими пальцами страха, вот-вот грозящаяся вырваться из плена, но почему-то задерживающаяся в самый последний миг, она все же оставалась. Надежда все же оставалась.       Но, увы, это не помогло. Утром, в один из участившихся визитов, Джон обнаружил тещу мертвой. Причина смерти была понятной и безо всяких осмотров. Ее унесла болезнь, которая буквально расцвела за считанные дни. И пусть до этого многие годы женщина жаловалась на головные боли и многие другие симптомы, но дальше членов семьи это не расходилось, а поэтому никто и не оказал ее словам должного внимания. Врачи сумели бы ей помочь, если бы она обратилась сразу, а не терпела до того момента, пока ситуация не стала плачевной.       “Мама, какая же ты глупая!” — ругала Теодора мать в своих мыслях, когда тело Аманды уносили из их дома. “И мы такие же глупые, раз не прислушались к тебе и не помогли.”       На улице буйствовал ветер, холодный и пронизывающий, казалось, до костей, но девушку это не особенно волновало, как и вообще все вокруг нее. Накинув на плечи какой-то уж слишком легкий для стоящей тогда погоды платок, она выскочила на улицу, чтобы проводить повозку с телом. Она не смотрела на всех соседей, которые выбегали из своих домов, чтобы поглазеть, а только и видела экипаж, увозящий тело ее матери. Пусть и ненадолго, всего лишь до следующего утра, чтобы провести освидетельствование и подготовить к похоронам, но от этого было не легче. Для Теодоры это было первым шагом к прощанию.       Когда все скрылись за дверьми своих домов и на улице стало очень тихо, Теодора решила пройтись по саду, который очень любила. Он был ее своеобразным местом силы, и она не могла не прогуляться там, пока оставалось время до возвращения супруга. Они должны были вернуться в свой дом, на чем Джон настаивал, утверждая, что картинки родного дома и его окрестностей могут только усугубить ее и так шаткое состояние. Она видела в этих словах зерно истины, поэтому не перечила и согласилась, хотя теперь и очень не хотела.       Внутри появилось странное ощущение, будто теперь она окончательно потеряла связь с этим местом. Джордж нашел новый дом для себя, желая избавиться от влияния родителей, к отцу ее особенно не тянуло. Вот и получалось так, что теперь ее ничто здесь не держало. И прощание с матерью было равносильно прощанию с домом.       В комнате матери, разбирая ее вещи, Теодора обнаружила короткое письмо, написанное, по всей видимости, в последний вечер Аманды. Прочитав его, девушка не смогла сдержать слез. В нем было написано о том, как сильно мать жалела о своем отношении к дочери, как корила себя с того момента, когда оказалась прикованной к постели. И на дне ящика, в котором лежало письмо, были пинетки с простой, но уж очень понятной надписью: “Т.А.Эйвери.”