Поющий меч Покрова

Как только я оказалась в воздухе, поле зрения тут же растянулось ещё больше, и, словно этого было мало, началось дичайшее кувыркание. Гладкая поверхность озера оказывалась то сверху, то снизу; деревья сливались в невнятную жёлтую круговерть, кружась, как листья в ветреный осенний день. После трёх суток полной неподвижности меня тут же замутило. Никакие американские, они же русские, горки и близко не стояли. Разумеется, я заорала в полный голос, и меня, хоть и не сразу, отпустили. — Ну что ты визжишь-то? — недовольно спросили меня. Говорили по-русски, и это меня обрадовало: мало удовольствия осыпать ругательствами того, кто их не понимает. Я сфокусировала взгляд на говорящем. Вопрос был задан молодым, судя по голосу, человеком бомжеватого вида, на грязном лице которого угадывалась ехидная усмешка. Черты лица разобрать было сложно, потому что он вполне мог бы играть Тома Сойера без грима; однозначно угадывался разве что крючковатый заострённый нос, которому позавидовал бы Марио Драги. Одет молодой человек был в грязную чёрную куртку, из-под которой виднелось что-то вроде длинной рясы священника, и за это я сразу окрестила его про себя монашком. Куртка была ему явно мала; рукава следовало бы удлинить хотя бы сантиметров на пятнадцать. Через плечо у монашка висела большая кожаная сумка — самое приличное из всей его экипировки. Давно не стриженная спутанная шевелюра, болтающийся остроконечный капюшон, живо напомнивший мне колпачки гномиков, и сапоги, которые, похоже, не чистили со дня покупки, довершали образ. — Я так-то думал, что это байки — что мечи на самом деле посылает святой дух, — с некоторым обалдением заметил молодой человек, осматривая меня, и я заметила, что у него на верхней челюсти с одной стороны не хватает нескольких зубов: сразу за крайним резцом начиналась лакуна, причём верхние резцы чуть сдвинулись в эту сторону, по свойству зубов немного уменьшать пробел. — Признаю, был неправ… Что ты умеешь? — И тебе доброго утра, — проворчала я. — Умею говорить, петь и визжать. Мало? — Это-то понятно, а ещё? — Я много чего умею, — туманно заверила я. — Но лучше будет, если ты расскажешь подробнее, чего именно ты от меня ожидаешь, где мы находимся и что это за дух святой, который нас посылает… надеюсь, не в известном направлении. — Ясно, — сказал монашек, не удивившись, и сел на камень. — Мир наш есть Покров Первой непорочной матери, который она кинула в Озеро смерти. Холмы, долины, русла рек — это всё складки его ткани. — А Озеро смерти — это мировой океан, который его окружает? — Есть еретики, утверждающие, что мы находимся внутри бескрайнего Океана смерти, — подтвердил монашек. — Но отличие принципиальное, потому что они говорят об океане без поверхности, дна и берегов, а мы — об озере, у которого есть границы, хотя мы их и не видим. Видим только поверхность, которая вблизи Покрова милостью божьей напоминает воду. Я бы тебе рекомендовал даже в мыслях придерживаться официальной концепции. — Если я и захочу придерживаться в мыслях еретической, у меня не получится, — ехидно звякнула я, — ибо человек неспособен представить себе бесконечность. Впрочем, наши когнитивные ограничения никак её не ограничивают. Я, однако, могу сказать, что уместнее было бы назвать это Пузырём смерти, который постоянно расширяется, и поверхность у него чёрт знает где. А может, это Пузырь жизни, а смерть как раз за его пределами. — Ты просила объяснить, где мы находимся, — нетерпеливо сказал монашек. — Я тебе объяснил: на Покрове, он плывёт по поверхности Озера смерти. Однажды он пропитается смертью насквозь и утонет в Озере. Собственно, это будет гибель всего. — А сейчас почему люди умирают, если ваш Покров защищает вас от смерти? — ехидно спросила я. Если он скажет, что пока что здесь не умирают… — Сейчас-то просто умирают, — растолковал монашек. — А Озеро смерти убивает душу. Потому-то и наступит гибель всего. — Пожалуй, это очень печальная религия, если она считает, что душу можно убить, — констатировала я, подумав. — Знаешь, большинство эсхатологических концепций подразумевают, что через гибель всего возникнет новая жизнь. Как сказал поэт, если мы желаем абсолютного начала, то конец мира должен быть самым радикальным. Эсхатология есть лишь префигурация космогонии будущего. Нет? — Наступит — гибель — всего. — Что ж, вероятно, ты прав, — мрачно согласилась я. — Es reiten die Toten durch die Gräben dahin! Просто мне кажется нелогичным, что официальная религия не обещает вечную жизнь на том свете. Если бы я создавала государственную религию, то добивалась бы, чтобы люди верили в рай после смерти, выравнивание несправедливости… ну знаешь, первые станут последними, а последние — первыми. — Ну, у нас в республике, слава духу святому, свобода совести, верить во что бы то ни было не запрещено, — не без ехидства пожал плечами монашек. — Просто лучше не высказывать свои еретические мысли вслух. — То есть со свободой слова в стране напряжёнка? — с не меньшим ехидством осведомилась я. — Высказывать тоже можно, но за это и сжечь могут, — хмыкнул монашек. — Но вот тебе высказываться по уставу нельзя, ты должна вести себя, как немая. Говорить можно только со мной и только, когда никого рядом нет. Если рядом есть хоть кто-то, общаться ты со мной можешь мысленно. — Могу? — саркастически уточнила я. — Да с радостью, вот только я, как бы помягче сказать, не умею. — Я тоже не умею, — успокоил меня монашек. — Но вы умеете, так написано в священных книгах. И те воины, которые уже обрели меч, говорят, что чувствуют временами, как он им что-то подсказывает. Скажем, сзади нападают, так меч тихо шепчет: мол, обернись! — Я, если нападут, буду визжать так, что все разбегутся к чертям, — скептически заметила я. — И звать на помощь, если не поможет. Погоди, дай-ка я попробую шёпотом. Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Звук получился сиплый и глухой, как у зажатой струны. Проанализировать это наблюдение я не успела, потому что взвизгнула на пределе своих возможностей. Монашек опять крутанул меня в воздухе каким-то лихим вывертом! — Ты чего? — Это ты чего! Размахался тут, дорвался, называется! Меня мутит от этого. — Ну, моль небесная, послал дух святой оружие, — с досадой сказал монашек. — Элементарного финта выдержать не можешь! А визжишь как! Оглохнуть можно. — Тебя бы так элементарно пофинтили! — огрызнулась я. — Тогда бы ты проникся. Найди себе фигуристочку и крути с ней тодесы на льду, а я на такое не подписывалась. Ответить мне монашек не успел, потому что над деревьями взвились какие-то птицы, и послышался приближающийся торопливый топот. Монашек оглянулся на озеро в поисках пути отступления. Я своим зрением в два поля по сто восемьдесят градусов как раз увидела показавшихся из лесу троих суровых мужиков с объёмистыми корзинами и тоненько запищала, пытаясь незаметно подать сигнал бедствия. Монашек обернулся и сразу расслабился, приняв непринуждённую позу государя, готовящегося принимать челобитные. Мужики подошли, и я разглядела, что в корзинах у них грибы — точь-в-точь наши рыжики. — Мы слышали, что около озера кричала девушка, — заявил один из мужиков с такой на редкость грамотной и приятной артикуляцией, что я прониклась к нему уважением и мысленно перевела в разряд приличных мужчин, возможно, годных для брака. Правда, он тут же сморкнулся двумя пальцами и вытер их о траву, после чего навсегда покинул эту категорию. — Девушек я тут не видел, — мрачно ответил монашек. — Ступайте своей дорогой. Я кандидат из ордена военного монашества, отправился четверо суток назад искать меч, только что нашёл, и мне вообще не до ваших баб. Поищите в другой стороне. Корзиноносцы переглянулись, и на их лицах одновременно расцвела ехидная, понимающая ухмылочка. — Ты зубы-то нам не заговаривай, — сказал другой мужик вежливо. — Мы намёк твой поняли, но это, может, кто другой поверит, что мечи ваши в самом деле поют. Мы не хуже вашего умеем соображать и знаем, что все ваши байки рассчитаны на то, чтобы красть девиц. Кто, дескать, кричал?.. да это вот меч. Девушка где? Или ты её уже убил? — Нужны мне больно ваши девушки! — вспылил монашек, и я чуть не отколола вслух шутку по поводу его ориентации, но из толерантности смолчала. — Я устал, как собака, хочу вымыться и наконец закончить эту мутатень. Катитесь к такой-то матери! Меня очень интересовало, где же были эти мужики все три дня, пока я срывала голос, распевая песни и попеременно зовя кого-то на помощь. То густо, то пусто, как говорится. Первый говоривший с редкой изысканностью опять шибанул соплю о землю и скупо махнул рукой своим дружкам, которые принялись окружать нас с трёх сторон. Монашек, уже понявший, что сейчас нас будут бить, вытащил из кармана кожаные перчатки и ловко натянул их, прижав меня предплечьем к груди. За эти пару секунд мои симпатии к нему резко возросли, потому что, когда он вытаскивал перчатки, из кармана у него выпал носовой платочек, и то, что он был не идеально чистый, как бы намекало, что им умеют пользоваться. И то, что монашек выразил желание поскорее вымыться, также вселяло надежду. Мужики тем временем извлекли из корзин с грибами небольшие топорики — возможно, они считали их подходящими для срезания рыжиков. Монашек, абсолютно не обнаруживая волнения, перехватил меня поудобнее и принял то, что, очевидно, было боевой стойкой. Я поняла, что сейчас опять начнётся коловращение земли и к тому же мне придётся познакомиться с лезвиями топоров, от одного взгляда на которые у меня всё внутри стыло… — Прошу прощения, джентльмены, но я действительно разговариваю, — сказала я самым своим сладким голосом, подбавив в него отчётливого металлического звона. Приятно было смотреть на их оторопелые лица, когда защитники местных дев застыли соляными столпами, уставившись на меня. Второй стороной своего зрения я видела, как монашек с досадой выдохнул сквозь зубы и закатил глаза. — А мы думали, убивают кого-то… — Ну что вы, никого не убивали. Визжала я, но мы с этим молодым человеком просто так играли. Люблю порезвиться с монахами. — «Ох ты господи, что же я несу». — Так что, видите, джентльмены, я обладаю душой. — И петь ты можешь? — зачем-то осведомился третий, доселе молчавший, мужик, с бородой, как у Салмана Радуева, и тоже сморкнулся пальцами. — Могу, — легко подтвердила я. — Но вам петь не буду, потому что вы есть темнота бескультурная. Почему пальцами нос вытираем?! А? Язычники! Неужели нельзя носить с собой маленький аккуратненький платочек? Чтоб с этого дня сморкались в платки! Мужички переглянулись с таким благоговейным страхом, что мне даже стало приятно. — Милость духа святого да не оставит будущего воина-монаха. Вот показать бы Блоку, как должен выглядеть настоящий будущий рыцарь-монах. Немытый, нечёсаный, в лохмотьях — зато с носовым платочком. — Да осенит вас обоих Первая непорочная мать своим покровом. И мужички тут же растворились в лесу вместе со своими корзинами и жуткими топорами. Я посмотрела им вслед и почувствовала опасный удушающий восторг от осознания того, сколько могу наворотить в моём новом амплуа, даром что не способна двигаться. — Так, — недовольно сказал монашек, переведя взгляд на меня, — я тебе что сказал? Меч не должен заговаривать, пока к нему не обратятся. Веди себя, как немая. — Ты это уже говорил, — равнодушно заметила я, — причём в этих же самых словах. — А у тебя, видимо, что-то со слухом, — ехидно парировал монашек, — раз приходится повторять. Это первое и основное правило поведения для меча. Оно даже в уставе прописано. — И сколько же всего в вашем уставе правил? — Много, — туманно ответил монашек; он пробирался по лесу, положив меня на плечо, примерно как котомку на палке. — Мы вообще его когда-то учили наизусть. А теперь мы по нему живём, и помнить его дословно необязательно. Но ты запомни: если я велел молчать, то следует слушаться и молчать. И не визжи больше, ты уже умудрилась привлечь к нам внимание. И если так случилось, не следовало заговаривать с посторонними. Меч общается только со своим владельцем, понятно? — У человека не может быть владельца, — кротко возразила я, — да и тактику ты для меня подобрал неудачную. Я, если хочешь знать, из чувства протеста иногда даже чай пью с двумя ложечками, не вынимая их. Если будешь на меня давить, я поступлю ровно наоборот. А здесь я должна была вмешаться, потому что мне не хотелось, чтобы пострадал кто-то из вас. Причём скорее уж ты: они взрослые, и их было трое, в лучшем случае отмутузили бы так, что тебя родная мать не узнала бы, отправила бы обратно в лес искать родимого сына. — Матушку мою сожгли, когда мне было два месяца, — мрачно ответил монашек. — Так что лучше не шути на эту тему. Я непроизвольно замолчала. — Блин, прости, — мяукнула я наконец с искренним сочувствием. — Зря я ляпнула, мне правда очень жаль. Я не могу это передать в полной мере одним голосом, тем более что, как сказал поэт, мысль изреченная есть ложь… — Смотри, это случилось давно, и я её совсем не помню, — поспешно перебил меня монашек, немного, по-моему, испугавшийся. — Просто не шути про это, и всё будет хорошо. Среди бледно-жёлтой листвы тем временем начали проступать изумительные тёмно-красные ёлки. Они особенно впечатляюще смотрелись на фоне светлеющего неба. — Насчёт изречённой мысли, — сказал монашек, отводя от лица наклонившуюся ветку. — Мы можем попробовать мысленную связь, о которой я тебе говорил. Для этого нужно, чтобы меч прижимался частью лезвия к виску. Мне самому интересно, как это будет. Не откладывая дела в долгий ящик, он опустился на траву, отвёл в сторону сальные лохмы и прижал меня клинком к виску, держа остриём вверх. Я тихо взвыла от смеха, представив себе картинку: последний мысленный диалог осуждённого на смерть и меча палача, который зачем-то прижали бедняге к виску. «А у тебя острое лезвие? Ты не заставишь меня долго мучиться?» — «Ты не бойся, мы тебя не больно зарежем, чик — и ты уже на небесах…» — Ничего смешного, — ворчливо сказал монашек. — У нас принято носить мечи на надплечье, потому что в этом положении рикассо при желании можно прижать к виску. Даже надевают специальные наплечники, чтобы меч располагался выше и при этом не давил так своей тяжестью — знаешь, сколько ты весишь! — Что такое рикассо? — Меч, и не знаешь, что такое рикассо? — развеселился монашек. — Ну ладно… Это та часть, где лезвие специально затупляют, для того чтобы меч мог переговариваться со своим хозяином. Как бы я тебя прижимал к виску, если бы у тебя был заточен весь клинок? — Ещё раз объясняю: я человек, и у меня не может быть хозяина, владельца и тому подобной муры, — сухо поправила я. — Рекомендую это запомнить как следует, тогда у нас есть шанс стать друзьями. Хозяева и слуги остались в шестьдесят первом году… в крайнем случае — в семнадцатом. Где-то в ветвях одобрительно каркнула какая-то птица. Скорее всего, это была ворона, но я не столь хорошо разбиралась в птичьих голосах, чтобы утверждать наверняка. — Теперь скажи это всё мысленно, — велел монашек. — Чтобы услышал только я. — Так ты объясни, как! Раз-раз-раз, как слышно… — Да ты что, издеваешься? — зашипел монашек. — Прямо в ухо орёшь! Давай нормально. — Я не умею, — ответила я шёпотом. — Тише не получается. — У всех же как-то получается, — ехидно отреагировал монашек. — Ты не говори, ты прямо в мозг мысль посылай. Да как, к чёрту, посылать? Я же не телепат! И тут до меня дошло. Это, наверное, принцип, реализованный в костных наушниках. У меня был дорогущий SwiMP3 player, который по свойствам своим едва ли оправдывал цену (256 мегабайт памяти для плеера — это залёт), зато позволял слушать музыку, плавая в бассейне. «Утюжки» динамиков прижимались к вискам плавательными очками — и можно было привычно наслаждаться музыкой, хоть пока не разрядится аккумулятор. Я скорее удивилась тому, что не сразу поняла, о чём говорил монашек, потому что мы недавно как раз обсуждали на паре морально-этическую сторону возможной широкой эксплуатации изобретения какой-то немецкой компании, которая озаботилась возможностью транслировать аудиосигнал на внутреннее ухо головы человека, тоже используя способность костей проводить звук. Прислоняется усталый немецкий бухгалтер головой к окну вагона трамвая, а тут его уже ждут высокочастотные колебания, которые неразличимы на слух обычным образом (на мой взгляд, этот проект был обречён прогореть). Ну и понятно, что колебания эти интерпретируются как… — Твоё внутреннее ухо сейчас интерпретирует колебания клинка как звук, — замогильным голосом провещала я. Больше всего это напоминало чревовещание. Говорить, почти не разжимая губ, я научилась по приколу, чтобы переговариваться с однокурсниками на контрольных. Иногда ведь попадаются сложные вопросы. — Опять издеваешься? — продолжал ехидствовать монашек. — Над тобой издеваться одно удовольствие. Сразу бы сказал, что речь идёт о технологии костной проводимости, а не сбивал меня с толку своей телепатией. Повторяю, твоё внутреннее ухо сейчас интерпретирует… На этот раз монашка пробрало до печёнок, он даже вскочил. Я ехидно наблюдала, как он недоверчиво трясёт головой: видимо, в зависимости от того, прижимался он виском к клинку или нет, звук появлялся и пропадал. Я даже несколько возгордилась своими способностями. Монашек с уважением посмотрел на меня, снова положил на плечо, клинком на толстый ремень сумки, и пошёл дальше. Я звякнула, изображая тяжёлый вздох. Ну кто так мечи носит? Просто Ленин с бревном на субботнике. Хотя, пожалуй, лучше, чем болтаться у причинного места. Да меня, впрочем, даже чисто из-за длины не повесишь у пояса. — Можешь называть меня святой брат Страшила, — обратился ко мне монашек. — Я думаю, мы обойдёмся без проформы, — заметила я бархатным голосом. — Знаешь, твоё имя напоминает мне об одном чучеле, которое тоже никогда не умывалось. Монашек весь побагровел, но оспаривать очевидное не стал, и это мне понравилось. — А у тебя-то есть имя? — Называй меня Железный Дровосек, — съехидничала я. — Так звали друга того чучела. — Послушай, — терпеливо сказал святой брат Страшила, — мы с тобой вместе проведём довольно много времени, и нам лучше не ссориться. Я, конечно, могу придумать тебе имя сам, но предпочёл бы этого не делать. К тому же ты будешь быстрее реагировать на своё настоящее имя. — Ладно, меня зовут Дина, — милостиво сообщила я, обезоруженная его рассудительностью. — В рамках лояльности к тебе как к служителю культа опустим формальности и обойдёмся без Дины Васильевны. — А что означает твоё имя? — Кто бы знал? — развеселилась я. — По-моему, что-то, связанное с силой. Или верностью. Или возмездием. Не помню точно. Я лично считаю, что родители просто предвидели, что я буду динамить мужиков. — Это как? — Вырастешь — научу, — пообещала я. Дорогу нам преградила неестественно вытянувшаяся колючая ветка красной ели, и монашек, недолго думая, отвёл её мною. На миг в моём поле зрения мелькнули устрашающе длинные шипы, а в следующий я уже взвизгнула в голос, не помня себя. — Ты чего? — Ты в своём уме — мною — шипы — колючки! Монашек расхохотался, потом настороженно огляделся, закинул меня на плечо и кинулся бежать. Видимо, он осознал, что мой визг может снова привлечь местных, и не горел желанием с ними связываться. — Ты же меч, — ворчал он на бегу. — Ну и что — колючки? Взвизгнешь вот так в монастыре, и у нас будут серьёзные неприятности. Бегал он плохо: дыхание сразу сбивалось, особенно когда он говорил. — Я просто вижу всё и со всех сторон, — рыкнула я вполголоса; ещё только очнувшись на берегу озера, я подумала, что мои глаза словно бы оказались расположены на голове козодоя, и в придачу их не получалось закрыть. — Представь, что к твоему глазу приближают такие вот иголки, а ты даже не можешь моргнуть. — Да какой вред тебе может причинить еловая ветка? — Повторяю, помахать бы перед твоим глазом такой веточкой, святой брат Страшила… — Но у тебя-то нет глаз! — Но я-то этого пока ещё не осознала! Монашек вздохнул и возвёл очи горе. Для справедливости, я действительно почти ничего не почувствовала. Самое точное сравнение, пожалуй, было бы с ногтем, по которому чиркнули зубочисткой. — Дина, а ты, может быть, умеешь что-нибудь особенное? — заискивающе обратился ко мне Страшила. — А что особенное? — Ну, не знаю, видишь в темноте, чувствуешь врагов на расстоянии. Умеешь, может быть, залечивать раны прикосновением. — Я петь умею, — проворчала я. — Обладаю зрением, слухом, немножко — осязанием. Да вот, как выяснилось, ещё и могу общаться, извините за выражение, костной связью. Чего ж тебе ещё надо, собака? — Да ёлки-мигалки, — разочарованно отозвался святой брат Страшила и вздохнул. — Зануда ты, — разозлилась я. — Вот действительно: никогда не бывает доволен человек. Я — чудо природы! Ты вот можешь мне объяснить, каким образом я улавливаю звуковые колебания? Может, у меня в рукояти скрыто внутреннее ухо? И как мне удаётся говорить и петь? Может, я действую, как струна арфы или гитары, но как, блин, что меня приводит в действие? — Говоришь ты по воле духа святого, — сухо сказал монашек, — а сейчас я бы попросил тебя по его воле замолчать. Или говорить мысленно, как я тебе показал. Услышав, что это он показал мне технологию костной проводимости, я невольно засмеялась, но на лице Страшилы отразилась плохо скрываемая паника, и я притихла, догадавшись, что это означает. И даже почувствовала смутные угрызения совести за то, что не предупредила его о потенциальной опасности. Умение чувствовать врагов на расстоянии явно не входило в список моих талантов. Ну или это просто не был враг, потому что мой монашек приветливо улыбнулся подходившему к нам молодому человеку. Одежда его отдалённо напоминала наряд Страшилы за исключением того, что на нём была не ряса, а вполне пристойные брюки, причём и одежда, и сам он отличались приятной даже на вид опрятностью и чистотой. Этот молодой человек был весь буквально опутан ремнями поверх чёрной куртки. Наискосок, от левого плеча к правому бедру, у него висела большая сумка. На правом плече он нёс один меч, а из-за левого плеча виднелась рукоять второго. Мне даже читать не доводилось, чтобы оружие носили настолько странно. Пресловутый наплечник на поверку оказался диковинной конструкцией, которая каким-то образом крепилась к правому плечу и больше всего походила на вогнутый наплечный щиток, какие бывают в фильмах у рыцарей. Только здесь он был развёрнут наклонной частью не вбок, а вперёд, и герб на нём не носили. «Безумный дизайнер», — одобрила я. Из ножен второго меча, у самой рукояти, был вырезан внушительный кусок, так что при желании, видимо, можно было, склонив голову набок, прижаться виском прямо к металлу клинка. Вероятно, именно с этой целью виски у молодого человека были тщательно выбриты. Стрижка у него тоже была отменная; она, правда, напомнила мне причёски немецкой молодёжи тридцатых годов (если конкретнее, то гитлерюгенда), но в чисто внешней эстетике нацизму никогда нельзя было отказать. Я посмотрела на шалаш на голове Страшилы и с тоской подумала, что мне никогда не везёт со знакомствами. На мысах сапог у опрятного молодого человека были прелестные металлические накладки, и я подозревала, что они несут не только декоративную функцию. А самым крутым я сочла шикарный кожаный ремень с заклёпками в виде человеческих глазных яблок. Молодой человек подошёл ближе, и я заметила, что брови и ресницы у него неестественно светлые. Это и ещё характерный цвет лица навели меня на мысль, что я чуть ли не впервые в жизни вижу настоящего альбиноса. Глаза у него, разумеется, были никакие не красные, а прозрачно-голубые, и в целом он производил очень приятное впечатление. Я нарекла его про себя Элриком Мелнибонийским и с умилением принялась рассматривать его ремень. Неведомый мастер подобрал для белка что-то вроде эмали, а для радужки — цветное стекло, и получившаяся комбинация смотрелась вполне реалистично. — А ты что здесь делаешь? — с некоторым удивлением обратился к нему Страшила. — Замещаю святого духа, — проворчал молодой человек, растерянно глядя на меня. — Ты, выходит, уже нашёл свой меч? Страшила пожал плечами, подтверждая очевидное. Я смиренно молчала. Молодой человек помялся, потом присел на корень ближайшего дерева, как на скамейку, и пригласил моего грязнулю садиться рядом. Тот, поморщившись, опустился прямо на траву. — Страшила, мать твою ведьму, — сказал альбинос и озадаченно сгрёб пятернёй свою модельную стрижку, — объясни, что происходит. Откуда ты его взял? То есть, понятно, что как бы от духа святого, — добавил он в ответ на озадаченное мычание, — но на деле ведь это мы их приносим и оставляем как бы от него… Это все знают. — Я вот не знал, — нимало не смутившись, отозвался Страшила. — А ты бы, Цифра, взял и сказал заранее, раз это все знают. — Ты ночью свернул не в ту сторону. Ты должен был идти на восток по компасу, но пошёл не туда, почему? — Умыться захотел у озера, — ответил Страшила, немного поколебавшись. — То есть напиться. Умываться-то я пока не могу. «Услышал мой голос», — поняла я. — А откуда ты знал, что там озеро? — осведомился Цифра. — Свежестью потянуло, — безмятежно объяснил Страшила. — Агрх, — проворчал молодой человек и снова поскрёб в затылке. — Слушай, ты же понимаешь, что я на твоей стороне. — Эта фраза всегда казалась мне донельзя подозрительной. — Я тебе честно говорю, что мне как твоему пока ещё куратору велели тебя сопроводить и отнести меч, чтобы оставить его… ну как бы от духа святого. На деле-то от ордена. Меч выдаёт магистр или его заместитель — негласно, конечно, но по факту об этом все знают. Тебе вместе с едой дали компас — не просто так, а чтобы ты шёл на восток, я на это ориентировался, а то озеро было от тебя… не знаю, где, но не на востоке! И я не могу понять, что произошло. Может, ещё кого-то случайно направили в тот же день, хотя это невозможно; или просто кто-то что-то перепутал. Или это чья-то диверсия: например, намазали рукоять контактным ядом. Или же это действительно… чудо. — Последний вариант мне нравится больше всего, — обтекаемо заметил Страшила. — Мне тоже, — согласился Цифра, — хотя я лично с подобным не сталкивался ранее и считал, что это просто преувеличение, как и большинство мифов вокруг мечей… как и само их название. Я вот тебе честно скажу, что мой меч не поёт и не разговаривает со мной, хотя я и ношу его у виска. И точно знаю, кто конкретно мне его оставил. А сейчас я, короче, даже не знаю, что именно стоит докладывать по результату. И что делать вот с этим, — он ткнул пальцем в рукоять у себя за плечом. «Что ж, возможно, так они и выявляют настоящие поющие мечи, — ехидно подумала я. — Подсылают друга-куратора, и человек ему исповедуется. Интересно, что происходит потом…» Не будь я сама вполне себе поюще-говорящим мечом, готова была бы поспорить, что в официальном названии был всего лишь зашит звон клинков в бою или в крайнем случае звук, который они издавали, рассекая воздух. И намёк на то, что меч живой, должен был присутствовать здесь примерно в той же степени, в какой наличие души подразумевалось у «поющих фрегатов», сиречь советских противолодочных кораблей с газотурбинными двигателями, которые, насколько я понимала, издавали во время работы мелодичный свист. — Ладно, только между нами, — сдался Страшила. — Она и говорит, и поёт. Я и нашёл её по голосу на берегу того озера. Откуда она взялась, хороший вопрос, но, похоже, она и сама не знает. Я прямо видела, как слова застряли у Цифры в горле. Он неловко повернул в руках меч, предназначавшийся моему монашку. Или свой собственный? Да, свой собственный — он же нёс его на плече. Несостоявшийся меч Страшилы по-прежнему висел у Цифры за спиной. — А можно?.. — Скажи что-нибудь, — дозволил мне Страшила, улыбнувшись. — Это мой куратор и друг, при нём я тебе разрешаю говорить. Я молчала. Откуда я взялась, можно было истолковать по-разному, а вот если я скажу хоть слово, прикидываться предметом уже не получится. Да и мотивы куратора и друга пока ещё доподлинно неизвестны. А слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Лучше знать, да молчать, чем знать да болтать. Слово — серебро, молчание — золото. — Я ей просто велел молчать при посторонних, — обманчиво ласковым голосом сказал Страшила. — Рад, что ты всё же решила соблюдать наш устав и исполнять приказы своего хозяина, хотя и не намеревалась этого делать. На слабо меня могли взять разве что в песочнице. Но в целом манипуляции Страшилы в моём отношении я одобрила. Молодец, пацан, далеко пойдёшь! — Ещё одно важное правило для меча — слушаться, — сказал мне монашек наставительно. — В том числе когда я велю нарушить какое-нибудь другое правило. Ну же, Дина, не вынуждай меня использовать еловые ветки. «Ах ты скотина!» — Дина? — уточнил Цифра. — Так её зовут, это означает возмездие — или верность — или силу, я не вполне понял. Страшила сломил небольшую еловую лапу и помахал ею передо мной — впрочем, не касаясь самой стали. Но он напрасно предупредил меня о своём намерении: я успела морально подготовиться и не стала визжать. Про себя я призывала неисчислимые несчастья на голову всего ордена военного монашества, начиная с магистра и заканчивая последним из кандидатов. — Ты что делаешь? — ошалело осведомился Цифра. — Да она говорила, что видит всё клинком, поэтому визжала от подобного, — мрачно ответил Страшила и отшвырнул ветку. — Это для неё что-то типа психологической пытки «шип к глазу». Можешь ничего не говорить, я и сам чувствую себя мерзко. Если он и изображал раскаяние, то делал это очень правдоподобно. — Ладно, пойдём уже, — дипломатично сказал Цифра. — Если ты, конечно, не возражаешь, чтобы мы шли обратно вместе. Я понимала, что это самое обычное предложение для человека, встретившего в лесу друга, и тем не менее не могла отделаться от мысли, что с тем же успехом его подоплёкой может являться желание не выпускать нас из виду. Крался же этот преданный друг за святым братом Страшилой по приказу какого-то изолгавшегося магистра, и в душе у него ничего при этом не ёкало. Как говорится, приказали, а мы — люди подневольные! И вообще я считала, что с друзьями надо быть поосторожнее. Что там говорить, Алёша Корсак — и тот похерил дружбу, когда его притянули к Иисусу. Тема возможностей моего загадочного речевого аппарата была пока оставлена, и парни пошли по лесу, дружелюбно переговариваясь. Я внимательно слушала их, стараясь запоминать как можно больше даже самых незначительных мелочей. Когда монахи сочли, что настало время перекуса, то оба достали из сумок какие-то орехи и сухари. Страшилу это очень развеселило. — Вам что, тоже положено сухпайком питаться, раз вы дух святой замещаете? У тебя нет чего посерьёзнее? — Грехи замаливаю, — отшутился Цифра. — Больше, увы, ничего нет. У меня бы просто кусок поперёк горла встал, я же знал, что у тебя с собой только это. — Ну… — неопределённо протянул Страшила. «Возможно, товарищу куратору и можно доверять, — подумала я. — Но лучше я ещё выжду. Заговорить-то всегда успеется». Перед следующим марш-броском они перемотали портянки; я внимательно рассматривала процесс и всё равно вряд ли смогла бы повторить это сама с первого раза. Мне показалось, что полотнище портянки было несколько длиннее того, которое до недавнего времени находилось на вооружении в российской армии, и я задумалась, какой вариант удобнее. Шли парни долго, сверяясь с компасами. За время их общения я много чего усвоила, и больше всего мне «понравилась» местная система образования. Даже самый последний дурачок обязан был знать примерное содержание Великой священной книги и относиться к ней с почтением. А если он не мог подтвердить факт своего знания, то общество от него избавлялось либо как от еретика, отрицающего ценность Божественного откровения, либо как от умственно неполноценного, не поддающегося излечению. Больше никаких знаний на экзамене зрелости подтверждать не требовалось, и я почувствовала себя убелённым сединами доцентом. Когда, готовясь к ночлегу, Цифра выдвинул предложение организовать лежанки из елового лапника, я всерьёз заопасалась, что в порядке воспитательного воздействия меня используют в качестве лесопильного инструмента, но, как оказалось, для этого у монахов имелись прелестные маленькие ножовочки с крупными зубьями. Страшила уложил меня рядом с собой, а альбинос пошёл прогуляться перед сном. Как будто до этого они недостаточно прошагали за день. — Блеснула шашка, раз и два, и покатилась голова, — вполголоса объявила я, удостоверившись, что фигура Цифры скрылась за деревьями. — Я уж начал опасаться, что мне это всё показалось, — отозвался Страшила, почти не разжимая губ, так тихо, что его вряд ли мог услышать кто-то, кроме меня. — Ты напрасно боишься говорить при Цифре, он мой друг, и я не знаю никого порядочнее его. Если я и доверяю кому, то именно ему. — А я вот не доверяю ни ему, ни тебе, — хмыкнула я. — Зря ты ему рассказал, но сказанного не воротишь. — Не тебе говорить о безопасности, — сухо указал мне Страшила. — Довериться Цифре уж точно безопаснее, чем открыто заговорить с теми преподавателями. — С кем?! Те мужички-грибники с топорами — преподаватели?! — Да, они учат детей родной речи. Ты разве не заметила эмблемы у них на рукавах? А, ну ты же в этом не разбираешься… — Если бы у меня были такие преподаватели, я бы уже стала олигархом. А у вас с Цифрой почему нет эмблем? — Воинов-монахов и так ни с кем не перепутать, — заверил меня Страшила. — Даже если вдруг нет с собой меча, то сразу узнают по внешнему виду. У нас раньше полагалось, чтобы к левому надплечью был привешен енотовый хвост, но недавно, к счастью, отменили. Он мешал нормально сражаться. — Енотовый хвост, — повторила я мрачно. — Я бы вам привесила собачью голову и метлу. А персонально тебе ещё и еловую ветку. Страшила, разумеется, не знал, с кем я его сравнила, но намёк мой истолковал правильно. — За ветку я хотел извиниться, — сказал он, немного смутившись. — Уже трижды пожалел, что погорячился. Виноват. — Ладно, забыли, — оборвала я его. — Больше не делай так ни с кем и никогда. Как думаешь, твой чудо-куратор может неслышно подкрасться к нам в этом лесу? — Конечно, нет, он принципиальный до крайности, — ужаснулся Страшила. — Моль небесная, ты сама видишь, он и жратвы-то нормальной с собой не взял, зная, что я на сухпайке! У него, я бы сказал, даже чрезмерное стремление к справедливости. — Или он уже съел всё на пути сюда… — Когда ты узнаешь его лучше, тебе будет стыдно за свои предположения, — предрёк Страшила. — Главное, чтобы не горько за преждевременную откровенность, — хмыкнула я. Но мои благие планы были безжалостно разрушены местной фауной. Когда Цифра вернулся, и монахи улеглись спать, чёрт дёрнул какого-то омерзительного лесного таракана-переростка заползти прямо на клинок. Возможно, раньше эти парни и не подозревали, что такое настоящий громкий визг. В свою очередь, я не подозревала, как опьяняет ощущение, когда на тебя смотрят, как на божество… «Вернусь домой, почитаю подробнее про бога Кузю и организую собственную секту», — подумала я, глядя на то, как Страшила, бормоча ругательства, стряхивает с меня мерзкое насекомое, а Цифра взирает на нас с приоткрытым ртом и сжав руки, как будто присутствует при чём-то мегачудесном. Как минимум воскрешении Лазаря. — Ладно, — мрачно сказала я, видя, что теперь шифроваться бесполезно, — благими намерениями вымощена дорога в ад. Надеюсь, я не пожалею о том, что сейчас делаю. Конечно, поздно пить боржоми, когда почки отвалились… Страшила тоже посмотрел на своего куратора и, видимо, впервые заподозрил, что, возможно, я была права, максимально оттягивая для него момент истины. — Знаешь, — выговорил Цифра и рванул ворот куртки, как будто ему не хватало воздуха, — всегда, когда читаешь легенды, непроизвольно думаешь: почему это было именно с ними? Почему не я? Может, потому что ты внутренне не готов к подобному?.. — Так! — рявкнула я, по-своему истолковав его слова. — Если ты вознамерился прикончить Страшилу, чтобы забрать меня-легенду себе, то заявляю тебе, что этот чудила находится под моей защитой, и я сделаю всё, чтобы любой покусившийся на его жизнь и здоровье жалел об этом до тринадцатого колена! — Нет, нет! — поспешно открестился Цифра, вскинув руки. — Я совсем не в этом смысле. Я о том, что нечто сверхъестественное может казаться обыденным, особенно когда окутано всеобщей ложью, но когда оно действительно случается, то оказывается для тебя шоком. — Здесь я была согласна: вот вернулся бы с кладбища покойник на Пасху, когда все орут, что Христос воскрес, посмотрела б я, как родственники бы это восприняли. — Я очень счастлив за Страшилу, честное воинское. Здорово, что ты так за него… радеешь. — Вот я тебя заверяю, что радости или зависти он достоин в куда меньшей мере, чем жалости, — хмыкнула я, — потому что характер у меня не сахар. Я как та злая жена у Екклесиаста, которая даётся грешнику за его грехи. Цифра явно пропустил мои слова мимо ушей, потому что опустился рядом на землю и принялся сверлить меня влюблённым взглядом. Я внимательно посмотрела на него. Потом на Страшилу. Потом снова на Цифру… На симпатичного, опрятного, вежливого Цифру… — Послушай, святой брат Страшила, сокол ты мой ясный, — ласково сказала я, — ты же недоволен тем, что тебе досталось в божественной рулетке, правда? Я боюсь еловых иголок, насекомых, не выношу финтов, визжу, привлекаю внимание посторонних, не слушаюсь твоих божественных повелений. Может, ты возьмёшь себе вон тот славный безмолвный меч, который принёс твой куратор, и мы сделаем вид, что так и было задумано? Страшила скептически посмотрел на меня, как будто понимал истинную подоплёку моего предложения. — Я от тебя не откажусь, даже не надейся, — заверил он меня. — Те вопросы, которые ты перечислила, мы как-нибудь разрешим. Я всё больше склоняюсь к тому, что ты всё же дар от духа святого, а от такого не отказываются. Думаю, ты привыкнешь. — Перевоспитать меня не удастся, я не в том возрасте, — зловеще предупредила я. — Будешь давить — получишь ответку. Тебе придётся привыкать воспринимать меня как партнёра, выбросив из головы ту чушь из вашего устава. Уверен, что оно тебе надо? Батя называл меня за это Емелей: пытаться скомандовать мне что-то, тем паче с угрозами, обычно оказывалось неэффективно. Следовало вежливо обратиться, посулить сухарей с изюмом, дать мне почувствовать мою незаменимость — вот тогда я для вас горы сверну и печку ездить заставлю. Страшила непонятно усмехнулся. — Справлюсь как-нибудь, — пообещал он, искоса взглянув на Цифру нечитаемым взглядом. — Слушай, сядь уже нормально. Полагаю, спать мы ещё полночи не будем. Монахи сдвинули свои еловолапные лежанки ближе, совершенно по-земному пожали друг другу руки со своей вечной мужской солидарностью и принялись обсуждать, что делать дальше. — Думаешь, у кого-то ещё есть настоящий поющий меч? — Возможно, — отозвался Цифра. — Мой-то — точно нет. Я изначально решил, что со мной что-то не так, раз я не слышу голоса оружия… и мне деликатно порекомендовали поговорить с моим бывшим куратором. Ну и поговорил… почувствовал себя идиотом. Он мне этот меч и оставлял. Я после этого решил, что мечи у всех обычные, и сейчас соображаю, не замечал ли свидетельств обратного. — Все ведут себя так, как будто мечи обладают голосом, при этом потешаясь, если кто-то воспримет это всерьёз? — уточнила я. — Ходить, держа клинок на плече и время от времени прижимая его к виску, нормально? При этом меч никогда не начнёт говорить, распевать песни или как-то иначе демонстрировать свои способности при посторонних? А есть такое, что товарищ с обычным мечом побоится признать это открыто как знак немилости духа святого или даже ересь? — Монахи методично кивали, и я задумалась. — Я бы сказала, что это сказка о голом короле, но слишком сложная… Это как если бы кто-то подготавливал удобное поле деятельности для меня и подобных мне. Потому что так можно действовать в тени и морочить людей достаточно долго. Впрочем, вариант тех мужичков-преподов мне тоже нравится. — Думаю, теперь они от него навсегда отказались, — заверил меня Страшила ехидно и вкратце объяснил Цифре, в чём дело. Альбинос долго смеялся. — Да, преподаватели у нас такие, — заметил он. — С критическим мышлением у них всё в порядке. А тебя, Дина, правда мутит, когда выполняют финты? — Ещё как, — мрачно ответила я. — Или вы думаете, что я визжу просто для услаждения своего слуха? Нет, иногда я, конечно, так делаю… — Не переживай, — успокоил меня Цифра. — Дело в том, что у нас разминка состоит из комплекса упражнений, которые считаются разработанными как для нас, воинов, так и для мечей, чтобы их не укачивало в бою. Я, честно говоря, был уверен, что всё это ерунда: что упражнения просто укрепляют мышцы и вряд ли имеют значение для большинства мечей, которыми их выполняют. Но сейчас я начинаю думать, что не всё так однозначно. — Ты имеешь в виду вот это?.. — Страшила покрутил в воздухе кистями рук, и Цифра кивнул. — А если она не привыкнет, мне тогда что — всю жизнь придётся выполнять только элементарщину? — Ещё не поздно отказаться! — противным голоском пропищала я, и Страшила посмотрел на меня почти со злобой. — Всю жизнь не придётся, я думаю, это решаемо, — успокоил его Цифра. — Но пока она не привыкнет, да, будешь ограничиваться разминкой. — Да надо мной все смеяться будут, — мрачно предрёк монашек. — Ой, никому ни до кого и дела нет, — зевнул Цифра. — Тем более что изгороди у нас высокие: и захочешь — не увидишь. А кто хоть слово скажет — устрой ему первое причастие. — А если для этого мне придётся биться с ним, — едко спросил Страшила, поудобнее устраиваясь на лапнике и укладывая под голову капюшон, — ведь Дина-то поединка точно не выдержит? — Используй тренировочный меч, — безмятежно ответил Цифра сонным голосом. — Уделяй внимание техникам ведения боя без оружия. Для общего развития полезно, кстати. Или, опять же, бесконтактной манере фехтования. Я ехидно подумала, что грандмастер Йода вообще отдавал предпочтение так называемой нулевой форме — без использования светового меча, дипломатическими методами. Потому что Йода был умным… хоть и тоже с придурью. — Вот кому-то дух святой посылает нормальные мечи, чтобы они могли ими сражаться, — не без горечи заметил Страшила. — А мне он послал вот это, чтобы я учился технике ведения боя без оружия. Красота! Я искренне развеселилась, услышав применительно к себе «вот это»; Цифра же для такого случая стряхнул с себя сон и с горячностью принялся меня защищать: — Ты сдурел, что ли, нормальные мечи в твоём понимании — это просто мёртвый металл, такой и по номеру взять можно! И к духу святому они никакого отношения не имеют! И вообще неизвестно, есть ли у кого-то в ордене такой же меч, как у тебя. Тебе выпал уникальный шанс, а ты ведёшь себя, как непонятно кто! Я постаралась не напоминать монашку о моём существовании, чтобы не растравлять его самолюбие. Всё-таки, когда отчитывают, лишние свидетели ни к чему. Красные ёлки вдруг заставили меня задаться вопросом: может, сейчас не осень, может, листва на деревьях жёлтая всегда? Например, если здесь такие нестандартные деревья, у которых в принципе нет хлорофилла, а только ксантофилл. А если мы говорим о ёлках — то вообще антоцианин или что-то подобное. Но после недолгих раздумий я отмела эту мысль. Не было никаких оснований предполагать, что местное население, к тому же, прости господи, русскоязычное, дышало не кислородом, а каким-то другим газом. Стало быть, должен был наличествовать источник кислорода, и, скорее всего, это была зелёная листва растений. Небо постепенно потемнело, покрылось звёздами и стало похоже на кусок синего авантюрина. Две луны серебряно блестели, один из полумесяцев был тонким-тонким. Звёзды медленно перемещались по небу. На Земле я как-то не удосуживалась замечать это, а здесь воочию убедилась, что звёзды действительно двигаются. Вот оно — первое и лучшее доказательство вращения планеты! Правда, в какой-то момент мне и впрямь показалось, что местный Покров плывёт, неторопливо поворачиваясь вокруг себя, как этакий плоский диск. Но я решительно отказалась признать, что могу находиться на чудо-планете вроде пратчеттовского Плоского мира, пусть я сама сейчас и не вполне похожа на человека. Как, интересно, плоский диск сформируется из газового облака? Что, раз я сейчас меч, то мне теперь уверовать в Озеро смерти и в твердь небесную?