Поющий меч Покрова

— Утро туманное, утро седое, — мрачным речитативом завела я ровно в пять часов, — нивы печальные, снегом покрытые… Нехотя вспомнишь и время былое… Страшила сонно пошевелился и открыл глаза. — Да, и впрямь туманно, — недовольно сказал он, посмотрев в окно. — Чего доброго, опять дождь польёт. Но, может, и успеем. Он проворно собрался, вытащил меня из держателя, и мы отправились опережать дождь. Тучи терпеливо ждали, пока мы закончим нашу тошнотворную разминку и утреннюю пляску среди рядов елей и порубаем противника в виде зелёных бамбуковых стеблей — справа налево, слева направо, точно в перемычку. Только когда мы уже направились к монастырю, на траву наконец упали первые крупные капли. — Вот и славно, успели, — с удовольствием произнёс Страшила. На нашем этаже, уже около шестисотых номеров, он обратил внимание на почву в кадках с ёлками. — Нет, скажи, это нормально, Дина? — проговорил он сквозь зубы. — Ты видишь, что земля совсем сухая? При том, что ёлки не так часто и поливать-то надо! Дежурному бы вот так пить не давать! Я, разумеется, молчала. — Так возьми и приструни дежурного или сам принеси воды, — посоветовала я, когда он уже укладывал меня в держатель. — И приструню, — зловеще пообещал Страшила. Мне мигом представилась милая картинка, на которой несчастного дежурного настраивали, как струну, натянутую на колок, как это делают в демотиваторах вроде «Прямая линия с Иваном Грозным». Или вообще как у Босха в его «Музыкальном аду»! Скорее всего, я использовала глагол «приструнить», потому что косые нити дождя в окне действительно напоминали струны, и казалось, что если ударить по натянутой водяной нити камертоном, то она запоёт. А ступеньки лестницы, которая вела в лабиринт, были как клавиши пианино, и если бы по ним пробежаться, то где-то наверху, мелодично и приглушённо, непременно должно было отозваться что-то, похожее на удар молоточка пианино по струне при взятой средней педали. Я, правда, не очень понимала, как можно было сделать из таких сентиментальных мыслей вышеупомянутый атас с «прямой линией», но человеческое мышление — штука удивительная и необъяснимая. Не исключено, кстати, что у Страшилы в каком-то смысле тоже сработало ассоциативное мышление: не просто ж так он решил проверить почву в кадках. Несправедливость: в лабиринте растениям комфортно, а в коридорах монастыря — нет, хотя именно там их как раз должны холить и лелеять. — Рассказывай мне о вашей истории, ты обещала. Ба! можно подумать, я собиралась отнекиваться. Да я рада была до смерти, что меня хоть кто-то слушает! Но хорошенького понемножку. Что это со Страшилой, он сам-то не понимает, что ли, что ему пора идти в столовую? Может, у них тут в ходу дни поста по желанию, с их-то менталитетом и представлением о том, что дисциплинирует? Но вряд ли Страшила склонен к особо ярому умерщвлению плоти постом: помнится, когда он отправился за мной, то в нарушение всех правил лакомился, как выразился Цифра, жареной рыбкой… — Я от своих обещаний не отказываюсь, но сначала иди на завтрак, — безапелляционно заявила я. — Ты как-то халатно относишься к своему рациону и графику поглощения пищи. Это вредно для желудка. И из чего у тебя будет строиться мышечная ткань? К тому же голодный организм вполне может брать нужную ему энергию именно из неё, а не из жировых запасов, особенно если их не так много. — Кстати, да, — с уважением посмотрел на меня Страшила. — А ты откуда знаешь? — Я в школе училась. Организму нужны аминокислоты, а если ты не будешь есть, откуда он их возьмёт? А если у тебя ещё и маленькая жировая прослойка, организм может брать энергию не из жира, а из белка, то есть опять-таки из мышц. Так что давай не точи лясы, а иди ешь. В воцарившейся тишине пустой комнаты дождь за окном шуршал особенно тоскливо. Обычно я соглашалась со Смертью Терри Пратчетта, которому было непонятно, как люди ухитрились придумать скуку в нашем удивительном изменчивом мире, полном чудес; но его, в конце концов, не запирали в неподвижном куске металла. Господи, как же парализованные живут вот так годами? В одиночестве, даром что я сама спровадила Страшилу на завтрак, было особенно тошно. И я не понимала, как мне технически справляться с этим: вообще-то депрессию лечат физической активностью, лекарствами или, в крайнем случае, шоколадом, по заветам борьбы с дементорами, а как лечиться мне? Человеку, бывает, не хватает эндорфинов, но какой, извините за выражение, серотонин в мече? Хотя сначала надо ответить на вопрос, как я вообще думаю, причём даже не будем трогать мечи: вот где находится сознание в человеке? На основе нейробиологического базиса не ответишь… Вечная психофизическая задачка, шопенгауэровская загвоздка Вселенной… А мне, скажем, сейчас и полное отсутствие мозга не мешает мыслить: я своим существованием опровергаю концепцию элиминативного материализма. Хотя с тем же успехом я просто могу фантазировать, находясь в доме для душевнобольных и воплощая в жизнь весёлую концепцию «как управлять миром незаметно для санитаров». Тут я зацепилась за слово «душевнобольной» и немного помудрствовала над его этимологией и смысловым оттенком, передающимся лингвистикой. Мои бесплодные и бесполезные мудрствования о болезнях души, которая, как безосновательно полагают некоторые, весит двадцать пять граммов, прервал своим приходом Страшила. — Итак, Дина, я тебя слушаю, — объявил он, плотнее укутываясь в свою меховуху. — А о чём мы говорили? — О самом начале. — Да, о самом начале… Но я, честно говоря, не очень люблю историю из-за её неопределённости. Вот у нас есть описание смерти Игоря Рюриковича, да? Согласно официальной версии, смерти глупой и по жадности. С одной стороны, это не исключено: люди в истории часто гибли из-за собственной алчности, безрассудной отваги и убеждённости, что именно с ними ничего не случится. Но вот не верю я, что человек, который в Византии себя проявил как… Я замолчала. У меня в сознании закружилось что-то скользкое: так бывает, когда словно бы вот-вот поймаешь мысль, а она уворачивается, как рыбка в аквариуме. Нет, не поймала. Мысль ускользнула. — Хотела изречь сейчас нечто великое, ан не изреку, — сообщила я Страшиле. — Короче, слушай сначала официальную версию. Я торжественно пересказала то, что было сказано в учебнике. — Но ты сам видишь, что по его походам вроде не скажешь, что он был полный дурак. А идти собирать дань чёрт знает в какой раз к явно озлобленным людям, ещё и взять с собой при этом малое количество охраны — как-то нелогично. — А ты что думаешь? — Будем отталкиваться от фактов. Как уже говорила, я твёрдо верю, что при вычитке «Повести временных лет» post factum подчистили дату рождения Святослава, поэтому она и не стыкуется с датой брака. А зачем подчистили? Чтобы не было видно, что Ольга правила при совершеннолетнем сыне. А раз она при нём правила, то я не исключаю, что она могла убить и своего супруга — в том числе чужими руками. Я в своё время на уроке провела параллель между ней и историей восшествия на трон Екатерины Второй. Все смеялись, понятно, но мою аргументацию никто так и не опроверг. И, кстати, эпитет «мудрая» Ольге приклеил Карамзин именно при Екатерине: это тоже показательно. Приехали. По порядку буду я рассказывать — конечно! Теперь придётся объяснять про Екатерину, а потом, глядишь, и про Карамзина. Мы с последней моей учительницей истории всегда конфликтовали из-за того, что я втискивала свою оценку в пересказ глав из учебника. Расстались мы с ней плохо: мне в ЕГЭ попался вопрос про советско-британскую операцию «Согласие», о которой я в жизни не слышала. Тщательно изучив тему уже после экзамена, я явилась в кабинет истории и абсолютно по-хамски спросила бедную преподавательницу, что она знает об этой операции и вообще о советско-иранских войнах. Она замялась и не смогла ответить, и тогда я устроила безобразнейшую сцену, размахивая учебником, в котором тоже ничего не было про это чёртово «Согласие»… «Как будто это учительница составляла программу и сочиняла учебник», — подумала я мрачно. — Боец, тебе интересно? — спросила я упавшим голосом. — Дина, успокойся, мне интересно, — ответил Страшила с досадой. — Если тебе станет неинтересно, просто скажи, и я замолчу. — Он молчал, выжидающе глядя на меня. — Короче, я думаю, что на древлян просто свалили вину, а иначе они бы не стали хоронить казнённого; но как всё было на самом деле, мы, наверное, не узнаем, слишком уж давно всё это происходило. Ведь даже неизвестно, из нашего Пскова была Ольга или из болгарской Плиски, и когда она приняла христианство, и не Еленой ли её изначально звали. — Успокойся, — серьёзно попросил Страшила. — Не знаешь — и ладно. Зачем из этого делать… — он помахал руками в воздухе, подбирая подходящее слово. — Трагедию, — подсказала я. — А потому что меня раздражает, что, сколько бы ты ни бился, до правды всё равно вряд ли докопаешься. Всегда есть условная официальная версия, пусть ей и противоречит множество фактов; и поверить ей — это первый шаг к мышлению в одной плоскости. А с альтернативными версиями надо всегда смотреть на личность автора и его методы работы с источниками. Для того, чтобы лично самому всё перелопатить и проверить, потребуется не одна жизнь, так что приходится принимать на веру чужие изыскания. Но только я этим и не хотела заниматься, меня интересовало другое. Поэтому я и говорю, что не претендую на знание истории. Так, общие моменты, тенденции, анекдоты. — Дина, подожди, скажи мне твоё мнение. Вот ты придерживаешься норманнской теории или нет? Вот сформулировал. — Я придерживаюсь мнения, — отозвалась я обтекаемо, — что даже если позвали кого-то со стороны, потому что в стране, великой и обильной, не было «наряда», сиречь эффективного менеджмента, то в любом случае эта пришлая верхушка ассимилировалась… — Ты уходишь от прямого ответа, — уличил меня Страшила ехидно. — Да, потому что не знаю, — ответила я, не смутившись. — Как можно говорить, не зная? Думаю, что позвали. Судя по документам, которые я видела, позвали, притом именно варягов. Этих… фризов. Но это не значит, что государственность возникла только с их приходом. А-а! Вспомнила! Про греческий огонь я тебе хотела сказать! Слушай, может ваши смеси по составу сходны с теми? — На этот вопрос я тебе не могу ответить, — улыбнулся Страшила с ласковой едкостью, — ибо как можно говорить, не зная? — Бить оппонента его же словами — высший класс, — одобрила я. — Вот в тысяча девятьсот девяносто девятом году натовцы, то бишь Северо-Атлантический альянс, осуществили вторжение в Югославию, назвав это гуманитарной интервенцией и операцией по принуждению к миру. Классная формулировка, правда? И нам препод в институте указывал, что тогда мы не только осудили вторжение (и это было правильно), но и знатно протащили в грязи сам термин. А потом в августе восьмого года — представляешь, да? — произошёл конфликт между Грузией и Южной Осетией. Южная Осетия — это частично признанное государство, которое граничит с Россией и с Грузией. Так вот в ответ на артиллерийский обстрел столицы Южной Осетии Цхинвала мы ввели на осетинскую территорию войска и назвали это — угадай, чем? — Гуманитарной интервенцией и операцией по принуждению к миру. — Абсолютно верно! И нас тут же ткнули в наши собственные высказывания, где мы критиковали этот термин. Эту историю нам рассказывал препод, не знаю, насколько она соответствует действительности, но думаю, что правда. Я хотела её верифицировать, просто времени как-то не было. Могу ещё сказать, что под шумок мы выбили грузинские войска с территории соседней, тоже частично признанной, Абхазии, из Кодорского ущелья. Имели ли они право там находиться — как посмотреть. Чтоб ты понимал, Грузия считает Южную Осетию и Абхазию своими территориями, а они себя называют независимыми государствами. И сам конфликт: это мы его называем грузино-осетинским, а в Грузии его называют грузино-российской войной. И кто прав? Если территория независимая, то грузинские войска не должны были там дислоцироваться. Если грузинская — сам понимаешь. Официальная позиция моего государства — что обе республики имеют право на независимость. — А твоя позиция? — спросил Страшила, пристально глядя на меня. — Надеешься выбить из меня признание, что я не согласна с курсом, который проводит моя страна? — звякнула я со смехом. — Ох, боец… Я за самоопределение народов. Не надо это путать с ирредентизмом: я за мирное сосуществование, а не за то, чтобы каждый жил в отдельности. Но само слово «самоопределение» с учётом современных тенденций часто воспринимается как непременно подразумевающее дробление стран. А ещё я против политики двойных стандартов. Когда, например, референдум в одной стране считается легитимным, а в другой — нет. Что я сейчас сказала — понятно, или пояснить? Референдум: граждане, к примеру, голосуют за то, быть их городу в составе республики либо отделиться. Или принять, скажем, вместо основной концепции антитеистическую. — Даже так? — удивился Страшила. — И что, гражданам, — он издевательски выделил это слово, — ничего не бывает от республики, если они выбирают антитеизм? Мы бы туда послали сколько-то воинов-монахов, обычно этого хватает. — Боец, да ты ведь сам мне говорил, что у вас свобода совести, всякий вправе верить или не верить. Уж это-то — неотъемлемое право человека в любом государстве… — Да при чём тут это всё: вера, свобода совести? Антитеисты — те, кто хочет, чтобы бога не было, кто борется против его власти и самого его существования. — Это тебе антитеисты сказали, что они против власти, а не против абстрактной веры в неверифицируемое? — уточнила я после паузы. — Это общеизвестно, — парировал Страшила. — Знаешь, друже, я тебе авторитетно заявляю, что общеизвестное может быть информационным вбросом. То бишь дезинформацией. Всегда надо выслушать другую сторону. — Ну, если хочешь знать, несколько лет назад у нас сжигали антитеиста: так он даже не отрицал, что ненавидел бога и боролся против него, — сказал Страшила хмуро. — Пока мог, богохульствовал. — Часто ты ходишь смотреть на сожжения? — осведомилась я. — Что-то мне подсказывает, что у них есть основания ненавидеть бога. Взять хотя бы вашу практику сжигать людей… — Просто не говори об этом, — попросил Страшила негромко. — Зачем обсуждать то, что нельзя изменить? В его голосе послышалось что-то такое, что заставило меня замолчать. «Вот ты же, кажется, и сам всё прекрасно понимаешь, — подумала я недовольно. — В чём же дело? Если ты осознаёшь, что ваша практика неправильна, что ж тогда выступаешь против людей, которые открыто противостоят сложившемуся порядку? Послали бы они туда, блин, сколько-то воинов-монахов…» Вот и как остановить этот ньютонов маятник насилия? Сатьяграхой, что ли? Конечно, «ненависть к подлости тоже искажает черты, гнев против несправедливости тоже вызывает хрипоту». И всё равно: у индусов вот получилось, потому что они имели дело с просвещёнными англичанами; а как насчёт каких-нибудь езидов, которых режут игиловцы и чьими девушками торгуют напропалую? С другой стороны, местные воины-монахи кажутся намного более вменяемыми, чем игиловцы… Я объявила Страшиле, что изменить можно всё, и вкратце изложила суть сатьяграхи. — Это политика ненасилия, неотвечания насилием на насилие, — объяснила я. — Очень близка к концепциям, изложенным в Нагорной проповеди. Ну, принцип непротивления злу. Не в том смысле, что заяц не применяет насилия против волка, а в том, что один человек проявляет свою силу, будучи сознательно готовым подставить левую щёку, когда другой человек ударил его по правой. И всю жизнь свою строит по этому принципу. Как тебе такое? Страшила пожал надплечьями: — Никак. — Скучный ты человек. Ну красивая же концепция! Я вообще за то, чтобы пытаться достучаться до разума оппонента: поговорить с ним, чтобы он понял, что политика насилия в данной ситуации неконструктивна и малополезна. А она малополезна в долгосрочной перспективе почти в любой ситуации. Но в чём-то я с тобой согласна. Просто тот же Махатма Ганди в письмах называл маляра — коричневого маляра — другом, стремился достучаться до его моральных убеждений: думаешь, в Гитлере от этого проснулась совесть? Повезло индусам, что между ними и Гитлером был злобный СССР. Вот немецким евреям не повезло. Страшила довольно равнодушно рассматривал потолок. — Дина, просто прими то, что воину иногда приходится убивать. Главное — быть готовым самому принять смерть без страха, и тогда ты имеешь право отнять чужую жизнь. «Славу свою герой полагает не в том, чтобы сеять смерть, а в том, чтобы смело смотреть ей в глаза, — подумала я. — Люк де Клапье де Вовенарг. Хотел бы врать по-своему, по заветам Разумихина, а всё уже до тебя сказано. Да и… понравилось чужим умом пробавляться — въелись… Эх, Фёдор Михайлович…» — Хорошо сформулировал, — с мрачным весельем одобрила я. — Мне бы очень не хотелось этого принимать. И особенно я не настроена принимать твою смерть. Вот я согласна, что классическое «добро должно быть с кулаками» звучит намного более трезво; и однако у добра должна быть голова, иначе кулак его могут обратить против другого такого же добра… как это обычно и бывает. А поскольку ум везде в дефиците, то ответ ненасилием на насилие кажется мне уместнее в большинстве случаев. Это отнюдь не то же самое, что молчаливое игнорирование насилия. Первая зафиксированная историей попытка насилия с моей стороны состоялась в мои пять лет, когда я хотела хватить мальчика Тимура кирпичом по голове, потому что он неосмотрительно решил помучить при мне какое-то животное. Я уже не помнила точно, птичку или котёнка, но само опьяняющее чувство, когда я гналась за Тимуром с занесённым кирпичом, навсегда врезалось в мою память; такое же чувство, полагаю, охватило Пьера Безухова, когда он в ярости схватил мраморную столешницу. Мама тогда страшно перепугалась, что я доберусь до Тимура раньше, чем она меня догонит. — Я понял, — отозвался Страшила, хмурясь. — А вот о… сатьяграхе, верно? Ты уверена, что это действительно не позиция зайца, который знает, что ему в любом случае не справиться с медведем? Я удивилась, что он сказал именно о медведе, а не о волке. Медведи, конечно, хищники, ловят того же нерестящегося лосося, могут съесть человека, однако у меня это громадное бурое создание всегда ассоциировалось скорее с малиной и мёдом, а не с ловлей зайцев. — Возможно, ты и прав, но последователи её считают, что нет, — обтекаемо ответила я. — А вообще у нас говорят: бей зайца по морде — отрастут волчьи зубы… Скажем так: я не за то, чтобы ты подставлял щёку, а за то, чтобы ты, боец, никого не бил по щеке первым. Понимаешь? — Но в ответ-то я ударить могу? — спросил Страшила нарочито боязливым тоном. — В ответ-то и я могу, — заверила я его со смехом. — Я как-то группу пьяненьких отделала зонтом-тростью, когда они кинули бутылку в голову моему бате. И никаких мыслей о сатьяграхе у меня в голове не возникло. Мой боец посмотрел на меня с неподдельным изумлением. — Дина, ты серьёзно сейчас? Чтобы монахиня подняла руку на мужчину? И с тобой ничего за это не сделали? — Боец, блин, я никакая не монахиня! Попробовал бы со мной кто-то что-то сделать. В конце концов, рядом со мной был батя. Он хоть и тюфяк в драке, а дочку бы всё равно защитил. Страшила молча поднял брови и ничего не сказал. А ещё я как-то знатно расцарапала морду одному фроттеру, решившему незаметно полапать меня в общественном транспорте. Сначала-то я по младости лет весьма банально растерялась и чуть было не решила просто выйти на следующей станции; но за два дня до этого я посмотрела «Молчание ягнят», и в мой извращённый мозг пришла мысль получше. Так что я вцепилась длинными ногтями в руку мужичка и, идентифицировав этого недолюбленного в детстве товарища, напала. Меня оттаскивали от мужичка стоявшие рядом, и никто не усомнился в серьёзности моего крика: «Я тебе лицо съем!» — потому что по морде его я била по-настоящему и старалась с каждым ударом оцарапать кожу. Мужичок на следующей же станции поспешно ретировался, не сказав ни слова и прикрывая красное, расцарапанное лицо, и только поэтому, наверное, меня не забрали в милицию возмущённые активные граждане. Потом-то я поняла, насколько неразумно вела себя: ведь в милиции у меня по факту не было бы аргументов в свою защиту: вышло бы, что я ни с того ни с сего набросилась на человека. И тут я, если бы могла шевелиться, шарахнулась бы, потому что в окно порывом ветра занесло то, что напоминало рой насекомых, но при рассмотрении оказалось еловыми иголками. Я поняла, в чём дело, и невольно расхохоталась. — Смотри! На полу у окна! Страшила недоумевающе осмотрелся, обернулся и тоже засмеялся. — Ну а что делать — когда ветер с юга, то, бывает, заносит, — объяснил он мне. — И это я ещё на шестом этаже, над нами только седьмой. Ты не видела, сколько таких иголок прилетает в комнаты на третьем этаже. Мы посмеялись. — Я к мужикам сама драться просто так не лезу, я же не дура, — заметила я, возвращаясь к оставленной теме. — Но бывают ситуации, когда нельзя стоять в стороне. И если уж довели до того, что даже я дерусь, значит, получают за дело. Страшила пожал надплечьями. — В нашем поселении монахинь предпочитают на улицу вообще не выпускать, — сказал он хмуро. — Сама, думаю, понимаешь, почему. — Потому что у вас дикие нравы, — проворчала я. — Эта проблема решается на раз-два нормальными законами и их применением. Число раптофилов мгновенно уменьшается, причём скорость уменьшения находится в прямой зависимости от жёсткости закона. — Да, — согласился Страшила, — закон проблему решал бы, если бы к нему апеллировали. Но женщины предпочитают молчать, потому что по закону огненную карту положено выписывать и жертве. — Да вы двинутые! — возмутилась я. — По вашей морали, и преступник, и жертва одинаково виноваты в совершении преступления? Страшила цинично хмыкнул: — Если не казнить и жертву, то будет много оговоров. Потом, если брать Великую священную, по которой живёт население, заповедь в любом случае преступают оба, так что всё справедливо. — Это подход радикальных исламистов, — зло сказала я. — И древних иудеев. Тогда уж все вместе побивайте их камнями — чтобы было аутентично. — Камнями нельзя, — возразил Страшила с зевком. — Население не должно чувствовать, что оно имеет право на убийство. На самом деле, Дина, я никогда не видел, чтобы женщин в таких случаях сжигали: им вроде как после трибунала дают возможность вскрыть вены. — Как милосердно, — одобрила я. — Ну и что, хорошо функционирует ваше общество, без сбоев? Всем ли хорошо живётся? Или почему-то есть недовольные? Страшила холодно глянул на меня: он моей горькой иронии явно не разделял. — Недовольные есть всегда, но тем, кто готов отвечать за свои поступки и отстаивать свою честь, живётся хорошо, — ответил он вполне серьёзно. — А тем, кто не готов или слаб, может быть, живётся плохо; это их вина. — И тем не менее, я не могу согласиться с тем, что вина жертвы и преступника одинакова, — жёстко возразила я. — И наказание в любом случае кажется мне несоразмерным. А насчёт тех, кто не готов отстаивать свою честь или слаб: люди тем и отличаются от зверей, что не выталкивают слабых из своего общества, а помогают им жить и чувствовать себя комфортно. И развиваться. — Вот наша республика так и помогает детям-сиротам, а ты её ругаешь, — парировал Страшила. — Даёт им жить, причём неплохо, и развиваться. И становиться сильнее и ответственнее, ибо ребёнок с определённого возраста уже должен отвечать за свои поступки. — С какого? — ядовито осведомилась я. — Чем раньше, тем лучше. В идеале — с возраста, когда он начинает заниматься в лабиринте с мечом. Я помолчала. — Согласна, — отозвалась я наконец. — Правда, чувство ответственности спиногрызам прививать сложно. А у вас дети тоже тренируются в лабиринте? Я ни разу не видела. — Так мы туда и не ходим, лабиринт-то большой. Они прямо напротив центрального здания, там как раз рядом больничка. Дети просто чаще получают травмы, а тащить их в случае чего через весь лабиринт недопустимо. — Мудро, — сказала я с уважением. — А у вас хорошая больница? — Отличная, там чуть ли не с того света вытаскивают, — заверил меня Страшила. — Даже конечности, случается, могут пришить. Кроме разве что головы. Вообще-то острота была объективно не смешная, но я развеселилась: — Всё правильно, так и надо! Знаешь анекдот: спорят англичанин, американец и русский, чья медицина лучше. Наши англоязычные братья хвалятся, что, мол, солдату оторвало руки-ноги, а его вылечили и даже вернули в строй. А наш рассказал, как капитану оторвало голову, и его сразу на месте произвели в генералы — потому что генералу голова без надобности. А после войны он демобилизовался и пошёл в депутаты. Этот анекдот всегда вызывал в моей памяти серию Always Loyal: братья-натовцы отсняли фото с накачанными татуированными мужиками, которые в ходе военных действий заработали необходимость носить протезы. Мужики были шикарны, хотя, как по мне, сама идея казалась рассчитанной на каких-то акротомофилов, да и что у этих парней происходит в реальной жизни, отдельный вопрос. Страшила вот анекдотов не знал вообще, и меня это поражало, потому что я считала шутку естественной защитной реакцией психики на травмирующее воздействие. Чем страшнее окружающая действительность, тем активнее люди высмеивают её в анекдотах. С другой стороны это, возможно, эскапизм, уход от стремления исправить эту действительность, привести её в порядок. — А врачи — мужики, или девушки тоже есть? — Ну какие ещё девушки? — рассмеялся Страшила. — В больничку, знаешь ли, раненых приносят. Ты на себя посмотри: чуть-чуть поранили, пару царапин оставили, десяток палочек выжгли на коже — ты в слёзы. И что, лежать и слышать, как над тобой плачут и причитают, какой ты несчастный? Вот тогда точно взвоешь. — Я уже не причитаю, — проворчала я. — И ты сейчас, беря меня за образец, рискуешь сделать ошибочное индуктивное умозаключение. Полно нежных девушек, которые хладнокровно воспринимают вид человеческой крови. — Всё равно, Дина… это просто неприлично. — Да что неприличного? — искренне возмутилась я. — И что именно неприлично? Думаешь, медсестра или врач никогда не видела обнажённого человека? Или, может, прикосновение женщины вообще оскверняет, а? А ничего, что вы все в своё время родились страшно сказать откуда? Или вас в пробирке вырастили? А может, вы появились из цветка лотоса, выросшего из пупа Вишну? Страшила сипло кашлял, схватившись за горло рукой. Я посмотрела на него и решила, что уж лучше помолчу, а то он подумает невесть что про меня, нашу планету и наше распущенное время. — У нас больничка расположена прямо в основном здании, — выговорил наконец Страшила, весь багровый от кашля, — а в военный монастырь монахине нельзя. — Правильно, а то она своим присутствием осквернит эту святую землю, — елейно согласилась я. — Всё, оставим этот разговор, не вводи меня в ярость. Я вернулась к скользкой теме крещения Руси, которая вообще-то тоже вводила меня в ярость; меня бесило осознание того, что я, с моими скудными знаниями, разбираюсь в ней лучше, чем некоторые бесталанные, снимающие по тому периоду художественные фильмы или ставящие памятники князю Владимиру. Один мой друг считал важным, что по тексту «Повести временных лет», если опираться на фразу о подобосущности Сына Отцу, князю Владимиру предлагали не византийский апгрейд христианства, а арианство — то бишь ересь. Меня такие мелочи не заботили, но люто бесил сам оксюморон, что людям насильно прививали концепцию ненасилия, загоняли их в реку, чтобы окрестить, сносили капища с идолами (такое же скудоумное варварство, как и тот бескультурный атас с разрушением церквей, который творился в прошлом веке) — как будто бы делали всё, чтобы вызвать у человека естественное отторжение. В целом деяния князя Владимира, начиная с братоубийства и заканчивая его любовными подвигами, я считала малоподходящими для равноапостольных князей, но моего мнения никто не спрашивал. Кстати, манера Владимира воевать, хотя и более разумная, чем у его безжалостного бати, тоже вызывала у меня отвращение. Безусловно, брать города с помощью то ли измены, то ли заранее подосланных лазутчиков (уж больно часто и характерно в «ПВЛ» упоминался этот deus ex machina Анастас Корсунянин), скреплять мир брачными союзами и даже выбирать противника по обуви было мудрее, чем пафосное «иду на вы», но меня почему-то буквально тошнило от подачи всего этого. Разумеется, я просто банально распространяла свою неприязнь к Владимиру на его поступки. Изложив Страшиле классические, из учебника, причины для кардинальной смены веры типа фактора объединения страны, я подытожила, что у кого-то, видимо, не хватило ума, чтобы представить, что страна может быть многоконфессиональной. Страшила со смехом заметил, что у него тоже не хватает ума. Я надменно живописала ему нашу свободную многоконфессиональную Российскую Федерацию, изрядно при этом прилгнув, а он ехидно припомнил мне, как именно мы ведём летоисчисление, и я пригрозила его убить. — Короче, считается, что монастыри способствовали развитию грамотности, и в частности, потом, во время татаро-монгольского ига, они оставались такими… центрами письменности и культуры. Это да, хотя, как всегда, есть и альтернативная точка зрения: что нам, дескать, в некотором роде подменили историю, когда заставили забыть о языческих истоках. Я лично не вижу смысла лезть в такие дебри, тратя на это время. Принято считать, что глаголицу придумали Кирилл и Мефодий, которые у нас считаются изобретателями письменности, а кириллицу — ученик Кирилла Климент Охридский; некоторые умники считают, что глаголица — как раз исконная азбука славян, а Кирилл и Мефодий придумали кириллицу. Я могу сказать только, что в своё время честно сличила кириллицу и греческий алфавит, с которого её однозначно срисовали. А вот глаголица для меня — настоящая абракадабра, вроде фарси или арабского. И что-то я сомневаюсь, что её могли придумать товарищи из Солоников: это вообще не их стиль. — Страшила напряжённо слушал меня, и я подумала, что надо всё-таки переходить с абракадабры и фарси на более понятные аналогии. — Просто, понимаешь, у меня здесь предвзятое отношение: пассаж нашего замечательного патриарха про варваров, людей второго сорта с непонятным языком, почти зверей, к которым любезно пошли просвещённые мужи и принесли свет Христовой истины и слово божие, прямо-таки вызывает у меня желание искать доказательства того, что глаголица существовала до всех этих Кириллов-Климентов. И спросить у товарища патриарха, что это за «роусское письмо», которое изучал его тёзка в 860 году. Это, конечно, было глупо, но я настолько не выносила патриарха Кирилла, что поверила бы даже в чёрта, лишь бы он однажды явился ему и припугнул. — Так нашла ты доказательства? — с интересом спросил Страшила. — Да не до того было, — с сожалением звякнула я. — Следовало разбираться с более насущными штуками, двадцатый век куда важнее, и его копать — не перекопать. Рождены мы были в век сплошной неправды: очень много фальсификаций, с кондачка не разберёшься; всегда, к любой точке зрения, можно представить альтернативную. Я однажды слышала, как двое взрослых умных мужчин спорили, существуют ли так называемые секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа. Помнишь про пакт, да? Вот, и некоторые полагают, что к нему существуют секретные протоколы по разделу сфер влияния. И один указывал на то, что оригиналов никто и в глаза не видел, есть одни левые фотокопии и факсимиле — плюс они, насколько можно судить, и экземпляры непосредственно пакта напечатаны на разных печатных машинках. Ну, на разных штуковинах с литерами, которые отпечатываются на листе бумаги. Я видела эти факсимильки, там грубые ошибки типа «обоими сторонами», и ещё вышел промах с именованием Риббентропа — его назвали «фоном», как у нас в СССР его вообще никогда не могли бы титуловать. Притом подпись Риббентропа, в отличие от подписи Молотова, считается настоящей — и мужик, который про это рассказывал, связывал это с тем, что Риббентроп после войны был некоторое время в плену в США. Я, кстати, именно от него узнала много любопытного про сам пакт: что мы заключили его последними, позже остальных стран, подписавших договоры о ненападении, что после его заключения японское правительство ушло в отставку, так что пакт сработал вместе с успехами советских войск на Халхин-Голе. (Я считала, что нет ничего более замечательного, чем профессиональный военный, прекрасно знающий историю, так что некоторое время была тайно влюблена в этого мужика, даром что он был старше меня на тридцать лет). — И никогда ты на сто процентов ни в чём не сможешь быть уверен, — добавила я, — это не значит, что не надо доискиваться правды, но важно сознавать, что нельзя исключать возможность ошибки. Был такой философ, Вовенарг, он считал, что сомнение превыше всего ставят только невежды, а умы подлинно возвышенные и ясные редко примиряются с неуверенностью. А другой философ, Вольтер, говорил, что сомнение — состояние неприятное, но уверенность — просто смехотворное. А то, — прибавила я, окончательно развеселившись, — есть подход Максима Горького. Сомнения: вы — только искры Мысли, не более; сама себя собою испытуя, она родит вас от избытка сил и кормит вас — своей же силой! Чувствуешь, как искрят афоризмы, сталкиваясь между собой? А соль в том, что ни один из них нельзя расценивать как истину в последней инстанции. Итак, хвалу воздавая сомнению, не превращайте его в самоцель — так недалеко и до отчаянья! В своё время я позаимствовала у Элиезера Юдковского чудо-строчку «мой единственный путь — неуверенность, вся моя жизнь — бесконечные байесовские вычисления». Я мечтала о минуте, когда пойму, что эта строчка действительно описывает мою жизнь, и смогу использовать её в качестве своего официального кредо. Но вообще-то с байесовскими вычислениями я по своей лени не заморачивалась, это на словах я была Лев Толстой. — Понимаешь, многие идеи мыслителей времён Французской революции или там античности по умолчанию серьёзно устарели, — разглагольствовала я, — однако в то же время в них есть некая вечная свежесть, с которой приятно спорить или соглашаться. Я отнюдь не претендую на то, что у меня подлинно возвышенный и ясный ум, и к тому же у нас в двадцать первом веке, в эпоху Интернета, такая перенасыщенность информации, что разобраться в чём-то объективно трудно. Так что человек, как правило, выбирает точку зрения, которая больше соответствует его взглядам, на основе опыта и особенностей своего мировоззрения. Лично мне ни сам Интернет, ни чрезвычайное обилие информации не доставляли никаких неудобств. Мой любимый препод Антон Гуменский справедливо констатировал, что форма подачи материала, канал информации сами по себе являются содержанием: так что человек обычно прекрасно знает, чего ожидать от сюжета, сделанного «Первым каналом», или «Аль-Джазирой», или «Эхом Москвы». И если уж он действительно хочет разобраться, то просто сопоставляет две (а лучше три) разные точки зрения и делает какой-то вывод. Конечно, понимание ценности и достоверности материала требовало опыта и определённого бэкграунда. Например, если я не могла сама оценить опубликованные Stratfor снимки разбомблённых сирийских вертолётов, то приходилось вылавливать чужие оценочные мнения и оценивать уже их. Иногда для развлечения я гадала, какой процент зрителей некоторых западных телеканалов верифицировал информацию, когда съёмки нападения на осетинское село грузинских военных на грузинской же бронетехнике представляли как российскую агрессию против Грузии. Время от времени весь этот трэш адски надоедал, и тогда я втайне мечтала, чтобы к фальсификаторам пришли разъярённые читатели с муляжами поясов смертников — может, хоть это заставило бы их одуматься. Но скорее всего из визита читателей просто сделали бы лакомую историю и ещё добились бы роста популярности издания. В принципе-то проблема перенасыщенности информацией была всегда, а верифицировать, кстати, раньше было не в пример труднее. Разве во времена, когда оформлялись мусульманские мазхабы, информации было мало? Бедные имамы гадали, какие хадисы достоверные, а каким верить нельзя. Если, мол, хадис достоверный, то это и есть мой мазхаб: а сперва посидите да подумайте, какой из них достоверный, а какой — нет. С пророком-то, мир ему и благословение, не свяжешься по Скайпу и не уточнишь, что правда. Но слова Абу Ханифы, о том, что никто, мол, не смеет опираться на сказанное нами, не выяснив, откуда мы это берём, я бы вообще поместила на домашнюю страницу любого Интернет-поисковика — и это был бы отличный призыв пользоваться поисковиком и самим Интернетом как уникальным, ценнейшим и полезнейшим инструментом. Короче говоря, я верила, что если у человека есть здравый смысл, доступ к первоисточнику и желание, то разобраться можно всегда. А ещё я находила определённую эстетику в осознании того, что каждое моё утверждение в теории может быть оспорено, и не делала из этого трагедии. — У кого-то перенасыщенность, а у кого-то недонасыщенность, — проворчал Страшила, и я засмеялась. — Так вот, о религии… Давай я просто ограничусь описанием тенденции, без оценки, окей? До нашей страны учение добралось в десятом веке. Прошла почти тысяча лет, оно сильно изменилось; искать серьёзное воздействие подлинного христианства на умы, тем более с учётом расцвета двоеверия, тоже бессмысленно. Но можно действовать другим путём: посмотреть, сколько грамотных было до того, как учение обрело популярность, и сколько их стало, когда уже стали строить церкви и монастыри. Делаешь вывод, выстраиваешь логическую цепочку. — Главное, что учение обрело популярность, что учение дошло, а грамотных стало меньше, — с зевком возразил Страшила. — Меньше?! — Ну естественно. Особо способные к выстраиванию логических цепочек мало где нужны. Это всех касается, а воина-монаха в первую очередь. Переписал Великую священную, отбарабанил отрывок наизусть — а большей грамотности никто ни от кого и не требует. Ну разве что умей ещё сочинить прошение. Я ехидно вспомнила восхитительный пассаж Ивана Тропова насчёт того, как бы офицеру внешнего периметра ловчее поделить пополам IQ в 180 пунктов и придумать, куда пристроить остаток, чтобы не попадался на глаза командованию. — Это верно, лицу подчинённому перед лицом начальствующим надлежит иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальника, — подтвердила я. — Но я имела в виду грамотность как умение читать и писать. У нас все книги находились в монастырях, которые монголо-татары не трогали, поэтому их можно считать оплотами грамотности. И я надеюсь, в вашем монастыре тоже полно сокровищ письменности и истории, потому что в противном случае в будущем вам придётся очень тяжело без этого. Не просто так ведь даты пытаются подделывать… а у вас даже подделывать ничего не надо. Желаю вам восстановить вашу историю, хотя бы когда сменится строй. Кстати, может быть, у вас где-то в поселениях антитеистов есть люди, которые записывают то, что происходит. Но не факт, что вы потом сумеете разобраться, что к чему, если даже богов не различаете. — Может, и различаем, — равнодушно зевнул Страшила, — просто я об этом не знаю. И Цифра тоже, и все, кого я спрашивал. — Ну, может, разберётесь по особенностям внешней и внутренней политики. Она ведь наверняка меняется с каждым новым богом. Хотя не факт, — тут же оборвала я себя, — с Александром Первым, к примеру, такое бы не сработало, потому что если посмотреть, как у него менялась политика, то это небо и земля. И потом, ведь с каждым новым богом риторика может варьироваться, а курс при этом — оставаться постоянным. Короче, тяжело вам будет. Очень плохо, когда человек может разбираться только в том, что имеет значение hinc et nunc. — Ты же говорила, что не знаешь латынь, — удивился Страшила. — Ну, несколько-то фраз знаю — для перевода документов и понтов. Типа repetitio est mater studiorum, ad hoc, sub rosa, homo homini lupus est. Bona fide. Di gustibus non est disputandum. Чтобы понтоваться, латынь — самое то. — De gustibus, — поправил меня Страшила, улыбнувшись моему произношению; да, перед ним надо было понтоваться чем-то другим. — А sub rosa — это вообще о чём? — Вроде бы раньше вешали розу над столом в знак того, что будут говорить о чём-то, что не предназначено для чужих ушей, — сказала я, подумав. — Потом стало обозначать тайный разговор. Вот мы с тобой сейчас говорим de jure sub rosa, хотя de facto sub ёлка. Страшила расхохотался. — Sub ёлка… Sub picea. — Пицея, — послушно повторила я и вдруг насторожилась: — А скажи мне, боец, как по-латыни горилка? — Горилка? — удивился Страшила. — Какая горилка? Никакая иная реакция не развеселила бы меня больше. — Правильно говорил Тарас Бульба! — провыла я сквозь смех. — Дурни были латынцы, они и не знали, что на свете есть горилка! Да ты не смущайся: пить, на самом деле, вредно… А горилка — это самогон, дрянь с большим градусом. С настолько большим, что она горит, если её поджечь: поэтому, собственно, и называется горилкой. А скажи мне вот что… Что у вас написано над входом в монастырь? Страшила произнёс какую-то тарабарщину. — Fieri — это о гордости? — предположила я. — Да откуда ты берёшь-то всё это? — удивился Страшила. — Это — чего себе не желаешь, того другому не делай. — Ого, золотое правило нравственности над входом в военный монастырь! — поразилась я. — А если бы в трактовке Мо-Цзы, то вышел бы вообще призыв к пацифизму! Не слышал: «Если каждый будет относиться к чужим городам и странам так, как относится к своим…»? А как же, прости за бестактность, с этим вашим лозунгом сочетается убийство? — А что — убийство? — холодно спросил Страшила. — И мы убиваем, и нас всех однажды убьют. Что в этом особенного? Разве кто-то живёт вечно? — Я попыталась сказать, что хорошо бы поставить себя на место тех же антитеистов и оценить, может ли их убийство быть правильным, но он с досадой взмахнул рукой: — Может! Поставил я себя на их место — и что? Если бы я боролся против бога, меня тоже полагалось бы убить, и это было бы правильно. Чтобы спасти мою душу и не дать инакомыслию и безверию ослабить республику. Я мрачно посмотрела на Страшилу: у меня было ощущение, что я излагаю ему притчу про прутики и веник с наглядными пособиями, а он только что переломил веник об колено. — Откуда вы вообще берёте эту чушь, что надо кого-то убить, чтобы спасти его душу? — спросила я безнадёжно. — Даже если допустить существование души: человек бы, может, пожил пару лет, поменял свои убеждения и раскаялся; а вы его убили и забрали у него эту возможность. — Вот Бертран Рассел в 1946 году был страстным сторонником нанесения по Советскому Союзу превентивного ядерного удара, а в пятьдесят пятом вместе с Эйнштейном и Жолио-Кюри инициировал создание Пагуошского движения учёных за мир и разоружение. — Ты же даже не понимаешь всю глубину вашего лицемерия: вы переписываете Великую священную, где прямым текстом сказано не то что «не убий», а вообще «возлюби ближнего своего как самого себя»; и при этом творите такую вот хрень. Впрочем, вряд ли это было более нелепо, чем обучение катехизису негритянских детей где-нибудь в рабовладельческой Луизиане или, скажем, принесение клятвы на книге, в которой чёрным по белому написано: «Не клянитесь». — Вы вон и летоисчисление по ней ведёте, — заметил Страшила, — а убиваете не меньше нас. — Так а мы тоже лицемеры! — с готовностью признала я. — Толстой вон считал вполне взаимозаменяемыми слова «фарисей» и «православный». Форма подавила и подменила содержание. — Впрочем, если почитать, как Лев Толстой издевался над своей несчастной супругой, заставляя её рожать вопреки предостережениям врачей, то сомневаешься, что он сам не был изрядный фарисей. — Да это и не могло быть иначе, потому что христианство у нас насаждали огнём и мечом: действие рождает противодействие, а запретный плод сладок: люди, полагаю, просто из принципа втайне придерживались язычества. Ну а сейчас мы имеем то, что имеем: непринуждённо сочетаем Рождество и святки с гаданиями; Великий пост и чисто языческую масленицу с ритуальным сожжением чучел. А в одной книге семинарист — это что-то типа вашего кандидата — Хома Брут, защищаясь от нечисти, не только читает молитвы, но и чертит вокруг себя — в церкви — абсолютно языческий круг. Точнее, окружность. Очень характерно. Я вспомнила восставшую из гроба Наталью Варлей и чудище Вия с ярко выраженным птозом верхних век. Здесь что угодно чертить начнёшь, лишь бы не подходили. — Но, кстати, в просвещённой Европе христианство тоже столетиями сосуществовало рядом с местными поверьями и с языческими богами, — добавила я. — И это логично и нормально, человек предпочитает верить и в тех, и в других — на всякий случай. — Всё-таки ты свою страну к Европе не относишь, — ехидно уличил меня Страшила. — Эй! — возмутилась я со смехом. — Ну ладно, поймал: как же относить её к Европе, не выдавать же желаемое за действительное… «Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами». Некоторые вот рассматривают российский менталитет как смешение западного и восточного стиля жизней: скажем, так делал Максим Горький. Знаешь, у нас есть такое понятие как ориентализм, когда Востоку отказывают в способности меняться, делают его необъятным и непостижимым, помещают в некое пространство мифа. Так вот туда любят относить неизменяющийся нерефлексирующий русский народ, при этом дистанцируясь от него и себя самого относя к западникам. У нас Запад — синоним перемен и прогресса, а Восток — закоснелого традиционализма: я не люблю такие жёсткие дихотомии, потому что Восток — это ещё и «азиатские тигры», а на Западе вполне могут строить концлагеря. Просто иногда у меня такое ощущение, что моя страна берёт и от Запада, и от Востока только худшее, и получается какой-то феодальный атас. И мне жалко мою страну и моих соотечественников, потому что я точно знаю, что мы можем намного лучше. И они это тоже знают. Я понимаю, что нация — это воображаемое сообщество по Бенедикту Андерсону; и моё родное сообщество неоднородное и неоднозначное, как и любое другое; и всё-таки что-то есть в этом симулякре. «Наше общее детство прошло на одних букварях, оттого никому ничего объяснять и не надо». Пока одно воображаемое сообщество не начинает катить военную бочку на другое, плохого в этом понятии нет. Я осознала невытравимость принадлежности к этому воображаемому сообществу, когда читала «Шантарам». Потому что описание беспредела в каких-нибудь азиатских захолустьях я принимала как априори достоверное; но когда появился персонаж-афганец, у которого советские интервенты тайно погубили всю деревню неким нервно-паралитическим газом, то я тут же кинулась в Интернет выяснять, было такое или нет… Я с тоской вспомнила наш военный городок; моё воображаемое сообщество вдруг резко сжалось до его пределов, причём мне почему-то представилась новогодняя ночь, когда все ходят с шампанским по коридору и чокаются с соседями под звон курантов, льющийся из каждой распахнутой двери и звучащий из-за задержек трансляции этаким каноном; а потом, зная, что это строго запрещено, запускают фейерверки на заснеженном плацу… а некоторые ближе к утру в состоянии подпития устраивают друг другу первое причастие… — Боец, а какая этимология у выражения «устроить первое причастие»? Какое у него происхождение? — Ну просто устроить первое причастие, — недоумевающе пожал надплечьями Страшила. — Что непонятно? — Непонятно, как причастие связано с процессом битья морды. — А-а… Ну, смотри, речь не совсем о битье морды, а именно о том, чтобы умыть жертву кровью. Точнее, чтобы почувствовался её вкус. Хм… Знаешь, когда юшка из носа течёт, то во рту тоже привкус крови. Или если губу разбили… — Юшка, — многозначительно повторила я. — Ну вот. А причастие подразумевает, что вино-то — лишь символ, а на деле… — Всё, я поняла, — с досадой сказала я. — Могла бы сама догадаться. А почему причастие именно первое, а не второе? — Потому что только первое обязательно, и многие им и ограничиваются, — объяснил Страшила. — И первое именно устраивают. Остальные — личный выбор каждого. — Личный выбор каждого, — медленно повторила я. — Ладно. А во сколько лет вам устраивают эту добровольно-принудительную конфирмацию? — В семь. — Гхм… ну да. И у тебя, я так понимаю, не возникало желания сделать личный выбор в пользу второго и последующих? — Никогда, — коротко ответил Страшила. Я пару секунд соображала, не слишком ли бесцеремонно будет задавать следующий вопрос, но любопытство пересилило, так что я только и смогла, что смягчить формулировку: — Если не хочешь, не отвечай… а почему? — Да потому что попросту тошнит от всей процедуры, — жёстко сказал Страшила. — Когда стоишь и видишь, что эту мерзкую золотую ложку до тебя облизывают какие-то мохнорылые старые педофилы… Он не договорил: я, не в силах побороть смех, беззвучно хохотала — настолько неожиданно прозвучал ответ Страшилы, совпав при этом с моими собственными ощущениями. Я не помнила, с какого возраста до меня начало доходить, что не стоит пользоваться столовым прибором, который до тебя облизывал чёрт знает кто и с какими замечательными болезнями, но лет с девяти я начала убегать из церкви до причастия, ограничиваясь исповедью, в которой не видела ничего особенного: свои деяния я абсолютно спокойно могла пересказать кому угодно. Бабушка с мамой, конечно, притаскивали меня из дома обратно в храм; я, правда, пропускала половину литургии, но до этого вообще никому не было дела. Потом я начала испытывать отвращение и к исповеди, потому что всё это казалось мне каким-то лицемерием: ну серьёзно, я же не убийца, не взяточник, от моих грехов мне самой было смешно, как Мефистофелю от грехов Маргариты до того, как он её свёл с Фаустом. Ну и что мне, молиться, как фарисею, спасибо, мол, что я не такой, как этот мытарь? Или, может, верить, как приснопамятные николаиты, что раз благодать от боженьки может получить только согрешающий, значит, следует как можно больше грешить, а потом каяться? Нет уж, спасибо. При всём этом я отлично сознавала, что в основе моей личности лежит гордость, доходящая порой до гордыни (в этом меня уличали и родные), которая вполне себе смертный грех, но от неё я не была готова избавляться. Если бы у Маргариты была гордость, она послала бы Фауста к чёрту с его подарками; если бы у членов «Семьи» Чарльза Мэнсона была гордость, им бы стало тошно от того, что ими так гнусно манипулируют, и они бы сами связали его и передали властям. Ну а потом я прочитала Библию, и вся эта эпопея закончилась; впрочем, по одной этой истории ясно, что христианка из меня и так была никакая, так что Русская православная церковь, когда я официально покинула её, ничего не потеряла. — Пока до тебя дойдёт очередь, сто раз подавишь тошноту, — сумрачно прибавил Страшила. — Да мохнорылые педофилы же потом причащаются, — возразила я, тщетно давя смех. — Сначала ведь в любом случае дети, которые, как баял Цифра, невинны и в силу этого святы. А потом уже взрослые, старики… и мохнорылые тоже. Теперь уже захохотал Страшила: — Да ты что? Это с чего же взрослые и старики будут причащаться потом? — С того, что сначала по правилам дети… — я осеклась. — А у вас не так? — Нет, Дина, не так, — язвительно улыбнулся Страшила. — Сначала, образно говоря, все те, кто выбривает голову: они разбираются между собой, кто старше и выше ступенью, причём ступень более важна, чем возраст. Потом остальные совершеннолетние, потом те, кто уже переписывает книгу с куратором, потом детские группы — всё расписано! А ты — «сначала дети»… — Но так это же правда негигиенично! — возмутилась я. — Даже если учитывать, что золото — антисептик, оно не убивает микробов сразу! Да и тёплое вино — не спирт, в нём градусов немного, и на этой общей лжице микроорганизмам просто раздолье. — Лжица — точно, — кивнул Страшила. — Так она и называется. Гигиена тут ни при чём, дух святой, которого ты причащаешься, уж наверное тебя защитит. Он сказал это не без едкости, но я, не заметив этого, кинулась в атаку: — Где же он прохлаждается, святой дух, когда дети умирают во время эпидемий? Не надо мне про целителя-бога! У нас от оспы перестали гибнуть только потому, что когда-то медик Эдвард Дженнер начал прививать людям коровью; никакой дух святой никого не защищал! А в 1671 году была эпидемия чумы, и все лезли приложиться к чудотворной иконе, и больные, и здоровые, так что зараза расползалась! Архиепископ Амвросий пожалел неграмотных дураков, велел убрать икону; так его особо набожные выволокли из Донского монастыря и растерзали на части! А что ж патриарха нашего покойного святой дух не исцелил, а? Или скажешь, болезни — наказание божие для вразумления? Ну тогда да, всё верно: почему бы деткам для вразумления не съесть с ложечки, которую облизал какой-нибудь пожилой сифилитик? Страшила поморгал. — Это воспитательный момент, — объяснил он и почему-то вздохнул. — Чтобы каждый знал, что, возможно, придёт время, я буду большой, тогда перейду в следующую категорию. И по выбритой голове станет понятно, что я не лыком шит. — То есть у вас по факту, — переформулировала я, — выбритые виски указывают на совершеннолетнего-рядового, а бритая голова — на того, кто выше ступенью? А их звание как определить? Я у вас вроде никаких знаков отличия не видела, кроме разве что золочёных бляшек, которые с четвёртой ступени, но это уж очень общо. Страшила объяснил, и вот я бы никогда не поверила, что в армии может твориться такой бардак. По местной Табели о рангах было всего девять ступеней, не считая нулевой магистерской: число я запомнила легко, поскольку девять чиновничьих рангов было в маньчжурском Китае. Названий ступеням не полагалось, особых знаков отличия для командного состава не было. Воины-монахи, поступившие в один из департаментов, уже начиная с восьмой ступени получали право брить голову, но это не была их обязанность, скорее что-то вроде обычая: для маскировки или особых понтов они могли и просто брить виски. С другой стороны, выбривать голову воину-монаху девятой степени категорически не рекомендовалось, как занятие, опасное для здоровья. Всё равно что у нас носить в армии боевые награды, купленные на рынке: могут и побить. Особенно тяжело, по словам Страшилы, приходилось тем, у кого слишком активно происходил процесс облысения. Я восприняла это как лишнее подтверждение моего давным-давно выдвинутого в споре тезиса, что состояние экологии не имеет отношения к облысению, если не брать воздействие радиации. Спор я выиграла ещё тогда, заверив, что в Древней Греции явно не было современных экологических проблем, но про смерть Эсхила шутили, что, мол, орёл с неба принял его лысину за камень и сбросил на неё пойманную черепаху, чтобы расколоть её панцирь и потом полакомиться мясом. — М-да… — протянула я. — А скажи… Вот когда вы забавляетесь своим местничеством в часовне, это одно: сразу по причёске понятно, кто есть кто, да там и не критично, если ошибётесь. А если в сражении: как вы определяете в таком случае ступень другого воина? Предположим, воин пятой ступени отдаёт приказ товарищу на седьмой: как они в пылу боя определят, кто старше и кто кого должен слушаться? — А зачем тебе в сражении определять ступень другого воина? — нахмурился Страшила. — Что необходимо, оговаривают перед боем, а потом ты сам отвечаешь за свои действия. Дина, всё предельно просто. Ты сражаешься, пока перед тобой не остаётся ни одного врага с оружием в руках. Или пока не погибаешь. Зачем тебе чьи-то приказы? — В смысле зачем: обстановка-то в бою меняется, бывает нужно перегруппироваться! Допустим, адъютанта убили, и требуется послать с инструкциями какого-то другого воина, которого командир на условном левом фланге не знает лично: как он определит его ступень и что ему можно доверять? — Страшила смотрел на меня с нескрываемым скептицизмом, и я совсем ошалела. — Может, вы просто подаёте звуковой сигнал? Рожком каким-нибудь, барабаном? Ну, например, если противник сильнее, и нужно отступить? — Дина, мы таких, как ты, пораженцев, думающих только об отступлении, не очень-то жалуем, — сухо заметил Страшила. — Зачем тебе звуковой сигнал? Если противник сильнее, ты останешься, скорее всего, лежать там же. Но это лучше, чем если об ордене начнут говорить, что он отступил перед превосходящим его противником. А приказы тебе не нужны. У воина в голове один приказ: биться до смерти и постараться победить. Чего тебе ещё надо? В самом бою сигналов не может быть — это же очевидно. Для меня это отнюдь не было очевидно; я, как нарочно, вспомнила фильм Эйзенштейна, где победную тему новгородского войска исполняли на каком-то сдвоенном рожке. А ежели рожок дважды протрубит, рассыпаться по двое как бы цепью, опустив притом пики… — М-да, — мрачно подытожила я. — Философия камикадзе. У нас так… не знаю даже, в каком веке сражались. Я бы сказала, что это ваше дело, если бы оно напрямую не затрагивало меня… А как у вас обстоит дело со строевой подготовкой? Мне кажется, по вашему лабиринту строем не пройдёшься. — А зачем — строем? — спросил Страшила; сейчас он смотрел на меня как на помешанную. — Ну допустим, отправили бы вас подавлять какое-нибудь восстание. И как бы вы пошли? Вразброд, как через мост, чтобы не попасть в резонанс с его частотой? — Про мост не понял. — У нас призывников учат ходить ровными шеренгами, — объяснила я. — Чтобы они шли в ногу. Типа идут легионы Рима, трепещите, люди, дрожи, земля. А на мосту шагать в ногу нельзя, иначе можно попасть в резонанс с его частотой, раскачать опоры, и он рухнет. Ещё в строевую подготовку входит всякое там синхронное «штык-нож отомкнуть», «автомат на грудь», слаженные построения-перестроения. У вас такое не принято? — Страшила молча покачал головой. — Вы вообще строем не ходите? Вам же надо ещё дошагать до места сражения. — Не ходим. Хотя, — он задумался, — раньше, говорят, действительно ходили строем туда-сюда. Тогда даже лабиринт назывался как-то по-другому. Лабиринта, в смысле, не было, а было гладкое поле. Но мы давно уже от этого отказались. Зачем? Это только создаёт излишнее напряжение. На бой надо идти спокойно: не как на праздник, конечно, но без волнения. — Звучит неплохо, — одобрила я. — Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать, ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки. И сражаетесь вы тоже не строем? — Воин-монах сражается один, — заметил Страшила с чем-то вроде гордости. — Ему в бою не на кого рассчитывать, кроме самого себя и своего меча. Просто потому что в противном случае рискуешь ранить своих же. — Это как главное правило охоты — не перестрелять друг друга, — хмыкнула я. — Выходит, что-то вроде рассыпного строя… Погоди, у вас всех — только двуручные мечи? Серьёзно? Серьёзно?!! Слушай, друг, у меня есть для тебя плохая новость. Очень плохая. Сказать? — Ну скажи, — несколько напряжённо усмехнулся Страшила. — Я не знаю, как вас ещё не завоевали, — честно сообщила я, подумав. — Залог военных побед — комбинирование. Разных видов вооружения, родов войск, тактик. Я не очень хорошо разбираюсь во всём этом, но во все времена выигрывали полководцы, которые подходили к выстраиванию стратегии комплексно и креативно… творчески. Комбинировали кавалерию с пехотой, слонов с кавалерией, ещё как-то. — Страшила молча смотрел на меня. — Проблема в том, что как раз для комбинирования и поиска новых вариаций нужен талант. И воля, знаешь ли, потому что армия-то может протестовать: мол, отцы, деды и прадеды так сражались, а мы что? Вот если они допротестуются, то потом армии, скорее всего, будет плохо. Потому что эту армию со всеми её прекрасными традициями разобьют умелые комбинаторы, не брезгующие применять новые виды вооружения. Вот, например, был такой шведский король Густав, скомбинировавший огнестрельное оружие, которое тогда только входило в моду, с луками, так что лучники прикрывали людей с огнестрелом, пока они перезаряжали свои примитивные, но эффективные ружья. А в фильме «Последний самурай» хорошо показано, что случается с рьяными поклонниками традиций. Понимаешь, о чём я? Что вот ты, друг мой, сможешь сделать, если соседнее дружественное государство отправит на вас цепь лучников или арбалетчиков — даже без огнестрела? У тебя даже щита нет, чтобы закрыться. Страшила напряжённо обдумывал мои слова. — Ты, значит, полагаешь, что у нас неправильное стратегическое планирование? — Если ты принимаешь меня за специалиста по тактике и стратегии, то глубоко заблуждаешься, — проворчала я. — Если уж начистоту, я ни черта в этом не понимаю; так… где-то когда-то слышала и читала. И однако не просто так ведь армии нашего мира отказались от принципа «каждый сам за себя» и перешли к строю. Сначала к каким-нибудь фалангам, «черепахам»… Ну вот в фаланге люди стоят друг за другом в несколько рядов, и когда человек в переднем ряду падает, то на его место тут же заступает следующий, который до этого стоял за ним. Страшила задумчиво улыбнулся. — То есть воин заранее готовит себя к тому, что он обречён упасть, — сказал он ехидно. — Он шагает вперёд, на место упавшего, и ждёт, что его сейчас тоже убьют. Я невольно припомнила слова незабвенного Долохова насчёт того, что ежели ты идёшь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ты — дурак и наверно пропал. А ты иди с твёрдым намерением убить как можно поскорее… м-да. Вот она, жизнь человеческая, испокон веку цена ей была копейка. Правда, я помнила, чем в романе закончилась дуэль Долохова с Пьером. И тем не менее, не сомневалась, что настрой тоже важен. — А как им сражаться, объясни? — добавил Страшила. — Вот стоят они рядами — ну и что? В бою воин должен двигаться, а не стоять на одном месте. — Боец, да я не знаю, — жалобно отозвалась я. — Меня война вообще не интересует. Она всего лишь неприятное, рискованное и ресурсозатратное «продолжение политики иными средствами». Допускаю, что для вас именно такая манера сражаться — лучше. Раз ваша республика живёт и процветает, и её не завоевали — видимо, лучше. А может, вы пока ещё просто не встречались с по-настоящему грозным противником. Что ты скажешь по поводу стремительного удара конной лавы, предваряемого дождём стрел, которая всегда готова откатиться назад, перестроиться и повторить атаку? Там идея в том, что люди — колёсики и винтики единого слаженного механизма. Даже, если верить некоторым авторам, за героизм казнили, как за трусость, чтобы все сражались одинаково. Страшила отвернулся, закусив губы, чтобы не рассмеяться. — Колёсики и винтики, — мягко повторил он. — Дождь стрел. Интересно. За героизм казнят, как за трусость. И что, это считается правильным? У нас труса вышвырнут из ордена, а если казнить за героизм — так в ордене никого не останется. — Я объяснила, что за героизм казнили не у нас, а в Золотой Орде, с которой мы воевали и которой давно уже на свете нет. — А конная лава — это как? — Много отмороженных всадников, которые несутся на тебя с дикими воплями, — мрачно ответила я; на лице Страшилы не отразилось понимания. — У вас кавалерии нет, что ли? Вы на лошадях вообще ездите, нет? — Я не знаю, что такое лошадь. Хороший ответ. — Ну ладно, а какие-нибудь животные, на которых можно ездить верхом или хоть как-нибудь? Слоны, собаки, ослы? — Ослы есть. Но это для богемы и для, как это назвать… транспортных перевозок. Я, понятно, тут же представила себе Страшилу верхом на осляти. За то, что я не разразилась диким хохотом, мне полагалась бы медаль. — То есть если вас, положим, понадобится оперативно куда-нибудь перебросить, то вы, получается, пойдёте пешком? А разве вам с непривычки, без ежедневной маршировки, не будет тяжело? Да вы, мне кажется, устанете в первый же день. — Именно с этой целью у нас положено ходить в столовую в другую клешню, — хмыкнул Страшила. — Идти туда… неблизко. Думаешь, почему меня так долго нет? Минут десять ждём своей очереди, на еду где-то тридцать — а всё остальное время добираемся до столовой и обратно. — Итого шестьдесят минут на дорогу? — уточнила я, проведя нехитрый подсчёт в уме; меня жутко бесили эти их стоминутные часы. — Ты обычно отсутствуешь час. Это, получается, тридцать минут туда — тридцать обратно. — Примерно да. И я ещё в четырёхсотых живу; а вот кто в девятисотых… Некоторые, естественно, лукавят, ходят в столовую, которая поближе; раздатчики-то всех в лицо не помнят. Вообще положено кормить по номеру, а вторая цифра чётко показывает, из какой ты клешни; но в столовой никогда не просят показать руку, это же в некотором роде считается унизительным. Просто умнее действительно не нарушать устав и ходить в другую клешню, потому что потом тебе самому от этого будет лучше. — А всё равно это халтура, — ехидно заявила я. — По коридорчикам-то каждый пройдёт. А ты побегай-ка да поползай по-пластунски с полной выкладкой по пересечённой местности и под мат командира! У вас подобные акции, я так понимаю, не проводятся. — Ну а зачем это? — возмутился Страшила. — Зачем специально бегать? Если действительно понадобится пробежать какой-то участок, ты пробежишь и даже не заметишь, как сделал это. А если заметишь, значит, в этом была не такая уж серьёзная надобность. — То есть полагаешься на адреналин, — скептически уточнила я. — Пробежал на адреналине — хорошо; не пробежал — ещё лучше: значит, ситуация того не требовала… Ну, для вашего уровня ведения боевых действий это, наверное, приемлемо. Но уже для оперативно-тактического, когда ты не видишь, ради чего конкретно и зачем ты бежишь или ползёшь, такой подход смерти подобен. — А может, все беды как раз из-за того, что ты не видишь, куда и зачем бежишь или ползёшь? — поддразнил меня Страшила, почти дословно воспроизведя мою насмешку, что, мол, все беды из-за того, что воины сражаются со своим народом, не зная точно ни глубины разногласий, ни степени возможности урегулирования конфликта. — Может быть, — проворчала я. — И может быть, маршировка действительно создаёт только излишнее напряжение… А скажи, я правильно понимаю, что вас учат владению мечом, а не шагистике? То есть вы уделяете внимание боевой подготовке, а не строевой. Ясно. — А что, Дина? — Завидую. Мне иногда кажется, что у нас всё в точности наоборот — и тупой строевой подготовке уделяют слишком много внимания в ущерб всему прочему. Хотя мой батя вот считает иначе: он говорит, что семьдесят процентов призывников — раздолбаи, и их можно приучить к дисциплине и выполнению команд исключительно строевой. Заодно, мол, устанавливается контакт между солдатами и командиром. У меня на этот счёт другое мнение, но оно никого не интересует. Нет, он не может отрицать: войска отличный вид имели, могли оружием бряцать и ноги поднимать умели, — ехидно процитировала я. — Не просто поднимать, а так, что сбоку видишь ты — ей-богу! — один шнурок, один башмак, одну протянутую ногу… Люди элементарно не могут рассосредоточиться на простреливаемой местности — а команды на плацу выполняют на ура. Мне всегда было жутко смотреть на строевую подготовку: я словно бы физически чувствовала, как человек в строю теряет свою индивидуальность. Конечно, возможно, она и впрямь приучает быстро исполнять команды старшего по званию. Впрочем, те же афганские душманы действовали успешно и эффективно без всякой строевой подготовки, и им не требовалось вбивать в голову дисциплину армейским уставом. Но лучше уж поднимать ноги на плацу, чем ориентироваться на устои душманов; всё познаётся в сравнении. — Слушай, боец, а куда у вас в случае смерти родителей определяют девочек? Страшила настолько резко дёрнулся и уставился на меня с такой растерянностью, что меня зло взяло: вот так боярин Орша мог бы вытаращиться на свою ненаглядную доченьку, если бы она у него спросила, откуда берутся дети. Да если бы бедных девочек просто убивали, Страшила отреагировал бы спокойнее. — Ладно, не отвечай, понятно, — мрачно отозвалась я. — Прагматично. Защитить ребёнка некому, и пожалуйста. Я даже думаю, что у вас существуют некие нормативы: сколько человек казнить, чтобы удовлетворить потребности государства в представителях определённых классов. Страшила неловко повёл надплечьями. — Ведь часто умирают и просто по возрасту… или болезни, — возразил он тихо. — Да, — согласилась я. — Только вот, помнится, Цифра говорил, что у вас половина ордена — люди, у которых сожгли одного или обоих родителей. Может, конечно, он утрировал… — Давай спать, — сказал Страшила после недолгого молчания. — Давай, — мрачно отозвалась я. Страшила без напоминания вытащил из шкафа меховуху для тренировки. — Дина, — задумчиво обратился он ко мне, — ты можешь меня завтра, то есть сегодня, разбудить в три часа ночи? — Верно, завтра — это только другое название для сегодня, — философски одобрила я. — Могу… если ты сразу после тренировки и ужина уснёшь. Потому что человек должен получать достаточно сна. — Усну; но в три обязательно разбуди.