Поющий меч Покрова

В три часа ночи я, как и было оговорено, разбудила Страшилу. Он, что удивительно, не стал ворчать, что хочет спать, а тут же поморгал и поднял голову. «Ну и зачем ему это было надо?» — подумала я с недоумением. Я могла бы гадать неделю и всё равно, наверное, не додумалась бы до того, что Страшила, видимо, стесняясь светиться в коридоре с ведром днём, решил тайком ото всех самостоятельно полить эти их несчастные декоративные ёлки. Он несколько раз возвращался, заходил в душевую и снова крадучись уходил. В том, как он старался не шуметь, было что-то очень-очень милое, доброе и наивное. Да и во всей его затее тоже. — В пять разбудишь тогда, — с зевком велел Страшила, снова залезая под меховуху. — Даже в пять двадцать. — Окей, — согласилась я. И я разбудила его в пять двадцать. Мне-то ведь всё равно. — Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос: ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одиссеев. Платье надев, изощрённый свой меч на плечо он повесил; после, подошвы красивые к светлым ногам привязавши, вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный. Дальше я не помнила, но Страшиле, чтобы проснуться, хватило и этого куска, произнесённого завывающим голосом. Когда он ушёл из спальни в душевую, лицом со сна богу Вакху подобный, я задумалась. Это был, если мне не изменяла память, перевод Жуковского. Да, а «Илиаду» я читала в переводе Гнедича. Как язвил Пушкин, «крив был Гнедич-поэт, преложитель слепого Гомера; боком одним схож с Гомером и его перевод»… Но мне сразу стало стыдно. Пушкину-то можно (хотя и он, кстати, заштриховал эти строчки, чтобы о них никто не узнал и чтобы не обижать друга), а я куда? Сама бы попробовала перевести с древнегреческого да ещё уложиться в размер. Я задумалась, что здесь значило слово «изощрённый». Острый, заточенный — или украшенный? Поразмыслив, я остановилась на первом варианте. Во-первых, потому что в переводах Гомера, насколько я помнила, помимо мечей изощрёнными называли топоры, копья и стрелы. А потом, там, где кто-то что-то вырезал, упоминалась «изощрённая медь». Ну и правда, на кой чёрт украшения на мече? Ему острый клинок нужен. Я не успела развить эту мысль, потому что за меня это сделал вернувшийся Страшила. — Знаешь, я тебя собирался поточить, — сообщил он мне весело. — Приплыли! — заворчала я злобно. — Вставай, святой Магомет, в рай домой поехали! А вон за окном и архангелы! Здравствуй, апостол Пётр с ключьми от рая! (Это была излюбленная манера моей мамы — намеренно смешно редуцировать гласную в окончаниях коротких слов вроде «ключьми», «баб-яга»). Страшила, не откладывая дело в долгий ящик, приволок из душевой металлическую ёмкость с водой, где находились какие-то жуткие камушки. Видимо, это и были точильные бруски, которые мне всегда хвалил батя. Сам он за неимением времени точил ножи на электрическом круге, окуная лезвие в воду, и как-то сдуру сточил нашему фигурному ножу для масла все зубчики, за что и получил от мамы полотенцем по хребту. Я занервничала. В памяти всплыл первый визит к стоматологу; это было в пять лет, но я довольно хорошо помнила детали и особенно вопли врача от прокушенного пальца. Впрочем, мне было не особенно жаль его, там действительно попался какой-то нечуткий доктор Менгеле. Во всяком случае, контакт со мной он установить не сумел, за что судьба в моём лице его и покарала. — Боец, может, не надо? Страшила удивлённо посмотрел на меня: — Ты боишься, что ли? — Да как-то не по себе, — призналась я. Он, по-моему, не ожидал такого ответа. — Дина, ну ты чего? Всё будет хорошо. — Ага, хорошо, — плаксиво согласилась я. — Тебе зубы лечили когда-нибудь? — Молочные выпадали в детстве, и на тренировке вот два как-то вынесли, — Страшила широко улыбнулся. Зубы у него были скорее кремовые, но ровные и даже на вид здоровые. Повезло ж человеку; а у кого-то все зубы в пломбах. — Молочные-то понятно, и выбитые тоже, — проворчала я. — А вот тебе их сверлили без наркоза? Ну, без обезболивания, без анестезии? Страшила потряс головой: — Дина, ты же меч, какая анестезия? Ты боли вообще чувствовать не можешь! — Я уже не знаю, что могу, а чего не могу. Плакать ведь я умею, — проворчала я. — Вот мне в данный момент настолько страшно, что я сейчас возьму и начну плакать. Страшила опустился на матрац. — Ну давай тогда не надо, — растерянно сказал он. — Конечно, не надо, — тут же язвительно согласилась я. — А сражаться ты как будешь? Тупым лезвием? — Теперь я тебя вообще не понимаю. — Всё в мире понимать — уж слишком много твоя душа пытается урвать, — едко процитировала я. — Ладно, объясняю на пальцах, раз ты не сечёшь: мне реально страшно, но я при этом понимаю, что ты не Эдуард Исповедник и тебе нужен нормальный острый меч, а не протокольная регалия, которую носят на коронации. Просто попробуй меня успокоить. Как ты девушку перед дефлорацией успокаивать будешь, а? Но предупреждаю, что геройствовать я в любом случае не собираюсь, да и не в моде это. — Смотри, — сказал Страшила серьёзно, взяв меня на руки. — Не надо геройствовать. Если вдруг тебе правда станет больно, то к моли небесной всю эту заточку. Или ты думаешь, я какой-то подонок из Тайной канцелярии? — Откуда?! — взвыла я в абсолютном восторге. — У вас тоже такая есть?! — Ведает человеческими душами, — мрачно подтвердил мой боец. — Круто… то есть вообще-то не очень. Ну однажды в лесу ты проявил некоторые задатки; ладно, я шучу, не обижайся. — Я думал, ты уже забыла, — вздохнул Страшила. — Я же извинился тогда. Я разразилась сатанинским смехом: — Да я тебе это всю жизнь припоминать буду, извинился он… Боец, ну включи мозги, у меня паника, я за слова свои не отвечаю. Слышал бы ты, что я плету на станции переливания крови, у всех медсестёр уши в трубочку сворачиваются. Могу тебе ещё рассказать, о чём говорили отец Варлаам с Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. А-р-р! Давай точи. Страшила поспешно, пока я не передумала, выволок напольный держатель на середину комнаты. — Теперь место моего скорбного пристанища стало ещё и пыточным станком, — возгласила я. — Горе мне! Неприятно: резать тупым ножом; плыть на лодке с рваными парусами; когда деревья заслоняют пейзаж; когда забором заслонили горы. Обрати внимание, боец: параграф «резать тупым ножом» стоит первым. А резать тупым мечом вообще опасно, но неизвестно, имела ли Сэй Сёнагон своё мнение по этому поводу. В определённые периоды японской истории женщины во время путешествия могли носить даже длинные мечи, однако мне, увы, неведомо, как было принято в её эпоху. Страшила, ничего не ответив, опустился рядом с держателем на колени. — Ты только не кричи, — взмолился он. — Обещаю, — пафосно заверила его я. — Сразу буду кусаться. — Полировальным, мелкозернистым, — пояснил Страшила и показал мне брусок. — Чтобы в случае чего тут же бросить. — Считайте меня коммунистом — полировальным, мелкозернистым, — мрачно срифмовала я. — Представила себе сейчас, как маньяк надевает на свою бензопилу высокопрофильную цепь и объясняет жертве, что именно он делает. Страшила наклонился, медленно провёл бруском вдоль кромки лезвия, ближе к острию, и выпрямился. — Ну что? Я ответила не сразу. — Знаешь, мне было так страшно, что я что-то ни черта не поняла, — призналась я. — Попробуй ещё раз. Страшила снова неторопливо чиркнул бруском, и я взвыла от смеха. — Да это вообще не как зубы! Скорее как ногти — пилочкой! Ты мне типа маникюр делаешь! Маникюрша Страшила, смените фрезу! Мой боец откинулся назад, вытер платком пот со лба и протяжно выругался, чем развеселил меня ещё больше. — Сейчас попробую среднезернистым, — предупредил он. — Полировального просто недостаточно, чтобы обозначить заусенец. — Жги, — милостиво разрешила я (мне уже было как-то до лампочки и на заусенцы, и на бруски) и вполголоса затянула песню Дэна Назгула про ангелов. Страшила с силой провёл бруском по кромке и вопросительно посмотрел на меня, но, убедившись, что я пою, начал точить уже спокойно. Немного сбросив напряжение, я вдруг подумала, что вибрации клинка могут помешать заточке, хотя мой боец и не делал мне замечаний, и замолчала. — Я тебя не очень отвлеку, если полюбопытствую, почему эти камушки нужно держать в воде? — А я сам не знаю, — отозвался Страшила. — Это водные камни, они мне больше нравятся. Ещё есть так называемые масляные. Но и эти нужно держать в воде не всегда, а только непосредственно перед заточкой. — Эй, а я не заржавею? — Нет, не бойся, — засмеялся Страшила. А потом окунул руку в воду и слегка окропил клинок! — Ты что делаешь, иезуит?! Я от слёз-то боюсь заржаветь! Или это у тебя святая вода, и ты пытаешься изгнать из меня дьявола? — Да не заржавеешь ты, — отмахнулся Страшила. — Не паникуй. А святая вода — это ты о чём? — Это когда в воду окунают крест, и она считается после этого святой. Симпатическая магия. Ну ладно, я поняла, что у вас нет такого. Страшила медленно кивнул. — Виноват, я пока помолчу, — объяснил он после паузы. — Просто, если отвлечёшься, можно испортить уже почти выведенное лезвие. — Да пожалуйста! — милостиво разрешила я и тоже замолчала. — Ну вот, по-моему, отлично получилось, — сказал наконец Страшила, выпрямившись. Я разницы не чувствовала вообще. — По мне, мы просто превратили часть моего драгоценного клинка в железные опилки, увеличив всемирную энтропию, — заметила я. — Давай так часто не делать, а то ты в один прекрасный день сточишь весь клинок к чёртовой матери, так что от меня ничего не останется. — Ну уж это вряд ли! — засмеялся Страшила, вытирая лезвие. — Из копеек рубль, из ручейков море, — проворчала я. — Туда-сюда — и половины клинка нет, а вместо меча сапожное шило. Знаешь, ты эти опилки пока не выбрасывай: хочу провести эксперимент, не могу ли я видеть или слышать через них на расстоянии. Пока сложно определить. Если могу… В мыслях у меня сразу зароились подлинно наполеоновские планы. Положить одну стружку в кабинет магистра… или даже не так: скооперироваться с Серой и вделать эту стружку в полезный подарок типа чернильницы с памятной надписью, чтобы он всегда стоял на столе. (Мне мигом вспомнилась весёлая история, как пионеры преподнесли американскому послу деревянный герб США с жучком, который потом висел у него в кабинете). Если приедет с визитом кто-то типа бога или иностранного посла — ему тоже чернильницу, да с госсимволикой, надо их побольше наготовить! А ещё можно выдрессировать какую-нибудь местную перелётную птичку и надеть ей на лапку кольцо со стружкой, чтобы она летала над республикой и показывала мне окрестности с высоты птичьего полёта. И я буду в середине всей этой сети, как паук, получать и анализировать информацию. Лишь бы получилось, уж тогда-то скучать по ночам не придётся! — Всё будет по-другому, когда я стану богом, — мечтательно напела я: всегда чувствовала некоторую общность с амбициозным парнишкой Рейстлином. Страшила с интересом посмотрел на стружку на полу, но не оторвался от своего занятия. Он ещё раз как следует прошёлся по лезвию сухой тканью, а затем полирнул его местной «вэдэшкой». — Семь потов сошло, — пожаловался он. — Умеешь ты нагнетать. Кому рассказать, оборжутся. Я невинно молчала. Страшила оторвал кусочек от тряпочки, которой ранее вытирал лезвие, сдунул с опилок пыль абразивного камня и завернул их в ткань. Я напряглась, пытаясь оценить возможные изменения в окружающей картинке, но их не было. Впрочем, я не собиралась сдаваться так быстро. — Сейчас подмету и пойдём в лабиринт, — пообещал Страшила. Я согласно звякнула. — Скажи, а ты бритву правишь только на ремне? На бруске её не точишь? — Только на бруске и точу. На полировальном. — А почему Цифра точил на ремне? — удивилась я. — Об этом у него спроси. — Ну вот ещё, спрашивать у него такую ерунду буду. И ты каждый день её точишь? — Через день подтачиваю. Да это недолго ведь, пару раз провести по бруску. Она не успевает затупиться. — А у тебя, прости за любопытство, борода не растёт ещё? — осторожно осведомилась я. Кто его знает, возьмёт и оскорбится; решит, что я в скрытой форме называю его безусым юнцом. — Пока нет, слава духу святому, — хмыкнул Страшила. — Иначе вставать бы пришлось ещё раньше. — Мудрый подход. А стрижётесь вы как? Сами, или у вас тут есть барбершоп? Страшила с недоумением поднял брови: — Сами, естественно. — Ножницами — сами? — ужаснулась я. — Это же неудобно. — Да что неудобного? — удивился Страшила. — Встаёшь перед зеркалом, причёсываешься с водой, пальцами забираешь часть и состригаешь. Когда наловчишься — ничего сложного. Главное — как следует заточить ножницы, и чтобы было светло. — Ты и ножницы точить умеешь? — Естественно. — Блин, приезжай к нам в гости: у нас полно затупившихся ножниц, а нести на заточку дорого, — проворчала я. Весь ритуал затачивания, включая последовавшее за ним подметание пола, занял приличный отрезок времени. В лабиринте было уже намного больше народу, чем обычно, но мы всё-таки нашли безлюдный извив. К «танцам» Страшилы со мной я уже привыкла, хотя и не могла понять, как человек может так непринуждённо двигаться в его-то куртке, которая непонятно сколько весит, да ещё со мной в руках. И на мой неуёмный ум пришла не очень мудрая мысль, которую вообще-то сразу надо бы было припечатать резолюцией, что от инициативы всегда достаётся именно инициатору. — Боец, — ласково обратилась я к Страшиле, когда мы вернулись в комнату, — а чего ты до сих пор тренируешься один? Когда приступим к спаррингам? Он удивлённо посмотрел на меня. — Во-первых, я пока привыкаю к тебе и к ку… куртке. А во-вторых, тебе же надо дать освоиться. А то ты какая-то нервная, плачешь постоянно, всего боишься. — Я не нервная, — обиделась я. — Плачу — потому что тем самым снимаю эмоциональное напряжение. У меня перманентный стресс из-за новой обстановки. Страшила выразительно качнул головой: — Дина, вот посчитай: насекомых боишься, холодного оружия боишься, заточки клинка боишься. И к тому же тебя от финтов мутит. — Послушай-ка ты, храбрый портняжка, — возмутилась я, — уж заточки-то я теперь точно не боюсь! И обычных насекомых — тоже, я только жалящих не выношу. Меня в далёком детстве ужалила пчела, когда я помогала бабушке разбирать свежий липовый цвет, и я с тех пор панически боюсь всю эту жужжащую полосатую жалящую нечисть. Осы вьются противно, видеть их не могу. Шмеля я как-то по подставе соседской девочки чуть рукой не цапнула, бог уберёг. А шершня и очень смелый человек испугаться может. Это называется апифобия, и здесь нечего стыдиться. От финтов меня, кстати, уже почти не мутит. И холодного оружия я, короче, тоже больше не боюсь, так что требую приступать к спаррингам с Цифрой. Это я выпалила одним духом, пока не исчез запал. — Ты сейчас это серьёзно? — Курьёзно! — язвительно срифмовала я. — Ладно, — несколько удивлённо согласился Страшила. — Скажу ему, как увижу. Он ушёл на завтрак, а я, поскольку дело было сделано, принялась брюзжать, предрекая на спарринге самые разные ужасы. Идёт всё нормально — так нет же, мне неймётся, я бегу впереди паровоза. Ну и что, что когда-нибудь Страшиле, вероятно, придётся защищаться мною в настоящем бою: зачем торопить неизбежное? То-то будет веселья, когда повторится темп, который они демонстрировали в лесу, а может, и похуже! Я резко остановила внутренний диалог и попыталась почувствовать бывшие частички себя, лежавшие на тумбочке. Я пробовала дотянуться до них по-всякому, ощутить себя изнутри металлической стружки, визуализировать ткань, в которую они были завёрнуты. Увы, как я ни пыталась и как ни мотивировала себя, ничего не получалось. Радовало меня одно: воспринимаемая зрительная картинка нисколько не ухудшилась. Я опасалась, что может быть как с голограммой: если отломить кусочек фотопластинки, само изображение сохранится, но чёткость и глубина могут пропасть, и чем меньше осколок, тем сильнее для него этот эффект. Ну возможно, эти опилки просто слишком мелкие, чтобы исказить поле моего зрения — как и чтобы через них можно было что-то воспринять. Страшила своим возвращением прервал мои попытки расширить своё астральное тело. — А сейчас давай рассказывай дальше, — весело сказал он, стягивая сапоги. — Я хочу, чтобы ты рассказала про всю тысячу лет, если сможешь. — Я-то смогу, хоть там не тысяча, а больше, — проворчала я, — к тому же история не начинается с восемьсот шестьдесят второго года; впрочем, как говорится, века идут, а люди не меняются. Но точно ли это нужно тебе? Я-то ощущаю себя неким носителем информации, которую надо куда-то скопировать, чтобы она не пропала. Действительно ли ты хочешь, чтобы я копировала это на твою память? Это может необратимо изменить всё твоё восприятие. — Интригующе, — одобрил Страшила. — Давай уже приступай. — Ну хорошо, — хохотнула я. — Минздрав тебя предупредил. И я изложила Страшиле «Эймундову сагу» и официальную версию событий. — Итак, вот тебе задачка. У нас есть Ярослав Мудрый с женой его Ингигердой, Борис, Глеб, Святослав и Святополк. По саге, главный герой Эймунд, служа некоему конунгу Ярицлейфу, женатом на некой Ингигерд, убил по его приказу некоего Бурицлейфа. Бурицлейф находился в шатре, и ему отрезали голову. Ответь мне, боец: кем из вышеназванных персонажей может быть Бурицлейф из саги? Страшила предположил. — Ага-а! — торжествующе взвыла я. — А вот в переводе Сенковского, сделанном в девятнадцатом веке, после имени Бурицлейф в скобках указано: Святополк! Чуешь: прошло десять веков, а старая фальсификация живёт, её поддерживают? Навесили ярлычки Мудрого и Окаянного, и так и живут они, невежеством людским питаются! — Ну тут же может быть и с другой стороны фальсификация, — осторожно заметил мне Страшила. — Конечно! — возликовала я. — Конечно, может быть! И при переводе могли понаписать отсебятины, а чтобы это узнать, надо выучить исландский того времени и самому всё изучить! Но есть некоторые красные флажки. Во-первых, это всё уже изучили люди с достойной репутацией. Во-вторых, солгавший раз солжёт и снова, поэтому когда нам пишут, что Ярослав был хромым с детства, а мы через десять веков изучаем предположительно его кости и видим травму, полученную во взрослом возрасте, то перестаём доверять источнику. Ну и главное: обычно фальсифицируют данные в пользу победителя. Это только один случай, а вся история, весь эпос кишат ими, и в определённый момент ты уже замечаешь тенденцию. Канонизированные подонки, равноапостольные братоубийцы, первородящие в сорок лет! Самое нормальное — это «Слово о полку Игореве», несмотря на все его метафоры; как-нибудь прочитаю тебе наизусть. Понимаешь, изучая историю, важно помнить, что не была раньше трава зеленее, небо голубее, а люди лучше. Такие же, как и всегда. Да, хотела спросить: у вас солнечные затмения часто бывают? — Ну не так чтобы, — заколебался Страшила. — Прошлой весной вот, помню. Прямо смотришь — а от солнца как будто бы кусок отъеден. Это даже как-то объясняли. — Кусок отъеден — это, значит, частное затмение, — авторитетно отозвалась я. — Уж не знаю, что вам говорили, я позже заново тебе объясню. А когда было предыдущее? — Давно. Я тогда маленький был. — Вообще, поскольку у вас две луны, — проворчала я, — затмения могут случаться немного чаще… Но у нас вот луна одна, затмения бывают редко, поэтому люди их боятся. Где-то в пятом веке до нашей эры война мидийцев с лидийцами закончилась благодаря солнечному затмению во время сражения. Его ещё предсказал Фалес Милетский, хотя я не понимаю, как он в его-то время смог это сделать. Так вот оцени, насколько упомянутый Игорь был целеустремлённый: меня всегда веселило, в какой он пришёл ужас, когда «възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты». Затмение, знак богов, сворачивай манатки, само солнце против твоей затеи! А он всё равно пошёл. — Ух! — не сдержался Страшила, глядя на меня с любопытством: видимо, я говорила с непривычным воодушевлением. — И разумеется, люди, как обычно, творили достаточно скотства. Одному князю не дали идти с передовыми отрядами, где добыча больше, так он не стал разбираться с тем князем, который ему это запретил, а пошёл грабить его земли, воевать с детьми и бабами. И ведь он не лично это делал, у него дружина была, причём тоже со своими закидонами об элитности и чести. — Это я сказала с намёком. — И ничего, честь им не помешала напасть на гражданских, да ещё и людей бывшего союзника. Но тогда, по ходу все так делали: там описывается, как в первый день напали с тыла на обозы и беззащитных женщин и праздновали победу. А как дело дошло до суровых половецких мужиков, то эти искавшие славы получили люлей. Пошли бы все вместе, может, и справились бы. Ты только не подумай сейчас, что это у нас все тупые и подлые; я тебя заверяю, что у вас точно так же, и чем выше, тем гнилее. Я для этого и рассказываю, чтобы ты уяснил себе общую картинку. Как бы посмотрел сверху. И имел в виду, что ваше отсутствие дат очень сильно облегчает переделку и усложнит расшифровку когда-нибудь в прекрасном будущем. Страшила вздохнул и ничего не ответил. — Теперь ты мне что-нибудь расскажи, — потребовала я. — А то всё я да я. У меня информационный голод. — Ну а что тебе рассказать-то? — растерялся мой боец. — Ну например, какие у вас на Покрове есть страны, с которыми вы воюете. Ты их можешь как-то охарактеризовать, описать? У Страшилы на скулах выступили пятна, и я поняла, что это был неудачный вопрос. — Ну хоть примерно, — поспешно добавила я. — Хоть названия. Японция, Немеция. Ну хоть одну. Ладно, чёрт с ними, забудь. Расскажи, что знаешь. Про орден ваш. Сколько у вас в республике магистров? — Магистров у нас много, — туманно ответил мой боец, — сколько орденов, столько и их. Но великий только наш. «Опять неудачный вопрос, — развеселилась я. — С другой стороны, я тоже не помню, сколько у нас в стране министерств. Тем более что всё меняется. Вот не так давно упразднили министерство регионального развития. То есть уже давно. Чёрт, как время бежит-то!» — Да расскажи подробно, что знаешь, не ломайся, что я из тебя тяну информацию, — пристыдила его я. — Разложи всё по полочкам, представь, что я рекрут и меня надо заманить в орден. Расскажи, как я могу стать великим магистром: ибо плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Страшила неохотно ответил, что сначала нужно зачислиться в любой департамент, для чего достаточно подать соответствующее прошение: главное, чтобы в личном деле не было критичных отметок. Срок для этого ограниченный, отсчитывается с успешной сдачи экзамена; у Страшилы есть время до конца первого зимнего месяца, чтобы определиться. Ну а потом, если хорошо показываешь себя, поднимаешься по карьерной лестнице. — И почему же ты отказываешься пойти в департамент? — осведомилась я, выслушав всё это. — Неужели не хочется сделать карьеру? У тебя достаточно красивая форма черепа, тебе пойдёт бритоголовость. Я уже не говорю про золочёные бляшки на ремне. А то и про корону с лучиками, а? Помогу тебе дойти до самого верха, и будешь жить припеваючи. — А зачем мне это нужно, — хмуро возразил Страшила, — если я могу жить так же припеваючи, на всём готовом, оставшись на девятой ступени? Не всё ли равно, с какой головой, с каким поясом и на какой ступени отдать жизнь за орден? — Во-первых, не всё равно, если только не считать этот мир майей, — возразила я, — а кроме того, карьера обычно сопряжена с интересными впечатлениями и интеллектуальным развитием. Мои-то увлекательные рассказики тебе скоро наскучат. Глядишь, позеленеешь от скуки! И, во-вторых, мне не нравится твоя зацикленность на идее героической смерти. Такое ощущение, что тебя запрограммировали… то есть, так скажем, официально обязали трагически умереть за орден, и никаких гвоздей. — Если бы Страшила был землянином, то я непременно уличила бы его в том, что он пересмотрел пафосных фильмов с торжественными красивыми смертями на поле боя (непременно с рукой, прижатой к сердцу, и прощальной речью без мата, обращённой к Отчизне). — Я тебе задала конкретный вопрос: почему бы тебе, вместо того чтобы болтаться, как цветок в проруби, не пойти в департамент, не сделать карьеру, не выстроить свою жизнь? — Не хочу, — проворчал Страшила. — Да и что там делать? Сидеть за конторкой и проверять отпечатки пальцев? Держать народ на расстоянии от костра? Вести подозреваемых на трибунал? — Боец, да ты просто свалил всё в одну кучу: не может быть, чтобы всем этим занимались одни и те же люди. Это же наверняка даже разные департаменты. — Угу. Разные. Но я всё равно ничего не понимаю в этом. Мне показалось, что мой боец что-то недоговаривает. — Учиться никогда не поздно. И не может быть так, чтобы тебе не импонировало ни одно из направлений, ни один из департаментов, которые у вас есть. Подумай как следует, что тебе нравится. — Уже подумал, — отрубил Страшила. — Подожду ещё месяц, и меня распределят куда-нибудь как простого воина-монаха. Лучше всего — на лимес или в действующие части. Ты, Дина, не юли: тебе хочется, не чтобы я пошёл, куда мне нравится, а чтобы нам не пришлось убивать бунтовщиков, антитеистов и всю эту сволочь. А если мне нравится именно это? Я мрачно сфокусировала на нём взгляд. «Он парень не злой, не жестокий, но он знает, что в звериной ненависти двинулись на родную республику эти посланные мировыми паразитами, обманутые и злобно натравленные солдаты, — уныло процитировала я про себя; очень к месту пришлись строчки из «Как закалялась сталь». — Что же делать? Ведь никто не готов признать, что он — обманутый и злобно натравленный, что у него такое же искажённое восприятие, как и у противника… А я, если уж по Островскому, тяну Страшилу в жизнь, созданную из мелочей, погружённую в узколичное, в своё собственное, обособленное. Потому что знаю, что ничего хорошего за всю историю человечества не принесла готовность бездумно убивать во имя своих убеждений. Разве можно построить хрустальный дворец чудесного общества, замешав фундамент на чужой крови?» — Ну в общем-то да: мне бы очень не хотелось, чтобы мной кого-то убивали, — сухо заметила я вслух. — Ты же меч, — возразил Страшила, как будто это всё объясняло. — Моя мама всегда говорила мне: «Ты же девочка», и мне эта фраза осточертела до тошноты. Ну и что, что я меч? Я не хочу крови. Я вообще за международное гуманитарное право и за то, чтобы люди договаривались. Давай во всём разберёмся, перед сложным решением надо выписывать на листочек пункты «за» и «против». Какие у вас есть вообще департаменты? — Дина, это бессмысленно, я всё равно не пойду в департамент. Ни в один из них. Но меня тоже было не так-то легко унять. — Я же не заставляю тебя сразу идти куда-то. Мне просто нужно понять, какие у вас есть перспективы. — Да зачем тебе это? — Нет, в кои-то веки попросила о такой мелочи, — возмутилась я, — а он от своего верного меча шифруется, как партизан, листика бумаги пожалел! Я, может, мемуары потом о вашем мире напишу и разбогатею! Страшила скрепя сердце поднялся и вытащил из тумбочки лист с мелком; я ощущала в кончиках несуществующих пальцев какой-то зуд антрополога. По мне, список вышел восхитительный: внутренних дел, внешних связей, обороны, дел ордена; и, ни много ни мало, Тайная канцелярия — её единственную мой боец написал с заглавной буквы, и я чуть не засмеялась в голос. — Может, там ещё какие есть, я просто не знаю, — проворчал он. В моём понимании департаменты превратились в наши ФСБ, ФСО и, между прочим, МИД, но в основном орден выполнял функции местного МВД вкупе с моим родным Министерством обороны. Как по мне, по описанию уже выходил жуткий монстр, а ведь в орден ещё фактически входили и наши СВР с ФСИН. — Вах, — похвалила я, — отличная выборка. Впечатляет! Ты знаешь, что чёткое разграничение внешней и внутренней политики — это уровень Вестфальской системы, одна из её основных характеристик? А вот скажи мне, пожалуйста… Насколько я поняла, ваша идеология рассматривает вашу республику как единственное государство, достойное существовать на Покрове, верно? А все остальные государства — как врагов, так? Но ведь департамент внешних связей не может мыслить в том же духе: его роль — искать точки соприкосновения, так называемые «увязки», разве нет? Потому что иначе какая разница между ним и департаментом обороны? — Дина, я не знаю. «Глушь, средневековье, — терпеливо напомнила я себе. — И его не удосужились научить». — Просто мне не нравится, что ваш МИД, который по идее должен отвечать за кооперацию, находится в составе ордена военного монашества, от самого названия которого пахнет конфронтацией. Погоди, а выходит, что Щука, раз он великий магистр, de facto и de jure заодно является основным архитектором внешней политики и дипломатии? — Я не могу с уверенностью ответить тебе на этот вопрос, Дина, — негромко ответил Страшила. — Но по логике — да. — Ладно, давай ты мне расскажешь то, что знаешь. Будешь говорить, из-за чего душа не лежит к департаменту, и вычёркивать по одному. Страшила, не задумываясь, широким взмахом мелка зачеркнул Тайную канцелярию, чем невероятно меня расстроил. — А из тебя, может быть, вышел бы неплохой Бенкендорф, — заметила я. — Кто это такой? — Александр Христофорович, начальник Третьего отделения в нашей стране, это, я так чую, в точности как ваша чудо-канцелярия. Жил в девятнадцатом веке. — И вы их помните, — недоверчиво вздохнул Страшила. — А зачем он тебе? — Понимаешь, зная, кто такой Бенкендорф, лучше ощущаешь дух того времени. Когда тебе известно, как он набросился на бедного Дельвига за номер «Северных цветов», который дали редактировать Пушкину, то яснее осознаёшь, какую власть имело в то время Третье отделение, даром что было в нём всего тридцать шесть человек. Вообще вот читаешь стихи Пушкина того времени — вполне обычные стихи, не какие-нибудь матерные из серии «Запретный Пушкин» — и прикидываешь, что мог бы усмотреть в них цензор, и как можно было бы замаскировать истинный смысл строк. И это интересно! — Ты мне потом расскажешь подробнее, — предупредил Страшила. — Расскажу, — охотно пообещала я. — Только сперва давай разберёмся с твоими департаментами. — Дина, не надо. Это очень нудная и долгая работа… это крест. Ты же даже не понимаешь, о чём говоришь… метишь меня сразу в магистры. — Так а как иначе? — возмутилась я. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом! Бездумно работать может и лошадь, но председателем колхоза она так и не станет! И да, в каком-то смысле, если ты не стремишься к синекуре, это действительно крест: но те же спецслужбы, если абстрагироваться от оханья, что они склонны нарушать частную жизнь человека, выполняют очень важное и нужное дело! Они вообще-то и впрямь иногда предотвращают теракты. Ты бы хоть попробовал. Даже та же Тайная канцелярия: Феликс Дзержинский говорил, что чекист — это три «Ч», честность, чуткость и чистоплотность. Ты вроде как подходишь по всем параметрам. Не дрейфь, никто с тебя сразу не потребует чего-то особенного. Я тебе расскажу немного о наших методах и практиках, ты потом даже сможешь внедрить их в использование. Прослывёшь великим реформатором департамента, на тебя будут молиться, как у нас молились и молятся на Эдмундовича. — Нет, Дина, — жёстко отрезал Страшила и безжалостно вычеркнул департамент дел ордена. — Сидеть в душной канцелярии, ездить по республике, собирая детей, оставшихся сиротами… как-то мне это всё не по нраву. — А ты уверен, что там только это? — Нет, — мрачно ответил мой боец. — Ещё там поставки продовольствия, ещё какие-то… припасы. Не хочу. — Хорошо, — согласилась я. — А вот скажи, к какому департаменту относится ваша служба охраны? Я просто заметила, что Страшила всегда говорил о ней с уважением, и решила использовать это. — Она сводная. В личной охране магистра тоже воины из разных департаментов, мастера своего дела, он при необходимости и советуется с ними. — Вот ты бы пошёл в любой департамент, — пропела я самым своим бархатным голосом, — и я ручаюсь, что моих знаний хватит на то, чтобы натаскать тебя в степени, достаточной для того, чтобы магистр почёл за счастье советоваться лично с тобой. Послушай, у меня в памяти очень много ценных штук, почему ты отказываешься от этого? — Я же не отказываюсь слушать тебя, Дина, — усмехнулся Страшила. — Всего лишь идти в департамент… В обороне как защите границ я тоже ничего не смыслю. Я даже, виноват, не знаю, с какими странами граничит наша республика. То же самое с внешними связями. Ты как заведёшь про внешнюю политику… а я даже точно не понимаю, что это такое. — Чтобы понимать, что есть политика, много ума не надо, — заверила я его. — Это социальная деятельность, направленная на сохранение или изменение существующего порядка распределения власти и собственности. Определение Марка Арсеньевича Хрусталёва, Царствие ему небесное; наизусть помню. Оно пригодно не только для операционального анализа. Если такая социальная деятельность направлена вовне государства, то это как раз она — внешняя политика. Страшилу моя тирада, по-моему, совсем обескуражила. — Нет, не моё. — Так война-то — это тоже внешняя политика! — не сдержалась я, но он молча помотал головой. — Послушай, да ведь там такие же парни, как ты, они понимают прекрасно, что тебя не научили этому, объяснят и расскажут, что надо! Я тебя уверяю, что ничего сложного не будет, люди склонны всё упрощать и красить в два цвета. Всюду один и тот же тупой двоичный код: свой — чужой, белое — чёрное. — Хантингтона бы сюда, и дать ему доступ к архивам и свободным перемещениям, он бы живо провёл цивилизационный анализ и обозначил псевдодихотомии «Север-Юг», «Запад-Восток»; да здесь небось есть и свои доморощенные хантингтоны, их никогда не смущает недостаток информации. — А мы вам Realpolitik забабахаем; её просто неправильно понимают, а ведь если руководствоваться действительно практическими соображениями, определяя государственный курс, то наступят мир, согласие и общее процветание! — Дина, не спорь со мной. — Мне не нравится твоя формулировка, — разозлилась я. — Спорить нужно, потому что если этого не делать, то неминуемо наступит эпоха тоталитарного государства. Людишек, пожалуй, начнём сжигать по какому-нибудь безобидному признаку — на кострах ли, в печах ли. В окно посмотри на творящийся беспредел: это всё потому, что вы предпочитаете не спорить. Да и если мы уже ушли от сожжений, свобода аргументированной дискуссии нужна из тех же практических соображений. Ибо в противном случае будут появляться — и трактоваться всерьёз — шизанутые статеечки вроде «Менделевская генетика и фашизм». Будем, привыкнув принимать идеологию за науку, противопоставлять «менделевскую» и «мичуринскую науку», прославлять доклады академика Лысенко и громить его противников, «защитников реакции», «мракобесов от науки». А расхлёбывать это — нашим детям. — Хорошо, Дина, в данном вопросе — не спорь со мной, — нетерпеливо сказал Страшила. — У меня есть причины отказываться от любых департаментов. — Ну какие причины, объясни? — Неохота просто каждое утро всю голову брить, — проворчал мой боец. — Так не брей, ты сам говорил, что это по желанию, — поддела я его. Страшила посмотрел на меня, как студент — на преподавателя, уличившего его в неумеренном использовании сочетаний клавиши Ctrl с клавишами C и V. — Это как с обувью, — сказал он, подумав. — Нигде не прописано, что нужно непременно, выходя из комнаты, надевать сапоги, которые нам выдают. Но босиком или там в одних только носках и портянках никто не выйдет. Хотя, если выйти, то ничего за это не будет. — Да я поняла, ну ты и зануда: мне рассказываешь про подобные штуки! Боец, это несерьёзно, я на твои отговорки не куплюсь. Почему ты отказываешься? «Не моё»! А что твоё-то: убивать антитеистов? — Моё — служить ордену, — проворчал Страшила. — Приказ отдадут — буду убивать. Не отдадут — не буду. Куда распределят, туда и распределят: не хочу подавать никаких прошений. И политику я определять не собираюсь, для этого и поумнее меня найдутся. «Ой, как всё плохо, — сумрачно подумала я. — Да, когда ты убил по приказу — можно думать, что руки твои в какой-то степени чисты. Эх, батенька, ваша битва при Сольферино ещё только грядёт. Если вы раньше не сожжёте местного Анри Дюнана». — Складывать с себя ответственность — всегда серьёзное искушение, — ласково заверила я. — Перекладывать её на власть, на обстоятельства… я сама так часто делаю. Но ведь должны быть и границы. Что это за «приказ отдадут — буду убивать», где работа головой? Послушай, чего ты боишься? Насколько я успела уяснить, у вас многие ни черта ни в чём не смыслят. Ну что, у вас все специалисты большие по внешним связям и мировой политике, а? А ты бы научился. У вас в библиотеке наверняка должно быть что-то по теме. — Учиться по книгам? — хмыкнул Страшила. — Меня от вида книги просто воротит. Но у нас много тех, кто любит читать. Тот же Цифра. — А Цифра почему не пошёл, с позволения выразиться, во власть? — Он тоже не захотел в своё время, — отозвался Страшила. — А потом было поздно. Он жалеет об этом, говорит, что упустил шанс инициировать изменения в обществе. «И хочет, чтобы ты воплотил в жизнь то, что он не смог, — подумала я. — Родительская гиперопека какая-то. Но из Цифры, мне кажется, в крайнем случае вышел бы Хендрик Хофген. А может, и получилось бы у него, чем чёрт не шутит? Надо пробовать, без этого не узнаешь». — А ты сам-то уверен, что не будешь жалеть? — спросила я ласково. — Взял бы да инициировал изменения в обществе. Оно у вас далеко не идеальное. Его изменять да изменять. Что-то неуловимое заскребло мне душу, но я отмахнулась. Я вам не Румата Эсторский. Обязательств бездействовать не давала. — Цифра понимает в этом хотя бы что-то, Дина. А я даже ничего и не смыслю в том, что нужно для того, чтобы успешно трудиться на подобной должности. Что мне там делать? Я только с мечом в руках хорош. Сражаться вот умею и люблю. — Это никогда не поздно изменить. У тебя много свободного времени. Все же прекрасно понимают, что вам до совершеннолетия не выдают книг. Цифра тоже не с фолиантом в руках родился, ему, как и тебе, запрещали ходить в библиотеку. — Цифра всегда любил читать, — терпеливо разъяснил Страшила. — Он, я знаю, договаривался со старшими воинами, с преподавателями; у них там даже был какой-то тайный кружок любителей чтения. А мне читать не нравится. — Да ты попробуй сначала, а потом говори, что тебе не нравится! «Не читал, но осуждаю!» Великая священная — далеко не все книги. Давай мы вместе прошерстим вашу либерею, в ней наверняка есть много полезного и интересного. — А зачем? — холодно спросил Страшила. — Затем, что у тебя хорошее сердце и хороший ум. Подонков во власти всегда много, а вот честных людей не хватает. Потом, как говорил товарищ Берия, попытка не пытка. — Я не была уверена, что он так говорил, но шутку относила к разряду неплохих. — А скажи… из бритоголового можно снова сделаться просто воином-монахом? — Ни одного такого случая не знаю, — сказал Страшила, подумав. — Это не значит, что их нет. Хотя лучше постараться узнать наверняка. «Вдруг обратно дорога закрыта, — с опаской заметила себе я. — Как у нас говорят: бывших разведчиков не бывает». И тут же педантично исправила машинально допущенную ошибку — вечный лингвистический нюанс, о котором я всегда говорила: что неправильно называть условно «наших» разведчиками, а «не наших» — шпионами. Они все шпионы, и различие между разведчиками и шпионами было чётко установлено ещё по Дополнительному протоколу 1977 года. Бери, читай и запоминай. Разве тот же киношный Штирлиц носит форменную одежду вооружённых сил СССР? Нет. Так какой он разведчик? Он шпион. — Тебе просто лень думать и решать. Опиши мне, какой ты видишь свою идеальную жизнь, что бы ты действительно хотел делать? Не антитеистов же убивать! — Не знаю, — хмуро ответил Страшила. — Да ну это несерьёзно. Улыбнись. Не зачемкай, а улыбнись. — Страшила растянул губы в фальшиво-весёлой улыбке и напомнил мне слепленную когда-то собственноручно венецианскую маску Джокера. — Теперь закрой глаза. Поразмысли как следует и скажи, чем бы ты хотел заниматься всю свою жизнь. Нет? Не придумывается ничего? — С тобой хочу говорить, — проворчал мой боец. — Это, конечно, очень лестно… но тогда объясни, чего ты ждёшь от распределения на границу? Покинуть надоевший монастырь? Заслужить в боях военную славу? Убивать, чувствуя себя право имеющим и параллельно переложив моральную ответственность на руководство? Страшила молча пожал надплечьями. — Не знаешь, — сердито констатировала я. — Р-р-р! Тогда иди в столовую! Ужинай и заодно думай. Вас тут отучают думать, это ясно, но у тебя-то я не вижу проблем с мышлением! Кстати, а из какого департамента ваш Щука? — Из внешних связей. — Вах, да он родной мне человек! Вот не побоялся мужик действовать — и ходит сейчас в мечах и при лучиках. А ты чего мнёшься? — Так он-то и впрямь умный, — возразил Страшила. — И всего добился своим умом. Официально считается, что магистрами становятся те, кто достиг высшей степени мастерства в титульном искусстве своего ордена, но я вот не слышал никогда, чтобы Щука был выдающимся мечником. Тем более что он и в орден поздно попал. — Вот он поздно попал в орден — и всё равно всему научился, — не унималась я. — Может, тебя просто смущает, что придётся снова чувствовать себя неопытным новичком? Но мы же всю жизнь чему-то учимся, а иначе это будет деградация! Как сказал бы гётевский Фалес, средь малых действуя, мельчаешь, а средь больших и сам растёшь… — Дина, я — не пойду — ни в какой — департамент. Слышишь меня? — Слышу, не агрись. Но я правда не понимаю, почему. Ты ведь тоже умный, у тебя отличная память… и я бы со всем помогла! Страшила улыбнулся одними уголками губ. — Есть причины, — сказал он кратко, натягивая куртку. — Не думай об этом. Меня всё устраивает в моей жизни. — На вопрос, какие это причины, ты принципиально не отвечаешь? — угрюмо спросила я. — Тебе это не надо, Дина. И лично я не хочу об этом говорить. — Ну и чёрт с тобой, — звякнула я мрачно. — Приятного аппетита. «Видимо, просто не хочет человек быть руководителем и принимать на себя хоть какую-то ответственность, — подумала я. — Как раз и начнёшь задумываться о теориях разных Мак-Клелландов. Что ж делать-то? Мне категорически не хочется, чтобы мною кого-то убивали. Как правильно пробудить в Страшиле интерес к происходящему в их республике? Может, попробовать увлечь его чтением? Скажем, попросить его сделать так, чтобы мы с ним оба как следует понимали, что вообще творится у них в стране…» По теории человеку нужен стимул; мне при этом слове представлялось что-то вроде настоящей заострённой палки для осла. Палка эта, впрочем, не всегда работает одинаково. Любимым примером нашего преподавателя по менеджменту был заяц, который в обычных условиях выступал в роли стимула для волка; но если волк был сыт, то этот стимул на него не действовал и внутренней мотивации не возникало. Зато появлялись другие стимулы: отобедавший волк стремился найти место для спокойного отдыха, он мог испытывать жажду. Вопрос был в том, чтобы определить и использовать правильный стимул для конкретного человека в конкретный момент. — Хочется спать, — с зевком объявил Страшила, вернувшись. — Ты сегодня отжиматься не будешь? — Я вообще-то не только отжимаюсь, — развеселился он. — Я знаю, но отжимания — это что-то, — честно сказала я. — Остальное-то я могла бы воспроизвести сама — хотя и не совсем так, конечно. Но вот на то, чтобы отжаться даже раз, у меня просто не хватило бы сил. Как ты на одной руке отжимаешься, я вообще не понимаю. Про экстренные ситуации, когда человек использует неведомые ему до этого резервы, не говорим. — Неведомые резервы? — переспросил Страшила иронично. — Ага. Я читала про парня, который, спасаясь от быка, совершил прыжок, достойный чемпиона мира по воркауту, зацепился руками за край высокого забора и подтягивался каждый раз, когда бык ударял рогами в забор. — Дина, ты быка когда-нибудь видела? — ласково осведомился Страшила. — Он бы снёс любой забор к моли небесной. — Забор был бетонный… каменный на цементе, а бычок молодой. — А зачем бычку ударять рогами в каменный забор, рискуя разбить себе об него голову? — Может, он был бешеный, — нашлась я. — И так-то он надеялся попасть в паренька. — А почему парень, вместо того чтобы многократно подтягиваться, не подтянулся один раз и не забрался на сам забор? — Его охватила паника, и он оказался неспособен принять конструктивное решение. А вообще у тебя отличные вопросы; не исключаю, что историю сочинили мои недобросовестные собратья по перу. А может, и не сочинили. Знаю только, что я бы ни разу не смогла ни подтянуться, ни отжаться, но если бы внизу бегал бешеный бык… кто знает. Страшила задумчиво кивнул. — Ты же совсем не занималась физическими упражнениями, когда была человеком? — Ну как сказать, — отозвалась я уклончиво. — Я никогда не ездила по городу на наземном транспорте, много ходила пешком. Временами на меня нападало желание заниматься спортом, но очень редко. В основном предпочитаю статику. — Статику? — Ага. Например, складываешь руки за головой и удерживаешь на весу спину и прямые ноги, так чтобы они образовывали угол. Чем острее он будет и чем дольше ты пробудешь в этом положении, тем лучше. Страшила тут же улёгся на пол и попробовал. — Не совершай моих ошибок, — заметила я. — Конкретно это упражнение я в своё время пробовала, соблазнившись кажущейся лёгкостью. И потом у меня три дня адски болел пресс. Страшила молчал. — Интересные у вас упражнения, — сказал он, когда наконец посчитал приемлемым для себя расслабить мышцы. — Плиометрические, статические… Странно, вот несложно же, казалось бы: хлопнуть в ладоши, когда выжал себя вверх. А почему вы до этого додумались, а мы нет? — О, это только малая часть накопленного человечеством наследия, — заверила я кичливо. — Я-то ведь не специалист по фитнесу. Плохо, кстати, когда человек решает выполнять упражнения, им не являясь. У меня вот знакомый для пущего форсу отжимался на пальцах. Сначала на двух на каждой руке, потом на одном. Смотреть отвратно было. — Дикость какая-то, — мрачно прокомментировал Страшила, посмотрев на свои собственные пальцы. — Ну, ясно же, что суставы пальцев не могут поодиночке вынести вес тела. А если и смогут, пользы от этого не будет. Сломал? — Нет, не сломал, но ты абсолютно прав. Просто действительно жутко даже представить это. Смотри не попробуй! — Нет, Дина, не волнуйся, мечник пальцы бережёт, — заверил меня Страшила со смехом. — Ещё батя иногда подтягивался на двери, — вспомнила я. — Вот открой дверь, зацепись руками за верхнюю часть и подтянись. Дверь в коридор отворялась наружу, так что Страшила открыл дверь в душевую. — Боец, а петли крепкие? — спросила я с опаской. — Просто однажды дверь батю не выдержала, и он упал, — я невольно засмеялась, вспомнив, как злобно ругался отец, стоя над сорванной дверью. — Он всё хотел прибить перекладину в дверном проёме, и ему всегда не хватало на это времени. Петли выдержали, но они оказались слишком хорошо смазаны, поэтому дверь, когда Страшила рывком подтянулся, с грохотом впечаталась в стену. Хорошо ещё, что её задержала другая стена, так что при виде сверху дверь с размаху образовала гипотенузу прямоугольного треугольника с катетами из стыка стен, и пальцы моего бойца не пострадали. Пробовать второй раз он почему-то не стал. — Говоришь, перекладину в дверном проёме? — Ага. Металлическую. Страшила потрогал пальцами стену. — А как её прикрепить? — скептически спросил он. — Мы просверлили перфоратором дырки и закрепили шурупами в дюбелях, — объяснила я, тоже рассматривая стену, на вид казавшуюся каменным монолитом, который будто бы и в самом деле воздвиг своим словом бог. — Но здесь такое, понятно, не сработает. А у вас совсем нет перекладин, турников? — Кольца есть. На цепях. Но мы зимой на них не тренируемся: они стальные, только руки калечить. — Кольца? — с уважением протянула я. — Круто, а что ж ты молчал? И что ты умеешь? Крест умеешь? — Умею, в основном его-то от нас и требовали, — ответил Страшила, как нечто само собой разумеющееся. — И вообще силовые упражнения. Я тоненько поверещала от восторга. — Это же сложно! — Знаешь, у нас говорят, что учиться читать сложнее, — проворчал мой боец, и я засмеялась. — Я туда не хожу сейчас, потому что уже холодно, а кольца у нас находятся внизу в лабиринте, и за них на таком холоде очень неприятно хвататься. Опять же, делать упражнения в куртке неудобно, так что её приходится снимать. Когда ты несовершеннолетний, это нормально: рядом куратор, да и вообще нападать на ребёнка бесчестно. А с четырнадцати лет и тем более взрослому надо вести с собой друга, а лучше двух, чтобы они стояли рядом и были готовы защитить тебя, если что. Мы так ходили с друзьями. — Вы как крабы, — проворчала я. — Раки-отшельники в своей раковине: снял куртку и думаешь, что беззащитен перед зубастыми пастями. Да люди-то адекватные, не все щуки-барракуды, есть и добрые китовые акулы, и дельфины. Ладно, это ваш менталитет. Я тогда буду твоя актиния. Страшила молча смотрел на меня, и я поняла, что ему, прежде чем он меня поймёт, нужен хотя бы базовый курс зоологии, и лучше бы не проводить пока красочных аллюзий, а то он, чего доброго, решит, что я тут матом ругаюсь. Какой же всё-таки классный у нас мир: хочешь — книжки про всех этих морских монстров читай, хочешь — передачи смотри, хочешь — лично с аквалангом погружайся! — Я в бассейн очень люблю ходить, — вспомнила я. — Лучше всего в открытый — зимой, вечером, когда уже темно. Причём я смотрела прогноз погоды по часам, чтобы не было ветра и шёл снег. Представляешь, плывёшь в тёплой воде, выныриваешь и запрокидываешь голову — а над тобой тёмное ночное небо, и тебе на лицо падают снежинки. Кайф! Я чуть не сказала «звёздное ночное небо», но вовремя догадалась, что в таком случае снежинки с него падать не смогут. Просто действительно, когда смотришь наверх, такой лёгкий, кружащийся снег кажется звёздной россыпью… Страшила чуть смутился. — Я плавать не умею, — признался он, поколебавшись. Я не удивилась: и на Земле не во всех странах плавание развито так, как в России. Причём не надо думать, что неумение плавать связано только, например, с обилием пустынь или степей на территории страны; многие жители Апеннинского полуострова, буквально нежащегося в благодатных тёплых морях, плавать не умеют. Они даже говорят про морские купания — fare i bagni, то есть принимать ванны (в смысле, морские). А для слова «плавать» у них есть глагол nuotare, и, как рассказывала наша преподавательница по итальянскому Татьяна Романовна, если сообщаешь, что ты вот сегодня плавал, то у тебя ещё и благоговейно уточнят: «Вы умеете плавать?» — Да вам это и не надо, — отозвалась я вслух. — Хотя для общего развития неплохо было бы завести в лабиринте маленький бассейн. Мало ли что случится в жизни: вдруг потребуется перебраться через реку. У вас в монастыре совсем негде научиться плавать? Страшила покачал головой. — Можно попробовать летом отправиться к тому озеру, — сказал он. — Если ещё никуда не распределят. Вообще-то больше, чем на сутки, уходить из монастыря нельзя, но тут нигде точно нет водоёмов. — В акведуке поплаваешь, — сострила я. — Обвяжем тебя верёвкой за талию, чтобы не унесло течением и не выплюнуло кому-нибудь из крана. — Ну разве что когда станет тепло, — засмеялся Страшила. — Туда можно проникнуть, просто это действительно опасно. А потом эту воду кто-то будет пить. Мой боец зевнул. — Всё-таки потренируюсь, — объявил он. — Согреюсь хотя бы. Вот это условия для жизни: отжимаешься и идёшь в душ, чисто чтобы согреться. Страшила, вернувшись, заслонил ёлки ширмой, снял сапоги и улёгся на матрац. Он закрыл глаза, а я уставилась в окно. Было ещё рано, всего девять, то есть, по местной системе, час до полуночи. Небо, впрочем, уже потемнело, и на нём виднелись звёзды. Вот знать бы, может, среди них есть моё родное Солнце? И оно, может быть, яркое, хорошо различимое? И называется как-нибудь странно… Найральзаурак? Я вообразила себя одинокой кометой, которая летит в холодном космосе, влекомая беспощадной орбитой, и ждёт с нетерпением, когда приблизится к Солнцу. Вот она проходит сквозь облако Оорта, а вдалеке — Pale Blue Dot… если не знаешь, что это Земля, и не поймёшь. Вот комета летит мимо планет и астероидов, может быть, для пущей потехи проносится через кольца Сатурна… «Ну, здесь я переборщила, — трезво заметила я себе, — но, с другой стороны, комета ведь у меня воображаемая, ведомая не только своей орбитой, но и моим непутёвым разумом. Она способна на всё, что угодно». Я представила себе Землю издалека, этаким классическим снимком Blue Marble. Рядом с ней — серебристо-серую поверхность Луны, похожую на блинчик. Рыба-луна, что плывёт в необъятной дали… Космонавты на МКС, может быть, сейчас не спят… Что, интересно, творится дома, на моей дорогой Земле? Что в России, на Украине? Вдруг у нас разразилась ядерная война, а я об этом ни сном ни духом? Было тихо, сумрачно и как-то тоскливо. Время от времени с неба срывались звёздочки. «Чья-то душа к боженьке погостить отправилась, — едко прокомментировала я. — То бишь метеорит прошёл, раскалившись, через слои атмосферы и упал на поверхность этой планеты. Что-то сильно раскалилось — это что-то засветилось. Ну а коли засветилось, то не факт, что раскалилось. — То была присказка одной из обучавших меня на моём веку учительниц физики. — Если, скажем, мы ведём речь о холодных источниках света. Хоть об этой светящейся ёлочке прямо передо мной». Ещё одна «звезда» прочертила небо кончиком невидимого стилуса. «А с небосклона бесшумным дождём падали звёзды, — спела я про себя. — Падают… совсем, как у нас». Что могло произойти в моё отсутствие на нашей непутёвой Земле… Правильно подметил Высоцкий: там смертью пропитан воздух… Вероятность, конечно, относительно мала, но могла случиться даже ядерная война. Да просто по ошибке! Радар заклинило, на нём вроде как «отобразилась» ракета, и шарахнули в ответ, не разобравшись. «Дин, ну хватит, — строго заметила я себе. — Какие ещё, к чёрту, радары? Сейчас вообще РЛС, радиолокационные станции, и там тоже не остолопы сидят: всё понимают и прекрасно осознают риск. Те же компьютеры NORAD заклинивало в семьдесят девятом и восьмидесятом, но здравый смысл спас нашу планету. В восемьдесят третьем уже у нас отработали адекватные люди, и ничего не случилось. — Я постаралась не задумываться о том, возможно ли повлиять на пресловутые РЛС хакерскими атаками или какими-нибудь аналогами наших «Красух». — А то ещё была весёлая история о том, как наш замечательный Ельцин, трудившийся на благо Родины «от рассвета до заката», отреагировал на пуск норвежской метеорологической ракеты в 1995 году. Ох, как показательно то, что ему ничего не сообщили из Генштаба, или он просто недослышал… Ладно, чёрт с ним, с Ельциным, ещё думать о нём сейчас. И так невесело». Вообще-то действительно весёлых мыслей у меня не было. За это время террористы могли украсть и использовать оружие массового уничтожения; могли начать заварушку Индия с Пакистаном, им же трижды плевать и на шестую статью ДНЯО, подразумевающую стремление к полному ядерному разоружению, и на весь ДНЯО в целом; КНДР могла нечаянно выпустить очередную свою ракету не туда, куда планировалось: они же у них чуть ли не наобум господа бога летают! На ДНЯО КНДР плюнула ещё более демонстративно, чем Индия с Пакистаном. Если разобраться, кому он нужен, этот договор, если из него может выйти любой, кто захочет? А я здесь, и никакого толка от меня нет. Хотя, наверное, и не было бы. Мак-клелландовская потребность властвовать у меня на нуле, а без власти в нашем мире ничего не изменишь. У нас не ценятся политические лидеры, склонные к аффилиации, а не к достижению и к власти. Тем более девушки — ну, не воспринимают их серьёзно у нас в стране. Так что ничего бы я не изменила. Разве только если уехать… но я по опыту знаю, что не дышится мне на чужбине, даже когда ты всего лишь турист… даже если понимаешь, что нация — это воображаемое сообщество, а границы проводятся на бумаге… — Ни сна, ни отдыха измученной душе… — чуть слышно спела я. — Мне ночь не шлёт надежды на спасенье… Всё прошлое я вновь переживаю — один в тиши ночей… Страшила пошевелился и открыл глаза. Он, оказывается, ещё не спал. Вот я молодец! — Дина, ты чего? — он приподнялся. — Ничего. — Тебе плохо? — Да нет, нормально, это я так, — смутилась я. — Если нормально, почему ты такие песни поёшь? — допытывался Страшила. — Да подумала… вдруг с моей планетой что-то случилось? а я об этом даже не знаю… Не обращай внимания, просто ночью бывает тоскливо. Я думала, ты уже спишь. Страшила откинулся назад. — И часто ты так по ночам поёшь? — Почти не пою, у меня соображение тоже имеется. Стихи вслух читаю, и то вполголоса. Думаю. Даже в полумраке я заметила, что мой боец нахмурился. — Дина, я не знаю, что здесь можно сделать. — Я тебя и не просила что-то делать, — проворчала я, но Страшила, к счастью, не обратил внимания на мой тон, да и на слова тоже. — Тебе скучно, понимаю… — он потёр висок. — А почему ты раньше не сказала, что тебе ночью становится тоскливо? — А ты сам не мог догадаться? — съязвила я. — По утрам кто тебя будит? Значит, я ночью не сплю. Страшила моё брюзжание даже не слушал, и я этому порадовалась. — Может, ты хочешь чего-нибудь? — он посмотрел на меня. И эта его заботливость меня настолько умилила, что я тоже серьёзно задумалась: может, я действительно чего-то хочу? Хотела-то я многого, но исполнить все мои желания мог бы разве что дух святой. Однако связаться с ним было бы затруднительно, да к тому же я сомневалась, что ему прямо захочется исполнять желания закоснелой атеистки. «Не о том я думаю», — заметила я себе и сфокусировала взгляд на часах. Почти полночь, а я не даю Страшиле спать. — Знаешь, — сказала я, — буду тебе благодарна, если ты на листочке жирно и крупно напишешь формулу квадратного уравнения без чисел. А я буду смотреть на этот листочек, мысленно подставлять на место букв циферки и решать уравнения в уме. Страшила безропотно поднялся и полез в тумбочку за листом бумаги и мелком. В полумраке свалил что-то — судя по звуку, стеклянный стакан; к счастью, он не разбился. — Первый коэффициент «а» не пиши, просто «икс в квадрате», — попросила я. — Ага… Теперь запиши вот что… Я продиктовала ему ещё две строчки, надеясь, что память не исковеркала теорему Виета. Наскоро проверила в уме: нет, всё верно. — Большое спасибо, сокол мой, — искренне поблагодарила я. — Теперь положи листочек на соседний матрац и можешь спокойно предаться сну. — Хорошо видно? — подозрительно спросил Страшила. — Тебе точно на всю ночь этого хватит? — Всё просто супер, — заверила я. — Ты ж моё отзывчивое сокровище. Спи, поздно уже. Обещаю не петь и стихов не читать. В пять разбудить? Страшила кивнул, снова улёгся и закрыл глаза. Ну а мне что оставалось делать? Правильно, решать в уме уравнения, благо лист отчётливо белел в сумерках. Вычисления меня устраивали намного больше политики.