Поющий меч Покрова

Арифметики мне хватило ровно на четыре часа. Потом я почувствовала, что начинаю потихоньку сатанеть от уравнений, и перешла на бездумное любование прекрасным предутренним небом. Я не смогла подобрать названия для его оттенка, но он был восхитителен. Эту благостную картину испортило нечто тёмное, влетевшее в форточку, напоминавшее крупного земного шершня и гудевшее в точности как он. Я панически боялась всю эту полосатую летающую жалящую братию, и моим первым порывом всегда было сбежать из комнаты, даже если чудище, залетевшее в открытую фрамугу, оказывалось всего лишь пчёлкой. Но отсюда-то сбежать я не могла. Сейчас этот монстр ещё моего бойца ужалит, чего доброго… — Страши-ила, — позвала я в тихой панике. Шершень сделал несколько кругов по комнате, ткнулся в витраж, со звоном врезался в стакан, который мой боец оставил на тумбочке, а затем подлетел ко мне и в силу закона бутерброда сел на клинок. Я никак, ни при каких условиях, не могла не завизжать в голос, даже понимая, что это безумно опасно для меня и Страшилы. Я всерьёз пыталась сдержаться, но это только заставило меня сделать визг похожим на громкий звон — и тонким-тонким. Словно бы в ответ, раздался странный треск, и злополучный стакан взорвался осколками; я ошалело уставилась на донышко с неровными остатками стенок. Мой боец вздрогнул, проснувшись, и рывком вскочил на ноги, быстро схватив меня. Потревоженный шершень с гудением заметался по комнате. — Что случилось? — спросил Страшила настороженно и вдруг заметил остатки стакана. — Дина, что тут произошло? Кто здесь был? — Никто, — робко звякнула я. — Это я… случайно. Голосом. — Что — ты? — Случайно разбила стакан. Страшила сел, растерянно глядя на меня. — Как?! — Понимаешь, сюда залетел шершень, а я очень боюсь всю их летающую кусачую братию, — жалобно объяснила я, — вон он летает, видишь… — Вижу, — подтвердил Страшила и принялся быстро натягивать сапоги, а потом вдруг замер и посмотрел на меня: — Я же могу сбить его тобой, или ты боишься? Я на несколько секунд онемела. Больше всего мне хотелось завопить, чтобы мне даже не смели делать такие непристойные предложения. Но что мой боец тогда будет делать: ловить этого монстра руками, выгонять полотенцем? А если шершень его ужалит, если у Страшилы аллергия на его яд? Мне представилось, что этот мальчик умрёт от анафилактического шока прямо у меня на глазах: сомневаюсь, что медицина здесь развита достаточно, чтобы точно спасти его в случае такого развития событий. А я-то как в скафандре Агасфера по Ломму! — Вообще-то боюсь, и ещё как, — проворчала я. — Но куда деваться, сбивай, надежда современного фехтования. Сирио Форель, блин. Будем избавляться от фобий, чёрт бы их побрал. Страшила перехватил меня поудобнее, положив одну руку на рикассо, прищурился… и через мгновение сбитый шершень тяжёлым комочком упал на пол, а ещё через секунду мой боец хладнокровно раздавил его сапогом, сделав, как выразилась бы бабушка Саши Савельева, из шершня двоих. Всё это произошло удивительно быстро: в поле зрения словно бы мелькнуло омерзительно-полосатое тельце и сразу исчезло. — Ой, ёлки-мигалки… — негромко провыла я, пытаясь отвлечь себя размышлениями, фасеточные у шершней глаза или нет. — А теперь объясни мне, что произошло со стаканом, — с подозрением сказал Страшила. Одна из половинок тела шершня шевелилась в смертной судороге, и я старалась не смотреть в ту сторону. — Да я взвизгнула, — покаялась я. — И стакан разбился. Я слышала о таком, но никогда не видела. Кажется, нужно, чтобы голос звучал точно так же, как стакан, если по нему ударить. У меня случайно получился резонанс. Страшила заглянул в шкаф, зашёл в душ. — Ничего не понимаю, — сказал он искренне. — Ты не придумываешь сейчас? — Ничего я не придумываю! — обиделась я. — У вас просто стаканчики хлипкие, у меня дома винные фужеры толще! Делали бы гранёные стаканы, как в СССР, так они и не бились бы от такой ерунды! У нас вот стаканы — во! Ими орехи колоть можно. Мне знакомый рассказывал, он как-то уронил гранчак с балкона четвёртого этажа — и ничего! Ещё и пришлось потом заделывать трещины в асфальте. Насчёт асфальта я, конечно, прилгнула, но батя однажды действительно колол грецкие орехи дном стакана: мы были на отдыхе, и в номере не нашлось молотка. Страшила не видел наших шедевров советской стекольной промышленности и не пытался их ронять, поэтому взял донышко стакана двумя пальцами и внимательно рассмотрел его с явным недоверием. — С ума сойти, — подытожил он. — А если бы я не оставил его на тумбочке, он бы тоже разбился? — Не знаю. Думаю, что нет. Страшила открыл тумбочку и вытащил оттуда второй стакан, целый и невредимый. — А ну, разбей и его. Я сначала подумала, что ослышалась. — Мне придётся довольно громко зазвенеть, — сообщила я. — Предупреждаю, чтобы потом не было претензий. — Ничего, звени, — разрешил Страшила и скрестил руки на груди, с подозрением глядя на меня. Ну что ж, если человек сам просит… Для дружка и серёжку из ушка! — Можешь слегка ударить по нему чем-нибудь? Я просто не помню, какая нота нужна. И отойди от него подальше. Страшила поставил стакан на тумбочку рядом с остатками первого, щёлкнул по нему ногтем и отступил в сторону. Вышло не очень, но я, в принципе, поняла, как звучит стакан, и взяла ту же ноту. Несколько мгновений ничего не происходило (разве только бедный Страшила скривился, как будто откусил половину лимона, и зажал уши ладонями). Я подбавила децибелов: раздался звенящий треск, и стакан взорвался осколками. Страшила некоторое время стоял молча, без выражения глядя на два донышка среди кусочков стекла. — Видимо, чай с Цифрой мне в ближайшее время не пить, — наконец констатировал он, и я расхохоталась. — Ну купишь новые стаканы, экая трата. — В столовой можно взять новый по личному номеру, — сообщил Страшила и меланхолично повертел в руках донышки. — Там просто лимит: один в три месяца. — Вот, значит, оба возьмёте по стаканчику, не проблема. Тут, как бы в ответ на мои слова, раздался стук в дверь. Страшила поспешно надел куртку и впустил Цифру. Лёгок на помине! Рановато он что-то. — Смотри, — показал ему Страшила донышко вместо приветствия. — Что, стакан разбил? — засмеялся куратор. — Если бы. Дина разбила голосом. Цифра воззрился на меня. — Ты сам это видел? — осторожно спросил он Страшилу. — Первый — нет, я спал. А второй она при мне специально разбила. Звоном. На моих глазах. — Да это любой может сделать, был бы сильный голос, — вмешалась я. — У нас оперные певцы так могут. Если вы потренируетесь, наверняка тоже сумеете. Воины-монахи смотрели друг на друга настолько озадаченно, и выглядело это настолько забавно, что я не сдержалась и захихикала. — Дина, — наконец промямлил Цифра, — а ты случайно не можешь, как бы это сказать, выбираться из меча? У нас в некоторых легендах… Тут я буквально взвыла от смеха, поняв, что именно подумал бедный Страшила, увидев осколки стакана, и почему он сверлил меня таким подозрительным взглядом. — Ой, знаю я эти ваши влажные патриархальные легенды: небось днём сидишь в мече, а ночью стряпаешь и прибираешься. Всю жизнь мечтала! Бойцы, ну вы головой-то подумайте, поставьте себя на моё место! Да если б я такое могла, неужели бы хоть на миг осталась в этой гнусной железке? Ну представьте, что это вас впихнули в полоску металла, сохранив только голос и зрение, и вы что, согласились бы, имея доступный человеческий аватар, его не использовать? А я-то с чего должна оказаться такой дурой? Так что не бойся, святой брат Страшила, я на твоё целомудрие не покушусь! К концу моей речи оба монашка залились краской, и это развеселило меня ещё больше; а когда Цифра сочувственно пробормотал Страшиле: «Держись», я чуть не выпала из держателя от смеха. — В гнусной железке, — повторил мой боец с мрачной иронией. — Не сильно-то ты себя уважаешь. — Я уважаю свой разум, — объяснила я. — Именно он делает меня человеком. Но сейчас я, скажем так, в маломобильной группе граждан и лишена ряда человеческих радостей и возможностей — и не в восторге от этого. Только и бонус, что шершень теперь не может меня ужалить. — Она разбила первый стакан визгом, испугавшись шершня. — Может, ты не осознаёшь ещё всех своих возможностей, — подбодрил меня Цифра. — У нас есть легенда о мече, с лезвия которого слетали рои шершней при первом признаке опасности для его воина. — Вот это я понимаю, — со вздохом отозвался Страшила. — А они, эти шершни, самого воина не атаковали? — обозлилась я. — Уверены? Неблагодарные вы просто, скажу я вам. У нас в мире о поющих-то мечах слыхом не слыхивали, любой воин рад был бы до смерти. А вам, вишь, подавай целительские способности, рои шершней с лезвия и прочую чушь. — А ещё есть легенда о воине-монахе, который погибал в пустыне от жажды, как Агарь, но не погиб, потому что его меч вознёс молитву духу святому, и с клинка чудесным образом заструилась ключевая вода, — мечтательно добавил Цифра, которого нисколько не смутило моё ворчание. — А он думал, что его меч не наделён душой, потому что девушка, чья душа была заключена там, из робости и стыдливости не смела с ним до этого заговорить… — Ну хватит уже, — с досадой попросил Страшила; ему явно было тошно слушать, какие у его коллег по цеху робкие и стыдливые души в мечах, не то что я. — И от невеликого ума, — отозвалась я одновременно с ним. — Раз хоть голос оставили, надо говорить, а не ждать, пока припрёт к стенке. Кстати о робости. Поскольку у меня сейчас металлический аватар, то, пользуясь случаем, я хочу полечиться от апифобии. Задействуем технику положительной десенсибилизации. Положи-ка меня, боец, рядом с трупиком шершня, мне нужно хорошо его видеть. Страшила, уловив мою мысль, почти с художественным вкусом пододвинул половинки мерзкого полосатого тельца так, чтобы они образовывали как бы единое целое. — Ну и разве его стоит бояться? — Возможно, что и нет, но фобия, знаешь ли, иррациональна, — мрачно ответила я; вид этого располовиненного монстра словно бы вызывал у меня тошноту. — Пей пока чай, а я попробую разобраться с этой проблемой. Кромки меча я же теперь не боюсь, хотя вначале мне знаешь, как было страшно? — Догадываюсь, — хмыкнул мой боец и положил меня прямо рядом с шершнем. — Заботишься о том, чтобы мне было лучше видно? — звенящим голосом поинтересовалась я, и он тут же наклонился, чтобы отодвинуть меня подальше. — Оставь, я пошутила! Так нормально. Пить чай воинам-монахам моими певческими стараниями было не из чего, так что они просто сидели и смотрели на меня; и вообще-то их взгляды меня немного нервировали. Альбинос понял это первым и задал Страшиле какой-то вопрос, какой — я не услышала, потому что меня мутило от вида шершня. Это было глупо, но я не могла сосредоточиться непосредственно на фобии, потому что пока она побеждала — и довольно успешно. Я едва удержалась от того, чтобы не заскулить. «Ты мёртвый, — мрачно заверила я шершня. — И даже не можешь ожить, потому что тебя переломили пополам, как Чингисхан — своего кореша Джамуху. Вот и оставайся мёртвым, дружок. — Правда, это не особенно помогло: мне всё казалось, что соединённые Страшилой части шершня вот-вот чудесным образом срастутся, как обрызганные сказочной мёртвой-живой водой, и «мертвец» с гудением взлетит в воздух. — Нет, парень, — немного успокоившись, припечатала я лежавшего неподвижно шершня, — воскрешений в матрице нашего мира не предусмотрено. По крайней мере, со времён Иисуса Христа». Это была ирония, поскольку в воскрешение Христа я, к сожалению, тоже не верила. И вот удивительно: как только моё лихорадочное мысленное метание выбросило меня на знакомую позицию антиклерикализма, то она сделалась как бы точкой опоры, позволившей мне собраться. А ещё я, неожиданно развеселившись, вдруг вспомнила трактовку какого-то фрика, считавшего, что под саранчой в «Откровении» Иоанна Богослова подразумевались именно шершни (притом, возможно, генно-модифицированные). Он вдохновенно расписывал сходство их хитинового покрова с бронёй коней, приготовленных на войну, восторгался мордами шершней, идеально подходящими для ужастиков про вторжение инопланетян, и разбавлял повествование такими роскошными, многократно увеличенными портретами этих чудовищ, что мне с моей фобией давно уже должно было сделаться не по себе. Но сам контекст был настолько нелеп (как и само «Откровение»), что я, читая эти мудрствования, от души веселилась. «На головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, — подумала я, ласково глядя на шершня. — Лица же её — как лица человеческие; и волосы — как волосы у женщин. Вавилоны на голове, как говорили в каком-то советском фильме. А зубы, как у львов: шершни же хищники. И хвосты, как у скорпионов, с жалами. Власть же её была — вредить людям пять месяцев… Да все богомерзкие американские комиксы не сравнятся с этим жутким описанием; Чужой — и тот не так страшен, как эта тварь божья. Мерзкие, злобные, все на одно лицо, всегда готовые ужалить». Я проверила свои ощущения и убедилась, что можно приступать к разделыванию фобии под орех. «Мерзкий? Да, мерзкий, — ворковала я про себя, взирая на шершня почти с нежностью. — Ну и что, чудо ты наше мерзкое? Я-то, дорогуша, сейчас не человек, если не брать философскую точку зрения; и мне ты вредить не можешь. Ибо у меня теперь не нежная человеческая шкурка, а стальная… легированная! — Мне живо вспомнились прекрасные иллюстрации Владимирского, и я с лёгкостью представила себя Дровосеком, о которого пчёлы Бастинды ломают свои жала. (Впрочем, конкретно такой кровожадной картинки в книге не было; однако точно были те, где добродушный мягкий Страшила сворачивал шею вороне, а добросердечный сентиментальный Дровосек рубил голову волку). — Так что, дружок, можешь оживать, носиться с гудением по комнате — мне ты повредить не в состоянии. Раньше мог, а сейчас — нет. Это как компьютерная игра: я могу крошить этих ядовитых тварей в капусту, а они мне ничего не могут сделать. Йо-хо!» Я снова сфокусировала взгляд на шершне и невольно расхохоталась вслух. Я знала, что больше не боюсь его, и тем не менее, мне показалось, что у меня что-то случилось с психикой, как будто, утратив фобию, я потеряла и какую-то неотъемлемую часть себя. Страшила наклонился ко мне: — С тобой всё в порядке? — Всё великолепно, — заверила я его. — По-моему, временные проблемы с самоидентификацией. Издержки производства. Если ты ещё и вышвырнешь эту тварь из комнаты, поддев лезвием, то мне точно будет море по колено. — Нет уж, без этого обойдёмся, — сухо отказался Страшила. Он уложил меня в держатель, подобрал шершня цветком и выбросил его в окно. — Ты чего вообще так рано? — спросил он Цифру. Куратор вздохнул. — Я хотел сказать… — скрипуче произнёс он и откашлялся, отведя взгляд. — Просто вчера случайно видел, как ты тренируешься в лабиринте… Страшила, ты ведь понимаешь, что бесконтактная манера, которую ты отрабатываешь, вот этот так называемый «идущий меч», мало тебе поможет даже в том же поединке. Страшила поперхнулся. — Да ты сам говорил мне, чтобы я уделял ей внимание! Помнишь, в лесу? — И я тоже помню, — добавила я сварливо. — Ты, Цифрище, нас не путай. — Я тогда хотел вас успокоить, — угрюмо признался куратор. — Но потом подумал и понял, что ошибся. В реальном поединке такое не пройдёт. Я решил, что надо вам сказать. — Ну ты крутой, — восхищённо звякнула я. — Далеко не все могут признавать свои ошибки: некоторые бы тупо смолчали, чисто чтобы не потерять свой авторитет. Хотя вообще-то как раз упорствование в ошибке и ведёт к утрате авторитета; странно, что это кому-то не очевидно. А ещё меня всегда удивляло, когда люди стеснялись признаться в незнании чего-то: взять и спросить, чего проще-то! Ты, получив ответ, станешь немного умнее, собеседник насладится осознанием своей просвещённости: все счастливы и довольны. — Ты не о том думаешь, — сказал Цифра, покраснев, как помидор. — А о чём надо? — О том, что тебе придётся привыкать к контактному бою. — А что к нему привыкать? — легкомысленно звякнула я. — Надо — значит, надо. Финты я теперь воспринимаю намного легче. Да и Страшила меня не подведёт. Я-то всего лишь железка, ничего со мной не сделается. Они оба как-то странно переглянулись. — Слушай, у тебя всё в порядке? — озабоченно спросил Цифра. — Я понимаю, что вопрос в принципе странный: в твоём положении не может быть всё в порядке, но… — У меня всё в порядке, — заверила я его. — Лучше и быть не может. А чего это вы ждёте? Если вам для того, чтобы пойти в лабиринт и отрабатывать эту вашу контактную, нужно моё благословение, так идите с миром! — Да дайте я хоть умоюсь! — возопил Страшила. — Четыре минуты тебе. Страшила автоматически глянул на часы на стене и возмущённо ткнул пальцем в циферблат: — Полпятого всего, выспаться не даёте! У одной шершень, у другого переоценка ценностей! — Три с половиной, — проскрипел альбинос. Страшила закатил глаза и ушёл в душ. Цифра задумчиво вертел в руках донышки стаканов. — Как же ты их разбила? — Да случайно: шершень подлетел прямо ко мне, я зазвенела, чтобы не завизжать в голос, и нечаянно попала в резонанс со стаканом. А ты можешь вместе со Страшилой в столовой взять стаканчик? Он просто сказал мне про лимит в три месяца. Цифра улыбнулся и кивнул. — Говорят, в древности, — сказал он, внимательно рассматривая донышки, — даже если посвящение происходило в холодное время года, воина запирали в комнате с полудюжиной шершней, и он должен был справиться с ними при помощи меча. Специально разводили и ловили, чтобы даже зимой… Мало кто не получал ни одного укуса. Ну, а потом… посвящение стали проводить в определённом возрасте, а не по достижении некой степени мастерства. На меч как-то перетекло предубеждение, которое начали испытывать по отношению к женщинам, девушкам… да и чтобы справиться с шершнями, надо обладать именно мастерством мечника, а стало требоваться другое. И меч начали выдавать постфактум, не проверяя уже, хорошо ли воин им владеет. — А сейчас что проверяют? — как бы невзначай осведомилась я. Куратор с интересом взглянул на меня. — Что ж ты такая любопытная? — спросил он почти с восхищением. — Не понимаю, как Страшила тебе ещё не рассказал. — Он просто очень злой и жестокий, — объяснила я скорбным голосом. — Тешит свою чёрную душу психологическими пытками несчастной меня. Нет для меня большей муки, чем ведать о знании, что закрыто от меня семью печатями… и понимать, что нет надежды разбить сии печати… Цифра заколебался: вообще-то я, хоть и утрировала, насчёт своей страсти к закрытой информации говорила абсолютно искренне, и он это явно чувствовал. Он приоткрыл рот, уставившись из-под полуприкрытых век на окованные железом мысы собственных сапог, как будто собираясь заговорить… и всё же не вымолвил не слова. Я изобразила звяканьем всхлип, уже почти сгорая от любопытства. Если честно, я больше всего боялась, что правда окажется какой-нибудь до ужаса банальной, так что я разочаруюсь и ещё и начну сомневаться, не придумали ли это только что, лишь бы отвязаться. Ну что можно так скрывать, а? Детей они там, что ли, едят на этой своей инициации? Впрочем, нет: в таком случае вряд ли святой брат Цифра вообще получил бы пояс. Я уставилась на него, гипнотизируя взглядом, и вдруг развеселилась, представив, что он сейчас, чтобы отвязаться, начнёт скороговоркой излагать мне принцип работы четырёхтактного двигателя: «за некоторое время до верхней мёртвой точки, называемое временем инициации, в камеру сгорания начинает впрыскиваться жидкое топливо, распылённое до капель, каждая из которых подвергается инициации, то есть нагревается, испаряясь с поверхности; при испарении вокруг каждой из капель образуется и воспламеняется в горячем воздухе горючая смесь…» Спас куратора злой и жестокий Страшила, вернувшийся из душа; и, по-моему, его насторожила воцарившаяся в комнате мёртвая тишина, так что он пристально посмотрел на нас обоих. Под этим взглядом я почувствовала себя какой-то неверной женой, которую застали с любовничком. — Чего это вы притихли? — спросил Страшила с подозрением. Я собиралась чего-нибудь наплести, но святой брат Цифра, видимо, тоже ощутивший некую неловкость, опередил меня. — Я рассказывал Дине об эволюции одного из обрядов при воинском посвящении, — бесхитростно ответил он и посмотрел на Страшилу так, как мог бы посмотреть Христос на готовящегося распинать его римского легионера. — Не ругайся и не злись, я никому не скажу, и вообще считай, что я ничего не слышала, — добавила я, коварно рассудив, что лучше уж мой боец уверит сам себя, что я знаю намного больше, чем есть на самом деле: тем легче будет вытянуть из него потом всю правду. Страшила тяжело вздохнул. — Цифра, ты разве не понимаешь… — Понимаю! — с отчаянием перебил его куратор. — И всё равно — будь это сколько-то сотен лет назад, она бы тоже во всём этом участвовала! Нельзя относиться к мечу, как к своему врагу или как к инструменту! Он тебе ближе всего и всех! Дух святой, если бы моя Струна слышала меня и понимала! А может, она и на самом деле слышит меня и понимает, — добавил он с такой горечью, что мне стало не по себе. — Это вряд ли, — осторожно заметила я, ругая себя за то, что своими мудрствованиями в лесу по факту укрепила необоснованные надежды бедного парня. — Ну объективно. — Откуда тебе знать наверняка? — чуть слышно произнёс тот. — Ты ведь живая… почему и она не может быть живой? — Ну сам подумай, Цифрушка, ведь ты же умный взрослый человек, — взмолилась я. — Она не может быть живой хотя бы потому, что если бы я была на её месте, то давно уже не выдержала бы зрелища твоих душевных терзаний и успокоила тебя, заговорив. А молчать в такой ситуации может только бездушный кусок металла. Вот если бы ты был на месте своего меча, неужели не заговорил бы? — Возможно, она стесняется, — ещё тише предположил Цифра. — Я читал про поющие мечи, для которых была характерна крайняя застенчивость. — Цифрушка, дорогой, это всё очень мило, но вредно для психики, — шёпотом втолковывала ему я. — Без шуток, действительно опасно делать из предмета фетиш. Помнишь, сказано: не сотвори себе кумира, а? Вот и не твори. А меч у тебя неживой. Ты меня прости, но это так. Тебе бы жениться, у тебя бы сразу вылетела из головы ерунда о романтичных застенчивых душах в мечах. Цифра грустно усмехнулся, и я поняла, что его не пробрало. «Вот же мерзавцы, — подумала я с возмущением, — провоцировать настолько глубокое очеловечивание предмета! И не надо мне возражать, что здешнее наделение меча человеческими качествами не очень сильно отличается от нашего. Ещё как отличается! Я-то помню, как непринуждённо обратился ко мне Страшила при первой встрече: у него даже не возникло особого изумления по поводу того, что меч действительно может петь и говорить». — Слушайте, а что они не спят, шершни эти? — невпопад спросил Страшила, посмотрев в окно. — Холод жуткий, у меня бы давно уже крылья отмёрзли, а они всё летают. — Я думаю, дело в том, что они сыты, — отозвалась я, с удовольствием поддержав смену темы. — Вы же вышвыриваете из окна заварку вместе с остатками мёда — вот, видимо, они его едят. Я удивлена, как у вас вокруг монастыря не кишат самые разные насекомые, от муравьёв до ос. — Вообще-то кишат, — согласился пришедший в себя Цифра, посмотрев на меня с уважением. — Постоянно уничтожаем гнёзда, но появляются новые. — Из сифонов-огнемётов? — уточнила я. — Да, — буднично подтвердил Цифра, а я ехидно подумала, что сказали бы гринписовцы, окажись они тут. — Страшила, а ты вчера случайно не употреблял ли вино по назначению? Мне очень понравилась дипломатичная формулировка: не «пил», не «нализался», а «употреблял по назначению». — Было, — не стал отпираться Страшила. — Перед сном. «Ах ты алкаш! — подумала я с возмущением. — А я и не заметила ничего». — Ну вот, — зевнул Цифра. — Они на запах летят, чуют, твари. Пойдём: чем раньше начнём, тем раньше закончим. — Раньше сядем — раньше выйдем, — сострила я. Мы прошли по коридорам и переходам в почти безлюдный лабиринт, где выбрали в его извивах пустой участок. — Ну, — сказал Цифра, зевнув, — приступим. Страшила молча пожал надплечьями. Мне показалось, что они оба не выспались. От упражнений меня почти не мутило. Может, и впрямь вестибулярный аппарат окреп за неделю? И за себя, честно говоря, мне уже совсем не было страшно. «Сюда нужно отправлять людей, как на курорт, лечиться от фобий», — подумала я угрюмо. А вот за Цифру со Страшилой… До меня впервые дошло, что они ведь ненароком могут и пораниться! И о мою режущую кромку в том числе! И о Струну, которой на деле-то бояться нужно не мне, железке, а моему бойцу! Но монахи, по-моему, совсем не волновались. К концу тренировки они даже начали шутить и смеяться. Вообще-то, если смотреть правде в глаза, чисто с эстетической точки зрения здешнее фехтование мне очень нравилось. Ещё бы клинок замотать каким-нибудь поролоном и сверху изолентой, как делал мой друг-саберфайтер, было бы совсем хорошо. Правда, тогда бы мне ничего не было видно, но уж это я бы как-то пережила. Но если брать не только эстетику… Матерь божья, ведь я — пособница тому, что эти люди регулярно тыкают друг в друга железными вертелами! Бедный Савельич, теперь я его отлично понимала. И ему было даже хуже. Потому что, понаблюдав за Цифрой и Страшилой, я возблагодарила небо за то, что у них тут принято сражаться мечами, а не шпагами. Я не могла смотреть по телевизору спортивное фехтование, потому что мне всё время казалось, что эта тонкая опасная штуковина вонзится человеку в маску или в корпус. Да даже читать о подобном было страшно! А когда монахи возвращались по коридору, разговаривая и смеясь, меня вдруг как током ударило. Нет, надо быть очень недогадливым человеком, чтобы не подумать о таком сразу! Выждав момент, когда вокруг никого не было, я чуть слышно позвала Страшилу, и он тут же приложил меня к виску. — Можно, я с вами обоими сейчас поговорю? — Хорошо, подожди, — ответил он мне вслух, махнул Цифре рукой, и они ускорили шаг. Страшила запер дверь и выжидающе уставился на меня. — Скажите мне, — произнесла я, — что у вас в ордене творится с техникой безопасности? Вообще есть понимание, что о меч можно пораниться? — Объясни, в чём дело, — нахмурился Страшила. — В том, что вот возьмёте и ненароком раскроите друг другу черепа! Я думала про куртки, а про это почему-то забыла! Где у вас защита для головы? — Дина, — серьёзно обратился ко мне Цифра, — она нам пока и не нужна. Мы ведь не сражались по-настоящему — и сегодня, и в лесу. Страшила ещё не привык к тебе в полной мере, к твоему балансу, весу, рукояти. Мы сейчас всего лишь отрабатывали шлифы. — Шлифы? — Ну то есть отыгрывали уже выученные последовательности действий. Ты же не думаешь, что мы целиком импровизировали? — А разве нет? — Нет. Просто через связки переходили из одного шлифа в другой. И в поединке так поступают. Но здесь я точно знал, что Страшила сделает в следующий момент, а он знал, что я сделаю. А в поединке этого стараются избежать. — А зачем это вообще надо? — Чтобы почувствовать, как рукоять лежит в ладони, как оружие реагирует на движение. Чтобы не кидаться очертя голову в поединок, а немного привыкнуть. В таких вещах лучше не спешить. Я задумалась. Мне показалось, что их шлиф — это что-то вроде нашей комбинации в шашках или шахматах. Но только я, конечно, не могла представить себе, чтобы кто-то по договорённости начал разыгрывать с партнёром испанскую партию, чисто чтобы почувствовать, как фигуры ложатся в ладонь. Хотя, может статься, есть и такие психи. — И всё равно, сложно вам было взять и надеть какую-нибудь доспешину для головы? — проворчала я. — Завтра наденем, — пообещал Цифра; Страшила хотел что-то сказать, но альбинос поднял руку. — Сегодня просто всё вышло несколько спонтанно. — А если бы у кого-нибудь из вас спонтанно решила соскользнуть рука? И финита — мозги на траве? Монахи обменялись мрачными взглядами, как будто я их прямо-таки оскорбила. Страшила устало вздохнул: — Дина, послушай, ты немного не понимаешь… — Минутку! — перебил его Цифра. — Дина, можно, мы сначала примем душ, позавтракаем, а затем поговорим? — Так сразу бы и сказали, — проворчала я. — Мне-то ведь есть не надо, вот я и забываю. «А ты, баба-яга, сначала напои-накорми, спать уложи, а потом разговаривать будем, — обратилась я к себе наставительно. — Совсем уж одичала». — Да ничего страшного, — милостиво улыбнулся Цифра. — Вы пока не говорите о шапках, хорошо? Страшила, выходи тогда минут через двадцать, в коридоре встретимся. Хватит тебе столько? — Хватит, — хмуро ответил мой боец. Я терпеливо ждала, читая про себя стихи старика Державина и мрачно думая, какими психами надо быть, чтобы самим ускорять течение реки времён, коя «в своём стремленьи уносит все дела людей». И у нас-то скорость этой реки больше, чем хотелось бы, а на Покрове, учитывая здешнее отсутствие датировок, она несётся, как Терек. Хотя, может, в местных архивах специальные люди пишут историю для потомков… кто знает? Но бумага хорошо горит… Вот сгорела библиотека — это водопад в реке времён… Я решила, что если когда-нибудь вернусь на Землю, то изобрету формулу для вычисления скорости течения державинской «реки времён». И подам заявку на получение Шнобелевской премии. Уж эта формула точно заставит людей и засмеяться, и задуматься — надо только её сперва придумать, ну да это вопрос техники. — Свежие жертвы для меня? — плотоядно хмыкнула я, завидев стаканы в руках монахов. — «Щас спою», как говорится! Страшила во избежание новых потерь поспешно убрал стаканы вместе со своим полдником. Цифра сначала держал собственный перекус в руках, но потом положил его на тумбочку, предварительно сметя с неё осколки рукавом прямо на пол. «Как бы мой боец не порезался во время отжиманий», — подумала я озабоченно. — Дина, у вас в мире вообще сражаются мечами? — вкрадчиво осведомился куратор. — Ну, когда-то давно, при царе Горохе, сражались, — хмыкнула я, — а сейчас у нас в основном огнестрельное, для стычек уровня уличной драки. На государственном уровне оружия до чёрта: ядерное, высокоточное, я в нём не особенно разбираюсь. — Огнестрельное — для стычек уровня уличной драки? — поразился Цифра. — Это не то, о чём ты подумал, — объяснил Страшила. — Наши сифоны у них называют огнемётами. А огнестрел — это кусок металла, который пороховые газы выталкивают через металлическую трубку ствола. Для этого порох поджигают, поэтому огне-стрел. Я восхищённо сфокусировала на нём взгляд. В жизни бы так, кажется, не сформулировала. И ведь понял, собака! «Как-то быстро он всё усваивает… уж не агент ли Страшила наших спецслужб? — подумала я с юмором. — Странник Стругацких навыворот». — А из чего делают ваш порох? «Раньше делали из серы, селитры и ещё чего-то», — подумала я; ночью я долго вспоминала и размышляла — и до кое-чего довспоминалась. — Хо! Вы и так людей сжигаете без всякого чувства меры. Огнемёты свои используете напропалую. Не скажу я вам, из чего делают порох. — Ты чего ей понасказал? — напал Цифра на Страшилу. — Огнемёты редко применяются! Только как карательный инструмент против использования стрел! — Святой брат Страшила мне так в точности и сказал, — подтвердила я. — Но я категорически против оружия, использование которого влечёт неоправданные жертвы или излишние страдания. Я поймала себя на том, что взяла это идиотское канцелярское выражение прямо из Женевских конвенций сорок девятого года. — Мы его не часто используем, — заверил меня Цифра. — Смесь сложно и дорого составить, так что угроза применения… гм… огнемёта просто предотвращает неоправданные жертвы или излишние страдания воинов-монахов, которые иначе падали бы жертвами лучников. Ты видела когда-нибудь, как хрипит умирающий от пробивших ему грудь стрел? — К счастью, не видела, — мрачно ответила я. — Только в фильмах, но там никто не хрипел. Надеюсь, в реальности и не увижу. — Если сердце не затронуто, то можно очень долго мучиться. За одну выпущенную стрелу сжигаем один дом, вот и всё. Не помню точный состав, он указан в книге «Об опалении врагов огнями». «Он что, республику защищает?» — подумала я с недоумением, едва сдержав матерную брань. И ничего у людей в душе не шевелится, когда они ближних своих опаляют, извините за выражение, огнями! — Цифрушка, ты теперь апологет республики, что ли? — Нет, — отказался он сухо. — Просто я действительно считаю, что применение таких смесей для сдерживания любителей стрел — эффективно. — А я не понимаю, почему надо кого-то сдерживать, — заметила я не менее сухо. — Всё из-за того, что договариваются не те люди. Может, если бы переговоры вели не магистры и богема, а товарищи, которые искренне хотят мирной жизни, такие, знаешь, сельские работяги, то и необходимости в стрелах и огнемётах не возникло бы. Цифра грустно рассмеялся: — Ты, Дина, попросту не разговаривала с сельскими работягами, которые, по-твоему, хотят мирной жизни. Поэтому и считаешь их миролюбивыми жителями с аналитическим складом мышления. Я помолчала; мне вспомнились топоры учителей родной речи. Как будто я сама не знала, что мои убеждения грешат утопизмом. — Давайте поговорим о защите головы, — сказала я наконец. — А что о ней говорить, её показать надо. Страшила, достань ей бумажную шапку. — Чего? — не поняла я. — Бумажную, — повторил Страшила хмуро. Поскольку нам в коридорах ни разу не попадались воины-монахы в головных уборах, я не склонна была думать, что у них тут принято носить шлемы. А тогда что? — Ага, бумажную, — подтвердил Цифра с ударением и как-то подозрительно качнул головой в мою сторону, будто на что-то намекая. Заговорщик, блин. Неужели он думает, что если у меня нет глаз, то я ничего не вижу? Но меня больше заинтересовали его слова. Бумажная шапка… Мне разом представились конические головные уборы жителей Юго-Восточной Азии, в которых их обычно изображают трудящимися на рисовых полях. Двуручник и такая хорошенькая штуковина на голове. Мило и со вкусом! Страшила скривился. — Терпеть её не могу, — проворчал он, вытащил что-то из шкафа и ушёл в душевую, пряча это что-то за спиной. — Молод ещё, из удальства голову не любит защищать, — сказал Цифра мне таким тоном, словно это к нему относились строчки «он стар и сед, ему за двести лет». — Понимаешь, Дина, не принято у нас носить их на тренировки после четырнадцати… только в настоящий бой. Глупая практика, конечно, но я вот тоже не ношу. Ты бы нас сагитировала, что ли. Цифра посмотрел на меня с надеждой, а я от изумления не смогла вымолвить в ответ ни слова. «Вот это да, — подумала я ошалело. — Это, выходит, они из пустого ухарства в прямом смысле рискуют головой. Понимают, что рискуют, и всё равно сознательно подставляются. Дичь какая-то». В это время дверь душевой распахнулась. — Предупреждаю, — донёсся до нас мрачный голос Страшилы, — кто будет смеяться, пусть пеняет на себя. И он вышел, суровый и грозный, с бумажной шапкой на голове. Я, честно говоря, приготовилась к худшему. Самым безобидным вариантом была шапка-кораблик, сложенная из бумаги в технике оригами. Но то, что я увидела, ввергло меня в состояние прострации. — О чёрт возьми!.. — восхищённо выговорила я наконец; если бы мечи умели дышать, у меня бы дух захватило. — Ну и чего ты стеснялся? Это так красиво! Ты похож на русского воина на картинке. Тебе очень идёт. Я хотела сказать «на древнерусского», но вспомнила, как сама же объясняла Страшиле, что у нас сильно сбита хронология: древнерусским считается вполне себе так средневековое по европейскому летоисчислению. — Ты серьёзно? — недоверчиво спросил Страшила. — С места не сойти! — поклялась я. — Честное слово! Разрази меня гром! Проглоти меня акула! Блин, эта штука, защищающая нос… — Она называется наносник, — негромко подсказал Цифра. Меня просто, как у нас говорят, начало плющить от немого восхищения. — Блин, это что-то… И ты прятал такую красоту в шкафу, а? И ты стесняешься её носить? Ты вообще нормальный или как? — Ну потому что другие монахи неадекватно к этому относятся, — проворчал Страшила и снова прищурился: — Ты ничего не сочиняешь? Тебе правда нравится? Я ничего не сочиняла. Меня всегда удивляло, насколько мужчинам идёт форма, а этот металлический наносник придал бы какое-то былинно-историческое выражение даже лицу олигофрена. Вот справедливо ехидствовал Чацкий, мол, «в жёнах, в дочерях к мундиру та же страсть»; а ведь кому как не мне знать, что он, расшитый и красивый, иногда действительно укрывает слабодушие и нищету рассудка. Но последнее-то при желании можно найти практически у каждого и в самых разных сферах; возможно, в армии всего лишь больше людей, которые не способны понять ограниченность своего так называемого умвельта в трактовке Дэвида Иглмена, кусочка мира, доступного их восприятию… Я вышвырнула из сознания неподобные мысли, восторженно выматерилась про себя и попыталась донести до воинов-монахов всю степень моего поклонения бумажной шапке. — Ты просто сумасшедше круто выглядишь, — горячо заверила я Страшилу. — Век свободы не видать. Пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли вру я! Она тебе очень к лицу. У тебя в ней глаза, как у хищной птицы, высматривающей добычу. Я решила не уточнять, что моя ассоциация была связана не со сходством глаз Страшилы с соколиными (как можно было бы решить), а с тем, что ловчего сокола я по умолчанию представляла себе в клобучке. Эта метафора изначально была ущербна, поскольку пресловутый клобучок закрывал птице глаза, и, соответственно, непосредственно во время охоты, когда пора было высматривать добычу, его снимали. Объяснять, что я по странной прихоти усмотрела в бумажной шапке сходство с соколиным клобучком, в котором сделали прорези для глаз (тем самым уничтожив всю его полезность для сокольника), я посчитала лишним. — А знаешь, почему смеются? — ничтоже сумняшеся продолжала я металлическим голосом. — Потому что злонамеренные дураки, у которых ни кожи, ни рожи, ни глаз, ни ума, смотрят на тебя, молодого, стройного и красивого, и завидуют, и начинают молоть своими грязными языками: не идёт, смешно, ха-ха-ха! Им ведь выгодно, чтобы более привлекательного для противоположного пола противника поскорее убили, чтобы на его фоне не выглядеть замухрышками. А без защиты черепа это запросто! Понимаешь? Цифра слушал меня с благоговением. Кажется, я всё-таки убедила Страшилу в том, что не сочиняю. — А почему шапка — бумажная? — Она не совсем бумажная, — сказал Цифра, немного смутившись. — Это я вижу. — У настоящей бумажной внутри нет металлических пластинок, — объяснил Цифра. — Она делается просто из простёганной бумажной ткани. А эта — с металлическими пластинами, надёжнее защищает… но, короче, я не буду произносить её название при девушке. Честно говоря, он меня заинтриговал, однако настаивать я не собиралась. Да и какая разница, как на самом деле называется этот их малахайчик? Я сомневалась, что эта информация относится к категории полезной. — Боец, ты крут необычайно, — заверила я Страшилу. — Ну зачем же ты эту красоту снимаешь? — Дина, так ведь и не принято в комнате головной убор… — Слушай, вот я не знала, что ты ханжа, придерживающийся этикета всегда и везде! Если б у вас иконы были, ты бы небось на них крестился. Или ты как Конфуций: в основе всех добродетелей лежит этикет? Плюнь, боец, ты ж вообще служитель культа, вам головные уборы можно носить где угодно. Вон магистр ваш в лучиках ходит в помещении, и ничего. Цифра скрипуче расхохотался. — Не убирай, пожалуйста, эту чудесную шапку в шкаф, — попросила я. — Она поистине прекрасна, я на неё буду любоваться ночью. От неё веет моим домом. С чего начинается Родина — с окошек, горящих вдали; со старой отцовской будёновки, что где-то в шкафу мы нашли… Эта ваша шапка очень похожа на будёновку, хоть батя мой в жизни таких не носил. Я смотрела на неё, и у меня почему-то чуть ли не наворачивались глупые, неуместные слёзы: мне снова вспомнились наш «дом» и всё то тёплое, сентиментальное и ностальгическое, что было с ним связано. Я решила, что дело в плакатах на плацу в нашей воинской части, где мы сейчас жили. На одном из них, посвящённом работе железнодорожных войск в период между мировыми войнами, в том числе строительству дорог Чернигов-Овруч, Москва-Донбасс и боям на Халхин-Голе, была помещена фотография со столпившимися вокруг пулемёта красноармейцами в шикарных шинелях с «разговорами» (у меня была куртка с такими хлястиками) и будёновках. «Наверное, всё-таки не очень нормально, когда Родина ассоциируется у тебя с пулемётом и будёновкой», — подумала я без особого сожаления. — Вот на ночь и достану, — пообещал Страшила, немного смутившись, и всё равно убрал шапку. — Ещё она тут пылиться будет. — А скажите, — осведомилась я, — трудно ходить со всеми этими металлическими штуковинами? Куртка, шапка — они всё-таки тяжёлые, в них не попорхаешь. Да ещё и меч. — И перчатки, — пошутил Цифра. — Нет, не особенно трудно, когда привыкаешь. Зато в бою даже не ощущаешь веса доспеха и меча. Сначала, по крайней мере. Он встал и подошёл к открытому окну, вдохнул свежий воздух. «А вот некоторые не могут дышать, — злобно подумала я, — удобно, конечно, но иногда так хочется вздохнуть полной грудью…» — А ноги вы вообще не защищаете? — Сапог обычно хватает, — отозвался Страшила. — Полы куртки, опять-таки, защищают бёдра. А дополнительную защиту надевать невыгодно, потому что подвижность, как ты верно заметила, тоже очень важна. Я могла сделать ещё несколько верных замечаний о западноевропейских доспехах, которые видела в Оружейной палате, но промолчала. — А боевой меч весит намного больше тренировочного? — Что? — не сразу понял Страшила. — Наоборот! Тренировочный меч весит больше. Во-первых, лучше изначально использовать более тяжёлый, чтобы потом с боевым было легче. А во-вторых, если взять, скажем, боевой и тренировочный одинакового размера, то первый заточен, у него с режущей кромки снят металл. А у тренировочного наоборот, лезвие обычно толще, оно такое… закруглённое. Ну, в целях безопасности. И эта скруглённость тоже имеет свой вес. Так что ты, скажем, легче. — Что? — Цифра обернулся от окна, в которое рассеянно смотрел до этого. — Нет! Боевой весит столько же, сколько тренировочный. Если не больше. — Дина однозначно весит меньше тренировочных, — возразил ему Страшила. — Может, дело в том, что все мечи индивидуальны? — робко напомнила я им их же слова. — Какой-то весит меньше, какой-то больше? Они же под вас делаются! Монахи посмотрели на меня. — Тренировочные делаются по номерам, чтобы они были более-менее одинаковыми, — заметил Страшила. — А боевое, да… уникально. — Да ты путаешь что-то, — возразил Цифра. — Не может быть такого. Боевой меч ведь и должен быть тяжелее. Иначе как ты им раскидаешь антите… нападающих? Лёгким оружием и урон наносится более лёгкий. — Да? — переспросил Страшила. — А ничего, что устать на тренировке с более тяжёлым, непривычным мечом — одно, а в бою то же самое — смерть? Я не могла не признать его правоту. — Подождите, послушайте… Цифрушка, может, ты просто использовал до Струны тренировочный меч, который был легче, чем тебе полагалось? А ты, Страшила, как раз предпочёл, чтобы было тяжело в учении, легко в бою? — Ничего я не предпочёл, — проворчал Страшила. — Я понятия не имел, какой меч мне пошлёт дух святой. А у тебя, Дина, ни на вот столечко такта, — он показал кончик ногтя. И здесь он тоже был прав. Потому что альбинос жутко покраснел. — Ой, Цифрушка, прости меня, пожалуйста, — расстроенно звякнула я. Ну что я за непутёвый человек такой, что ни реплика, то невпопад, а? А батя меня ещё в шутку называет дипломатом. Слышал бы он! — Да ладно уж, замечание справедливое, — сказал Цифра со вздохом. — Страшила лучше сражается, потому что отдаёт этому больше сил. — Зато я терпеть не могу книги, — тут же открестился мой боец. — И мало что понимаю в происходящем в нашей республике. Так что каждому своё. «Ох, сомневаюсь я, что каждому своё, — подумала я с досадой. — Ты, боец, всё прекрасно запоминаешь и понимаешь. Тебе бы дать возможность, может, из тебя бы вышел местный Михаил Васильевич да Винчи». — Пойду я, — невесело произнёс Цифра. — Хотел бы с вами ещё поговорить, но не могу. Тогда завтра в четверть шестого возле лабиринта, на лестнице. — Обдумывай свободную жизнь, — прибавила я. Цифра согласно кивнул, прощально махнул нам рукой и ушёл. Страшила подошёл к окну и с силой помассировал виски, скрестив кисти. — Может, он прав? — спросил он то ли меня, то ли пространство перед собой. — Понимаешь, вес проявляется в усилии, которое нужно, чтобы двинуть руки с мечом в позицию. Но это усилие зависит от центра тяжести, от баланса. У тебя, в принципе, может быть такая же масса, как у тренировочного твоих параметров, но ты можешь в силу баланса казаться легче. Я смотрела на Страшилу, еле сдерживая смех. Вот же проблемы занимают человека! Прямо-таки вселенского масштаба!.. «Ладно, — подумала я мягко, — не буду иронизировать, ещё обидится. Потом, для него-то такие вопросы, наверное, важны». Страшила отвернулся от окна, улёгся и выжидающе посмотрел на меня. Я в который раз восхитилась его терпением и принялась рассказывать. В этот раз — со ссылками на историю Орды и Ливонского ордена. В разных орденах я не особо разбиралась, но знала, что материалом для образования конкретно этого стали меченосцы (читай — всякий сброд), с которыми потом слилась часть рыцарей Тевтонского ордена. «Вот если бы я этим интересовалась, то могла бы сейчас провести параллели с их орденом военного монашества, — пожалела я. — А то я знаю только немного о Мальтийском как о субъекте международного права. Ну да ладно. Не такая уж это важная информация». Посторонних отсылок у меня на этот раз вышло намного меньше, так что я успела за день охватить огромный пласт истории, вплоть до Ивана Грозного. «Ай да я, что ж по моей методике детей в школе не учат?» — скептически пробормотала я про себя, объявив Страшиле, что на сегодня достаточно. — Тщательнее подметай, — озабоченно напутствовала я его, фокусируя взгляд на полу и разыскивая на нём предательский блеск стекла. — Смотри, чтобы не осталось маленьких осколочков, а то ведь руки себе изрежешь. Мой боец подмёл вполне приемлемо, целых два раза. Но я всё равно настояла, чтобы он поднёс меня к полу, и лично удостоверилась, что на нём нет осколков и стеклянной пыли — по крайней мере, визуально заметных. Потом Страшила принёс из душа ведро кипятка, щедрой рукой плеснул на пол, сдвинув матрацы и мой держатель в сторону, и принялся в буквальном смысле отгонять метлой воду в сторону окна. — И это называется влажная уборка, — скептически протянула я. — По-моему, метла не очень заточена под подобные действия, тебе так не кажется? У вас нет каких-нибудь швабр? Влажной тряпкой пол не протираете? — Нет, — безмятежно отозвался Страшила. — Иногда только оттираем в душе пол и стены щёткой. И ещё надо время от времени сметать пыль с верха шкафа. — Метлой?!! — Метлой. — Влажной тряпочкой надо протирать, — процедила я, стараясь не представлять, как это выглядит, когда Страшила лезет смахивать со шкафа пыль метлой. — Сейчас бы и протёр, небось месяцами копишь там пыль и клещей. А зимой у вас пол после такой влажной уборки ледяной коркой не покрывается? Дикари вы. — Почему дикари, очень удобно, — обиделся Страшила. — В сильные морозы мы воду на пол и не выливаем. — Я бы простудилась, — заметила я мрачно. — Холодно, окна открыты, влажность высокая… вообще ад какой-то. Я бы на твоём месте не стала отжиматься на сыром полу. — На меховухе-то можно, — беззаботно отозвался Страшила, вытаскивая её из шкафа. — Что, прямо сейчас? А случайно не надо подождать, пока пол немного высохнет? — А зачем? И он действительно сунул метлу за шкаф, постелил на пол меховуху и принялся снимать куртку. Я звякнула, изображая тяжёлый вздох, но не стала спорить. У меня просто не нашлось аргументов, которыми можно было бы переубедить человека, который не понимал, почему мне казалось странным его намерение положить на мокрый каменный пол сшитое из натурального меха покрывало. Однако на этом день не закончился, и виной всему была моя просьба, которую я искренне полагала маленькой и несложной. Я не хотела ничего плохого — только чтобы мне было чуть-чуть веселее ночью. — Боец, положи, пожалуйста, эту вашу чудо-шапку на соседний матрац, — попросила я ласково, когда он уже собирался ложиться спать. Страшила тяжело вздохнул и открыл шкаф. Он не успел переставить после уборки мой держатель на обычное место, откуда мне не было видно недр шкафа, и я с естественным любопытством сфокусировала взгляд на полках. Но взор мой, искавший шапку, наткнулся на кое-что иное, поразившее меня до глубины души, так что я даже не смогла осознать увиденное, а сразу в лоб задала вопрос. — Боец, прости за любопытство, а что это такое — на верхней полке, слева? Страшила, покраснев, захлопнул дверцу и кинул шапку на матрац. — Ты просила бумажную шапку, вот она, любуйся. Но от того, что он смутился и ушёл от ответа, я только ещё больше заинтересовалась. — Да ты не стесняйся, сокол мой, — подбодрила его я. — Просто похоже на шёлковое женское платье, вот я и удивилась. У вас-то тут общество «Без баб». Ну скажи, а то я умру от любопытства! Лицо у Страшилы жутковато дёрнулось, а потом он отрывисто расхохотался, закинув голову. — Женское платье… ха-ха-ха-ха! Ох, Дина… Завернёшь же ты иногда! — Может, вы такое чудо-платьишко дарите возлюбленным как подвенечное по местным традициям? — предположила я с интересом. — Верная экономия на свадебной церемонии для семьи невесты. А может, это сорочка твоей возлюбленной, память о вашей первой ночи? Ну признайся, я же тебе как сестра, я никому не скажу! Пока я говорила, Страшила смеялся всё громче; смех у него был сухой и неприятный, без капли веселья. — Окей, как ты говоришь, — сказал он отрывисто и неровно повёл надплечьями. — Смотри, так и быть. Он вытащил и брезгливо развернул передо мной длинную белую хламиду из материи, похожей на шёлк, прямого свободного покроя. Я механически напомнила себе, что хламида — это просто кусок ткани. Но само слово по своему пренебрежительному оттенку, закрепившемуся в русском языке, прекрасно подходило к тому, что я увидела. — То, что ты так метко назвала женским платьем, — произнёс Страшила с на редкость мрачной усмешкой, — является нижней частью монашеского облачения. Я вообще-то ещё и монах, Дина. Он снова сухо засмеялся. Если бы у меня были глаза, я бы зажмурилась. — Боец, прости меня, пожалуйста… — покаянно звякнула я. — Да успокойся, — отмахнулся Страшила, небрежно скомкав этот свой подризник, — вообще-то ты совершенно права. Действительно, женское платье. Его полагается надевать под другое женское платье для того, чтобы проводить службу. Вон под то, — я молча посмотрела на полку; там виднелось что-то чёрно-белое. — Но я её никогда не проводил и проводить не буду. По этой самой причине. Страшила закрыл шкаф и повернулся ко мне. — Не хотел тебе говорить… Короче, если остаёшься обычным воином-монахом, то у тебя есть право при желании служить по книге в своей комнате. Если пытаешься продвинуться выше хоть на ступень, то право становится обязанностью. А чтобы ты от неё не уклонялся, то службу регулярно проводишь — или участвуешь в проведении — в местной часовне или церкви. То есть, не в одиночестве. Не реже раза в месяц, хотя допустимо и чаще. — У Страшилы на скулах выступили пятна. — Как ты думаешь, могу я подать прошение в департамент? — Ну вообще-то да, — робко заметила я. — Ничего особенного в этом нет. Люди у вас, я так понимаю, это носят… — Дина, да ты что, издеваешься? Ты же сама видишь, на что это похоже! Думаешь, я соглашусь надеть это ради лишней ступени? Он ударил кулаком по дверце шкафа, как бы подразумевая то, что в нём лежало. — Послушай, не волнуйся, — поспешно попросила я. — Тебя же никто ни к чему силой не принуждает. Кто считает для себя такую одежду приемлемой, тот пусть её и надевает. Его дело. Ты так не считаешь — ну и окей. Раз у тебя эта хламида вызывает отвращение, не носи. Хотя я бы на твоём месте постаралась переломить себя и изменить своё отношение к ней. Ну, не стоит подобное предубеждение отказа от карьеры. — Ты так полагаешь? — спросил Страшила с кривой усмешкой. — Ты только что сама совершенно ясно обозначила своё отношение к этой одежде. И я с тобой здесь согласен. — Да ты меньше меня слушай, — проворчала я. — Если бы я увидела подобным образом одетого мужчину, то уж наверное не восприняла бы его как трансвестита, а идентифицировала как священнослужителя. Даже не как монаха: они у меня ассоциируются с чёрными рясами. Когда я тебя увидела в первый раз, у меня ведь не было никаких ложных ассоциаций по поводу твоей одежды. Меня скорее заботила твоя неумытая физиономия. На самом-то деле я понимала Страшилу и даже сочувствовала ему. Я помнила, как небрежно Сирано де Бержерак у Ростана страктовал увиденного им капуцина; и как пажи, которым он велел играть в мажоре, если появится женщина, и в миноре — если мужчина, начали играть что-то среднее, увидев монаха. Но меня удивляло количество вполне суровых бритоголовых мужиков в здешнем монастыре. Что, они каждый раз переламывали себя, облачаясь в это невнятное нечто и чувствуя себя воплощением среднего рода, как незамужняя девушка в Германии? Или они привыкали и понимали, что, в общем-то, ничего особенного в этой одежде нет? — Когда ты видела меня в первый раз, я по традиции был вынужден это носить, — мрачно отозвался Страшила. — В ином виде за мечом не пойти. Но теперь всё, я свободен и по доброй воле больше это на себя не надену. Не все относятся отрицательно к этой одежде; а я вот отношусь, и многие другие воины тоже её презирают. — Честно говоря, я тебя в ней и не представляю, — призналась я. — Поэтому и не поняла сразу, что она делает у тебя в шкафу. А у вас нет каких-нибудь систем контроля за тем, служите вы по книге или нет? — Нет, нет, — поспешно заверил меня Страшила. — Ну вот и забей на всё. Духу святому, думаю, как раз удобнее, когда меньше молятся. У меня бы на его месте голова давно уже лопнула от молений. Вон лилии полевые и птицы небесные ни о чём не молятся, а как-то живут. Правда, как справедливо заметила героиня рассказа Оскара Уайльда, разве мало воробьёв погибает от голода зимой? И однако все там будем, молись не молись. Страшила рассмеялся своим нормальным, человеческим смехом. — Ты так обстоятельно рассуждаешь… — Да я испугалась, что оскорбила тебя своим бестактным замечанием, — объяснила я, — и ещё не отошла от шока. — Ты меня не оскорбила, Дина, — серьёзно сказал Страшила, глядя на меня ласковыми глазами. — Ты права — совершенно. Просто имей в виду, что я не из прихоти отказываюсь от департаментов. — А магистр тоже носит этот стихарик? — Ну конечно. У него он немного другой, но… — Да нет, на нём же была обычная ваша бронекуртка и дурацкие лучики! Ты кому что рассказываешь, я вообще-то присутствовала при твоей инициации! — Он ведь тогда не службу проводил, — объяснил Страшила. — Передача меча, завершающая посвящение, к службе никак не относится. Поэтому он и был одет соответствующим образом. А лучистый венец ему положен к торжественным церемониям по уставу. — Он тогда представлял скорее светскую власть, а не духовную, поэтому и был в воинской куртке и при лучах? — уточнила я, подумав. — Именно, — одобрительно кивнул Страшила. — Щуку лично я в этом… стихарике никогда не видел, но прежнего нашего магистра Луковку — доводилось. А теперь давай спать. — И, милай, пока ты будешь расстёгивать пуговки, я успею задать ещё массу вопросов, — ехидно возразила я. — А вы эту рясу сверху перетягиваете обычным ремнём или какой-нибудь верёвкой? — Пояс вместе с этим носить запрещено, — хмуро ответил Страшила, стягивая сапоги. — Но многие, насколько я знаю, надевают его прямо на голое тело, чтобы просто чувствовать, что он на тебе есть, и ты не стоишь перед кем-то распоясанный. Весьма неприятное ощущение, знаешь ли. Он принуждённо зевнул и улёгся на бок, очень мило подложив предплечье под голову. — Спать на левом боку вредно, — предупредила я. — Пожалей своё бедное сердце, которому так тяжелее перегонять кровь по организму. Страшила посмотрел на меня и, не споря, перевернулся на спину. — Боец, — невинно сказала я, — а ты не отказался бы отслужить завтра домашнюю службу во спасение моей души? — Дина! — застонал Страшила. — Ну прости, не смогла удержаться, — покаялась я и добавила сладким голосом: — Хотя ты всё же рассмотри моё предложение. — Вот перестану ухаживать за тобой за такие предложения, покроешься ржавчиной — тогда узнаешь. — Я больше не буду, — заныла я. — С места не сойти. — И не сойдёшь, — посулил Страшила. — Возьму и прекращу ходить с тобой в лабиринт. — Ого, угрозы? — искренне восхитилась я. — Так тебе же хуже будет, если бросишь тренироваться. — Р-р-р, — выразительно ответил мне Страшила и с головой закутался в меховой плед. Я немножечко повыла от смеха. — Боец, — шёпотом позвала я. — Сокол мой, спишь, что ли? — Меховуха неохотно зашевелилась, как какое-то сонное чудовище. — Почём опиум для народа? Мой боец не мог узнать вопрос великого комбинатора, но формулировку Маркса он от меня уже слышал. — Полировать перестану, — пригрозил он и снова укрылся с головой.