Поющий меч Покрова

— Мороз и солнце, день чудесный, — завела я приторным голосом ровно в пять часов, — ещё ты дремлешь, друг прелестный, пора, красавец мой, проснись… — Что, снег, что ли, выпал? — недовольно спросил Страшила, не открывая глаз. — Нет, не выпал, но день чудесный. Я подождала, пока Страшила умоется, наденет куртку, вытащит меня из держателя, и лишь тогда позволила себе издать невинный звон: — Боец, а бумажную шапку? — Дина… — Страшила с досадой снова уложил меня в держатель и прямо-таки пронзил меня взглядом. — Ну не принято у нас их носить. Несовершеннолетним до четырнадцати — обязательно, а воину — только в сражение. Ну, другие монахи же смеяться будут. — Да и к чёрту этих глупых, малограмотных, злых монахов. Надевай шапку, боец. Я без неё с тобой в лабиринт не пойду. Чего доброго, тебе голову проломят, и что тогда? Нет, я греха на душу не возьму. — Как это ты со мной, интересно, не пойдёшь? — иронично спросил Страшила. — Да так. Взвизгну погромче, и на мой визг сбежится весь монастырь. — Неужели ты это сделаешь? — недоверчиво качнул головой мой боец. — А ты проверь, — ласково предложила я. — В моём понимании незащищённый череп — это угроза твоей жизни. А в таких случаях меня устав ваш не останавливает, сам знаешь. Что в лесу, с учителями родной речи, что у Серы, с осколками стакана. Страшила глянул на настенные часы. Времени спорить со мной не было. Он ушёл вместе с шапкой и остроконечным башлыком в душевую (видимо, считая необходимым надевать головной убор перед зеркалом) и вышел мрачный, со сжатыми челюстями и каменными скулами… необычайно эффектный, короче, как сошедший с постера фильма о воинах Руси неизвестно какого века. Без дурацкого подшлемника, широкие завязки которого оборачивались вокруг шеи, было бы, конечно, лучше, но этого я говорить не стала. — Если Цифра забудет и придёт без шапки, я за тобой перестану ухаживать, — серьёзно пообещал мне Страшила. — Ой, боюсь-боюсь. Юморист. Пока мы шли, я рассматривала шапку. Уши прикрывались двумя отдельными «лопастями», такими же по длине, как и широкая задняя, защищавшая затылок и шею. Я сделала вывод, что ушные лопасти отделены для того, чтобы их можно было при необходимости отогнуть: тогда ничего не помешает прислонить меч к виску. Воины-монахи, попадавшиеся нам навстречу, все, как на подбор, были уже взрослыми и умными — и на шапку Страшилы не обращали ни малейшего внимания. Я искренне этому радовалась, хотя и не понимала, как можно пройти молча мимо подобной красоты. Цифра ждал нас у лестницы — в точно такой же бумажной шапке. И напрасно я решила накануне, что она ему не пойдёт. Шапка и на нём смотрелась отлично. Просто Элрик Мелнибонийский в парадном доспехе! Дракона только не хватает. — Не тратьте времени на эти ваши шлифы, — сказала я, когда они встали друг напротив друга. — Покажите-ка мне класс. — А ты выдержишь? — спросил Страшила с сомнением. — Видя тебя в этой чудо-шапке — на раз-два, — объявила я. Он слегка разозлился, но одновременно моя реплика ему, как ни странно, польстила, и это было видно. — Ну давай, попробуем, что ли, — сказал Страшила Цифре, поудобнее перехватив меня за рукоять, и снова обратился ко мне: — Если что — говори. Я, однако, так ничего и не сказала до самого конца тренировки: нельзя было мешать такой красоте. Никогда не претендовала на особо изысканный эстетический вкус или, боже упаси, на понимание сложностей фехтования, но я твёрдо знала, что это было красиво. Очень красиво. — Вы так круто двигаетесь, — искренне сказала я, когда Цифра, попрощавшись с нами, пошёл по своим делам, а Страшила запер дверь. — Да ещё во всём этом железе: оно вообще на вас не ощущается. Ну и что, сокол ты мой мнительный? Обратил кто-нибудь внимание на то, что ты в шапке? — Ещё обратят, — сумрачно заверил меня Страшила. Он швырнул шапку на матрац и принялся развязывать свой съёмный башлык-подшлемник. Выглядел он, с моей точки зрения, по-дурацки, но зато однозначно отличался практичностью: лучше уж стирать отдельно его, чем всю шапку со вшитыми в неё металлическими пластинами, которые, того и гляди, заржавеют, как бы их там ни лакировали. — Ну коли обратят — вызовешь и устроишь им первое причастие, — беспечно мурлыкнула я. — Потому что я уже ничего не боюсь. Нам не страшен серый волк, серый волк!.. Страшила посмотрел на меня с удивлением и даже некоторой опаской. — Боец, хотела тебя кое о чём попросить. — Слушаю. — Вид, открывающийся из окна, девять восемьдесят одна. Это шутка, кидать меня вниз не надо, я ещё хочу пожить. Дай-ка мне обзор на ваш ПГТ, интересно посмотреть на него сверху. Вид с высоты шестого этажа открывался впечатляющий. Я сострила про себя, что план местного поселения явно чертили масоны с их циркулями-наугольниками: от монастыря лучами расходились ровные улицы, словно проведённые по линеечке, и через равные промежутки их пересекали такие же ровные кольцевые улицы. (Жалко вот, что циркуль не применяли при создании местной системы измерения времени). Всё это напомнило бы мне расчерченность парка во французском стиле (который мне не сильно-то нравился: я предпочитала беспорядок английского), если бы сами дома и зелёные насаждения вокруг них не создавали хаос внутри участков, ограниченных улицами. Тут, судя по всему, было модно строить дом так, чтобы он располагался под углом и к кольцу, и к ближайшим лучевым улицам: создавалось впечатление, что постройки словно бы небрежно накидали на клумбы крышами вверх. Вдали, отделённая от поселения линией акведука, простиралась осенняя блёклость сжатого поля с красно-золотым лесом на горизонте. — У вас очень красивый акведук, — похвалила я. — У нас в Москве они тоже есть: вот неподалёку от нас Ростокинский, его построили при Екатерине Второй. Но превалируют не особенно эстетичные трубы. Я смотрела на местный изящный акведук с ответвлением от основной ветки, которое вело к монастырю, и невольно сравнивала с ним скучные трубки московских теплотрасс в окружении фонарных столбов, похожих на кривые двузубые вилки. Да и от однотипных блёклых коробок никуда не деться даже в столице. Мне вспомнились утопические предложения вечного Даниила Андреева, мечтавшего соединить удобство для жизни с эстетикой, которой до сих пор недоставало Москве. Поэтому-то мне безумно нравился Краснодар, ставший моим своеобразным Танелорном: ибо я не знала в России ничего краше парка Галицкого — по крайней мере, из рукотворного. Мне казалось, что человек, увидевший его хоть краем глаза, не может не захотеть стать лучше, чтобы просто соответствовать этой красоте, которую сделали для него, человека. Впрочем, я подозревала, что, отучившись, уеду всё же не в Краснодар, а куда-нибудь на Крайний Север, потому что идеальным городом в моём представлении был тот, в возведении которого я бы активно участвовала по мере своих способностей. Хорошо моим родителям, познакомившимся на строительстве БАМа… впрочем, нет: они-то были вынуждены наблюдать, как рушится всё то, что они создавали. — Скажи, а у вас по акведуку идёт и горячая, и холодная вода? Или ты не знаешь? — Почему же, знаю, — отозвался Страшила. — Только холодная. Совершенно точно. — А откуда берётся горячая? У вас есть горячие ключи, как в Винтерфелле, Исландии, британском Бате или на Камчатке? Я имею в виду, может, именно горячая поднимается по трубам из-под земли? — А-а. Нет. Там вроде бы бог милостью своей сделал так, что при поступлении в определённую трубу вода делается горячей. — Слушай, вот достали вы меня этой своей божьей милостью! — разозлилась я. — На нагрев воды энергия требуется: ваш боженька давно б уж надорвался! А на плане монастыря, который вам показывали, нет ничего типа проектной документации, экспликации? — Нет, никаких пояснений не было. Вот за что я любила Страшилу — так это за то, что он с ходу, без затруднений, понимал наши полупонятные, специализированные слова и выражения, заимствованные из латыни. — А вот интересно: если взорвать… ну, скажем так, просто разрушить акведук — долго вы тут протянете? — Ну у тебя, Дина, и предложения… — проворчал Страшила. — Так смоделировать ситуацию в уме и заранее придумать перечень решений — лучше, чем хлопать клювом, когда противник воплотит это в реальности, — наставительно объявила я. — Эта штука, конечно, красивая, но опасная — и не только из-за того, что ваши водные артерии легко перерезать. Знаешь, как византийский полководец Велизарий взял хорошо укреплённый город Неаполь с большим гарнизоном? Он нашёл заброшенный акведук и ночью пробрался по нему в город с ротой солдат, а одновременно с этим атаковали основные части. Я вообще люблю Велизария, потому что он был очень умный человек, и поражение потерпел всего одно: когда его мудрые, сведущие в тактике и стратегии солдаты начали орать, что хотят устроить первое причастие интервентам-персам. Велизарий им растолковывал, точно по «Искусству войны», что, мол, истинная победа не в выигранном сражении, а в том, чтобы заставить противника отказаться от его первоначальной цели при минимальных потерях со своей стороны. А армия ещё пригодится на случай следующей интервенции, потому что дальше может быть более опасный противник. Но солдаты орали, что закидают персов шапками… и проиграли. Это просто информация к размышлению. Велизарий использовал психологическое давление на противника, играл с тем, что варвары всегда атаковали в лоб… а потом ему перестали доверять крупные армии, потому что он сделался популярнее императора. Да. Так как ты полагаешь, можно вломиться к вам в монастырь через акведук? — Если умеешь плавать, то можно, — сказал Страшила, туманно улыбнувшись, — правда, на магистрали можно захлебнуться, а ещё у нас при входе трубы в монастырь стоит кованая решётка, которую нам всем показывали. Достаточно мелкая, чтобы не просунуть внутрь даже руку, и достаточно толстая, чтобы её сложно было перепилить. И там охрана. Так что уж скорее попытаются прорваться по самому акведуку сверху, но перемещения по нему отслеживаются из монастыря. У нас всё поставлено очень надёжно. А насчёт того, как греется вода, спроси у Цифры, если не веришь мне. — Ой, да вы мне наплетёте… Я всё же за горячие источники, хотя местность у вас и не свидетельствует в пользу этой гипотезы. Слушай, а вот я вижу, что ваш акведук фактически подходит ко второму этажу… ну, к третьему: каким образом вода попадает на шестой, седьмой этаж, как вы получаете настолько высокое давление? Я сомневаюсь, что у вас тут есть котельная, хотя чем чёрт не шутит. — Ну в деревьях-то она ведь как-то поднимается наверх, — недовольно сказал Страшила. — А ты откуда знаешь? — спросила я с подозрением, и он посмотрел на меня, как на дуру. — Так в деревьях вода поднимается по мелким трубочкам, вроде капилляров. Плюс там листья дают эффект транспирации, постоянно испаряя жидкость и тем самым подсасывая её. Но у вас-то тут подобное не реализовать! Может, вы превращаете воду в пар на третьем этаже, а на седьмом она осаждается в виде жидкости и разносится по трубам по всему монастырю? А может, на седьмой этаж её просто носят рабы? Признавайся! Страшила молча пожал надплечьями. — Хорошо, а куда уходит основная ветка акведука? Он ведь здесь не заканчивается. — Дина, я не знаю, — произнёс Страшила с таким явным раздражением, что я решила больше не донимать его вопросами, на которые он не мог ответить. Ну, скорее всего, акведук уходил снабжать водой местные сёла: вряд ли ему удалось бы «запитать» целый город после того, как к его ресурсам приложился весь военный монастырь с поселением вокруг. Ведь всю эту ораву надо было напоить и снабдить водой для мытья, да ещё полить чудо-ёлочки, дающие свет. — Слушай, а почему у вас на крышах не делают клумб или каких-нибудь рекреационных зон? Поставить там мягкое кресло под зонтиком среди кадочек с ёлочками — и будет курорт и благодать. Столько места пропадает зря! — Нельзя, — отозвался Страшила. — Крыши не очень прочные, и на них запрещено находиться. — Не может быть такого, — не поверила я. — Сам посуди: дома двухэтажные, стало быть, по меньшей мере на втором этаже жить точно безопасно, перекрытия вы делать умеете. Не думаю, что у вас не могут сделать прочную крышу. А ваш монастырь вообще семиэтажный: ты кому что рассказываешь? У вас строительство на уровне, нечего мне, как выражался один меч, лапшу на крестовину наматывать! Страшила промолчал. — Ну боец! Почему нельзя? — Дина, ты думаешь, я лгу? — с мрачной горечью спросил Страшила. — Ты спрашиваешь — я честно рассказываю тебе то, что знаю. Если не хочу отвечать, то так и говорю. — Да я не уличаю тебя во лжи, — поспешно открестилась я. — Просто действительно не понимаю, как можно быть таким нелюбопытным. Ну вот про запрет нахождения на крышах — очевидная ж брехня: эти домики даже внешне, стилистически и по материалу, похожи на ваш семиэтажный дворец, и вполне можно было бы организовать открытый третий этаж. Вот мне и интересно, почему это не так, крыши-то у вас плоские: вы не любите, чтобы люди смотрели на звёзды, вглядывались в небо? Или у вас утрачено искусство качественного строительства? — Откуда я знаю? — сухо отозвался Страшила. — Наш монастырь вообще воздвиг бог, и я сомневаюсь, что кому-то ещё такое по силу. — Я вздохнула про себя: размер-то ничего не значит, друг мой, вот видел бы ты творения Антонио Гауди… — У нас сейчас строят дома — вон там, — он махнул рукой в сторону; я сориентировалась и поняла, что он указал на запад, в сторону кончиков клешней краба. — Двухэтажные, по стандартной планировке, девятым кольцом. Ничуть не хуже этих, и на крышу тоже выходить нельзя. В новых домах даже хода нет изнутри, только по внешней лестнице — чтобы снег, скажем, счистить. Я проанализировала эти слова Страшилы. — А в монастыре есть выход на крышу? — вкрадчиво осведомилась я. — Есть, — подтвердил мой боец. — И не один. И все охраняются. И я туда не пойду. — Исчерпывающе! — засмеялась я. — А из чего вы строите дома, они целиком из этого чёрно-серого камушка или только облицованы? — Целиком, — кратко отозвался Страшила. — Чёрный туф. — Я слышала о нём, но никогда не видела. У вас тут есть поблизости вулканы? — Я не знаю, что такое вулканы; его откуда-то привозят на ослах. — Вулкан — это огнедышащая гора, — наставительно объяснила я. Я хотела добавить, что на них очень удобно по утрам разогревать завтрак, но сдержалась: мой слушатель точно бы не понял отсылку. — А такие и вправду есть? — поразился Страшила. — Я думал, это всё сказки. Откуда в Покрове, в ткани, взяться огню? У-о-о! Отлично! Меня, если честно, уже малость подташнивало от истории. А основы мироздания — отличный повод сменить пластинку и просветить моего бойца! — Если ты возьмёшь листик и мелок, я тебе расскажу, как устроена наша планета, — я прикинула, с чего лучше начать. — Рисуй яблоко в разрезе. — Яблоко? — Да, обычное яблоко. Страшила, подумав, нарисовал очень милое яблочко в разрезе, с черешком и коробочкой, всё чин-чинарём. — Вот если представить мою родную Землю яблоком, то земная кора по своей тонкости — это всего лишь кожура. А под ней — кипящая мантия из расплавленных горных пород и металлов. Совершенно дикая температура. В ядре, там, где коробочка яблока, температура ещё выше; а в самом центре, в ядрышке, вообще ад. Да, и там очень высокое давление; и если оно где-нибудь прорывает земную кору, то происходит извержение вулкана. А рвётся там, где тонко, так что всякие стихийные бедствия в основном происходят на стыке литосферных плит. Я пожалела, что не могу схематически изобразить вулкан и убегающих от лавы человечков. — Черешок примем за земную ось, вокруг которой вращается планета. Я не могу тебе это доказать, но поверь мне на слово, что у вас так же. Солнце восходит и заходит не потому, что оно болтается на верёвочке вокруг вашего Покрова: оно само притягивает к себе Покров и заставляет его вращаться вокруг себя. — А зачем ему это делать? — скептически спросил Страшила. — Отличный вопрос. Рисуй окружность. Так. Ставь в центре точку. И где-нибудь на окружности — тоже. Вот точка на окружности — это планета. Она вращается и вокруг своей оси, и вокруг центральной звезды, то бишь солнца. Теперь смотри: на планету действуют как минимум две силы… Я попыталась привести в порядок свои воспоминания с уроков физики. — Рисуй от планеты маленькую стрелочку к солнцу: оно притягивает к себе планету. Кстати, планета тоже притягивает к себе солнце, но с намного меньшей силой, потому что у неё меньше масса. Стрелочка означает, что планета стремится приблизиться к солнцу. Но поскольку Земля — то есть тьфу — планета движется вокруг солнца, то в каждый конкретный момент движение направлено по касательной. Рисуй стрелочку, перпендикулярную к этой. Ага. Вот поверь мне, что планета стремится уйти с орбиты, а солнце её не пускает. Если ты возьмёшь вон то ведро за ручку и будешь крутить его вокруг себя, то ты будешь солнцем, а ведро — планетой. Да тот же меч, когда делаешь финт, наверняка стремится вырваться. Страшила, подумав, кивнул: — Да, стремится. — Вопросы есть? Чур, вопрос «почему» не задавать. Не знаю я. Не помню. — У меня есть вопрос с «почему», — не без юмора сказал Страшила. — Ладно уж, задавай. — Почему ты думаешь, что эта система работает без бога и святого духа? Если подставить волю бога, как ответ на всякое «почему», то вопросы снимутся. — Беспроигрышный вариант: вон Исаак Ньютон в своих «Математических началах натуральной философии» сослался на бога как на некий стабилизирующий компонент, — признала я. — Но именно потому что такой подход снимает все вопросы, он меня и не устраивает. Наука работает с тем, что можно измерить и верифицировать; я просто в силу своего невежества не придумаю тебе какой-нибудь метод для верификации того, что изложила. А в бога и святого духа люди тупо верят, и из-за того, что там ничего не измеришь и не проверишь, и рождаются ереси. Страшила хотел что-то возразить, но передумал. Я не стала на него давить: ясно, что непросто в одночасье отказаться от религиозного мракобесия. — Вернёмся к яблоку. Вот там, где черешок, находится Северный полюс: широта девяносто градусов, долготы нет. В точности с другой стороны — Южный полюс. Кстати, когда ты используешь компас, магнитная стрелка указывает не на этот Северный полюс, а на магнитный. У нас он, например, сейчас находится на севере Канады и постоянно перемещается. Считается северным магнитным полюсом, хотя вообще-то он, конечно, южный, раз к нему притягивается северный полюс стрелки компаса. Я задумалась. В своё время у Пикуля я читала о гирокомпасах, и мне очень хотелось рассказать о них Страшиле. Но я снова осознала, что ни черта не знаю. Я помнила, что ось гироскопа в кардановом подвесе сохраняет в мировом пространстве неизменное направление. И дальше что? Что я могла ответить на естественный вопрос: «Почему?» Мне хотелось побиться обо что-нибудь несуществующей головой. Ладно… — Могу ещё добавить, что в силу вращения планеты она чуть сплюснута у географических полюсов. А орбита на самом деле представляет собой не круг, как мы условно нарисовали, а эллипс. Солнце в фокусе: это у нас ещё Кеплер доказал. Я хмуро рылась в памяти, боясь ошибиться. — Так, — мрачно сказала я, — рисуй эллипс. То бишь, говоря очень неграмотно, овал. У него остаётся неизменной сумма расстояний от каждой точки до фокусов; соображаю сейчас, как это начертить. Если придумаешь, скажи. — С удовольствием, как только ты мне объяснишь, что такое фокус. Я чуть не взвыла. Матерь божья! — У вас есть циркули? Такая штуковина для вычерчивания окружности. Палка плюс палка, соединённые вместе в подвижный угол. Одна из палок — карандаш, ну или мелок. А острой ножкой можно выколоть глаз невежде, упорствующему во зле. Настроение у меня стремительно ухудшалось. — Я тебя понял. У меня здесь нет такой штуки, но вообще они есть. Когда только учишься работе с мечом, то вот ею вычерчивают окружность, чтобы понятно было, как располагать ноги и как шагать. — А на бумаге вы ничего не чертите? Окружностей, треугольников? Не доказываете, что в равнобедренном треугольнике биссектриса, проведённая к основанию, является медианой и высотой? — А зачем это? У нас есть понятие биссектрисы: сначала делишь окружность на четыре части, потом на восемь — и вот эти четыре диагональные линии называют биссектрисами. Просто с окружностью легче понимать, как делается проходящий шаг или там косой… — Короче, обычного маленького циркуля у тебя нет, — резюмировала я. — И как теперь рисовать эллипс? Может, сделать циркулину из подручных материалов? Минутку… — А нитки у тебя есть? Нитки и три иголки? — Есть, — заверил меня Страшила и вытащил из тумбочки чисто мужской швейный набор: ножницы и две объёмистые катушки чёрных и бежевых ниток, в которые было вколото несколько иголок. Иголки, кстати, были неплохие: острые, даже на вид крепкие, с без преувеличения идеальным ушком. — Так, возьми-ка новый листик, — воодушевилась я. — Сейчас будем бодяжить эллипс из подручных материалов. С учётом того, что каждое действие мне требовалось объяснять на словах без возможности указать пальцем, это был объективно нелёгкий квест. Лист пришлось сгибать и подрезать, обводить по стакану полуокружность, чтобы получить на точках её пересечения с длинным сгибом будущие фокусы, в которые мы воткнули две иголки. Третью мы вкололи в точку, делящую ширину прямоугольника напополам. Пришпилив несчастный лист к кожаному матрацу, мы накинули на иголки нитку, крепко её затянули и с горем пополам начертили эллипс мелком, установив его на место третьей иголки. Результат был не лучшим, но Страшила, поняв принцип, пришёл в восторг. Я его весёлости не разделяла. — Видишь свой витраж? — сказала я ему мрачно. — Эти астроиды свидетельствуют, что у вас с геометрией и черчением всё не так плохо. Да и сама планировка вашего поселения — тоже; не говоря уже об акведуке. Я только не понимаю, почему вас всех этому не учат. Страшила отмахнулся от моего брюзжания: — Не учат и не учат, что ж поделаешь. Считается, что воину такое не нужно. Моя задача — защищать республику, а не клепать витражи. А преподавателей надо кормить, содержать. Если воину не пригодится в жизни это знание, зачем зря обучать его, тратить время и ресурсы? «Тоже верно: зубрить греческие глаголы, походы Цезаря, свойства серы, значение π… — автоматически процитировала я про себя. — В братских могилах Фландрии, для которых они предназначены, что им нужно было ещё, кроме небольшого количества извести?» — Зачем же ты сейчас меня слушаешь? — проворчала я. — А тебя кормить не надо, — ответил Страшила весело. — И мне нравится — очень. Подожди… Он вытащил из шкафа круглую деревянную катушку марлевого бинта внушительных размеров и по собственной инициативе изобразил с её помощью нормальной величины эллипс вполне пристойного вида. — Свезём на свалки груды лишних знаний, — ехидно напевала я, глядя на него. — Метлой — по деревням и городам! За тридцать штук серебряных юаней я Ньютона с Конфуцием продам… Подожди, не снимай нитку: видишь, у нас иголки вколоты точно на фокусах. И сумма расстояний до фокусов от точки всегда остаётся одинаковой… — Дина, это я понял, дальше что? У Страшилы так горели глаза, что я почувствовала себя неловко. Ну, хочет же человек учиться и узнавать новое. Так дайте ему меч с душой учёного, раз уж он живёт в тоталитарном государстве без свободного доступа к знаниям! Я ведь дилетантка, чему я могу научить-то? — Солнце — в фокусе, — объяснила я. — По отношению к нему планета движется по эллиптической орбите. Могу добавить, что если ты возьмёшь эллипс и будешь вращать его вокруг меньшей оси, то получишь эллипсоид, этакую сплюснутую сферу: вот это будет истинная форма планеты. К сторонникам теории плоской Земли я привыкла, но для меня стало откровением, что некоторые люди, видимо, не переросшие представления времён Платона, считают, что Земля похожа на додекаэдр. На праздновании чьего-то дня рождения по «Рен-ТВ» фоном шла передача, в которой учёные, вращая додекаэдр вокруг земной оси, якобы выяснили, что рёбра его совпадают с макронарушениями земной коры. Я чуть не умерла от смеха, но меня смутило, что, кроме меня и ещё одного человека, никто больше не ухохатывался. Да ведь достаточно взять и действительно мысленно повращать додекаэдр вокруг оси — он же расплывётся в сфероид, как полоски на волчке! Уж вертикальные-то рёбра точно «смажутся»! Тут эти псевдоучёные объявили Срединно-Атлантический подводный хребет рёбрами додекаэдра, и я рухнула под стол от хохота, свалив себе на колени салатницу. Кто-то предположил, что они приняли за рёбра макронарушения земной коры, не вращая воображаемый додекаэдр, я возразила, что достаточно посмотреть на глобус, чтобы убедиться, что рельеф намного более сложен и неупорядочен, но мне показалось, что этот аргумент убедил не всех. Вместо этого псевдолирического отступления я выложила Страшиле мои школьные знания об афелиях-перигелиях. — А, я тебе про эксцентриситет ещё не сказала! — вспомнила я. — Делишь расстояние от центра до фокуса на половину большой оси. И вуаля! Эксцентриситет орбит планет достаточно маленький. У Меркурия самый большой, помнится, две десятых. Только не спрашивай, как именно это вычислили. Страшила ожидающе смотрел на меня. — Боец, я больше ничего особо не знаю по этой теме. — Дина, — сказал Страшила, поразмыслив, — а напомни-ка мне, как решать ваши квадратные уравнения. Я начинаю думать, что они не так бесполезны, как я посчитал вначале. Я безропотно объяснила ему и способ решения через дискриминант, и через теорему Виета — в случае, если первый коэффициент равен единице. — А какое у них практическое применение в вашем мире? — Не знаю. Мы в школе максимум строили по таким уравнениям параболы и решали разные неравенства. — Параболы, — повторил Страшила. — А это что такое? Я объяснила. И про обычные параболы, и про кубические, и про гиперболы. Уж не знаю, как, но Страшила понимал мои объяснения. Наверное, потому что я очень хотела ему объяснить, а он очень хотел понять. У меня просто душа разрывалась от боли. Вот хочет же парень знать новое! Ведь глаза у него, как у ребёнка, горят! А ему — меня, которая физику разве что со школы помнит да по верхушкам разного нахваталась. Ну, знает он теперь, что такое эксцентриситет, и что? Ведь я не могу сказать, как это применить на практике! Тут слово «эксцентриситет» навело меня на новую идею насчёт орбит небесных тел. Потому что вот я сказала, что орбита почти эллиптическая, если не считать искажений в силу взаимодействия с другими планетами… Но ведь она такая только по отношению к звезде, которая в фокусе. — Отвлечёмся пока от нашей темы, — вкрадчиво обратилась я к Страшиле. — Возьми-ка чистый лист и положи на него еловый цветок. Чуть ближе к краю. Так. Это звезда, то есть солнце. Теперь поставь на листке точку: это будет планета. Примерно изобрази пунктиром эллипс орбиты, по которой она движется. Отлично. Солнце, как мы помним, в фокусе. А теперь учти, что солнце тоже движется в пространстве вокруг центра нашей галактики Млечный Путь, один оборот — где-то двести пятьдесят миллионов лет. Нам это пока неважно, слишком большой масштаб. Допустим, что солнце движется по прямой. Теперь вопрос на десять баллов. Какую линию будет вычерчивать планета, вращающаяся вокруг движущегося по прямой солнца? «А галактика наша тоже движется, — ехидно подумала я. — Но если вводить и её, то мы сейчас совсем запутаемся». — У тебя есть возможность двигать наш цветок по листу и представлять, что планета вращается вокруг него. И всегда, в любой точке можно достроить вот этот исходный пунктирный эллипс. Я говорила медленно, самым своим мягким голосом, и думала: ответит ли воин-монах из местного средневековья, с кострами для еретиков, с греческим огнём, с династией богов? Сама постановка вопроса предполагала, что ответит вопреки всему. Страшила посмотрел на лист. — Так ведь это зависит от того, как движется солнце. Если перпендикулярно листу и этому эллипсу, то вот так, — он провёл кончиком мелка в воздухе винтовую линию, как будто рисуя снизу вверх одну из спиралей ДНК. — А если солнце движется в плоскости листа, то… — он изобразил на листе винтовую линию в двумерном пространстве, похожую на разогнутую пружину. — И как правильно? Я онемела от его вопроса, потому что у меня-то в своё время его не возникло: я решила, что речь идёт о некой спиральной линии, и на этом успокоилась. Страшила смотрел на меня и ждал ответа. — Не знаю, — мяукнула я жалобно. — Ты по факту спрашиваешь, под каким углом эклиптика, то есть плоскость вращения планеты вокруг солнца, наклонена к траектории движения солнца. Я не в курсе, так что вопрос снимаю, извини. Не ругайся, я и сама чувствую себя дурой. — Так, отставить, — перебил меня Страшила, и я воззрилась на него в изумлении: откуда это он знает такие команды, у меня перенял, что ли? — Ты чего это? То всё нормально, то опять. — Да потому что ты лучше меня понимаешь, вникаешь в суть, — объяснила я. — А раз я не могу ответить на твой вопрос, значит, ты не получаешь полезной информации. И фактически я сейчас срамлю перед тобой всю мою Землю, которая не виновата, что её выпало представлять малограмотной блондинке. Я вообще-то не привыкла объяснять кому-то темы, в которых сама плохо разбираюсь; но освежить знания возможности нет. — А ты блондинкой была? Я не поперхнулась только потому, что эта опция у меча отсутствует. — Натуральной, — подтвердила я мрачно. — От природы такая. Давай всё же вернёмся к орбите. Одно из двух: либо ты местный гений, либо заброшен сюда нашими спецслужбами и уже прекрасно знаешь всё, что я тебе рассказываю. Сознавайся! Я тебя раскусила. — Дина, это ведь совсем не сложно, — со смехом открестился Страшила и потёр висок. — А можно, я у тебя спрошу кое-что ещё? — Зная твои дотошные вопросы, не обещаю, что отвечу, но насколько смогу — постараюсь. — Какого цвета у тебя были глаза? Я осмысливала его вопрос едва ли не дольше, чем если бы Страшила попросил меня закрутить в уме классическую скатерть Улама в архимедову спираль Сакса. И чтоб чисел было для начала штук двадцать… — А тебе зачем? — спросила я наконец с подозрением. — Да просто интересно, — объяснил Страшила со смехом. — Сама же говорила, мол, красивая. Куда-то нас не туда потянуло… — С физикой у меня сложные отношения, но вообще-то я умная, — заверила я его. — А если умная, как я могу быть некрасивой? Мужички-то, святой брат Страшила, в большинстве своём ведутся на смазливую внешность, не стоит недооценивать этот инструмент. А мне, слава-те господи, и краситься-то особо не надо. — Я не стала уточнять, что совсем перестала краситься, после того как сделала перманентный макияж губ и межресничку. — Серо-голубые у меня глаза, и давай лучше оставим эту тему. Вон об орбитах поговорим. Хоть я и не так много в них понимаю, но всё же. — Вот опять, — Страшила с досадой качнул головой. — Ты хоть понимаешь, что твоя самокритика просто обидна? Я-то ведь в орбитах вообще ничего до тебя не смыслил. Я прикусила несуществующий язык. До этого я как-то и не догадывалась, что это может его задевать. Хорошо хоть, сказал! А то бы умная я так и не додумалась сменить линию поведения. — Дина, ответь, есть тема, которую ты знаешь прекрасно? Где ты не говорила бы через каждое слово, что не уверена? — Нет, — хмыкнула я, мигом развеселившись. — В том и прелесть любой темы. И вообще-то я нахожу эстетику именно в этой неопределённости и неустойчивости: этакое непереплываемое море по Павлу Флоренскому, суетливость непрекращающегося движения, вечная недостроенность вавилонской башни. Но когда пытаешься передать вот хотя бы тебе малую толику накопленных человечеством знаний, то осознаёшь, что точных данных в памяти недостаточно, и вот в этом уже никакой эстетики нет. У меня в памяти нет практически ни одного факта, в котором я была бы твёрдо уверена. — Ну как этого ни одного? — Ни одного, — ехидно отозвалась я. — Вот назови любой. — Дважды два. Я пару секунд размышляла, а потом разразилась победным звоном и принялась пересказывать Страшиле объяснения фальшивого принца Севира из «Нелюдя» Латыниной. Полагаю, средневековому монаху, не имевшему понятия о клеточной структуре живых организмов, было объективно сложно воспринять эти объяснения, но я очень старалась. Страшила слушал внимательно, время от времени кивая; на лице его отражалась усиленная работа мысли. «Вообще я мог в году последнем в девицах наших городских заметить страсть к воздушным бредням и мистицизму — бойтесь их! — язвительно процитировала я про себя. — Такая мудрая супруга в часы любовного досуга вам вдруг захочет доказать, что два и три совсем не пять… Эх, Михаил Юрьевич, циник вы всё-таки». — Короче, чудила, — подытожил Страшила, выслушав мои объяснения, — я не понимаю, почему ты постоянно воешь, что ничего не знаешь. Я бы сказал, что ты знаешь достаточно. И тебя интересно слушать. Слова Страшилы размягчили мою душу до состояния сливочного масла в чашке свежезаваренного чая. — А кто-то в лесу жаловался, что я ни черта не знаю, — ехидно пробрюзжала я. — Да ладно, не оправдывайся. Вовенарг вот говорил: что одним кажется широтой ума, то для других лишь хорошая память и верхоглядство. Посмотреть с одной стороны — вроде есть и эрудиция, и широта ума, а с другой — просто человек нахватался всякого по верхушкам. Я вою, потому что осознаю, что кроме первого подхода есть и второй. — А ты осознавай, что кроме второго есть и первый. — Ладно, — мурлыкнула я. — Ты великий логик. «Если бы ты увидел Интернет-поисковик и подушечками пальцев на клавиатуре почувствовал тот огромный объём информации, который тебе никогда не познать, как бы ты ни старался, может, ты бы меня понял, — подумала я. — А может, и нет. Думаю, боец, тебе бы просто стало интересно. Ты воспринимаешь информацию, как нечто, что заполняет ячейки твоей памяти. А я — как нечто спорное и неоднозначное, что никогда не заполнит бочку Данаид. Ну может, это потому что мужики от природы — натуры цельные, а бабы — ущербные. Муахаха!» — Как-то ты подозрительно молчишь, — заметил Страшила. — Уж и поразмыслить человеку нельзя, — беззлобно проворчала я. — Ладно, постараюсь ограничить количество своих любимых сентенций типа «я не уверена». Буду говорить «насколько я помню»; я вдруг ощутила себя оператором колл-центра, которому по регламенту запрещено использовать так называемые «неуверенные» слова. — А ты не размышляй, а говори, — распорядился Страшила. — Размышлять будешь ночью. — Слушаюсь, товарищ султан, — отчеканила я. — У нас в фонде мировой литературы есть легенда о том, как султану, что-то типа вашего бога, супруга каждую ночь рассказывала сказки. Этому хрычу было любопытно, как дальше будет развиваться сюжет, и поэтому наутро он не приказывал, как привык, казнить жену после первой брачной ночи, ибо она после дефлорации ему была уже неинтересна. — У вас так было принято? — удивился Страшила, и я поспешила исправиться: — Это очень давно, не у нас, и в легенде. И вообще Восток — дело тонкое. — Последняя фраза отдавала ориентализмом, который критиковал тот же Эдвард Саид, и я взбесилась на саму себя. — Короче, у нас такого давно уже нигде не происходит. А потом у нас со Страшилой случился небольшой диспут на тему того, можно ли считать дух святой тёмной материей. Я уличила его в том, что он подгоняет строго научную информацию, выдаваемую ему мной, под свою религиозную картину мира, в которой до недавнего времени присутствовала и неколебимая небесная твердь. А Страшила ехидно напомнил, что я сейчас являюсь говорящей железкой, и с учётом этого факта стоило бы добавить-таки в свою картину мира сверхъестественное. Ну это он наши смартфоны не видел: внешне-то они тоже, бывает, монолитно смотрятся. Вообще мне очень хотелось попросить разобрать меня, хотя бы чтобы проверить наличие тех же известковых кристаллов в рукояти, но я не была уверена, что после расчленения и повторной сборки сохраню все свои способности в неизменном виде. Буду хрипеть и хрюкать, как телефон такого вот неуёмного Мишки у Носова, и что тогда? Я признала, что мы, безусловно, оба подвержены когнитивным искажениям, поэтому и стремимся укладывать новую информацию в прокрустово ложе имеющихся убеждений. Это нормально: «однажды сформированные впечатления остаются удивительно устойчивыми». И мы здесь примерно в равном положении: я не могу доказать существование тёмной материи, а Страшила не может доказать существование святого духа, так что мы уходим скорее в сферу веры, чем знания. Как ехидствовал Лосев, одним неосознанно хочется распылить вселенную в холодное и чёрное чудовище, в необъятное и неизмеримое ничто; а другим — собрать её в некий конечный и выразительный лик с рельефными складками и чертами, с живыми и умными энергиями; кому что ближе. Вот только вера в святого духа часто идёт в комплекте с верой в божественную справедливость, из-за чего человек убеждён, что всё сложится хорошо без каких-либо реальных усилий с его стороны, вплоть до момента, когда его привозят в забитом вагоне к гостеприимно распахнутым дверям концлагеря. В итоге мне всё же удалось убедить Страшилу, что мы сами и мир вокруг нас — действительно много-много маленьких обаятельных атомных моделек Резерфорда, не считая тех элементарных частиц, которые в атомы вещества не собираются. Я пробовала объяснить и то, почему такая модель является ущербной, не передавая всей сложности и красоты микромира, но чувствовала себя проповедником, который просит собеседника поверить в то, что противоречит здравому смыслу. Страшила же резал меня без ножа самыми обычными вопросами, пожелав узнать, какова природа сил межмолекулярного и межатомного взаимодействия и откуда берутся эти силы. «От духа святого», — огрызнулась я, не выдержав, чем вызвала приступ искреннего хохота монашка. В качестве изощрённой мести я придумала и изложила ему новую страшную ересь на основе фундаментально вероятностного характера квантово-механических явлений, так что, Страшила, поняв, куда всё зашло, молил меня говорить шёпотом — во избежание. — Носится этакий дух святой, как волна, вне наблюдения, а в момент наблюдения становится частицей, — сладострастно витийствовала я, глядя в мелово-белое лицо монашка. — Квантово-волновой дуализм Создателя, а? Да это уж и не дуализм, а троица, прости господи: для перехода волны, набора пространственно-временных вероятностей, в частицу как конкретную точку нужен вообще-то ещё и наблюдатель. Кто тут отец, а кто сын, а? чуешь глубину нашей ереси? Православные и католики вон спорят о принципе Filioque — исходит ли святой дух только от Отца или ещё и от Сына; а до такого они точно ещё не доходили. До чего-то похожего дошёл «доктор» Джо Диспенза, правда, на Создателя он не додумался покуситься, а ограничился чуть продвинутой зеландщиной, материализацией вероятностей путём визуализации. — Не дрейфь, парень, — «успокоила» я Страшилу, — во-первых, у вас здесь боженька вполне вещественный, так что я вообще не представляю, как ваша Тайная канцелярия будет его увязывать при обвинении с Великой священной, она ж сама завязнет в ереси. А во-вторых, если кто и услышит, то побоится доносить, его ведь и самого тогда сожгут — как услышавшего. Но если вдруг: представь, какой шикарный для нас с тобой сложат костёр: не пожалеют дровишек! Ладно, ладно, уговорил, умолкаю. — Как ты не боишься?.. — выдохнул Страшила, вытирая со лба выступивший пот. — Дина, ведь дух святой правда всё слышит… ну неужели тебе не страшно, что с тобой сделают после смерти за эту ересь? — Я, дорогой мой, здравомыслящий взрослый человек, — объяснила я. — Мир реально бесконечно сложен, над его тайнами биться и биться; и люди, интуитивно угадывая эту сложность, стремятся его упростить, залинеить, найти в нём своё место. И ударяются на основе этого в религию, в магию, в оголтелый национализм — кому что ближе. Этакий компенсаторный механизм. Я понимаю, почему ты веришь, и не жду, что ты откажешься от веры; знаешь, я по молодости боролась с магическим мышлением у людей, у меня тут просто личные счёты — мне в детстве его активно и агрессивно навязывали, до сих пор расхлёбываю. А потом поумнела и поняла, что с этим бесполезно бороться: наглядное доказательство — семьдесят лет советской власти. Бах — и все эти коммунисты, комсомольцы с высшим образованием ринулись заряжать воду у телевизора, кинулись в какую-то религиозную обрядовость, веруя в чудесную силу потребления хлебушка с винишком из золотой братины с общей, между прочим, ложки. Ну вот что ты с ними сделаешь? ничего. И не нужно делать: есть у хомо сапиенса это стремление к Абсолюту, и если ему доказать, что божественного Абсолюта нет, то начинается его замещение культом личности конкретного человека; а человек-то в любом случае не без недостатков, хоть папскую тиару напяль ему на голову. Христос вон националистом был, гоев собаками называл, если не придумали, конечно: с той же самарянкой он вполне адекватно разговаривал. В идеале заместить бы тупую обрядовость подлинным стремлением к добру, обратив природную веру хомо сапиенса в чудо — на благо человечества; и вообще-то в религиях есть соответствующий потенциал… Но, как ты понимаешь, молиться, медитировать и тупо верить — намного легче, чем оторвать задницу от дивана и пойти улучшать условия в детдомах, тюрьмах, хосписах и так далее. А поскольку религия — это бизнес, и весьма выгодный, то в угоду ленивому человеку наплетут всё, что угодно: в том числе что каждому дастся по его вере — то есть можно верить, отстёгивать Церкви десятину и ровно сидеть на заднице. А то и сжигать неверующих или отрезать им головы. «Бедный Христос свой сорвал бы венец, угадай он, что будет потом». На месте духа святого я бы карала именно за подобную профанацию веры: никто так не позорит мифического Создателя, как верующие. Но никого, как мы можем убедиться эмпирически, не карают, так что не стращай меня несуществующим, боец. Лучше слушай и просвещайся, ибо ученье — свет: физические-то законы и у вас действуют.

☆ ☆ ☆

— Ты правда всё понимаешь, что я тебе рассказываю? — поинтересовалась я, наблюдая, как Страшила подметает пол. — Мне кажется, что всё. — Мне тоже так кажется. Либо ты ультраспособный, либо я хороший учитель, — мечтательно мурлыкнула я. — Но ты меня поражаешь, правда. Мы полгода школьной программы в день укладываем. Эх, надо было мне идти подрабатывать репетиторством. Такой талант в землю зарыла. — Не зарыла, ты ведь мне объясняешь, — с наигранной обидой заметил Страшила. — Тоже верно. Но на самом деле, — добавила я, подумав, — ничего сложного на школьном уровне нет. Меня вот раздражало, когда нас предупреждали в начале урока, что, дескать, тема трудная. Я поэтому обычно заранее сама прорабатывала материал по учебникам, а на уроке, когда объясняли, только закрепляла. Если не знаешь, что тема считается сложной, то этого и не замечаешь. Жаль, поздно начала: а то бы, может, и физику прилично знала. Впрочем, с той же математикой у меня выше школьного уровня так и не пошло. А жаль: тебе же интересно. — Очень, — серьёзно подтвердил Страшила, расстилая на полу меховуху. — Я тебя, кажется, приучила с завидной уверенностью нарушать устав. — Вот здесь я и сам учёный был, — отшутился он. — Ты мне лучше про все эти ваши штуки рассказывай. «С ума сойти, — думала я, глядя на то, как Страшила разминается, — ему правда интересно! Может, я и впрямь в своё время неправильно выбрала профессию? Может, мне всё-таки надо было идти в учителя? Хотя нет, в современной России это стезя разве только для конченых мазохистов; но вот так передавать знания реально круто. Шарлотта Роган, наверное, назвала бы это классической «психологией гувернантки»; да и чёрт бы с ней. И к тому же вот занятие на ночь: пишет ведь моя мама планы к каждому уроку, так что ж я трачу по ночам время на скуку, тоску и прочую хрень? Можно прикидывать, о чём я расскажу Страшиле на следующий день. Составлять в уме какой-то план и припоминать всё, что я знаю по теме, чтобы он получил как можно больше полезной информации. Не зря же меня учили почти четыре года, а до этого — ещё одиннадцать лет? Вложили ведь что-то в мою память? Или даром преподаватели время со мною тратили?» Это было смешно, но я тревожилась за правильность того, о чём говорила, больше, чем на экзаменах. Преподаватель и сам всё прекрасно знает; а если и не знает — не пропадёт он от того, что я, условно говоря, назову Россию государством, имеющим с октября 1993 года не президентско-парламентскую, а президентскую, а то и суперпрезидентскую форму правления. Сам может конституцию открыть и полистать. А здесь я боялась случайно оговориться: как-то один препод в институте сказал на лекции, что Атлантическую хартию подписали на базе в Новой Финляндии. И понятно, что человек оговорился, подразумевая базу Ньюфаундленда, но вот если не знаешь, возьмёшь да повторишь где-нибудь. Ладно, не будем о грустном. Мне хотелось зевнуть. Именно, чтобы были челюсти, которые можно сжать, «проглатывая» зевок. Чтобы были глаза, которые я могла бы сладко зажмурить. И чтобы был мозг, который мог бы войти в спящий режим и дать мне немного покоя. «Как подумаю, что вообще у вас принято делать скручивания на холодном каменном полу…» — подумала я с невольной досадой, когда Страшила сворачивал меховуху. А вот интересно, многие ли здесь соблюдают этот пункт устава? Впрочем, не думаю, что мой боец в курсе. Вряд ли они хвалятся перед друг другом, кто сколько раз и какие пункты устава нарушил. Тут мне на ум пришла дерзкая мысль, которой я едва ли осмелилась поверить. Воплотить эту идею в жизнь, не имея возможности вести мелок самостоятельно, воспроизводить подобное по памяти… Но у меня, в конце концов, всё равно впереди уйма времени, чтобы припомнить как следует детали. Да и как говорится, попытка не пытка. — Дина, а что ж ты мне не напоминаешь, что тебе ночью скучно? — спросил Страшила, уже улёгшись. — Тебе шапку достать или что? — Ничего не надо, — ответила я беспечно. — Я уже привыкла. На небо смотрю. Всё равно ночью остаёшься наедине с собой, со своими мыслями. Думать-то самой приходится. Хотя если мне будет скучно, я тебя разбужу. Окей? Последний вопрос я задала чрезвычайно жизнерадостным ехидным тоном. — Окей, — несколько растерянно согласился Страшила, и я засмеялась, видя его замешательство. — Да не дрейфь, это я так шучу. Человек не может обходиться без сна, а ты вон и сиесту свою бросил. Не пропаду: у меня в памяти есть всё, что надо, а рефлексия даже полезна. Я, конечно, не Юрий Гагарин, в барокамере бы, скорее всего, думала не о будущем, а о прошлом, но наполеоновские планы у меня тоже имеются. Я, кстати, на завтра готовлю особый сюрпризец: думаю, тебе понравится, только надо его ещё вспомнить. — А Юрий Гагарин — это кто? — У-о-о… — протянула я мечтательно. — Юрий Алексеевич-то… с бухты-барахты не рассказать. Ты сколько ещё спать не собираешься? Чтобы я прикинула, сколько говорить. — Дина, говори хоть час, хоть два, — серьёзно сказал Страшила. — Если что, посплю завтра днём. — Два часа — окей, — проворковала я, отметила взглядом время на циферблате и заново растеклась мысию-белкой по древу.