Поющий меч Покрова

Я смотрела на луну, очень удачно расположившуюся прямо напротив нашего окна, и в порядке исключения думала о будущем. Гагарина такая тематика заставляла расцветать белозубой улыбкой, мои же мысли были мрачны. Я невольно представляла, что будет, если я, как Рип ван Винкль, вернусь в Москву, где за время моего отсутствия пройдёт лет сто или хотя бы пятьдесят. Вот сомневалась я, что плодам научно-технического прогресса будут сопутствовать искренние улыбки на добрых, умных, одухотворённых лицах. Казалось бы, наш век уже должен был бы стать какой-нибудь просвещённой Эрой Кольца, но где там… Идеи гуманности крепли ужасающе медленно; концепция ненасилия и сатьяграха почти везде проигрывали талиону, принципу «око за око», а то и чему похуже. Моё любимое международное гуманитарное право, по сути, оформилось совсем недавно и всё ещё требовало доработки. Войны тем временем по градации Хрусталёва перешли от просто неконвенциональных к тотальным, с применением оружия массового уничтожения и прочих прелестей. Усиливающаяся же опасность терроризма требовала тотального контроля над гражданами; неминуем клинч между тайной личной жизни и обеспечением безопасности, и что-то подсказывало мне, что последняя победит. Вот сбудутся, чего доброго, какие-нибудь хакслеоруэлловские антиутопии — и буду я ходить по Москве, как Дикарь, роняя слёзы на асфальт… Корень всех бед на Земле я видела в человеческом невежестве и решительно не понимала, почему люди, как будто наперекор научно-техническому прогрессу, так редко использовали драгоценный кладезь Интернета для самообразования. Вот бы мне сейчас мой смартфончик… или хоть электронную книгу с режимом автоматической смены страниц… и сама бы освежила знания, и Страшиле бы смогла объяснить всё нормальным языком… Вопреки семейной традиции, я преподавателем быть не хотела. Даже всегда убеждала маму бросить школу и податься в репетиторы, брать только мотивированных детей и стричь купоны, но она упорно отказывалась. Никогда не понимала, кто вообще в наше время идёт преподавать в школы, более бесправного человека, чем учитель, сложно и представить: заинтересуй, внимание удержи, научи, повесели… а ведь учёба — это процесс, требующий усилий и от обучаемого, а не только от преподавателя. Никакая это не образовательная услуга; услуга, блин, как будто мы в цирке или ресторане! Так и в ресторане, если тебе принесли блюдо, ты всё равно должен сам взять вилку и подвигать челюстями! По моему мнению, текущий процесс реорганизации школьного образования был точно предвосхищён в сохранившейся части второго тома «Мёртвых душ», где прекрасного педагога и талантливого директора Александра Петровича сменил служака Фёдор Иванович, который объявил, что для него ум и успехи в учёбе ничего не значат, а смотреть он будет только на поведение (ибо он не додумался до способностей к целеполаганию и рефлексии, как по ФГОСам). Выписал горе-преподавателей, не знающих сущности предмета, а только умеющих складно и неинтересно говорить; интерес к учёбе логично пропал, «завелись шалости потаённые», но зато внешне всё было в струнку. У меня складывалось впечатление, что в Министерстве образования и особенно в Департаменте образования Москвы сидели сплошь такие вот Фёдоры Ивановичи. Наверное, люди, разрабатывавшие ФГОСы, хотели как лучше: возможно даже, они ориентировались на теории супериндустриального общества Тоффлера — но получилось как всегда. О какой, интересно, рефлексии можно говорить, если в классе обычной московской школы четверть детей — в буквальном смысле слова необучаемые, из которых часть ещё и стоит на учёте в отделе по делам несовершеннолетних, четверть — дети новоприбывших из братских республик, в принципе слабо понимающие по-русски, и только с половиной класса можно о чём-то говорить — но о сути предмета, а не о целях и задачах урока, каждая минута которого на счету? Причём требования по успеваемости никуда не делись, а инструментов воздействия на школьника ноль: на второй год никого не оставишь, итоговую двойку не выставишь — тебя же самого замучают отчётами — и бьёшься, как проклятый, рисуя тройки ни за что. Ну а какой смысл немотивированному ребёнку учиться, если его всё равно переведут в следующий класс, а потом дадут аттестат? К тому же хватает детей с не вполне здоровой психикой, которые зачастую сидят на таблетках, но посещают школу наравне со всеми, потому что родители отказываются портить своему потомству будущее справкой из психдиспансера. В лучшем случае они бездельничают на уроках, в худшем — кусают других учеников и учителей, машут карандашами у чужих глаз и всячески мешают учебному процессу. В моменты обострений им допустимо вызвать «скорую», но возможности врачей ограничены успокоительным уколом: в психиатрическую лечебницу ребёнка не заберёшь, раз родители против этого, а переводить своё тихое, скромное, доброе чадо на домашнее обучение они почему-то не желают. Так что я решительно отказалась идти работать в школу, прервав нашу краткую «династию» по женской линии. Журналиста из меня, наверное, тоже не выйдет… ну посмотрим, может, в переводчики пойду. Хотя не исключено, что на Земле к моменту моего возвращения эту нишу займёт искусственный интеллект, так что моё знание языков окажется никому не нужным. Автоматические-то переводчики, в том числе голосовые, не стоят на месте. «Окей, Гугл, чего хочет от меня этот африканец?» Наш препод Алексей Фененко считал, что мы не изобрели ничего нового с шестидесятых-семидесятых годов прошлого века: мол, именно в то время были совершены все фундаментальные открытия, ставшие базой как для полётов в космос, так и для функционирования 3D-принтеров; та же рекомбинантная ДНК появилась именно тогда. Дальше ближнего космоса мы с тех пор, по сути, не продвинулись и великих прорывов в науке не совершили. Я, однако, в любом случае считала последовательное совершенствование и удешевление технологий достаточным, чтобы не лить грязь на наше время, но меня страшно бесило, что научно-технический прогресс тормозится какими-то идиотами. Взять ту же генную инженерию: компании-производители модифицированных семян лоббируют свою тему, логично стремясь расширить производство; государства пытаются защитить рынок, ссылаясь на опасность содержащих глифосат гербицидов, к которым компании привязывают эти семена; кликуши же от псевдонауки бьются в истерике, крича про крыс, заболевающих после поедания ГМО раком (даром что в контрольной группе заболеваемость такая же, просто потому что выбранная линия крыс в целом склонна к образованию раковых опухолей). Прямо лебедь, рак и щука; а страдают-то научный прогресс и всё человечество в целом. А ведь генная инженерия — это и инсулин, и интерферон, и другие белки и гормоны, производимые модифицированными бактериями. Неожиданную помощь в просвещении населения мне оказал рост Лионеля Месси, прекрасный пример того, зачем человеку может быть нужен гормон роста соматотропин: раньше его выделяли из гипофизов человеческих трупов, а теперь используют генно-модифицированные бактерии кишечной палочки. Я смотрела на светящуюся ёлочку и надеялась, что доживу до времён, когда смогу поставить на подоконник табак или любое другое растение со вшитыми в него генами светляка. Может, это заодно позволит экономить электричество. Эх, как раз хотела заказать гравилампу, которая работает на силе земного притяжения, они ещё вроде как активно используются в Африке, но не успела. Я перевела взгляд с луны на тёмное небо: меня не оставляло тоскливое ощущение, что если бы я могла «пронзить» им пространство, то, возможно, увидела бы свою родную Землю. Шанс на это, понятно, был ничтожный, но никто не мог запретить мне надеяться. Параллельно я припоминала карту родной планеты, и теперь она парила в моём сознании, ощущаясь тяжёлой свинцовой гирей. Мне хотелось поскорее швырнуть её на бумагу и позволить очертаниям материков снова уйти куда-то в глубь памяти, чтобы не растравлять душу. Вообще я ловила себя на мысли, что мне хочется послать всё к черту и начать проповедовать концепцию хрустального купола небес, но до такого я, разумеется, не опустилась.

☆ ☆ ☆

— Великий час! Лучистая заря стоцветный веер свой раскрыла на востоке, и стаи птиц, в сиянии паря, как будто плещутся в её живом потоке. Страшила, хотя и проснулся, лежал с закрытыми глазами и притворялся спящим. Мне-то что? Я взяла и прочитала все три катрена. — И каждый миг — обет, что радость жизни — наша! Вставай, боец, умывайся, а то в лабиринте займут лучшие места. — Дина, дай поспать, — проворчал Страшила, не открывая глаз. Вот зря я накануне увлеклась и перешла с Гагарина на историю космонавтики. — Давай-давай, подъём! Тебя Цифра будет ждать на лестнице через четверть часа! Поднимайся, умывайся и изволь улыбаться. А то ты какой-то смурый. — Спать хочется, — ответил Страшила с зевком, но всё-таки сел и начал неохотно натягивать сапоги. — А это чьё сейчас было? Твоё? Я невольно рассмеялась: — Нет, какое моё? Это Юргис Казимирович Балтрушайтис. Приятно вспомнить в час рассвета слова забытого поэта… Талантливый человек, учился и на физико-математическом, и на историко-филологическом, дипломат и переводчик. Я вообще не очень люблю его стихи, но кое-какие наизусть помню. Цифра действительно ждал нас у лестницы. — Заметили? — сказал он нам, дотронувшись до наносника бумажной шапки. — Кажется, мы вспомнили об их существовании. Я сегодня уже троих воинов видел в таких шапках. А до этого — только маленьких. Это прогресс! Вот и в законодатели моды попали, муахаха. Ну дичь же: если бы я была воинственным мужиком и у меня имелась такая шапка, я бы носила её, не снимая. «Какие-то они тут правда странные, — подумала я. — Ведь если б я не сказала, наверняка бы сейчас махали мечами без защиты для головы. Вот не слышала, чтобы у нас солдаты в окопе из удальства снимали каску. Впрочем, те же байкеры любят ездить без шлема; ну да их недаром заранее называют «грузом-200». Монахи отправились в еловый лабиринт. — Цифра, ты что, снова куришь свою гадость? — неожиданно спросил Страшила, сморщив нос. — Курю, — со вздохом отозвался Цифра. — Нервы никуда не годятся, вот и курю. Я ухожен и пригож, потому что бросил ЗОЖ. — А что куришь-то, наркоша? — осведомилась я. — Это существенно. — Какую-то дрянь, — сказал Страшила с явным неодобрением. — Отрывается клочок бумаги, в него насыпается и заворачивается засушенная травка, которую, как у нас говорят, сеял сам диавол, и всё вместе это называется самокрутка. Может, как ваш табак, который вы хотели сделать светящимся. Вокруг никого не было, и я поддалась искушению прочитать краткую лекцию по ЗОЖ: — Засушенные травки разные бывают. От вашей не начинаются глюки… то бишь галлюцинации? Ну, картинок цветных не видишь, бесы не являются? — Куратор улыбнулся и покачал головой. — Гхм… Я, к сожалению, запахов не чувствую… может, и впрямь табак. Но, что бы там ни было… Цифрушка, рекомендую такой опыт. Возьми узкую трубочку, с одной стороны сунь в неё клочок белой ваты или какой-нибудь ткани или там марли, а с другой — эту вашу зажжённую самокрутку. Только не горящим кончиком, а наоборот. Покури через эту трубочку, как через мундштук, и посмотри, что станет с марлей. У нас на ОБЖ трубка становилась реально чёрной, а вата желтела. ОБЖ у нас в одной из школ преподавал немолодой лысый мужик, чем-то похожий на Виктора Сухорукова в роли брата Данилы Багрова, такой же слегка сипящий, улыбчивый и не признающий правил. Ещё он вёл труды у парней, они на него буквально молились, и я их понимала. Кто ещё мог, отправив учеников с первых парт на «камчатку» и посадив в первые ряды тех, кто курил на крыльце на переменах, мурлыкнуть: «Сегодня у нас практическое занятие по вредным привычкам», а затем брякнуть на стол одноразовый шприц в упаковке и пачку «Мальборо»? А потом плотоядно ухмыльнуться, сказать: «Ну, что, на ком пробовать будем?» — и вскрыть упаковку шприца? Ёлки-мигалки, это было реально жутко, и только когда он искромсал шприц ножницами, вставил вместо иглы сигарету, выломал поршень и засунул внутрь клок ваты, мы поняли, что человеческих жертвоприношений не будет. Конечно, обошлись без груши или насоса — бравый преподаватель использовал собственные могучие лёгкие, сноровисто выкурил сигарету и потом, злобно ухмыляясь, пронёс по рядам пожелтевший кусок ваты и почерневший с одного конца изуродованный шприц. «Вот это всего от одной сигаретки, не самой плохой, — ворковал он, — нравится вам? Сказки, что фильтр спасает, бросьте: вот он, ваш фильтр, на вате! А что, интересно, у вас в лёгких творится, господа курильщики? То-то полюбуется господин патологоанатом!» Спору нет: это было очень-очень непедагогично, и нам ещё повезло, что в накуренный класс не занесло ни завуча, ни директора, а также, что ни у кого из учащихся не было астмы или аллергии на табачный дым. Но дым выветрился, когда мы открыли окна, а впечатление осталось. — Вот и твои лёгкие такими же чёрными будут, — посулила я. — То-то полюбуется господин патологоанатом. Это очень вредно для организма! — А если я хочу, чтобы лёгкие стали чёрными? — негромко спросил Цифра, сведя на нет все мои проповеди. — А-а-а, ну тогда пожалуйста! — разозлилась я. — Слабому плеть, вольному воля! Сразу надо говорить, что страдаешь аутоагрессией. Что я тут, интересно, распинаюсь? Страшила недовольно сжал губы и с досадой взглянул на Цифру. Но тот шагал, уставившись куда-то в землю перед собой, и, по-моему, даже ничего не заметил. — Вчера знакомого видел, — сообщил Цифра меланхолично, — вернулся, потому что его куратором к кому-то поставили. Так вот он сказал, Ветчина себе вены вскрыл. Это на юго-восточной границе было. Я не сразу поняла, что Ветчина — это прозвище. — Наш Ветчина? — переспросил Страшила с неподдельным изумлением. — Вены? Цифра вместо ответа философски повёл надплечьем. По прозвищу мне почему-то представился румяный полненький весёлый человек, этакий неунывающий обаятельный Кола Брюньон, старый воробей, обширный духом и телом. Румяная, сметливая, смешная рожа с длинным бургундским носом, посаженным накось, словно шляпа набекрень… Мне очень нравился этот персонаж — даже, возможно, больше, чем любой другой. Потому что он был исключительно добрый и весёлый, и заканчивалась его история не так трагично, как могла бы. Насколько хорошо Цифра со Страшилой знали этого Ветчину? Каким он был? Он-то уж точно не мог быть таким, как Кола Брюньон, ибо старый воробей самоубийством бы просто побрезговал. Можно ли довести до самоубийства человека с душой Колы Брюньона? Да чёрта с два, скорее вы сами успеете умереть от старости! А он вернётся с поминок, пойдёт в погреб, отрежет себе кусок окорока и съест во имя того, чтоб вас взяли в Царство небесное. Страшила перехватил меня поудобнее и вдруг опустил руки. — Цифра, не о том ты думаешь, — хмуро заметил он. — Выброси всю дрянь из головы. — Дрянь, — согласился куратор, глядя куда-то в сторону. — Ты, наверное, зря со мной тренируешься, Страшила. Я ведь сражаюсь намного хуже тебя. Тяну тебя тем самым вниз. — Да просто у тебя сейчас много шелухи в голове. Ну о чём ты думаешь? О Ветчине? — И о нём тоже, — отозвался Цифра. — И в целом о республике нашей преславной. — Вот, Дина, что бывает, если в своё время не научился понимать, когда надо думать о бое, а когда о посторонних вещах, — заметил Страшила. У меня, если честно, мысли тоже были в какой-то шелухе. «В луковой, — ехидно продолжила я метафору. — Сейчас будем красить мысли в бордовый цвет, как яйца на Пасху». — Можно представить горящее пламя и кидать него всё, что тебя тревожит, — меланхолично посоветовала я. — Некоторым помогает. Лично мне этот способ не помогал: я плохо представляла себе этот самый абстрактный огонь («И среди ничего — возвышались литые ворота…») и ещё меньше понимала, каким макаром надо было кидать в этот огонь свою тоску. И к тому же сейчас источником моей собственной невнятной тоски были контуры родных земных континентов, а сжигать их в пресловутом ментальном пламени я сочла кощунством. Да и разве для этого я целую ночь припоминала их очертания? Ну всё, начинается коловращение мира. Виу-виу! Я привычно попыталась сфокусировать взгляд на линии горизонта, как делают балерины и фигуристы. Они, правда, фокусируются на одной точке, а не на линии, но ведь известно, что точка — это прямая, на которую смотришь в фас. «Если я когда-нибудь вернусь на Землю, — подумала я мрачно, — то пойду в космонавты. Мне центрифуга будет уже не страшна». Я всегда хотела связать свою жизнь с космонавтикой, но рассчитывать могла только на какой-нибудь департамент печати в Роскосмосе или пресс-службе ЦПК, которые меня не сильно интересовали: с моим-то обрывочным знанием физики, кисельной мускулатурой и склонностью падать в обморок от сколько-нибудь серьёзных нагрузок дорога в космос была мне заказана. Глядя на Страшилу и стараясь не замечать, как мир снова начинает нехорошо качаться, я вдруг вспомнила серию «Чародей Грамарая». Со вчерашнего дня я чувствовала себя Родом Гэллоуглассом, который, объяснив Гвен азы науки, осознал, что она понимает всё намного лучше него самого. Хоть с тем же микромиром. Вот я бы, интересно, поняла, если бы какой-нибудь инопланетянин начал объяснять мне их научные доктрины, рассказывать про историю их мира, да с разными мудрёными терминами и именами? — Цифра, ёлки-мигалки, чем у тебя голова занята? — недовольно спросил Страшила, отступив. — Виноват. Я, честно говоря, не заметила, что у Цифры чем-то занята голова: по мне, он двигался как обычно. На сей раз у меня хватило наглости спокойно рассматривать, как сражаются воины-монахи. Ко всему-то подлец-человек привыкает: хорошо, что это работает не только в негативном смысле. Вообще-то быть мечом — не так уж плохо; Страшила удерживал меня крепко и бережно, что само по себе было прельстиво, как выразился бы приснопамятный Ли Вонг Янь, да к тому же ещё всё действо выглядело очень красиво. Хотя надо смотреть правде в глаза: они клинки берегут, боятся повредить; поэтому-то у меня такая лафа. То-то будет веселья в реальном бою, где люди не боятся, а напротив, стараются испачкать клинки в чужих мозгах и крови! Ну дай бог, до этого не дойдёт, я успею принять меры… — Цифра, ну моль небесная! Поранил он его, что ли? — Что ты… как ребёнок? — с досадой спросил Страшила. — Виноват, не могу собраться, — мрачно сказал куратор. — О самоубийствах поразмышлять решил, что ли? — Ну, не так конкретно… о смерти, — невесело хмыкнул Цифра. — А что о ней думать? — пожал надплечьями Страшила. — От неё всё равно никуда не деться. Придёт — тогда и размышляй, сколько успеется. — Ну, смерть, однако, гость не очень-то приятный, — возразила я. — Даже если придёт, необязательно её впускать, можно просто плюнуть в морду. Хотя, конечно, рано или поздно все там будем. Я придерживалась подхода бодрой тётушки Тилди Рэя Брэдбери, вырвавшей своё уже вскрытое тело из лап патологоанатомов, Сунь Укуна, со скандалом вычеркнувшим своё имя из книги мёртвых в царстве Янь-Вана, и всех тех хитрых мужичков из русских народных сказок, которые обводили вокруг пальца хоть смерть, хоть чёрта. Когда ангелы скажут тебе: «Собирай манатки, пора!» — ты открой пошире дверь и наладь им пинка… Вот это достойное отношение к смерти, а не упадочническая готовность сложить лапки на груди и ложиться в гроб. — Все, — равнодушно согласился Цифра. — Знаешь… у меня из пояса недавно седьмая бляшка выпала… — Начинается! — Страшила с таким бешенством сжал рукоять, что я подумала, что сейчас он швырнёт меня на землю. — Абзац и новая строка! — Цифрушка, успокойся, — поспешно обратилась я к альбиносу. — Ну попробуй хоть ту штуковину с пламенем. У нас такое называли эффектом Вертера: действительно опасно думать о чужих самоубийствах. — Поэтому я всегда веселилась, видя в программе восьмого класса рассказ «Пенсне»: очки-то там в конце сами разбились, читай, пропаганда самоубийств. — Ты чего? Смотри, какое небо красивое, ветерок, ёлочки, всё живое радуется. Зачем удостаивать смерть размышлениями, вообще уделять ей время: явится — плюнешь ей в морду и пошлёшь на три буквы! И седьмая бляшка-то тут при чём? Примета, что ли? — Примета, — с тихой покорностью судьбе подтвердил Цифра. — Считается, что особой опасности для жизни воина нет, пока из пояса не выпадет семь бляшек. Ты их, конечно, снова крепишь, но… А от последней ещё и откололся кусочек, когда она об пол ударилась… Он повернулся к нам левым боком и трагически дотронулся до абсолютно целой на вид заклёпки, изображавшей зелёный глаз; видимо, где-то на эмали была микроскопическая трещинка. — Цифр-ра, — сказал Страшила, явно стараясь говорить спокойно, — если ты сейчас же не уймёшься, то я при тебе начну разгибать лапки бляшек на моём ремне и кидать их наземь, чтобы ты убедился, что никакой опасности для жизни вся эта ерунда не представляет. — Браво, боец! — одобрила я. — Цифрушка, послушай здравомыслящего человека! Куратор вяло улыбнулся и вытер мизинцем пот с носа, прикрытого наносником. Бедняги, жарко им: это я, как на курорте, и в ус не дую… Я снова задумалась. Мне хотелось говорить, общаться, а после тренировки по плану должна была быть новая отсрочка — завтрак… и опять размышления в одиночестве. «По плану — тоска зелёная, — съязвила я, — потом тоска красная, чёрная и тоска заморская — баклажанная». Точнее, кабачковая. А то-то весело было бы ржаветь в лесу! Сейчас-то хоть можно говорить со Страшилой. Я полагала, что для него байки о нашем мире оказались чем-то вроде нашей фантастики-фэнтези, и он увлёкся ими, как толкинист — вопросом культурной и национальной идентичности Тома Бомбадила. Своеобразный эскапизм; ну и слава богу. Потому что когда ему надоест, то я, наверное, скончаюсь от тоски.. — Хватит, это не смешно уже, — со сдержанной яростью сказал Страшила, отступив. — Я тебя сейчас мог серьёзно ранить. У тебя соображение есть или нет? У меня боевой меч в руках! Или ты думаешь, что, фехтуя с другом, можно совсем расслабиться? Зачем тебе тогда тренировка? — Надоело мне всё, Страшила, — негромко ответил Цифра. — Вообще всё. Потому что действительно: зачем мне тренировка? Она мне не поможет. Она мне не-ин-те-рес-на. Он смотрел куда-то вбок тусклыми, равнодушными глазами, и что-то надломленное в его фигуре почему-то напомнило мне грустного журавля Стэнли, которого я много раз видела в зоопарке. — С друзьями тренироваться вообще не рекомендуется, — заметила я, как бы про себя. — Именно потому что это расслабляет. Один мой знакомый, занимавшийся айкидо, баял, что если человек совершает ошибку во время тренировки, то сенсей, образно говоря, не сделает ему поблажки, а как следует накостыляет, используя все преимущества, полученные от этой ошибки. Потому что иначе человек может допустить тот же промах и в реальной драке, где он обойдётся намного дороже. — Очень разумно, — одобрил Страшила, и я мысленно послала воздушный поцелуй этому моему другу-айкидошнику. — Что, стимул тренироваться исчез? Может, мы зря тебя называем Цифрой, ты злобу растерял? До меня не совсем дошёл смысл вопроса, но куратор его понял вполне. — Называйте, как хотите, — проскрипел он равнодушно. — Короче, думай, с кем тебе теперь тренироваться… я не могу больше. Какая разница, как подохнешь? Цифра закинул Струну на надплечье, подобрал с земли ножны и, держа их в руке, побрёл из лабиринта. Страшила поводил шеей, как будто воротник куртки вдруг стал ему тесен. — Уши заткни, Дина, — сказал он спокойно, положил меня на надплечье, а потом бегом кинулся за Цифрой. Я, само собой, тут же, фигурально выражаясь, навострила ушки. А что такого в простом любопытстве? Потом, я ведь меч и не могу не слушать. Это уж не моя вина. Но Страшила оказался умнее. Потому что, догнав Цифру, он преградил ему путь и заговорил по-латыни. Я чуть не взвыла от отчаяния. Вот если б я знала латынь, сейчас бы всё поняла! И, кстати, не гадала бы, что там магистр баял в часовне! Я попыталась интуитивно, по знакомо звучащим корням, угадать, что говорит Страшила. Ну я же учила итальянский! Да и в русском достаточно слов с латинским происхождением! Но ни черта я, разумеется, не поняла. Во-первых, потому что воспринимать на слух сложно. А во-вторых, то, что я интуитивно угадала, ни во что не складывалось. Я даже не поняла, к чему Страшила несколько раз поминал Люцифера. Может, он имел в виду утреннюю звезду? Или это у них такое латинское ругательство? Я разобрала «гладиус», «меч», своё имя, а ещё что-то о суициде и эгоцентризме. Причём тон у Страшилы был — заслушаешься; волшебное сочетание иронии и сдерживаемой ярости. Я, осознав, что всё равно ни черта не пойму, начала просто слушать его голос, как музыку. На Цифру инвектива Страшилы тоже произвела впечатление. Глаза у него стали живыми, и он смущённо улыбнулся. — Виноват, — отозвался он, любезно заботясь о том, чтобы и я его поняла, — и ты, Дина, извини. Ну, расклеился немного ваш старый Люциферыч. Что ж поделать? — Точно расклеился, — проворчал Страшила. — Ты вообще понял, что и кому сейчас сказал? Старый он! Он выразительно скосил глаза в мою сторону, и до меня дошло, что он имеет в виду: мы же с Цифрой вроде как ровесники. Я засмеялась от души, а потом чуть ли не до слёз растрогалась деликатности Страшилы. «Он что — думает, меня можно ранить такой ерундой, как упоминание моего якобы преклонного возраста? — развеселилась я. — Да я и в сорок, и в семьдесят скрывать его не буду: не царское это дело! И в двести не буду, я ведь собираюсь дожить до двухсот!» — Виноват, — выдохнул Цифра и потряс головой. — Сам уже не понимаю, что говорю. — Потому что воин должен не говорить, а сражаться, — заметил Страшила с юмором. — Ну, это спорный вопрос! — развеселилась я. — Почитал бы ты газетки времён нашей Ичкерии, прославлявшие къонахов, воинов-мыслителей! Там даже был образ идеального чеченца: историка, министра, писателя, который в момент испытаний берёт гранатомёт и сжигает из него танки врага, вторгнувшиеся на его землю. И никакой рефлексии! Цифра, я не обижаюсь, но ты можешь во окончательное оставление грехов нормально завершить тренировку. — Вот даже меч дело говорит, — прокомментировал Страшила. — Я тебе это «даже» припомню, — зловеще пообещала я. Тренировку монахи закончили без эксцессов; Цифра снова улыбался, и всё равно в нём чувствовалась некая беспомощность. Я присмотрелась внимательнее: какой-то он вымотанный, явно недосыпает. Ой, да небось шастает по местным ночным клубам, где и курит эти свои самокрутки. — Позови-ка Цифрушку к нам, — сказала я в висок Страшиле; мы уже зашли в монастырь, а в коридорах было людно. — Хочу с ним пообщаться по душам. Даже можно сразу сейчас, это ненадолго. — Опять будешь выпытывать про клятву и посвящение? — Ну что ты, век свободы не видать, — поклялась я, и наивный Страшила решил, что я тем самым пообещала не выпытывать это. Цифра посмотрел на меня с некоторой опаской, но безропотно последовал за нами. Нам навстречу мчались наперегонки двое озорных киндеров, но до нас они не добежали: их ловким движением притормозили шагавшие впереди воины, явно тоже возвращавшиеся с тренировки: — Не бегайте, расшибётесь. — Бегать ступайте в лабиринт. — Значит, в лабиринте расшибёмся, — дерзко прокомментировал себе под нос один из мальчишек, и я едва не хрюкнула вслух от смеха. Настроение у меня немного улучшилось, а когда мы зашли в комнату, поднялось ещё на несколько пунктов, потому что в цветное окно било солнце, зажигая витраж, и выглядело это просто волшебно. К тому же в воздухе летала пыль (ничего удивительного с учётом здешней манеры убираться), которая в лучах солнца смотрится до неправдоподобности красиво. Мой боец, как я и рассчитывала, отправился прямиком в душ, так что у меня оказалось несколько минут общения вне его неусыпного ока. — И чего это ты такой смурый? — без обиняков спросила я. — Смысл жизни потерял? Я же тебе сказала, что делать! — Я помню про нашу договорённость и действую, — заверил меня Цифра. — Просто пока не хочу впутывать в это вас со Страшилой. — Страшилу и не надо, а меня — впутывай, — распорядилась я. — Докладывай, где ты всё время пропадаешь, я за тебя волнуюсь. Понимаю, что это твой родной мир и ты тут ориентируешься лучше, но так многие считали, а в Мавзолее у нас гниёт один Ленин. Мне как стороннему наблюдателю легче заметить, что не так, и принять меры. Тем паче что вам, покровцам, наверное, и психологически тяжело чувствовать себя антитеистами, у вас-то нет семидесяти лет советской власти за спиной. Цифра тяжело вздохнул. — Да я ведь, Дина, — он понизил голос и наклонился ко мне, — и сам понимаю всё, что ты говоришь по поводу бога. В нашей стране слишком много несправедливости, горя и боли, чтобы считать, что этот порядок устанавливал бог. Уж скорее это был дьявол, а наша республика — преисподняя в буквальном смысле слова. — Ой, Цифрушка, вот не надо приплетать богов и чертей: люди сами успешно превращают свою жизнь в ад, и это не только у вас так. — Мне очень нравился триптих Босха, где центральная часть, изображавшая нашу земную жизнь (читай, демонстрацию использования людьми разума, полученного на левой створке), фактически составляла одно целое с адом на правой створке. — Я про то и говорю: вас качает в тупую сакрализацию, а ведь у вас обычное государство, не хуже и не лучше других на его ступени развития; его надо всего лишь закинуть на следующий виток. Не дрейфь: можешь спокойно впутывать меня в свои революционные планы, авось и подскажу что дельное. У нас в истории было достаточно переворотов, а я стараюсь учиться на чужих ошибках. Хотя я и использовала термин «революция», он относился сугубо к радикальности планируемых изменений; методы в моих планах были исключительно мирные, тем паче что революции-то бывают и бархатные. — Позже впутаю, — пообещал куратор и улыбнулся. — Но не сейчас… сначала хочу убедиться, что это безопасно. — А когда? — Через месяц, — сказал Цифра, подумав. — Максимум — полтора. Обещаю. Я немного поскрипела про себя зубами, но рассудила, что уж полтора-то месяца можно и потерпеть. — А деньги наши ты уже потратил? Да? Ясно… На что хоть, колись? — На доброе дело, — серьёзно ответил куратор. — Виноват, не могу сказать. Потратил всё. — На революцию, что ли? — вкрадчиво спросила я, чувствуя себя немецким спонсором Ленина. — Нет, Дина, — вздохнул Цифра. — Знаю, ты хотела бы, чтобы на революцию… поэтому лучше промолчу, чтоб не ввести тебя в искушение. Скрип моих воображаемых зубов усилился. Мне мигом представилось, как этот вот идейный идёт и просто отдаёт мои драгоценные денежки первому встретившемуся нищему, который пропивает их в кабаке. Ох, наверное, мне и впрямь лучше не знать, что он там с ними наворотил. Добрые дела-то надо делать с умом, первый принцип — «не навреди»! Вот ООН: сделали доброе дело, снизили детскую смертность в африканских странах, а в итоге имеем перенаселённость, голод и людей, умирающих уже от голода. Теперь остальные страны должны кормить их, посылать им гуманитарную помощь, какую-нибудь генно-модифицированную засухоустойчивую кукурузу. А что в результате? Правильно, непонимание: зачем работать, если еду привезут и так? Чтобы время не пропадало зря, я, пользуясь отсутствием моего деликатного бойца, решила уточнить один момент. — Цифрушка, мы недавно обсуждали, как ваша чудесная республика трудоустраивает сирот женского пола, — вкрадчиво произнесла я, — и Страшила мне не ответил ясно на один вопрос. Точнее, он вообще на него не ответил. Но я правильно поняла, что они, как бы это сказать, служат республике своим прекрасным телом? — Правильно, — меланхолично подтвердил Цифра и склонил голову набок. — Есть даже печальная легенда о молодом воине-монахе, который после посвящения решил… вкусить всех радостей жизни. — Меня всегда умиляли эти витиеватые эвфемизмы. — Выбрал необыкновенную красавицу, сразу ощутив к ней сердечное влечение, и уже после того, как они возлегли вместе, она увидела у него на шее, в основании черепа, небольшую родинку и стала задавать ему вопросы о его детстве… — Господи, Цифра, да что ж у тебя всегда такие жуткие байки? — перебила я его возмущённо. — Кошмар какой-то! Что, она оказалась его матерью? — Старшей сестрой, — ответил Цифра, немного шокированный моим предположением. — Матерью — это уж слишком… — Ну а что: царь Эдип вот… гхм… возлёг с родной матушкой, — хмыкнула я. — А дочери библейского праведного Лота — со своим батюшкой. И даже детей от него имели, что, собственно, и являлось их целью. А вот царь Эдип выколол себе глаза, когда ему объяснили, что к чему и с кем он прижил своих детишек. Ну да, матерью-то воина-монаха эта мадам быть не могла, они же тут все сироты по умолчанию. Я чуть не затянула вслух «Старую песню» Вознесенского про янычар: «Братья насилуют сестёр, и никто не знает, кто чей брат…» — А они вскрыли себе вены — оба, — с грустью сообщил Цифра. — Дальше идут разночтения: некоторые авторы считают, что они были виновны перед лицом духа святого, а некоторые — что истинным виновником является развращённое общество. Опять же, самоубийство… расценивают по-разному. — А у вас среди авторов нет блаженного Августина? — осведомилась я. — Трактат «О граде божьем» или что-то такое — не читал? Он просто знатно расписывает своё видение темы самоубийств. Про Самсона, помню, наваял, что он был ведом духом святым, поэтому его самоубийство не считается грехом. Про убийства несчастных филистимлян я вообще не говорю. Ну так что с этими любителями инцеста? — В зависимости от подхода автора их тела в легенде превращаются либо в дорожную пыль, либо в звёзды на небе. — Подумаешь, кара небесная! — хмыкнула я. — Дорожная пыль! Всем бы такую кару! Под деревцом могилушка — как хорошо! Солнышко её греет, дождичком её мочит, весной травка вырастет, мягкая такая… — Цифра смотрел на меня расширенными глазами. — Да шучу я, успокойся, это цитата. А вообще-то самоубийство — это не грех, а просто очень глупо. Я даже не могу придумать поступка глупее. Никто не мешал тому воину с его сестрицей бросить их привычную среду обитания и пойти искать счастья по свету. Цифра тяжело вздохнул и неровно повёл головой, как будто воротник внезапно стал ему тесен. — Если бы Струна заговорила, — сказал он вдруг, — ни секунды бы здесь не остался… ушёл бы, куда глаза глядят. — По мне, ты нашёл хороший предлог, чтобы ничего не предпринимать, — заметила я. — Брось, друг, жизнь одна, надо делать, что хочется; потом-то будет поздно. Давай все вместе уйдём, куда глаза глядят, а? Может, у тебя есть какие-то конкретные планы, хоть примерный маршрут? Чего вообще ты ждёшь от ухода? — Ничего я уже не жду, — тихо признался Цифра и опустил голову на руки. — И идти мне некуда… никого в целом свете у меня нет. Дина, чем я мог так согрешить в прошлом, что вся моя жизнь здесь — одна сплошная му́ка? — Ну успокойся ты, — увещевала его я. — Ты просто принимаешь всё близко к сердцу, а нужно жить легко, играючи. Не говорит меч — и чёрт с ним, полно живых тёплых девушек, зачем тебе сдался холодный металл? Ищи везде плюсы и шансы, ведь возможности-то лежат под ногами. Куратор тяжело вздохнул, а через пару мгновений в комнату шагнул Страшила и беспечно улыбнулся нам, взъерошив ладонью влажные волосы: — Ну что? — Обсуждаем эскапизм, — отозвалась я. — И осуждаем. Цифра согласно кивнул и поднялся. — Когда за тобой зайти? — уточнил Страшила. — В столовую-то — минут через пятнадцать, — проворчал куратор и мрачно глянул куда-то в потолок. — И знаете… я завтра утром не смогу прийти в лабиринт. Но через день — всенепременно. Мы смиренно согласились, и Цифра ушёл. — Когда мы возвращались из лабиринта, там на ручке одной двери была повязана синяя лента, — сказала я. — Она что-то означает? — Значит, воина, который там живёт, зачем-то приходили вызывать, а его в комнате не оказалось, — объяснил Страшила. — Вернётся, увидит и поймёт, что надо пойти доложиться. Некоторые воины фактически живут вне монастыря, просто раз в день приходят вот так проверить ручку двери. У нас можно свободно отсутствовать сутки, это не запрещено. — А не рискованно доверять такое важное сообщение тряпке, которую любой может снять и унести? — Рискованно, — согласился Страшила со смехом, — хотя вообще ленты у нас не принято воровать. И потом, по правилам ленту отвязывают, приоткрыв дверь, чтобы всем проходящим мимо было видно, что у тебя есть право это делать, что ты хозяин комнаты. Но некоторые, особенно подростки, всё равно потихоньку их снимают. Так что на всякий случай привязывают две ленты: снаружи и внутри. Ключи от комнаты, как ты понимаешь, у службы охраны есть. — Ясненько… слушай, а что ты сказал Цифре сейчас в лабиринте? — невинно спросила я, делая вид, что не понимаю, зачем мой боец использовал латынь. — Очень круто звучало, мне даже стало интересно. — Так, я это… Дина, короче, время, — поспешно открестился Страшила и, напряжённо улыбнувшись мне, как в рекламе зубной пасты, просто сбежал из комнаты. Я поскрежетала несуществующими зубами. Ну ладно. Подумаешь, какие мы скрытные! Пока Страшилы не было, в дверь, как нарочно, кто-то постучался. Я на всякий случай притаилась. Но, видимо, это всё-таки приходили не с обыском, потому что, не получив ответа, неизвестный ушёл. Я уже знала, что бритоголовые по регламенту стучатся пять минут и только потом отпирают дверь сами: здесь шутили, что как раз для их удобства в коридорах вообще висят часы. — Там кто-то стучался в дверь, — меланхолично сообщила я Страшиле, когда он вернулся с завтрака, — а может, это прилетал дятел. Мой боец равнодушно пожал надплечьями. — Кому надо, придёт снова, — произнёс он философски и улёгся на матрац, зевнув. — Друг мой, знаешь ли, ты отлично рисуешь, и это навело меня на мысль, — вкрадчиво сказала я. — Если ты не против, мы сейчас попробуем воспроизвести по памяти карту моего мира. В сильно упрощённом виде, конечно. Страшила мигом оживился: — На двух листах или на одном? — Давай на двух, — решила я, поколебавшись. Это была адская работа. Никогда раньше я не чувствовала себя настолько непросвещённым человеком. Мало того, что я скверно помнила даже очертания континентов, так ведь приходилось ещё и диктовать Страшиле, как именно рисовать и куда вести мелок. Полагаю, что у любого учителя географии от вида нашего шедевра разорвалось бы сердце. Ещё хорошо, что дома у меня над письменным столом висела политическая карта мира, а рядом на подоконнике стоял физический глобус, чтобы, когда садишься на подоконник поскучать и поразмышлять, можно было бы рассеянно крутить его рукой. Как буддистские цилиндры, хурдэ, внутри которых находятся мантры: одно вращение заменяет произнесение, к примеру, одного «Ом мани падме хум» (никогда не понимала, в чём смысл таких вот бездумных действий даже с точки зрения верующего). А когда мы дочертили карту — пока ещё без стран, только сами очертания континентов, мне почему-то стало неуютно и грустно. Откуда-то из глубин души снова выплыла тоска, как миноносец из тумана над Доггер-банкой. Родной мир лежал, неумело распятый на этих двух листах, и казался мне кожей моей скальпированной планеты. Неизвестный таксидермист уже успел спокойно и равнодушно заполнить естественные пробелы, возникшие от того, что развёртку шара пришлось превратить в прямоугольник, и готовился шить какую-нибудь ненужную дрянь, например, пыжиковую шапку… Я пояснила Страшиле, почему и по какой методике мы рисуем прямоугольную карту, хотя наша планета — сфероид, сообщила, где находятся некоторые стыки плит земной коры (боюсь, здесь я действовала не очень профессионально, приравнивая к стыкам только молодые горные цепи и крупные зоны сейсмической активности), и сделала отсылку к своей более ранней лекции по физике, объясняя, почему люди в южном полушарии не падают вниз. — Все тела притягиваются друг к другу, — заверила я Страшилу. — За исключением совсем уж мелких масштабов, на атомном уровне, где действуют законы микромира. Чем больше масса тела, тем сильнее оно притягивает к себе другие тела. Я вот, например, притягиваю тебя к себе. И ты тоже притягиваешь меня к себе. И мы оба притягиваем к себе вашу планету. Но, поскольку наши массы ничтожно малы, этого притяжения никто не чувствует. А вот у планеты масса огромна, так что планетарную гравитацию мы очень даже ощущаем. — То есть это всё зависит от массы? — уточнил Страшила. — Да, а ещё от расстояния между телами: это какой-то из законов Ньютона. Сила, с которой два тела, две точки массы, притягиваются друг к другу, прямо пропорциональна массам этих тел — и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Но почему так происходит — чёрт его знает, я не физик. Был бы у меня сейчас доступ к Интернету или хотя бы к бумажным энциклопедиям, я бы, может, и сказала, откуда берётся гравитация. Ладно. Давай я тебе покажу, где наша страна. — Я и так знаю, — усмехнулся Страшила и ткнул мелком точно в северо-восточную часть России. — Откуда?! — поразилась я. Нет, он точно тайный прогрессор, заброшенный нашими спецслужбами! Ведь знала я, что средневековый монашек не может так хорошо всё усваивать, тем более в моём скомканном изложении! А Страшила ещё и смеётся! — А ты сама не понимаешь? Правда? Ох, Дина… Потому здесь береговая линия вычерчена наиболее чётко. Значит, ты помнишь её лучше всего. Я на миг онемела. Береговую линию северной части России я действительно помнила отлично, потому что как-то вышивала на заказ на джинсовой ветровке контур Российской Федерации и расположенные на её территории газопроводы. Я сильно подозревала, что заказчица работала в «Газпроме», и не только из-за специфики задания: назначенная ею цена была настолько низкой, что на предложение не откликнулись даже владелицы вышивальных машин. Я сама взялась за это лишь ради выучивания контуров своего Отечества. Газопроводы требовалось сделать тамбурным швом, и я чуть не застрелилась с ним, потому что цветная металлизированная нить для него, материал заказчицы, не была приспособлена для работы даже с очень тонкой джинсой: у неё постоянно рвалась металлизированная оболочка и наружу лезла белая пушащаяся основа, вид которой приводил меня в бешенство. В конце концов я отыскала у себя в закромах катушку серебристых импортных ниток и вышила газопроводы ими. Заказчице я объяснила, что на её материале лежала порча вуду и его надо было заменить, чтобы на газопроводах не происходило аварий. К счастью для неё, она осталась довольна (ибо если бы принялась качать права, я просто зарезала бы её ближайшим огурцом по заветам Салтыкова-Щедрина). — Мог бы в Японию ткнуть, она тоже прилично очерчена, — проворчала я. — Это вон те островки, юго-восточнее от нас. Нет, это Курилы! Ты собираешься отдать Японии Курилы, изменник? Где мы тогда будем добывать рений? Страшила хмыкнул, развеселившись; я успела вскользь затронуть этот вопрос, когда рассказывала про Хиросиму и Нагасаки. — Или мог бы ткнуть в Австралию с Новой Зеландией, — добавила я, скептически рассматривая получившуюся «карту». — Справа над самым южным материком, Антарктидой. Мне всегда хотелось туда съездить. В Австралию, я имею в виду. Хотя против Антарктиды я тоже ничего не имею. Или ты мог поместить меня на Ближний Восток: по этой логике, я вполне могу быть подданной одной из стран Совета сотрудничества арабских стран Персидского залива. Вообще картограф из меня вышел отвратительный, ну да мы никому не скажем. Окей, давай-ка обозначим внутренние водоёмы. И расчертим хотя бы примерные границы. Пока я объясняла, мне на ум пришла тревожная мысль. — Боец, а если вдруг явятся с обыском, ты успеешь сжечь это наше совместное творчество? Страшила посмотрел на меня, потом на расчерченные листы бумаги. — Думаешь, стоит? — спросил он неуверенно. — На всякий случай — да. Вдруг у вас уже были прецеденты, когда «попаданцы» из числа поющих мечей воспроизводили по памяти карту своего родного мира? Что, если среди них были мои соотечественники? Сличат рисунки и привет. И вообще непонятно, с чего бы это тебе, воину-монаху, чертить подобную карту. Она не тянет на сюрреалистический орнамент. — Окей, — покладисто согласился Страшила. — В душевой всегда горит светильник, если что — сразу сожжём. — Ага, а если это постучит Цифра? Такую работу заново делать? Страшила задумался. — Вот что, пока сжигать ничего не будем. Если явится Цифра, я ему объясню, в чём дело, и попрошу его выстукивать в дверь заранее условленный ритм. А если вдруг именно сейчас придут с обыском — значит, такова воля духа святого. — Если в море утону, знать, судьба такая, — ехидно звякнула я. — Ладно, идёт, давай рисовать дальше. Прорисуем-ка сухопутные границы Российской Федерации. Чтоб, если явятся фараончики, сразу было ясно, из какой я страны. Шутка. Мы прорисовали: вышло неплохо. Причём в силу условности нашей «карты» и того, что восковый мелок не позволял достичь тонкости прорисовки деталей, Перекопский перешеек превратился в часть Каркинистского залива. То ли полуостров Крым по-аксёновски сделался островом Крым, то ли по перешейку действительно прошла граница. Я не стала уточнять. — А сколько у вас всего стран? — поинтересовался Страшила. — А чёрт их знает, — отозвалась я. — В ООН входит сто девяносто три страны; плюс есть Святой престол, он же Ватикан, город-государство; есть много государств с неопределённым статусом. Непризнанных, частично признанных. Палестина, скажем, хоть и не признана, является наблюдателем при ООН. Давай я тебе их сразу перечислю, это несложно: там, где что-то не признано, всегда есть более-менее масштабный конфликт. И я, благословив про себя настырность некоторых наших преподавателей, указала Страшиле, где на «карте» находятся Палестина, Нагорно-Карабахская и Приднестровская республики; Абхазия, Южная Осетия, Косово, Турецкая республика Северного Кипра, оба Курдистана, Тайвань и даже Сахарская Арабская демократическая республика. — Что-то забыла, — мрачно констатировала я. — Видел бы меня сейчас… Сомалиленд! Так. Вазиристан… И Азад-Кашмир… И Тамил-Илам, почему нет… Здесь у нас со Страшилой вышел небольшой спор. Он полагал, что будет справедливо отметить все эти названия на карте; я упиралась, отказываясь загромождать её непризнанными государствами и апеллируя к отсутствию методики, позволяющей уверенно разграничивать признанные, частично признанные и непризнанные государства. Скажем, я наотрез отказалась отмечать Северотурецкую республику, признанную одной только Турцией, но при этом затруднялась увидеть существенную разницу между статусом её и, скажем, Абхазии. Косово мне тоже не очень-то хотелось отмечать, но единственным аргументом, который я могла придумать, являлось следование официальной позиции моего родного государства. Будь Страшила «в теме» или хотя бы землянином, я бы с удовольствием выслушала его аргументы и при необходимости разбила их позицией нашего МИДа, но мне почему-то казалось, что являясь, в некотором роде, представительницей Земли, я не имею права на односторонний подход. И это я не упоминала о Донецкой и Луганской народных республиках: про них я решила не говорить вообще. Эта тема набила мне оскомину ещё на Земле, и поднимать её снова у меня не было никакого желания. И про ИГИЛ я тоже не стала упоминать. Не так-то приятно сообщать человеку с другой планеты, что у тебя на родном шарике возник средневековый монстр, одним своим существованием грозящий разбить институтское определение современной политии как непременно территориального образования. В итоге мы сошлись на том, что отметим частично признанные государства кружочками с названием на выноске. Я бы не согласилась и на такое, но Страшила подкупил меня аргументом, что забудет эту ценную информацию, если не запишет её. Только когда почти всё уже было отмечено, я сообразила, что он безупречно помнит названия вроде Дхрувалоки — и вряд ли в своё время запоминал их, делая записи под звёздным небом. — Ладно, хорошенького понемногу, — сухо произнесла я. — Имей в виду, что, по моему твёрдому убеждению, ваш Покров — просто один из материков на вашей планете. Например, как Австралия. Обрати внимание, что карту вполне можно перевернуть, тогда юг оказывается севером: это чтобы ты понимал, насколько всё относительно. Знаешь… мне от вида этой карты как-то нехорошо. Слушай, убери её. Можешь даже сжечь. — Не буду я ничего сжигать. Успокойся, Дина, я думаю, это нормально. Страшила смотрел на меня с сочувствием. — Вот только не надо меня жалеть, — огрызнулась я. — У меня, считай, уникальная стажировка. — Ты по родной стране тоскуешь, верно? Сформулировал, собака. Оформил в слова тупое зудение души. Я с удовольствием бы оставила вопрос без ответа, притворившись глухим пенёчком, но Страшила глядел прямо на меня, явно ожидая реакции. — Правильнее сказать: по родному миру, — угрюмо ответила я. — По всей этой кожуре яблока с лесами, полями, горами, морями. По всем её климатическим поясам. По всему её амплитудному рельефу. И по лоскутному одеялу государств и причудливой сетке государственных границ, включая участки, где она ещё не прошита. — И включая те, где из одного лоскута кроят несколько и прошивают границу кровью. — Вот я — здесь, а дом мой — там… если его не взорвали ещё стаей металлических кальмаров. — Я тебя спросил не про сетку, — терпеливо сказал Страшила, — а про конкретную страну. — Страна, товарищ инквизитор, это как квартира в многоквартирном доме, и люди, которые не чувствуют, что за порогом квартиры — тоже их пространство для жизни, обычно гадят в коридорах, на общих балконах и клумбах. И я тоскую и по квартире, и по дому в целом, ясно? Очень надеюсь, что там не обрушили несущую стену. — Значит, Родину свою ты любишь не так сильно, как я сначала решил, — заметил мой боец. — Ну-ну, — отозвалась я, не раздражаясь. — А скажи-ка мне, что, по-твоему, есть Родина? — Родина, Дина, это место, где ты родился, живёшь и за которое умираешь. — Отлично сказано, — искренне похвалила я, — а вот если взять историю моей страны? Допустим, ты родился в тысяча девятисотом году, в Российской империи. Грянула Февральская революция. Императора свергли, тычут в лицо какую-то непонятную свободу. Одно дело, если ты понимаешь, что творится, или даже сам это творишь: тебе в кровавом разгуле не до морали и философии. А если нет? Если ты просто видишь обилие смертей и страданий, видишь, что твоя страна истекает кровью? Если сознаёшь, что раньше была коррумпированная верхушка, которая могла развязывать так называемые маленькие победоносные войны, расстреливать мирные делегации рабочих с детьми — но что и теперь лучше не стало? Полгода прожил, попривык, освоился — тебя заново об стенку шарахают: Октябрьская революция! Да у нас пол-литературы этому посвящено: трагедии человека, осознавшего, что у него больше нет Родины как таковой, что государства, в котором он родился, не существует. И хорошо, если ты находишь, ради чего продолжать жить: ради своей семьи, ради себя, ради окровавленного полутрупа твоей страны; а кровь-то в этой метафоре — живых людей, твоих соотечественников! И когда ты понимаешь, что главное — это человек и его благо, то справляешься, видишь в СССР преемника Российской империи. Нет — начинаешь искать смерти от отчаяния, что прежний уклад и прежняя государственность ушли в небытие. И творить дичь: ведь некоторые наши эмигранты искренне желали гитлеровцам победы, не думая о возможных последствиях для советских граждан. А вообще-то всё логично: Российская империя оказалась не готова к вызовам нового века — и погибла; и надо радоваться, что на её месте возник СССР, что гражданская война на её обломках не длилась целый век. А потом и СССР распался, и я воочию вижу, что это значит для людей, которые там родились. Знаешь, как я боюсь, что мне тоже выпадет пережить вот такое? Вот что бы ты сделал, святой брат Страшила, если б твоя республика распалась? — Я не знаю, что бы я сделал, — серьёзно ответил мне Страшила, — у нас республика неделимая и вечная. И долг воина-монаха — как раз защищать её неделимость. А вечность её обеспечивает бог. Так что, пока жив бог, у меня есть, за что жить и сражаться. А вот если вдруг его не станет, то да, будет сложно. — Ой, держу пари, станет только лучше. Может, костры отмените. Даже если считать, что это действительно бог со всеми вытекающими, мы без него живём — и ничего. Не хуже, чем у вас. — Дина, это не смешно. Мне на самом деле непонятно, как можно было бы жить без бога. И всем непонятно. — Кроме антитеистов, — уточнила я. — Антитеисты раскалывают страну, — сухо уточнил Страшила. — Поэтому их и убивают. И это правильно. У нас республика, Дина, вслушайся: рес-публика. Res publica. Общее дело в переводе. А они пренебрегают общим делом. — А в чём выражается общность дела? Вы совместно решаете, каким путём идти вашей стране, проводите голосования? Или вас просто обязывают ущемлять себя во всём и работать во имя абстрактной цели? Общественное благо увеличивается, да. Но определяете суть общего дела не вы. Разве не так? Страшила немного подумал. — Общественное благо увеличивается, — повторил он. — А решения принимаем не мы, и это нормально. Я, скажем, сознаю, что мне не хватает знаний, чтобы решать. — Так тебя же лишили возможности получить эти знания, — заметила я ехидно. — Об этом и речь. Тебя сознательно отстраняют от процесса управления страной. Насколько я поняла, ты даже не делегируешь кому-то это право: ты просто его лишён. Может, ваши антитеисты выступают как раз за введение этого права. — Чем бы они ни руководствовались, их действия ослабляют страну и потому недопустимы, — отчеканил Страшила. — Боец, так это прекрасно, что они предпринимают какие-то действия! Значит, у них возникли вопросы, на которые они не находят ответов, и при этом они хотят их получить и выражают активную гражданскую позицию! Значит, надо сесть за стол переговоров и думать, что и как менять; и направить энергию антитеистов на достижение полезных целей! Общество благоденствует, если в нём большинство чувствует себя свободным для того, чтобы жить, работать, творить! Вы ведь общее дело строите для блага каждого, правильно? Вот! А вы своих же граждан убиваете, сжигаете, ну что это такое? Не надо делить всех на чёрных и белых, жизнь-то сложнее шахмат, даже трёхмерных; и это только для шахматной фигуры смерть — фикция, а партию всегда можно отыграть заново. Я понимаю, есть преступники, которые ущемляют права и свободы других людей; на то они и преступники — и от них общество должно избавляться. А в идеале — помогать им вернуться в социум и приносить ему пользу! Но активная гражданская позиция — это не преступление, а благо, спасение общества от застоя, в буквальном смысле слова дар божий! Страшила молча слушал меня. — У нас, скажем, в лагерях не одни инакомыслящие трудились на благо Родины, бандитов там тоже хватало, — прибавила я. — Однако были и те, что мотали срок за частушку про Сталина! И в сердцах людей был страх, ибо расцвело доносительство: вчера его, а завтра меня! Так ваши костры из той же серии. Посмотри, у вас набрали целую регулярную армию из сирот, и я так понимаю, среди них не так уж мало детей казнённых. И ладно бы казнили за дело, за те же серийные убийства с особой жестокостью. Так ведь нет… прости, я тебе снова напомню: вот за что твою матушку сожгли? — За то, что она была ведьмой, — ответил Страшила мрачно. — Ну сам подумай, какой ещё ведьмой, что за чушь? Просто, может быть, она понравилась какому-нибудь местному подонку, он сначала сочинил донос на твоего батюшку, а потом и на неё — за то, что она отказала. И здрасте, костёр. Как у вас определяют, что женщина — ведьма? Какие методы идентификации этого? — Не знаю, я… не специалист по таким вопросам, — глухо отозвался Страшила, отвернувшись. — Но если женщина — ведьма, это, как правило, и так все знают. Они не особо скрываются от окружающих, надо ведь получать деньги за своё искусство. Если уж пришли арестовывать, тогда, естественно, отпираются. — Оболгать человека — раз плюнуть. Из мести, зависти, просто по злобе. У нас на Земле тоже такое было: могли сжечь женщину за то, что у неё рыжие волосы и зелёные глаза. Или за родинку за лице. И все её заверения в невиновности отметались. — Дина, ответь мне, чего ты добиваешься? — спросил Страшила с тоской. — Я всё равно, что бы там ни случилось… Понимаешь, Родину не обязательно любить. Её даже можно ненавидеть. Ей это безразлично. Но ты должен быть готов отдать за неё жизнь. По крайней мере, воин-монах, которому республика дала возможность не сдохнуть во младенчестве в пустом доме, когда он остался сиротой, а жить, дышать, учиться чему-то. Разве я, по-твоему, плохо живу? Нет… Сдал экзамен, и вот — сыт, обут, одет, сплю, сколько хочется. Прикажут — пойду и умру. Я только жизнью моей могу расплатиться: своего ведь у меня фактически ничего нет. «От каждого по возможностям, каждому по потребностям», — мрачно подумала я. — Боец, да пойми, что тебя по этой логике с рождения клеймят этаким первородным грехом! Почему ты обязан за что-то расплачиваться? Раз уж государство отнимает жизни ваших родителей, значит, оно берёт на себя обязательство содержать вас. — А могло бы и не брать, — хмуро усмехнулся Страшила. — Но берёт, и мы ему за это благодарны; а иначе малышей оставляли бы на произвол судьбы, и долго бы они прожили? Вот положить младенца у костра родителей: думаешь, кто-то возьмёт себе его, обузу, лишний рот, дитя еретиков и предателей? — Возьмёт. Я бы взяла, если бы знала, что без меня он умрёт; а я отнюдь не мню себя самым добродетельным человеком во Вселенной. Понятие диффузии ответственности распространяется далеко не на всех. Взяли бы, боец, серьёзно, так даже звери поступают, а мы-то люди! И требовать потом от человека расплачиваться жизнью никто не вправе. Это неправильная логика. Страшила посмотрел на меня с улыбкой. — Может, она и неправильная, Дина, — признал он. — Вот только я тобой, руку держа на твоей рукояти, клялся перед духом святым, что жизнь моя до последнего мгновения принадлежит республике и богу. Но, в принципе, я могу покинуть орден в любой момент, это не запрещено. Никто не будет меня ловить и наказывать за сам уход. Мне для этого всего лишь надо будет переломить тебя. Понимаешь? Что ты на это скажешь? Отменно сформулировал. — Ну вообще-то я против того, чтобы меня ломали, — проворчала я. — И предпочла бы просто удрать отсюда вместе с тобой. Но если для тебя это перебор и при этом ты реально понимаешь, что ваша республика идёт по неправильной дорожке, разрешаю сломать. Помнишь, как выразился ваш старичок-диссидент? Покинуть орден и заняться честным трудом. Хоть кого-то я вытащу из этого болота. — Да вот чёрта с два, — спокойно ответил Страшила. — Сломать тебя я не могу, потому что клялся защищать. И пока меч не сломан, то вся моя клятва, принесённая на нём, остаётся в силе. Меня от неё освободит только смерть — моя или твоя, а этого я хотел бы по возможности дольше избегать. — А что ж ты тогда сейчас заливал, что возьмёшь, переломишь о колено — и гуляй, Вася? — взъярилась я. — Выставил меня этакой сентиментальной барышней: ах, бери, ломай, бросай орден! Не можешь бросить его — не бросай. А меня тебе приятно выставлять дурой? Ещё мне геройствовать не хватало на старости лет! — Я думал, ты испугаешься, — признался Страшила. — Ну, ты нервная какая-то, всего боишься. — Сам ты нервный, — огрызнулась я. — А можешь перевести мне свою клятву? Мы бы с тобой вместе пораскинули над ней умом, может, я что-нибудь и придумала бы. В клятвах очень часто бывают лазейки. В США вон вообще есть люди, которые только и делают, что ищут лазейки-loopholes в международном праве. Американцы таким манером уже астероидный пакт себе состряпали. — Не для того составляли, чтобы были лазейки, — глухо ответил Страшила и отвернулся. — Забудь… зря я тебе рассказал. Ты как себе это представляешь: воин-монах и его меч сидят и думают, как им обойти клятву? — И что тут такого? — с вызовом спросила я. — Да это просто бесчестно. Какой-нибудь сапожник мог бы так поступить. А для воина искать лазейки в клятве… Страшила выразительно повёл надплечьями. — А что не так с сапожниками? — поинтересовалась я, стараясь не злиться. — Как бы ты жил, дорогуша, если б их не было, ходил бы босиком? Сапожник — это, знаешь ли, творец. Думаешь, легко сшить вот такие сапоги, как у тебя? — Сапожник выполняет свою работу, — объяснил Страшила. — Если он делает её плохо, к нему никто не пойдёт. Его жизнь заставляет работать как следует. А мы выполняем свой долг, и нас к этому принуждает только честь. — Ох ты матерь божья! — отозвалась я с презрением. — Это всё — работа! Если вы будете плохо выполнять свою — например, пропускать тренировки — то вас просто поубивают в настоящем бою. Долг сапожника — не оставить страну босой и поддержать лёгкую промышленность. А твой — обеспечить ему и прочим гражданам комфортные условия для жизни и труда. Разница лишь в том, что он творец, созидающая сила, а ты — скорее разрушающая. — Разница в том, что сапожник не рискует жизнью, — объяснил Страшила сквозь зубы. — А я — рискую, каждый день, с детства, именно для того, чтобы ему не пришлось рисковать своей. Если в битвах и приходится подставлять под удар мирное население, это всегда происходит на добровольной основе: местные сами вызываются идти, зная, что риск возвышает. — Ой, какие ж вы все в ордене возвышенные-превозвышенные, — ласково заметила я. — А ты лично видел этих ваших мирных граждан, которые с радостью соглашаются идти на верную смерть, чтобы возвыситься? — Я всю свою сознательную жизнь провёл в монастыре, — холодно пояснил Страшила. — Поэтому — нет, лично не видел. — А вдруг это миф? — спросила я медовым голосом. — Меня терзают смутные сомнения… С какой стати человеку, у которого есть всё для счастья: работа, спокойный жизненный уклад, семья — с радостью шагать куда-то на битву, зная, что им воспользуются, как живым щитом, даже не задумываясь о ценности его жизни? Страшила странно усмехнулся. — Ну вот видишь, — сказал он мягко, — ты сама признаёшь, что счастье сапожника — в работе и спокойном жизненном укладе. По-твоему, этого достаточно? — А по-твоему, нет? Или непременно нужен адреналин и риск? Ну можно с моста на верёвке попрыгать. — По-моему, недостаточно, — объявил Страшила. — При чём тут «с моста на верёвке»: есть же ещё воинская честь, долг перед страной… — Так понятие воинской чести весьма смутно и эфирно, — ответила я ехидно. — Понимаю, что вам его вшивают в картину мира с рождения, но ведь если бы тебе не навязывали его с младенчества, разве оно тебя волновало бы? Может, ты шил бы обувь, и в этом было бы твоё счастье. Тем более что однозначно определить, что такое воинская честь, действительно сложно. А раз так, может, надо признать честь симулякром и отказаться от неё? Вопрос был откровенно провокационным, так что я не удивилась, когда Страшила побледнел и сжал губы. — Извини меня за такие слова, Дина, — произнёс он мрачно, — но ты рассуждаешь по-подлому. — Дожили! — обрадовалась я. — Спасибо за комплимент! Поздравляю, товарищ, у вас подлый меч. Уж простите, я не Дюрандаль. Вот он бы, наверное, одобрил убийство мавров и прочих под предлогом конфессиональных различий. А по мне, как раз это —подло, потому что настоящая причина всегда экономическая: это таким вот скорбным разумом, как ты, вешают лапшу про Гроб Господень в лапах нечестивцев. А у нечестивцев свои маскировочные идейки: джихад меча, семьдесят две прекрасные гурии на том свете и далее по списку. Вуаля! Так было всегда, храбрецы умирают — и где-то в сторонке стоит кукловод! — Действительно, не все способны понять, что такое воинская честь, — сухо заметил Страшила. — Вот те, кто этого не понимает и ссылается на её эфирность, мыслят по-подлому. Вероятно, и я не понимал бы, если бы меня воспитывали иначе. Но я вот понимаю. И думаю, что ты на самом деле тоже понимаешь, потому что у тебя отец воин; а споришь сейчас со мной из одного только неразумного упрямства. — Военнослужащий, — поправила я. — Я-то понимаю — и намного лучше, чем ты. Конечно, удобнее вести дела с людьми, которые осознанно и последовательно вшили симулякр чести в свою картину мира: меньше риск, что тебя кинут. Хотя лично для меня таких эфирных гарантий мало. И кроме того, чтобы оправдать ущемление ваших прав, которое обусловлено указанным симулякром, воинская честь в вашей трактовке подразумевает презрение к мирному населению, профессиям вроде сапожника, портного, пекаря, пивовара. А для меня военнослужащий — это в первую очередь ответственность за гражданских и подчинённых. Знаешь, как у нас поют: «Только жаждут не боя, а для всех тишины офицеры России, честь и гордость страны». — Страшила не знал, что мои красивые слова имеют мало общего с российскими реалиями, и принял всё за чистую монету. — Для всех! У всех есть права, и человеческое достоинство, и даже честь в их понимании — гражданские ничем в этом плане от вас не отличаются, за что их презирать? Уж у тебя-то проблемы с пониманием этого быть не должно: ведь детей для вашего ордена собирают из самых разных слоёв населения! Да и к тому же у вас не работает принцип аскрипции, вообще нет приписанных статусов — одно чистейшее достижение! Это меня, кстати, по-настоящему восхищало. Армия, где не работал принцип «сыну полковника никогда не стать генералом, потому что у генерала есть свой сын», почти заведомо обречена была быть непобедимой. Ещё бы научить здешнее командование комбинировать… — Так что же, это у торговца-то честь? — с презрением спросил Страшила. — Взял за монету, отдал за две? Честь подразумевает, что ты отдаёшь больше, чем получил. Воин-монах именно это и делает. А если у торговца есть честь, то он разорится или будет жить впроголодь. — Именно: если коммерсанты будут жить по заветам Иисуса, отдавая верхнее платье вместе с рубашкой, то торговля заглохнет! — взвыла я. — Думаешь, это будет хорошо для экономики? Товарообмен между государствами и физлицами — реальное благо, в отличие от эфемерной чести! И купец-то рискует, бывает, не меньше вашего: думаешь, ему очень легко и весело тащиться из Венеции в Китай или из Твери в Индию? Того и гляди, ограбят по дороге, все деньги отнимут вместе с товаром — скажи ещё спасибо, что живой! Купцу платят за риск и сопряжённые неудобства — так же, как и вам. — Спасибо за любезное сравнение, — иронично поклонился Страшила, не вставая. — Купец, Дина, ничем не связан. Он в любой момент может от всего отказаться, потому что не берёт на себя никаких особых обязательств, и никакие клятвы не держат его на привязи, как собаку. Использование художественного сравнения было таким неожиданным и вообще настолько нехарактерным для Страшилы, что я сначала растерялась. — Погоди, друг мой. Скажи, тебя клятва твоя тяготит, верно? — Если и тяготит, что с того? — сухо спросил Страшила. — Или ты думаешь, что можно своё слово на раз-два… — Вот только давай без этого, я просто спросила. — Ну а зачем ты спрашиваешь, какая разница? — Для меня — существенная, — с ударением произнесла я. — Потому что мне бы хотелось разобраться, что у вас тут происходит. И по возможности помочь тебе и всем вам. Страшила, по-моему, смягчился. — Тяготит, не тяготит — вообще никакого значения не имеет. С момента, когда воин принёс клятву, жизнь его полностью принадлежит республике и богу. Она и до этого-то принадлежала, если разобраться. Но там — не совсем по его воле, так скажем. А совершеннолетний сам вручает её стране, сознательно и добровольно. Я задумалась. — Скажи, а мог ты отказаться от принесения клятвы? Если допустить такой вариант… чисто технически мог бы? — Технически — мог бы, — сухо ответил Страшила. — Совершеннолетним воин-монах становится не после сдачи экзамена, как все, а после того как произносит первую часть клятвы — о мече; и тогда же он меч и получает. И чисто теоретически он может на этом остановиться, но так никто не делает, потому что эта первая часть как бы заверяет, что он теперь сам несёт ответственность за свои поступки и сам готов подчинять свою жизнь долгу. — То есть это обычный надж, — констатировала я. — Знаешь, непрямая манипуляция, когда у человека технически есть возможность сделать «неправильный» выбор, но он будет чувствовать себя белой вороной, поэтому ни за что так не сделает. Вот только он при этом всё равно понимает, что его по факту вынудили к определённому выбору. И ты, боец, это понимаешь: поэтому и сказал, что тебя клятва тяготит. Самое-то важное: где любовь к Родине в твоей схеме? Ты жизнь свою отдаёшь из чувства долга, а не из любви! Ты же сам сказал: Родину можно и ненавидеть, ей всё равно. Разве это правильно? — А сама-то ты? Я тебя спрашиваю, тоскуешь ли ты по родной стране, а ты начинаешь изворачиваться. То про весь мир говоришь, то про лоскутное одеяло. Я не сразу нашлась, что ответить. — Я отказываюсь делить людей на «свой-чужой», — сказала я наконец мрачно. — Если ты любишь свой дом, это не обязывает тебя жечь все соседние дома в деревне. Государства — это соревнующиеся команды на мега-играх, и от конкуренции выигрывают все команды. Они все разные, и никто не мешает человеку стремиться в лучшую команду или работать над победой своей собственной. Есть команды намного круче нашей; но свою я ни на какую не променяю, вот не смогу жить за рубежом без надежды вернуться. Знаешь… страну же в любом случае воспринимаешь через людей, которые в ней живут, а не через шумящие берёзки. Особенности страны, менталитет, язык, культура — всё заключено в людях. И Россию, стало быть, надо воспринимать через этих людей, усталых, циничных, верящих во всякую ахинею, с кредитами, с памятью о ваучерах, рэкете, «шоковой терапии». Они изучали естественные науки, но верят в силу святой воды; читали Маркса, но не могут оценить роль религии в жизни общества; ругают власть, которая их открыто обманывает, и голосуют за неё же; носят на шее образ распятого Христа и гордятся, что верующие, но изменяют, разводятся, клянутся — иногда тем же Христом, который говорил: «Не клянитесь». И всё равно я люблю эту непутёвую страну, и мне больно, что я не могу всё в ней исправить и сделать, как надо. Страшила, не отрываясь, смотрел на меня. — Ну чего ты, боец? — смутилась я, заметив наконец его взгляд. — Видишь, меня на философию понесло. Я поэтому и не люблю говорить на эту тему. Просто ведь это государство для людей, а не наоборот. Суббота для человека, а не человек для субботы, хоть у вас и нет дней недели. Ты не согласен, что смысл существования государства — обеспечение комфортного существования его граждан? — Ну, моё комфортное существование государство обеспечивает, — сухо ответил Страшила, — но я не считаю, что это единственный смысл его существования. Так что нет, я не согласен. — А надо обеспечивать комфортное существование всех граждан, — с ударением возразила я. — А не только силовых структур. Потому что в случае нападения извне может потребоваться использовать не только регулярные войска, сам сказал; и лучше бы заранее замотивировать народ на верность этому государству. Ну а власть, вынужденная опасаться собственных граждан и окружающая себя охраной, сама себе ставит диагноз. Ты вот поклялся защищать республику: а что, если её враг находится не вне границ, а внутри, на верхушке общества? — На верхушке нашего общества — бог, — отрезал Страшила. — И врагом республике он быть не может. — А богема может, — уточнила я. — Может. — Да если бы всё было так просто, сокол мой, — мрачно звякнула я. — Но лучше закроем этот спор, потому что я по опыту знаю, что мне не развенчать дихотомию «добрый царь — злые бояре». Я просто скажу тебе, что сейчас у меня на Родине. У нас вот комфортное существование обеспечено определённой группе граждан, этаким трёмстам «золотым поясам», как в Новгородской вечевой республике. Люди ходят на вече раз в четыре года, а верхушка проводит свою политику, наплевав на все интересы, кроме набивания собственных карманов. Плутократия, олигархия — ничего не попишешь. Хотя мне, в принципе, жаловаться грех и вообще надо помалкивать в тряпочку, ибо государство предоставило мне жилплощадь и возможность учиться в престижном институте на бюджете. Даже стипендию выплачивают. Я сейчас не говорю, что мой отец, который больше двадцати пяти лет честно пашет на нашу армию, заслуживает, чтобы ему дали квартиру. Но это ничего, я не против — мне вообще нравится жить в военном городке. Однако, во-первых, я знаю людей, которым повезло меньше, чем мне, а во-вторых, сам строй, который сложился в России, пагубен. А менять, на самом деле, надо в первую очередь даже не его, а самосознание граждан, но как это сделать, не знаю. — Дина, расскажи мне подробнее, — серьёзно попросил Страшила. Вообще я не очень-то любила говорить на подобные темы, но и удержаться тоже было трудно. — Боец, наш существующий строй можно оценить должным образом, только если знать предпосылки его возникновения. Если тебе будет интересно, я тебе расскажу; если вкратце — это чистый меркантилизм по Эрнандо де Сото. Государство слишком сильно вмешивается в экономику, легальному предпринимательству сложно функционировать, да и сама предпринимательская инициатива в зародыше. Нам надо прокачивать систему образования и науку, не жалея на это денег, но у нас всё решает узкая, уже обогатившаяся прослойка людей, которые во внутренней политике ставят выше всего деньги и дальнейшее личное обогащение. А во внешней — ставят бряцание оружием выше ума. Выше мудрости и разумного, рационального подхода. Пещерная дипломатия, ядерные дубины — отвратительно. У нас XXI век, третье тысячелетие, а военная и политическая номенклатура по-прежнему зациклена на классических, даже, я бы сказала, дедовских методах ведения войны. Страшила молча смотрел на меня. А я продолжала говорить: — Конкретно наше политическое устройство — это полуторапартийная система: у нас есть одна основная партия и ещё несколько более-менее крупных. Мы не называем их оппозицией, потому что они нужны, только чтобы невзыскательный избиратель мог удовлетворить свою тягу к самостоятельности и поставить галочку за них как за так называемую оппозицию. Там и колоритный коммунист, и клоун, и люди в костюмчиках — на все вкусы. Сделано, на самом деле, неплохо, тем паче что у нас многие не читают программы, а голосуют, что называется, сердцем. Есть, конечно, и политически грамотные люди; но есть и те, кто, приходя на выборы, не знает программ ни уже избранной власти, ни так называемой системной оппозиции. А у внесистемной оппозиции будущего в нашей стране, увы, нет… по крайней мере, светлого. У нас к ней уникально низкий рейтинг доверия: причём некоторые, чтоб ты понимал, расценивают её как кремлёвский проект для, так скажем, дирижирования протестом, а некоторые — как, напротив, западный. Ну а власть, какая бы ни была, всё же стабильность, а большинство людей ценит её больше всего. И плевать, что стабильность вовсе не означает стабильного развития, да и развитие, как говорил Эдуард Баталов, отнюдь не является непременным синонимом прогресса. Стабильность же — это прежде всего предсказуемость. Если завтра рухнет рынок ценных бумаг, а я об этом знаю и сегодня распродаю активы, то для меня ситуация стабильна. А если я не в курсе, то да, всё плохо. Просто осознаёшь, что в нашей стране бархатная революция не пройдёт. И олигархов в любом случае не тронут. У нас пример под боком, на Украине. — А что у вас на Украине? — Ой, вот об этом давай не будем, — отрезала я. — И так я тебе чёрт знает чего наговорила! Мы, видишь ли, исторически стремимся защищать угнетённых и несправедливо обиженных, и это наше замечательное стремление напропалую эксплуатируют. Наплевав на то, что у нас сейчас недостаточно ресурсов, чтобы тянуть лямку борца за справедливость. Армия не в лучшем состоянии, экономика тоже. В основном продаём по дешёвке сырьё, причём преобладают углеводороды. Ещё спасибо, что у нас заказывают оружие и дают строить по миру ядерные реакторы. Долго ли это продлится — не знаю; мы, чтоб ты понимал, настроили против себя развитую часть мира. Хотя это в любом случае лучше, чем наша политика в девяностые. Страшила размышлял над моими словами. — Дина, я думаю, ты заблуждаешься, — сказал он наконец. — Ваша элита не может способствовать ослаблению своего государства. Это просто… — Он беспомощно поводил руками, ища слово. — Абсурд. — Почему абсурд? — хмыкнула я. — Им ведь не сдалось жить в нашей стране. Они в любой миг могут уехать куда-нибудь в Штаты и жить там припеваючи. Дети и так там учатся, недвижимость уже есть, они за неё платят налоги. А граждане в упор не видят этого, не осознают, насколько это оскорбительно. Ты пытаешься показать им это, а они с коровьей покорностью отвечают, что поменять ничего не выйдет, а власть от бога. Или что власть — и есть бог. Это был очевидный камушек в огород Страшилы, но он стерпел его молча. — Впрочем, со свободой слова у нас в стране вовсе не так уж плохо, — тут же признала я. — Вот, скажем, есть такая страна Китай. Давай сейчас прорисуем её границы на карте. Так. Ставь мелок на южную границу России. Правее. Ага, вот сюда. Теперь черти плавную дугу вниз — вправо — вверх; небольшую, не до берега, — я подождала, пока Страшила доведёт мелок. — Бинго! Это ещё не Китай. Это Монголия. Примерно. Теперь снова поставь мелок в исходную точку. Чуть-чуть левее. Бинго: кстати, именно через этот перешеечек мы тянем в Китай газопровод. Так. Вниз… Мы кое-как изобразили Китайскую народную республику. Я не была по ней специалистом, и Мао Цзэдун бы нашего творчества не оценил. — Их внутренняя политика вызывает большое количество вопросов, — наставительно объяснила я, — но зато у них очень крутой и мудрый подход к внешней. Они копят силу и не принимают ничью сторону: просто стоят в сторонке и наблюдают. Ядерная программа КНДР? Смолчим, а то ещё беженцы оттуда полезут. Присоединение Крыма? Разумеется, смолчим, свои проблемы с Тайванем есть. ИГИ… террористы на Ближнем Востоке? Воюйте с ними сами, Поднебесной не нужны лавры и медальки борца с несправедливостью. Им Соединённые Штаты предлагали войти вместе с ними в так называемую Группу двух, Group of Two — они отказались. Зачем Китаю такая ответственность? Мы бы вот согласились, только нам никто такого не предложит. У нас в стране эти группы — семи, восьми — уважают, называют не группами, а большими семёрками. Газета «Коммерсантъ» как-то окрестила их так — и прижилось, потому что нам важно, что мы входим не просто в группу, а в большую и важную. Нам, как покойному Брежневу, важно пустить пыль в глаза — что той же сочинской олимпиадой… Вот правда, мы как дети в этом плане… — Дина, ну объясни по-человечески, — почти с отчаянием прервал меня Страшила. — Я уже не понимаю, о чём ты. — Да объясню я, не переживай, боец, — хмыкнула я, думая, в правильном ли тоне говорю о своём Отечестве человеку, который не может мне возразить; и как бы не вышло по анекдоту Михаила Задорнова, что Страшила, послушав, как я хаю свою страну, согласится с моей точкой зрения, а я за это дам ему в морду в меру своих ограниченных возможностей. — Доскажу тебе курс истории, а там уже будет понятнее. Страшила поднял на меня глаза. — А я бы не мог нарисовать такую же карту, — произнёс он вдруг с кривой усмешкой. — Ни республики, ни тем более всего Покрова. И историю рассказать… ни до какого века. — А если пойти в библиотеку? Там наверняка есть хоть какие-то карты или, не знаю, летописи… — Не могу, Дина. Меня от вида книги просто воротит. И дело не только в этом. — Так а что делать, я же ведь не могу рассказать о твоей стране, как ты не понимаешь! — Я всё понимаю, Дина, — лаконично ответил Страшила. — Но лучше ты мне рассказывай о своей. Хорошо? И у него был такой серьёзный и грустный голос, что я не решилась с ним спорить. Правда, я так и не поняла, почему он не захотел идти в библиотеку. Эскапизм какой-то: мои байки слушает, а реальным миром пренебрегает. Впрочем, откуда мне знать наверняка, что у него в голове? В своей-то душе разобраться не можешь. — Всё, что знаю, расскажу, — пообещала я. — Хотя искренне жалею, что не знаю больше. — Так рассказывай, — улыбнулся Страшила. — Я зачем карту рисовал? — Тогда слушай, — отозвалась я, думая, с чего бы начать, и мне вдруг на ум пришла мысль, достойная homo ludens: начать с великих держав Европы. — Видишь Калининградскую область? Молодец, запомнил… От неё отступи влево по береговой линии… так… и плавно черти: вниз — вправо — вверх. Стоп! Соединяй с Калининградской. Теперь, не отрывая, отчерчивай вправо. Теперь вот образовавшийся после отчерчивания кусок дели двумя горизонтальными линиями на три примерно равные части. Поздравляю. Вот это — великие державы Балтии: Эстония, Латвия, Литва. А под Калининградской областью располагается Польша. Непременно про них расскажу, но не сейчас. Карту пока больше не трогай, вообще убери её. Изложу тебе ещё кусок истории. Страшила тут же положил листы в тумбочку, улёгся, закинув руки за голову, и уставился на меня. От Ивана Грозного до двадцатого века я, понятно, всё равно не успела. Я и так по-стахановски уложила в один день Смутное время, контраст допетровской и петровской эпохи, тенденции и войны вплоть до Отечественной, максимально сжав всё ненужное и лишнее. Ну на кой чёрт Страшиле подробное изложение историй дворцовых переворотов и всех этих мерзких дрязг? Кратко про суть бироновщины, роль гвардии и основные особенности внешней и внутренней политики — и ладно. Но как кратко рассказать про Александра Васильевича Суворова, уникума, который воевал умом, а не числом? Военная слава в любом случае покупается кровью, это дань времени: так уж лучше малой кровью. А после ужина с тренировкой я поведала Страшиле про Отечественную с заграничными походами. Уж как получилось… К Александру I я относилась очень плохо. Кто совершил в 1805 году военную интервенцию в Европу, окончившуюся Аустерлицем? Зачем нам надо было вести куда-то русских солдат — разве на нас нападали? Потом, я действительно не понимала, почему Пушкин называл Тильзит обидным звуком, при котором росс должен был бледнеть. Нам после нашего же поражения подарили Белостокскую область, потому что Наполеон стремился к миру с Россией! Нет, двуликий наш Янус упорно лицемерил, называл Бонапарта другом и параллельно с этим увеличивал вдвое расходы на оборонку. Для чего, кстати, по инициативе Сперанского продал в частные руки, сиречь самое что ни на есть крепостное рабство, десять тысяч государственных крестьян. И больше бы продал, да покупателей не нашлось. И в аренду крестьян кое-где сдавали. И было б для чего — если бы, скажем, над страной нависла смертельная опасность, как в 1941-м! Так Наполеон-то вообще не хотел с нами воевать, пусть бы он шмалялся с Англией, как собирался: нет, надо было его спровоцировать, нарушить все договоры, демонстративно торговать с англичанами за его спиной. И к чему? Чтобы разорить полстраны, угрохать огромное количество денег и людей и сжечь столицу. А потом ещё и гордиться этим: ведь в конечном счёте мы победили. Впрочем, понятно, что всё это никак не отменяло личной храбрости и заслуг людей, которые, в отличие от императора Александра, честно дрались на поле боя. Моё изложение сути идеи с военными поселениями вызвало у Страшилы приступ неконтролируемого хохота. — Нет, додуматься же надо, — проговорил он сквозь смех. — Заставлять воина и учиться владеть оружием, и землю пахать! У нас вот так антитеисты живут. Потому что им тоже нужно питаться, но и спокойно существовать они не хотят. А регулярную армию… ха-ха-ха! Вот если б нас, к примеру, заставили пахать… Страшила взмахнул рукой и сжал губы, тщетно пытаясь сдержать хохот. — Да я ж тебе рассказывала, что у нас в девяностые это было. В аракчеевщину на трёх работах заставляли трудиться солдат, а в перестройку ещё и офицеров с высшим образованием. Аракчеев, кстати, был вполне адекватный человек — адекватнее многих людей того времени. И честный — этого у него не отнять. И боролся против взяточничества. А идея с военными поселениями, если не ошибаюсь, совсем даже и не его, а лично Александра I. А аракчеевщиной её назвали, потому что, как всегда, нашли крайнего. Вообще идея загрузить военного работой характерна для творческой интеллигенции: у нас в девяносто первом году академик Лихачёв сваял об этом статью, мол, честное предпринимательство военнослужащего в часы досуга оздоровит атмосферу в армии. Не могу ручаться, но мне кажется, Лихачёв в своё время откосил от службы. Это у вас, друг мой, такая лафа, что ты целыми днями валяешься в горизонтальном положении, зеваешь и слушаешь мои байки, а российского солдата-срочника, бывает, грузят так, что ему бы добрести до кровати. Впрочем, батя-то мой с начала нулевых не шибко упахивается. Вон даже на пьянки время остаётся. — Нам, Дина, в своё время тоже передохну́ть не давали, — заметил Страшила. — Я право на отдых честно заработал. И сейчас, кстати, не расслабляюсь, а поддерживаю форму. Хотя мог бы и не поддерживать. Последнюю фразу он прибавил почти обиженно. — Короче, ты дембель в запасе, — ехидно констатировала я. — До офицера-то не дотягиваешь — вот если б ты согласился двигаться по служебной лестнице… Впрочем, я не уверена, что здесь в принципе применимо такое ранжирование — хотя бы потому что у вас другая техника ведения сражений. Если каждый сражается за себя, то это ведь уже не уровень рядового, который приучен выполнять только приказы. — Поэтому-то нас, в отличие от вас, считают элитой, — заметил Страшила со странной смесью иронии и гордости, и я не сразу поняла, что под словом «вас» подразумеваются российские ВС. — Богема, конечно, не равняет нас с собой, но все, кроме них, понимают, что элита — именно мы, а не эти зажравшиеся подонки. Я чуть не хрюкнула от смеха: — Ты совсем как мой батя в подпитии! А у вас нет хотя бы на границах каких-нибудь подразделений из людей, которые не проходили обучение в вашем ордене, но приучены к дисциплине и умеют сражаться? У нас таких называют нехорошим словом «пушечное мясо» — в том смысле, что их не жалко. Просто не жертвовать же вами, элитой, в каждой пограничной стычке. — Да мы ведь и есть это пушечное мясо, — без капли смущения признал Страшила. — Воинов-монахов содержат именно для того, чтобы они однажды погибли в бою. И это нормально. Вот нас с тобой хоть завтра могут отправить подавлять какое-нибудь восстание. Да что — хоть сегодня. Меня внутренне передёрнуло. Хоть сегодня… Вспоминается булгаковский Воланд: да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер… — О воине наверняка знаешь, что он в бою будет сражаться до последнего и не отступит, — продолжал Страшила, — а если послать воевать гражданских? Он с таким хорошо знакомым мне снисходительным выражением произнёс слово «гражданских», что я невольно рассмеялась. — Ох, соколичек мой, но ведь гражданский тоже способен на отвагу, не меньше, чем вы, и без всякой клятвы! Просто из любви к родной стране и желания её защитить! Я углубилась в тему партизанского движения во время той же Отечественной войны и сделала упор на то, что гражданские способны на отвагу ничуть не меньше, чем кадровые военные; а продуманные диверсии бывают даже эффективнее действий регулярной армии. Страшила же объявил, что мои примеры всего лишь демонстрируют, что гражданские не способны ни на что большее, чем нападение из засады с вилами. Я возразила, что если уж дошло до такого мероприятия как война, то первоочередная задача — как можно скорее и безболезненнее закончить его, а не красоваться на поле боя. И партизанские действия эффективны в этом плане и даже предпочтительны с точки зрения гуманности, потому что позволяют ухудшать снабжение противника и наносить ему серьёзный урон, отнюдь не всегда подразумевающий человеческие жертвы. В качестве примера эффективности «вил» я рассказала, как в девяносто третьем сомалийцы устроили засаду спецназу США: у дельтовцев и рейнджеров была запланирована какая-то суперакция в Могадишо, но Сомалийский национальный альянс, видимо, прознал о ней и подготовился к встрече. Результатом этой «засады» была гибель двадцати американцев — и чуть ли не полутора тысяч сомалийцев, которые, что интересно, посчитали это непотребство успехом. И были правы, ибо США через полгода вывели из Сомали свой воинский контингент; и миротворцы ООН тоже ушли оттуда, отчаявшись причинить местным добро вопреки их воле. В целом я попыталась донести до Страшилы идею, что когда на твою страну нападают, то все средства хороши, а правил поведения на войне международное сообщество тогда не устанавливало. — Хотя, — тут же признала я, — Наполеон Бонапарт был с тобой солидарен. Согласно его картине мира, это была неправильная война. По логике, если столицу сдали, то страна побеждена. Наполеон выступил прямо-таки в роли персидского царя Дария: «Зачем ты бежишь всё дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне — то стой и бейся». Но мы, ведомые Михаилом Богдановичем, поступили, как скифы из легенды. Правда, мы-то кочевать не привыкли: для нас оставить Москву оказалось отнюдь не простым решением, хотя оно и было верным, абсолютно по «Стратегии непрямых действий». Так что напрасно бедного Барклая-де-Толли заклеймили предателем. И не было ничего бесчестного в засаде и поднятии на вилы: люди защищали свой дом и государственный строй — пусть уродливый, но тот, который их устраивал. Хотя устраивал не всех… как раз тогда по империи прокатились народные восстания. «Я себе противоречу», — подумала я с ужасом. Крестьянских восстаний в двенадцатом году действительно было в три раза больше по сравнению со статистикой предыдущих лет. Тот же Борис Ливчак совершенно чётко и справедливо отмечал, что восстания охватывали в основном те губернии, куда приходила армия Наполеона. И я их понимала, этих крестьян. Не так уж хорошо жилось им в крепостничестве, если они хотели воли, правда? И не их вина, что они не сознавали, что французский император явился не для того, чтобы дать им свободу. — То есть их больше устраивало крепостное право, чем если бы им свободу… — Да никто им свободу не предлагал и не собирался! — перебила я Страшилу. — Наполеону Богарне написал, что, мол, возмущение в тогдашних обстоятельствах могло потрясти Россию, вот французы за это и уцепились! И император только поэтому и «задумывался», как писал Тартаковский, над изданием прокламации об отмене крепостного права в России. Почему-то в Польше Наполеон не стремился дать всем свободу, а, напротив, хотел сохранить существующий строй! Он, кстати, Белоруссию приписывал к Польше, потому что ему было выгодно максимально расширить польские границы. Ну, а в России ему было выгодно сотворить побольше недовольств — война же. Что касается крестьян, то они защищали свою национальную и культурную идентичность, как они её понимали. А что касается свободы, то если человек её жаждет, то берёт сам, а не ему кто-то её дарит или навязывает! Надоело быть крепостным — марш на Дон, в Сибирь, на Крайний Север: страна-то огромная, берите воли столько, сколько сможете проглотить! Впрочем, я тут же уличила себя в склонности навязывать людям свободу, причём в том виде, в котором её понимаю лично я. — Дина, я не хотел тебя обидеть, — серьёзно сказал Страшила. — Я понимаю, что для тебя ваша победа — в любом случае гордость. — В любом случае? — отозвалась я тоном Жириновского. — У нас не просто так презирают либералов, хотя я и не отношу себя к ним… Люблю Отчизну я, но странною любовью… ни слава, купленная кровью… Эта победа, как и всякая военная, была куплена кровью — я бы предпочла, чтобы войны не было вообще. Знаешь, у нас есть известная притча о мече и камне. Самый сильный боец — это камень, тебе и в голову не придёт ударить по нему мечом: ты понимаешь, что камню от этого ничего не будет, а меч затупится. Мне хотелось бы, чтобы в плане ВПК наша страна была, как камень против меча. И чтобы при этом не было дефицита в магазинах. У нас такая страна, что вот грех при таких-то исходных данных не добиться внутреннего благосостояния и устойчивого положения на международной арене. Отечественная война, на самом деле, нам пригодилась: мы увидели, как живут в Европе, причём нам показали лучшую сторону, и мы решили, что у нас тоже должны превалировать принципы права и гуманизма, а не уродливое рабство, закреплённое законом. Ведь у нас, особенно в сельской местности, процветал произвол, над крестьянами творились какие-то суды без следствия… чёрт-те что. Да вот хоть в рекруты отдавали: система ничем не лучше, чем у вас в республике. Могли забрать у родителей единственного сына за слишком вольные поступки. И не пожалуешься никому. — Я так понял, что вашего рекрута нельзя сравнивать с воином-монахом. — Да нельзя, конечно, — утомлённо звякнула я. — У вас хоть качественно обучают воинскому делу, а там основное внимание уделялось шагистике, и солдат, этакий Хлебников, не всегда ясно понимал, что от него вообще требуется на поле боя. Это я чисто о гуманности, точнее, её отсутствии. Даже не скажешь, что лучше: взяли и навсегда забрали сына у живых родителей; или родителей сожгли, а сына пожизненно определили в армию, оторвав от корней. И этакий манкурт пойдёт, куда скажут, и убьёт, на кого укажут. Меня страшно бесил сам дурацкий порядок, который делил планету на отчизну — и не-отчизну. Давайте ещё двор поделим, и дом! Сосед не так посмотрел — баррикады понастроим в общем коридоре! Это — во-первых. А во-вторых — ведь мой боец обязался защищать не Родину, не человеческие права, не конституцию, а правящий строй. Одно дело — защищать границы своей страны, охранять безопасность отчизны — и, кстати, своих сограждан. И совсем другое — воевать против них или агрессивно приумножать территорию. А что, если бы меня кинуло в Третий рейх — каким-нибудь пистолетом-пулемётом? Что бы я тогда сказала Страшиле? А если бы его, простите, отрядили в село Пратулин, сами знаете зачем? Братцы, ведь думать же надо, кто и зачем посылает тебя убивать! Но как мне донести это до Страшилы? И станет ли он меня слушать? И что хорошего будет, если он поймёт? Максимум — я просто причиню ему новую боль; не исключено, что он и сам всё прекрасно понимает. А зачем клялся-то, товарищи? Задолженность какую-то чувствовал за собой, за то, что его кормили-поили-одевали? С одной стороны, верность долгу перед Отечеством однозначно делает Страшиле честь. А с другой, я соглашусь со Львом Николаичем касательно клятв и присяг: ведь он сам себя по рукам… по крыльям связал. Ну на кой чёрт жить зажатым железной клятвой в стиле «за неё — на крест, и пулею чешите»? Идеалы поменяются через день, а ваше тело, изрешечённое пулями, никому не будет нужно. «Идеология в стиле Оранжика», — недовольно подумала я. Хотя, если бы мне представили чёткий план, с подробно прописанными возможными развитиями событий и стратегией для каждой «альтернативки», то я бы, может, лично пошла бороться за то, чтобы в мире, без Россий, без Латвий — жить единым человечьим общежитьем. Но вряд ли когда-нибудь сотрутся все границы: пока, по крайней мере, это точно утопия. Ну а если мы делим людей на своих и чужих и распахиваем планету бороздами границ, то у нас никак не выйдет жить без воинов — само собой, связанных присягой. Или заинтересованных материально, в случае с контрактной армией или наёмниками, но я даже не знала, что хуже: убивать из-за идеи или из-за денег. Да что это за мерзкая Вселенная, в которой ни на одной планете человеку не дают спокойно существовать? — А о чём ты думаешь? Я чуть не вздрогнула от неожиданности. — Обо всякой либерально-пацифистской ерунде. Я боюсь, что если скажу, то тебе будет больно. — Да говори уж, Дина, — отрывисто хмыкнул Страшила. — Окей, — отозвалась я, подумав. — Это — точная цитата. Тот, кто властвует над вами, имеет только два глаза, всего две руки, одно тело и ничего такого, чего не имел бы самый простой человек из бесчисленных ваших городов, за исключением лишь того преимущества, которое вы сами ему предоставляете… истреблять вас, — я сделала паузу, пытаясь разглядеть выражение лица Страшилы. — Откуда взял бы он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы сами не давали их ему? Где он достал бы столько рук, чтобы наносить вам удары, если бы он не брал их у вас же? Или откуда взялись бы у него ноги, которыми он попирает ваши города… чьи они, если не ваши? Откуда была бы у него власть над вами, если бы вы — не давали её — ему? Как он осмелился бы нападать на вас, если бы вы не были заодно с ним? Что он мог бы вам сделать, если бы вы не были укрывателями того разбойника, который грабит вас, сообщниками того убийцы, который убивает вас, если бы вы не были изменниками по отношению к себе самим? Я снова сделала паузу. — Шестнадцатый век, — добавила я. — Этьен де ла Боэси. Страшила не ответил ни слова. «Народ безмолвствует», — мрачно подумала я. Причём я спокойно могла бы возразить сама себе, если бы захотела, и взяла бы того же де ла Боэси, который ссылался на то, что человеку следовало бы у зверей поучиться стремлению защищать свою свободу. Можно было даже сказать что-то насчёт того, что умение человека подчинять свою личную свободу общему делу (здесь уместно смотрелась бы отсылка на перевод слов res publica) демонстрирует его разумность, которая у животных отсутствует (про насекомых, живущих высокоорганизованными семьями, следовало дипломатично умолчать). Свобода есть инстинкт, а человек, добровольно от неё отказывающийся, проявляет своё разумное начало. И теоретически я могла бы изложить всё это Страшиле. «Но мы же не муравьи или термиты! — ехидно ответила себе я. — Пчёлы-то, понятно, не проживут, если у них каждый сверчок не будет знать свой шесток. Но мы ведь — люди, значит, способны построить идеальное общество, замешанное на человеческих правах, творчестве и свободе? И даже если это утопия… мы можем попытаться. Вопрос, как сделать так, чтобы в обществе не было трутней, обойтись при этом без кампанелловщины-оруэлловщины, без животного счастья общества Хаксли и не лезть во внутренние дела других ульев». — Ладно, Дина, ты продолжай, — сказал наконец Страшила. — Всё равно завтра вставать позже, а спать пока не хочется.