Поющий меч Покрова

Страшила распорядился разбудить его в полседьмого, но в итоге проснулся сам незадолго до назначенного часа. — Дина, — обратился он ко мне, прихлёбывая свою медовую осиновую кору, — а скажи… Ты мне чистую правду рассказываешь? У вас всё вот так и было? Накануне мы (размахнись, рука, раззудись, плечо-надплечье) добрели до начала двадцатого века. — Не могу за это ручаться, я не историк, — поспешно открестилась я. — Стараюсь придерживаться максимально близко к истине. Если тебя беспокоят летающие кальмары, дюралевые птицы и подводные лодки, то, поверь, они у нас есть. Сама видела. — Да нет, я не об этом. Ну просто, — он повёл надплечьями, — неужели ваше руководство, провоцируя противника, не видело, что всё разворовано? И если были точные данные о том, что готовится война… — …даже о дате… — мрачно добавила я. — …то почему бездействовали? Раз они сами хотели войны? Ты не придумываешь ничего? Была Тройственная интервенция? — Да была, была, — проворчала я. — И войска из Маньчжурии не выводили. И протесты нам заявляли. Может, недооценили противника. Японская империя небольшая: решили, что маленькая победоносная война не помешает. — Как не помешает, раз ты говоришь, что всё было разворовано? Зачем тогда воевать-то? — Да не знаю я! Я же не Николашка II! Думали, видимо, шапками закидать, как у нас обычно. Не стремились к компромиссу. А вера в то, что война может быть продолжением политики другими средствами, ни к чему хорошему — никогда — не приводит. Всегда люди умирают за чьё-то неразумие и жадность; за чьи-то экономические интересы и за чьи-то просчёты и недоработки. — Не всегда, — возразил Страшила. — Если нападают, и ты защищаешься, то это совсем другое. — Ну здесь-то, хотя по факту напали на нас, мы откровенно провоцировали Японию своей политикой в Корее. Я с агрессора ответственности не снимаю, они напали — это плохо, но нам тоже надо было понимать, какие последствия будут у наших поступков. И это, между прочим, означает, что дипломаты не смогли разрулить ситуацию. Вообще сам факт войны указывает на то, что в другой стране, которая напала, к власти пришли радикальные элементы: значит, налицо просчёт института разведки-контрразведки. Зачем тогда он, прости, вообще нужен, если не функционирует? Я в принципе с неприязнью отношусь к этим структурам, но если принимать эту логику и пытаться по ней жить — действительно, какой смысл в их существовании? Плюс очень легко наломать дров. Я вот когда буду тебе рассказывать про Афганистан, увидишь, с чего там всё началось. С ликвидации Хафизуллы Амина, операция «Шторм-333». Цели — прямо за душу цепляют. Мы теряем Афганистан. Злой Амин начал сотрудничать с ЦРУ: я за это, кстати, поручиться не могу, но если и начал — его дело. Репрессии проводит — ладно, это их страна, их проблемы, нам-то зачем туда лезть? Видимо, мало было своих забот. И правильно, давайте убьём Амина, сначала попробуем отравить, потом возьмём штурмом его дворец, убьём чёрт знает сколько народу и, опять же, его маленьких детей. Мне вот всегда было интересно, действительно ли он сперва не верил, что его дворец атакуют именно советские бойцы, а не какие-нибудь моджахеды или другая фракция. И интересно, правда ли, что американский посол не верил, что советские лидеры могут быть настолько… скудоумны, чтобы решиться на интервенцию. Ладно не понимало рядовое население СССР: ему как в «Правде» написали, так оно и запомнило. Но те, кто выполнял приказ… Я осеклась. Я чуть было не ляпнула Страшиле в лицо, что бойцам «Зенита»-«Грома», сиречь «Альфы»-«Вымпела» — и в принципе военнослужащим, которых туда потом отправляли, тоже — приказали, и они просто выполнили приказ. Положим, я права, и бездумное выполнение приказа ни к чему хорошему не приводит — но он-то что может сделать? «Созерцатель, — подумала я яростно, — чего я добиваюсь? Куда меня снова тянет? Если в своё время Андропову-Суслову-Устинову-Громыко никто сказать ничего не мог, что я, хочу, чтобы Страшила из-за моих скудоумных баек пошёл против системы? Надеюсь, что не пойдёт, что он меня не слушает, но я же на него оказываю психологическое давление! Совсем совесть потеряла!» Я с опаской сфокусировала взгляд на Страшиле. — Детей маленьких — плохо, — сказал он серьёзно, глядя в окно поверх стакана. — Вот это — действительно плохо. Я думаю, ваши лидеры хотели как лучше. — Хотели, не исключаю, — мрачно согласилась я. — Но плохо, что они хотели лучше для интересов государства, для абстракции, а не для людей, его населяющих. Плохо, что решение принимается кем-то единолично. Часто вопреки здравому смыслу. «Можно, конечно, сказать, что задним умом все крепки, что легко судить об уже прошедшем, — угрюмо подумала я. — Но тогда на что вообще существует весь громоздкий дорогостоящий институт всяких разведок, все эти Генштабы, если решает кто-то один, демонстративно пренебрегающий всеми данными и простой человеческой логикой? На кой чёрт нам знать, какого числа нападёт Япония, если императору это знание не нужно, он будет терпеливо ждать, пока эскадру в Порт-Артуре атакуют? На кой чёрт нужны все эти шпионы с их донесениями, если Сталин и сам всё прекрасно знает без них, знает, что не нападут? Зачем нам информация, если у нас есть вера — в то, что подписанный пакт нерушим и вождь непогрешим?» Нет, я понимала, что утрирую. Что, скажем, донесения резидентов и отчёты дипломатов перед Великой Отечественной были противоречивыми. Что точной даты нападения шпионы назвать не могли, потому что Гитлер постоянно её переносил. Но ведь обидно, что мы положили в первые дни войны столько техники и, главное, столько человеческих жизней!.. А из-за недостатка точной информации, блин, и начнёшь верить всяким Резунам и иже с ними. Ну, положим, не в версию о превентивности нападения Германии, однако я вот, например, только недавно выяснила, что товарищ Зорге не называл нам в мае точной даты нападения. И что вообще к его донесениям относились с прохладцей — двойной шпион, чёрт его знает, на кого он действительно работает. — Хотя агрессивность внешней политики — плохо, — добавила я, отвечая своим невысказанным мыслям. — Я вообще за постоянную нейтральность. Швейцария, Австрия, Мальта, Сан-Марино. Не надо это путать с изоляционизмом! Открытость государства не подразумевает вмешательства в чужие дела. Просто сначала следует разобраться со своими проблемами, а потом уже заниматься всем остальным. А то соломинки в чужом глазу выискиваем и осуждаем, а со своим бревном в глазу смирились. Страшила медленно кивнул и ушёл мыть стакан, а вернувшись, вытащил из шкафа чудо-шапку с наносником. — Я скоро вернусь, — пообещал он мне. — Не тревожься, ладно? — Эй, а куда это ты собрался? — Дина, смотри, мне недостаточно тренировать навык ведения поединка, — осторожно объяснил Страшила, глядя на меня с таким выражением, как будто ждал, что я сейчас начну заливаться слезами, истерично рыдая. — Ты же понимаешь, что воину у нас часто приходится сталкиваться с противником, вооружённым не мечом, а всякими там… дрынами, колами, вилами, топорами и прочей… да. И мечами тоже, но действуют ими не так вежливо, как ты привыкла. И их много. И они атакуют с разных сторон. И мне надо быть готовым и к этому. — И почему же хочешь пойти один? — Там используется исключительно тренировочное оружие, — объяснил Страшила. — Чтобы не портить по пустякам лезвие боевого. Серьёзно, Дина… там, бывает, появляются зазубрины, которые очень сложно заполировать. — Ладно, иди, — согласилась я. — Это долго? — Часа три, может, больше. Надо же ещё дойти до места, перед этим взять меч, размяться. Выдержишь? — Да что там выдерживать-то? — возмутилась я. — Надо — значит, надо. За три часа от скуки точно не умру. А ты не можешь взять меня с собой? Просто посмотреть, мне интересно. — Категорически не могу, Дина. Где я тебя оставлю, как ты вообще себе это представляешь? Там же, понимаешь, не стоишь на одном месте… — Ладно. Это ведь безопасно? Ну вот и иди, чего ты нервничаешь-то? Всё я понимаю. Страшила согласно кивнул и ушёл надевать шапку. «Выдержишь, — повторила я язвительно, — что тут, спрашивается, выдерживать? Ну, поскучаю немного. Да я и так треть суток где-то скучаю, если не половину». — Скоро вернусь, не волнуйся, — заверил меня Страшила и ушёл. Я, если честно, не поняла, почему он так осторожничал. Со своей стороны я придерживалась концепции «против лома нет приёма». Мой боец, может быть, обиделся бы, если бы узнал, что я называю ломом «прекрасно сбалансированное произведение кузнечного искусства», вот только я действительно не видела особой разницы. Страшила вернулся через три с половиной часа, изрядно усталый, но довольный. — Ну как? Любимый город может спать спокойно? — осведомилась я с ехидством. — Антитеистам и еретикам лучше использовать вилы по назначению? — Угу, — кивнул Страшила. Он скинул куртку и с наслаждением потянулся. И тут я кое-что заметила. Он, конечно, упорно поворачивался в профиль, но этого было недостаточно. — А подойди-ка ко мне поближе, боец… Страшила тяжело вздохнул и с явной неохотой подошёл. — Та-ак, свет очей моих, — протянула я. — Ты, я смотрю, уже умывался? — Умывался. — Ты, может, думал, я не замечу? И где ты, интересно, умывался? И зачем? — язвительно осведомилась я. — Что, стеснялся прийти сюда заляпанным кровушкой? — Дина, то, что разбили губу, это не признак моего непрофессионализма, — сказал Страшила недовольно. — Просто в рукопашном случается всякое. К тому же бывает, что ты уже основательно вымотался, а соперник свежий. Ну, как в реальности. Я не сразу нашлась, что сказать. Вообще-то я считала, что рукопашному бою можно присудить звание самого уродливого занятия на свете, ибо то отвратительное, что не имеет ничего общего с культурным махаловом в спортзале, действительно уродливо. — А на кой чёрт тебе навыки рукопашного, если ты мечник? — наконец спросила я и тут же поняла, что сморозила чушь. — Дина, ну ты даёшь! — удивился Страшила. — Как это на кой чёрт? — На самом деле действительно непонятно, — отшутилась я, — потому что у нас есть шутка, что для того чтобы они понадобились, боец должен… пролюбить на поле боя автомат, нож, поясной ремень, сапёрную лопатку, каску, а потом найти ровную площадку, на которой нет ни одного камня или палки… Чего смеёшься? Держу пари, тебе эта мясорубка ещё и нравится. Нет, что смешного-то, объясни? Вот выбьют тебе оставшиеся зубы, то-то будет весело. — Но ведь пока не выбили же, — резонно возразил Страшила. — Ой, а надо непременно, чтоб выбили? Иди с глаз моих, смотреть жутко. Стоит с разбитой пастью, и хоть бы что. Страшила с видимым облегчением улыбнулся, видя, что я не стала бушевать, и ушёл в душ. Пока его не было, я обстоятельно рассуждала на тему того, что в их республике только наличие карательных структур сдерживает население от изъявления неудовольствия. А на что это указывает? Правильно: либо на изначально активную гражданскую позицию населения (здесь я сделала ссылку на постоянные забастовки итальянцев при сравнительном высоком уровне их жизни), либо на то, что уж очень сильно закрутили гайки. С учётом того, что здесь, например, сжигали ведьм, второй вариант явно был ближе к действительности. Страшила вернулся из душа и с нескрываемым удовольствием вытянулся на матраце. — Рассказывай дальше, Дина, ты обещала. Это его «ты обещала» меня несказанно умиляло. Как будто я собиралась отказываться! «Эх ты, старый Доврефьельский тролль», — подумала я с нежностью. И я принялась ему плести дальше про русско-японскую и про те удивительные изменения, которые происходили тогда в обществе. Рассказала, конечно, и про Кровавое воскресенье, когда армия по приказу командования стреляла в безоружных людей, причём там погибали шестнадцатилетние девушки, четырнадцатилетние подростки: это я готовилась протянуть ехидную ниточку к последующей канонизации якобы безвинной царской семьи. По общему числу жертв я всё-таки склонялась к обтекаемому «не менее ста тридцати», хотя упомянула и ленинские четыре тысячи шестьсот — просто как иллюстрацию. — Причём очевидцы рассказывали об убитых детях, но в официальном списке детей нет, — добавила я. — Сколько жертв было на самом деле — неизвестно, а подтасовками, ясное дело, занимались обе стороны. Дальше начался трэш, потому что я решила изложить бедному воину-монаху суть марксизма-ленинизма в моём понимании. Я не стала уточнять, что изо всех прочтённых мною трудов Ленина едва ли можно было бы составить один том: читать агрессивную графоманию Владимира Ильича — это надо быть мазохистом высшей степени… Главным же было то, что, по моему мнению (и не только по моему), различия между марксизмом-ленинизмом и его интерпретацией в СССР были примерно такие же, как между детской Библией, которой я ограничивалась до четырнадцати лет, и полным её, исходным, вариантом. — Короче, товарищам того времени следовало для начала взять карандаш и отнестись к марксизму критически, — вещала я, не смущаясь тем, что мне-то хорошо судить о том, что следовало сделать. — Если не сразу, то потом, когда выяснилось, что так хорошо описанного перехода с капитализма на социализм не происходит. И напротив, капитализм в процессе эволюции приобретает человеческое лицо. А главные идеологи того времени карандаш не брали, критически ничего не оценивали, но это и неудивительно, потому что, согласно преобладающей у нас точке зрения, революция делалась на немецкие деньги, и их надо было отрабатывать, а не критиковать Маркса. Мне лично наплевать, на чьи деньги что делалось; просто бесит, что люди гибли за идею, истово веря в неё, а потом эту идею потихонечку извратили, и стало непонятно, кто за что умирал. Причём умирали кто? Правильно — лучшие. Худшие — или умные, как посмотреть — отсиживались дома и потом уже выбирались на свет божий. На этом этапе у меня закончилось терпение, и я решила пересказать Страшиле начало весёлой книги Арканова «От Ильича до лампочки». Внутрь я вплела самые разные точки зрения на Первую мировую, революции и гражданскую войну, чтобы вышло максимально беспристрастно. А что делать, если был и красный террор, и белый, и ещё чёрт знает какой? И Кровавое воскресенье было, и расстрел царской семьи в Екатеринбурге. И белые офицеры не святые, и продразвёрстки красными устраивались, и какие-нибудь анархисты-махновцы тоже с нимбами над головами не ходили. И каждый выбирал для себя то, за что бороться, хотя выбрать было сложно: редко кому представлялась полная картина. Страшила слушал меня внимательно, а потом попросил показать ему на карте, кто с кем сражался. Я сварливо ответила, что не историк и точных границ того времени не знаю. Мне бы вот современные примерные границы не забыть — и на том спасибо. Но кое-как мы всё-таки посмотрели. И даже расчертили Европу на государства — очень приблизительно, причём я сделала вид, что ни Косова с Метохией, ни Приднестровья, ни разных там народных республик в природе не существовало. Я смотрела на это убогое произведение псевдокартографического искусства, и зло брало: да неужели за двадцать лет нельзя было выучить нормально, как страны располагаются по отношению к друг другу? И это Европа! А что будет с Африкой южнее Сахары? А может, кстати, её ещё и не будет. — Слушай, а ты точно успеешь сжечь карту, если вдруг явятся фараончики? — поинтересовалась я. Страшила задумался. — Думаешь, стоит приготовиться? — Да я-то откуда знаю? — откликнулась я. — Тебе лучше знать, насколько часто у вас тут проводят обыски. Жуть какая-то, на самом деле. Ладно, это ваши культурные особенности… ты, главное, смотри, чтобы наши художества не нашли. — Не волнуйся, — успокоил меня Страшила. — В душевой постоянно горит светильник; если что — успеем. — А если придут, пока мы, скажем, на тренировке? — Значит, такова воля духа святого, — хладнокровно зевнул Страшила. — Ну что делать-то, Дина? Ничего особенного в карте ведь нет. Это даже не нарушение устава. Естественно, лучше её сжечь. Но не выйдет — так не выйдет. — А как вы добываете огонь? Страшила пожал надплечьями: — Кремнём и кресалом, естественно. — Естественно? — почти провыла я дрожащим от восторга голосом. — Кремнём? Кресалом? Соколичек мой, покажи! — Страшила явно не понимал, о чём я. — Ну покажи, как вы огонь добываете. Жалко тебе, что ли? Он немного удивлённо поднял брови, но поднялся и открыл дверь в душевую: — Да не жалко… Раздался скрежещущий звук, и Страшила выволок наружу металлический ящик с песком, на котором лежали полуобгорелые еловые цветы (явно использовавшиеся в качестве трута), а также то, что, очевидно, и было кремнём и кресалом. Вот интересно, из чего у них тут кремень? Кремнезём, или, возможно, пирит, или вообще что-то вроде кремней для зажигалок — там ведь могут быть церий, лантан… На вид я, понятно, в жизни бы не определила. Мне и кресало-то показалось похожим на большую пилочку для ногтей: что-то типа ножика с тупыми краями и заострённым кончиком. — А цветы не отсыревают? — поинтересовалась я. — Нет. Ящик же не в самой душевой, а в отдельном закутке как раз для этого. А иначе и кресало может заржаветь. — У тебя тут прямо дворец, — заметила я. — Трёхкомнатные палаты! А сотвори искорки. Страшила посмотрел на меня с удивлением: — Дина, да что с тобой? — У нас просто используют спички, — объяснила я. — Чиркают палочкой, намазанной всякой дрянью, о красный фосфор. Ещё есть зажигалки, но это всё не то. Боец, ну тебе жалко, что ли? Страшиле не было жалко, и он, опустившись рядом с ящиком на одно колено, принялся высекать искры. Сначала он посматривал на меня как-то странно: потому что для него-то так прометействовать — обыденность, а вот я не могла удержать восторженного смеха. Меня бы нисколько не удивило, если бы, как в сказке Андерсена, появилась собака с большими глазами и пролаяла бы: «Чего изволите?» — Это настолько круто, — прокомментировала я. — Такой сноп искорок — вах! Ты прямо боженька огня. Или даже скорее молнии. Если ещё и наденешь свою куртку, сможешь играть Перуна в юности. Или скандинавского Тора. — Я бы сказал, что это кощунство, — заметил мне Страшила со смехом. — За подобные высказывания можно и на костёр угодить. — Разве можно сжечь громовержца? — деланно удивилась я. Я заметила себе на будущее, что, если у нас закончатся темы для обсуждения, можно будет познакомить Страшилу с эпосами разных земных народов. Впрочем, я не была уверена, что это ему окажется интересно: насколько я помнила, он старался прерывать Цифру, если тот садился на своего любимого конька и начинал рассказывать всякие местные легенды. — Боец, а как ты зажигаешь лампу? Понятно, что из искры возгорится пламя, но фитиль искорками не зажжёшь, верно? — Через лучинку, — удивился Страшила и в доказательство, как будто я могла не поверить ему на слово, принёс из душевой несколько хорошеньких палочек из какого-то светлого дерева: я вспомнила, как такими вот штуками оперировал магистр, зажигая местные светильники. — А её — от цветка, они хорошо горят. — Всё относительно, — поддразнила его я. — Знаешь, как хорошо горит железо в чистом кислороде? — Железо?! — Железо, — подтвердила я. — Горит, честное слово. В смысле, вступает в реакцию с кислородом при высокой температуре. Просто поверь мне на слово, что если бы ваша атмосфера состояла из чистого кислорода, то ты вряд ли смог бы вот так чиркать кресалом по кремню. Что смеёшься, это было бы совсем не смешно, а воистину печально. И я с мрачным весельем уставилась на Страшилу, который задумчиво рассматривал кресало. — Железо горит в чистом кислороде, — повторил он, и я поняла, что этот тезис его особенно «зацепил». — А мы можем как-то это проверить? Меч, к счастью, не может подавиться. — Э-а-м-м… теоретически можем. Можно добиться, скажем, чтобы весь углекислый газ, допустим, в стакане сделался кислородом. Я могу додуматься только до того, чтобы взять и поставить под стакан какое-нибудь зелёное растение. Через некоторое время осторожно вытащить растение и внести под стакан снизу раскалённую железную штуковину — она должна ярко вспыхнуть. А хочешь прикол? Может, ты, конечно, его уже знаешь… В этом ведре есть вода? Отлично. Возьми стакан, переверни его вверх дном и медленно опускай в воду. Да-да, именно так. Мне с моего места не было видно воздушного колокола, образовавшегося в стакане, но всё искупало выражение лица Страшилы и то, что он отреагировал на увиденное негромким матом. Ну, я не стала делать ему замечаний. — Слушай, как я ненавижу вашу республику, которая не даёт вам учиться и развиваться, — проворчала я вместо этого. — Повторюсь: вы акведуки строите? Строите. Витражи делаете? Делаете. А воины у вас не знают даже азов геометрии: Цифра с минуту в уме окружность радиусом расчиркивал. Ты, конечно, скажешь, что это правильно, вас ничего не отвлекает от воинской подготовки; а по-моему, без постоянного усвоения чего-то нового можно подохнуть от тоски. И уйти в эскапизм — начиная с алкоголизма и заканчивая фанатичной религиозностью. Я не думаю, что изучение того минимума, который нужен для сдачи экзамена, и основ махания мечом занимали у вас всё время. — Воинская подготовка — это, знаешь ли, немножко больше, чем махание мечом, — ехидно возразил Страшила. — Хотя свободного времени тоже хватало. — За то время, пока вы учитесь, из вас можно было сделать великих стратегов, — не менее ехидно заметила я. — Да и сейчас вам могли бы организовать какие-нибудь курсы повышения квалификации. А вы от безделья мхом покрываетесь. Помнишь обаятельный ножичек, которым играли бритоголовые фараончики в коридоре перед твоей инициацией? Такие развлечения не от большого ума появляются. — Честно говоря, не помню, — сказал Страшила. — Ножичек? — Ага. Ножичек, кортик. Длинный и тонкий, с гранями. Страшила посмотрел на меня как-то странно, а потом, порывшись в шкафу, вытащил на свет божий тот самый кортик: длинный, тонкий, без гарды. В точности как у тех фараончиков. — Он. — Эта штука называется кинжалом милосердия, — объяснил Страшила. — Используется в основном для добивания противника в целях твоей любимой гуманности. — Не надо на мою гуманность бочку катить! — возмутилась я. — Никогда в жизни я до такого утрирования не доходила. Гуманность — это не столько милосердное избавление от страданий, сколько работа над тем, чтобы не возникало ситуаций, при которых человеку страдания причиняются! А ножичек, то есть кинжальчик, сам по себе хорошенький. Страшила взял этот самый кинжал милосердия тремя пальцами, затем как-то странно встряхнул — и я чуть не взвизгнула от восторга. Я не знала, как называлось то, что проделывал Страшила, но если бы я придумывала название, то окрестила бы это «вертолётиком». А потом он аккуратно положил ножичек на тыльную сторону руки, как-то неуловимо двинул кистью, и кинжал буквально запорхал в воздухе вокруг неё посвёркивающей молнией, как будто у моего бойца в руке был зажат магнит! Правда, затем он чуть не выронил эту свою игрушку, но восхищение моё не умалилось ни на йоту. — Слушай, это классно! — Отвратительное, женское, недостойное воина оружие, — жёстко припечатал мой восторг Страшила и убрал кинжал в шкаф. — Да что в нём такого-то? — искренне возмутилась я. — Очень милая штуковина. Если б ею не убивали, цены бы ей не было. Страшила молча глянул на меня, и я поняла, что сама же ответила на свой вопрос. Ну, в принципе, я даже могла догадаться, что конкретно не устраивает моего бойца. — А им чисто теоретически можно проткнуть твою чудо-куртку? Если, скажем, незаметно подкрасться сзади? Страшила улыбнулся одними уголками губ. — Куртку — теоретически можно, особенно на сочленениях, — он провёл руками по боковым швам. — Но у нас не просто так металлические пластинки сверху прикрыты тканью. Никто даже не будет пытаться бить в доспех, это рискованно, остриё легко может скользнуть. Достаточно, как ты верно сказала, подкрасться сзади и вонзить в шею — быстро, незаметно и наверняка. Обычно бьют вот сюда, — Страшила повернулся ко мне вполоборота и коснулся пальцами места, где шея переходит в затылок, чуть выше линии роста волос. Я не сразу нашлась, что сказать. — И что… легко череп вот такой штукой? — беспомощно уточнила я, и он отвернулся, пытаясь скрыть улыбку. — Просто, по-моему, кости твёрдые. — Ты же не в затылочную кость бьёшь, — объяснил Страшила. — Смотри внимательнее, — он подошёл ближе и повернулся ко мне спиной, склонив голову, — вот сюда, между нижним окончанием черепа и первым шейным позвонком. Видишь? Я с уважением оценила познания моего бойца в анатомии, но решила не спрашивать, не ходят ли здешние воины в какой-нибудь морг изучать строение человеческого тела. — А ты уверен, что всегда летальный исход? Я просто вспомнила, как нашего соседа в пьяной драке ударили ножом в затылок. Он выжил и вполне здравствовал, отделавшись недельным лежанием в больнице. Я, правда, не знала, сильно ли его ударили и попали ли между нижним окончанием черепа и первым шейным позвонком; ну, по логике, не попали. Видимо, ударили в затылочную кость. — Если постараться — летальный, — серьёзно заверил меня Страшила. — Вообще рекомендуется, если бьёшь туда, вонзить поглубже и повернуть клинок вправо-влево. — Летальный — возможно, но не факт, что всё пройдёт быстро и незаметно, — сообщила я, подумав. — Лёвушку Троцкого, знаешь ли, вот так ударили в затылок: на семь сантиметров вколотили ледоруб в голову! И тоже думали, что будет тихо и незаметно, а он закричал, позвал охранников и потом прожил ещё сутки после ранения. А вообще часто ударяют? — Нет, не часто, — усмехнулся Страшила, — все прекрасно знают, что следует быть начеку и не зевать. Если вдруг ловят кого-то при попытке, так скажем, проявить милосердие, то с ним, как правило, не церемонятся. — Да никакое это не милосердие, — сердито отозвалась я. — Убийство чистой воды… какое, к чёрту, милосердие? И что, вы всегда ходите, отслеживая, с позволения выразиться, подозрительную активность? — Отслеживая, — зевнул мой боец. — Мы и в столовые стараемся ходить по двое не просто так, а из соображений безопасности. Лучше, чтобы друг поглядывал, кто находится за твоей спиной. А ты как думала? — Ничего я не думала. Людей на кострах сжигаете — почему бы и к ближнему своему не проявить милосердие… М-да. Ну вы и дикари. — Дина, я эту штуку с собой не ношу вообще, — серьёзно заметил мне Страшила. — И подавляющее большинство воинов тоже предпочитает меч и честный бой. — Да я не про тебя ведь, — проворчала я. — А про весь ваш уклад. А вообще штука красивая, и мне очень понравилось то вращение, которое ты показал. Требую время от времени развлекать меня этим вертолётиком! — Так ведь почти упустил, давно не тренировался. — Ну и что? — сварливо спросила я. — Сам же сказал, что ты кинжал этот не используешь! Ты, главное, меня не упусти — на тренировке или где ещё. — Страшила отвернулся: его душил беззвучный хохот. — Всё равно эти фокусы с кинжалом классные. Выражаю тебе благодарность за развлечение для старой Дины! Страшила чуть слышно фыркнул, но было видно, что мои слова ему приятны. — А скажи, пожалуйста, — поинтересовалась я, — у вас предусмотрены какие-то санкции за убийство этой штукой в коридоре, или под выражением «не церемонятся» ты подразумевал самосуд воинов, случайно ставших свидетелями? — В целом за любое умышленное убийство у нас по голове не погладят, — отозвался мой боец, — но, как правило, когда убивают, стараются действовать без свидетелей. — Слушай, а это нормально, что ты ходишь в столовую безоружным? Корпус-то защищён, это я понимаю; не получишь, как ты выразился, во время трапезы столовый нож под лопатку. А вообще ходить по коридору без меча — безопасно? — Если действительно захотят убить, то даже меч не поможет, — объяснил Страшила со вздохом. — Если нападут с такой вот игрушкой, то можно отбиться даже безоружным… против одного; главное — вовремя отследить, что нападают. Против двоих уже сложнее, хотя всё ещё возможно. А лучше жить, не провоцируя тех, кто может напасть группой. — Ну вот из-за такой логики в мире и творится беспредел, — проворчала я. — Те, кто любит нападать группой, обычно боятся огласки. Слово-то острее такой вот игрушки. Есть стихи у меня, и они сильнее, чем твой кинжал. Хосе Марти. Искусство владения словом, чтоб ты знал, во многом сродни фехтованию; у вас в мире просто нет журналистов, вот ты и не понимаешь, какая это сила, если речь идёт о профессионалах. — У вас вон они есть, а беспредела тоже достаточно, — зевнул Страшила. — Ибо не все журналисты — профессионалы, есть и компиляторы так называемых сенсаций и обычные вруны. Как ваши монахи, которые ничего не соблюдают, ни во что не верят, убивают, а считаются монахами. А ведь журналистика — это высокое искусство. Как говорил один наш преподаватель, Игорь Александрович Яковенко, дай бог ему здоровья, это сплав ремесла, профессии, таланта и ценностных норм. Ремесло как умение сочинять текст, грамотно формулировать мысли; основная профессия — чтобы знать предмет, о котором пишешь. Без таланта тоже никуда; например, я сочинила прекрасные вопросы, но не смогла удачно задать их в процессе интервью: скажем, жёстко придерживалась плана и не почувствовала момент, когда следовало поглубже развить какую-то тему. — Окей, — смиренно отозвался Страшила. — Вот подхожу я к вашему богу и спрашиваю: как вы относитесь к практике сожжения преступников на медленном огне? Записываю его ответы, а потом печатаю их во множестве экземпляров; народ читает и лучше понимает характер того, кто стоит во главе страны. Бог может начать уходить от ответа или «лить воду», говорить ни о чём, отшучиваться. Будешь ему кивать, поддакивать, задавать удобные вопросы — тогда тебя будут приглашать на следующие интервью, платить деньги, сделаешься этаким придворным шутом. А можешь спросить, что именно бог чувствует, когда при нём кого-то сжигают, как у него с эмпатией. И не хочет ли выступить против отмены данного вида казни. И не боится ли, что люди устанут терпеть, возьмут в руки оружие, и однажды на костре окажется сам бог. Тогда от твоего интервью будет какая-то польза: задумаются и читатели, и интервьюируемый. — Тогда на костре закончишь своё интервью ты сама, — хмыкнул Страшила. — Это попросту глупо — задавать такие вопросы. — Ну это я утрирую, конечно; но я к тому, что никому не будет хорошо от того, что ты спросишь у бога, что он ест на завтрак: задавать надо острые вопросы. Понятно, впрочем, что с такой позицией никто тебя не подпустит к богу и на пушечный выстрел. Поэтому тут скорее пространство для журналистского расследования: в нормальных странах, если вскрыть какие-то вопиющие злоупотребления, факты коррупции, люди и в отставку уходят. И да, это тоже опасно. Журналистов-то и у нас убивают. Могут подстеречь в подъезде и пырнуть ножом. Или застрелить, замаскировав под простое ограбление. Могут положить в дипломат мину. — Мину в дипломат? — Ага, в портфель. Был такой Дмитрий Юрьевич Холодов, погиб в двадцать семь лет. Делал материалы о коррупции в армии, должен был выступать на парламентских слушаниях, посвящённых ей. Но не успел. И я принялась рассказывать Страшиле о журналистах, погибших из-за своей профессиональной деятельности.