Поющий меч Покрова

Цифра, завидев нас, первым делом поднял левую руку с растопыренными пальцами и потряс её. — Двадцать, — сообщил он с благоговением. — По меньшей мере двадцать воинов-монахов явились в лабиринт в бумажных шапках, я считал. Это чудо. «Это особенности человеческой психологии, — подумала я ехидно. — Вся рекламная индустрия основана на желании подражать кому-то. Хорошо хоть, что не всегда это во вред — иногда, как мы видим, во благо». По дороге Страшила объяснил, что мы занимаемся антиобщественной деятельностью, то бишь рисуем карту моего родного мира, так что, чтобы нас не прищучили, стучать в дверь теперь надо не абы как, а выстукивать, как он выразился, ритм «свои». Куратор смеялся от всей души, назвал нас фантазёрами и детьми, но пообещал учесть нашу просьбу. Сам Цифра выглядел хуже обычного. В частности, он подозрительно давно не считал нужным тратить время на ритуал бритья висков. Возможно, надеялся на боковые лопасти бумажной шапки; даже я заметила ёжик на висках почти случайно. Вообще здешняя скрупулёзность во всём, что касалось причёски, меня искренне смешила, хотя и была вполне объяснима, раз тут именно стрижка указывала на статус человека. Насколько я понимала, если бы, скажем, воин позволил себе выйти из комнаты с невыскобленными висками, он тем самым свёл бы себя до уровня несовершеннолетнего: потому-то меня и удивило то, что Цифра явно положился на шапку. — Вы бы куда-нибудь сходили да развлеклись, — вкрадчиво сказала я. — А то мхом покроетесь. Какие у вас тут есть варианты? — Вот да, надо быть ближе к народу, святой брат Страшила, — согласился Цифра, не поняв, что я вообще-то обращалась в основном к нему; своего-то бойца я и так развлекаю разными весёлыми историями. — Ладно раньше было простительно, ты к экзамену готовился. Но сейчас-то чего в комнате отсиживаешься, как сыч? Я его, Дина, как ни позову куда-нибудь, он отказывается. — А просто её рассказы интереснее пьянок, — объяснил Страшила, ласково посмотрев на меня, и я от умиления тут же простила ему все грехи на десять лет вперёд. — А что, у вас тут, кроме пьянок, и развлечений никаких нет? Ну вы и варвары… Так сами организуйте что-нибудь весёлое. Могу вас научить плясать «Яблочко» или лезгинку. Или частушкам, а? Будем петь и плясать в коридорах; почему бы двум благородным донам не потешить народ? Что значит «нет», стесняетесь, что ли? Охохо… Ну пусть будут пьянки, только берите меня с собой, а то мне будет скучно в одиночестве. — Ну а зачем тебе видеть наши пьянки? — растерялся куратор. — Ой, да как будто бы я пьянок не видела! — развеселилась я. — Страшила, а если мы придём к тебе? — предложил Цифра, подумав. — Тогда и Дина скучать не будет. — Выпивку приносите сами, — меланхолично предупредил Страшила. — Я вино в основном использую по назначению. — Кощунник! — взвыл альбинос и обрадованно взъерошил себе волосы. — Принесём! Вот, другое дело. — Тогда стучись условным, чтоб я слышал, что ты не один. — Обижаешь, я ещё не старый, чтобы забывать такие вещи, — обиделся Цифра. Страшила, вернувшись с завтрака, заодно принёс наплечник. Я алчно зазвенела и потребовала представить эту прелесть пред мои, фигурально выражаясь, ясные очи. При близком рассмотрении стало понятно, что на наплечный рыцарский щиток эта штука совсем не походит. Сделана она была не из дерева, а из плотной чёрной кожи, посаженной на металлический каркас. Сама пластина, на которой полагалось носить меч, была заметно вогнутой, а не плоской. Надевался наплечник на правое надплечье и застёгивался на две пуговицы на левом боку, под мышкой. Мне лично он немного напомнил ту штуку, которую носил на надплечье Старкиллер, незабвенный Гален Марек. — По-моему, красиво и практично, — милостиво вынесла я свой вердикт. — Мне нравится. Правда, насколько удобно будет носить на наплечнике меня, мы так и не выяснили, потому что решили, что этот вопрос может подождать до лучших времён, а именно — до момента, когда появятся ножны. Не портить же новую красивую вещь, положив на неё меч заточенным лезвием. Когда Страшила убирал наплечник в шкаф, я вспомнила, о чём хотела спросить. — А ты вообще много пьёшь? — осведомилась я. — В каком смысле? — В прямом. Мне понравилась твоя формулировка, что ты используешь вино по назначению. Страшила рассмеялся: — Вино нам выдают, чтобы им растираться, Дина. Одна бутылка в месяц. Часто его пьют, это правда. Но это… не прямое назначение. Вообще несовершеннолетнему его не принято пить кроме как во время причастия. — А вы, малолетний алкоголик, и тогда пили, и сейчас завязывать не намерены, — хмыкнула я. — А водку или самогон пьёте? — Водка? — повторил Страшила, слегка нахмурившись, и покачал головой. — Никогда не слышал. — А что ж ты столько думал, прежде чем ответить? — Слово знакомое откуда-то, — признался Страшила. — А что это? — Спирт, разведённый водой до сорока градусов. Там вроде по весу как-то рассчитывают. Крёстный мой Вадим Егорович, не брезговавший принять на грудь, любил говорить, что ни виски, ни ром не способны сравниться с настоящей сорокаградусной ржаной водкой (притом свекольную и картофельную он презирал и говорил, что от них тяжёлое похмелье). Из заграничных он хвалил только какой-то южноафриканский мампур, который, как он утверждал, наверняка пьют черти в аду. Я в алкогольной теме не разбиралась и представить свою позицию по данному вопросу не могла. — А я вот совсем не пью, — объявила я. — Мне и вкус кажется противным, и нейроны жалко, да и вообще есть более весёлые занятия. — У нас женщинам запрещено пить вино. — Ой, замолчи! — разозлилась я. — Видишь ли, если б у нас запрещали, я бы, возможно, пила просто наперекор запрету. — Это по-детски, — проворчал Страшила, почему-то покраснев. — А ты когда пил — это не было по-детски? — парировала я. — Подожди, если запрещено — чем же у вас женщин причащают? Подкрашенной водой? — Вообще не причащают — не положено. В другое время эта милая военщина «не положено» наверняка умилила бы меня, но сейчас мне было не до неё. — Не положено?! А на основании чего? — На основании Великой священной, — нетерпеливо объяснил Страшила. — Знаешь, ты лучше рассказывай дальше, как собиралась. — Погоди. Это на основании чего же, интересно? Да так текст и у нас не извращали! Ничего, что первым чудом кое-кого было превращение воды в прекрасное вино на свадьбе, празднике жизни, а? Ничего, что об этом кое-кого попросила его матушка, которую уж точно дома не запирали, как у вас принято? Где тут основание для подобной трактовки? В Тайной вечере, что ли, на которой не было женщин? — Может быть, — сухо ответил Страшила. — Не знаю. Дина, рассказывай дальше. Он произнёс последнее слово с ударением, и я, поворчав про себя, что мужики-то вот, как припекло, все разбежались, кроме Иоанна, стала рассказывать дальше — плести кружево исторической преемственности. Мы мало-помалу дошли до Версальско-Вашингтонской системы, а от неё тянулась ниточка к Вудро Вильсону с его принципами, а оттуда — к Лиге Наций… Лига Наций — это, конечно, такое золотое дно, что можно говорить и говорить. Страшила слушал внимательно, и я этому уже не удивлялась. Ей-богу, наша земная история в тысячу раз интереснее любой фантастической, и там случались — и случаются в настоящее время — вещи, до которых не додумается ни один фантаст. И вот, как раз когда я обстоятельно повествовала об отмене Лигой Наций мандата Великобритании на Ирак (для этого нам требовалась карта), в дверь постучались — причём, видимо, это был Цифра, потому что костяшками явно выбивали некий мудрёный ритм. — Свои, — чисто по-земному успокоил меня Страшила, пряча карту в тумбочку. — Молчи, как немая. В комнату ввалились весёлый, словно только что сорвавший джекпот, Цифра и два каких-то незнакомых молодых человека. «Оперативно, — подумала я не без юмора. — Когда речь идёт о том, чтобы устроить попойку, промедление смерти подобно». Не теряя зря драгоценного времени, молодые люди сели на дальний от меня матрац, Цифра — на ближний, а Страшила подтащил тумбочку и поставил её посередине. Гости тем временем расстегнули воротники курток и достали из-за пазухи по стакану. Цифра извлёк из-за пазухи одну бутылку; русый молодой человек с широкими светлыми бровями — сразу две; а вот третий, с эффектной проседью в тёмно-каштановых волосах, бутылок вытаскивать не стал вовсе, и я предположила, что он пришёл чисто выпить на дармовщинку. Строго говоря, бутылками это нельзя было назвать — небольшие сосуды тёмного стекла в плотной оплётке из толстых блестящих ниток, по форме напоминающие графины с узким горлышком и почти классической пробкой. Я вспомнила, как где-то читала, что раньше у нас на Земле в качестве пробок использовали слой масла, но тут, видимо, произрастало пробковое дерево. «А что бы ему и не произрастать, бог слово скажет — вот и нате, — подумала я скептически. — А то и вовсе — как у наших у ворот чудо-дерево растёт. Чудо, чудо, чудо, чудо… расчудесное». Страшила с беглой усмешкой добавил к трём бутылкам на тумбочке ещё одну и вытащил кинжал милосердия: я предположила, что его будут использовать как штопор. Горлышко у бутылок чуть сужалось в месте, где оно переходило непосредственно в «тело» ёмкости, так что провалиться внутрь пробка не могла. — Во, а Цифирь говорил, ты не пьёшь, — одобрительно сказал русый. — А ты вишь — на наружку не тратишь, бережёшь. Ещё бы — ценный продукт попусту переводить! — После месяца перед посвящением лишняя осталась, — кратко объяснил Страшила. — Я бы выжрал, — с уважением заметил тот, который пришёл со стаканом. Мой боец сел на матрац и осмотрел четыре бутыли. Три из них были абсолютно одинаковыми, а четвёртая, одна из тех, что принёс русый, отличалась синим цветом стекла и чуть-чуть другой формой. — С чьей начнём? — спросил Страшила меланхолично. — С твоей, Калина? Я вдруг, едва сдержав смех, вспомнила, что именно так, только с ударением на последний слог, звучала фамилия начальника Департамента образования Москвы Исаака Иосифовича. Причём он явно не знал правил русского языка, потому что настаивал, что его фамилия должна склоняться: он небось и Александра Дюма склонял. По поводу этой личности у меня сложилось довольно определённое мнение: я не встречала людей, которые бы положительно оценивали его идеи укрупнения школ. Идея введения электронных журналов была неплоха, но претворена в жизнь отвратительно. Ходили слухи, что электронный журнал, которым обязали пользоваться учителей в том числе и в маминой школе, поручили делать его племяннику. Я не знала, правдивы ли были эти байки про непотизм Исаака Иосифовича, но журнал вышел довольно убогий, и к тому же в нём постоянно происходили сбои, особенно поначалу. Журнал «сжирал» поставленные в него отметки, причём не все подряд, а некоторые, так что потом в конце четверти-триместра-модуля (мамина школа поочерёдно опробовала все «спущенные» сверху варианты деления учебного года) приходилось перепроверять полотно отметок заново. В самом начале существования журнал непроизвольно кидал нас в личные кабинеты каких-то левых учителей из гимназий, так что если бы у нас с мамой был дух авантюризма, мы могли бы изрядно повеселиться, как дети в кабинете информатики, выяснившие, что предыдущий пользователь компьютера не вышел из своей страницы в «ВКонтакте». Для справедливости скажу, что со временем сбоев становилось меньше, и я утешала маму тем, что племянник Исаака Иосифовича хотя бы научится делать нормальные сайты. Как говорится, работа в полевых условиях — лучшая закалка! — Как гласит Великая священная, — философски сказал русый Калина, беря синюю бутыль и деловито вонзая в пробку кинжал милосердия — чуть наискось, — всякий подаёт сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее. Мы напиваться не хотим, — на этом месте его голос сделался слегка напряжённым — он вытягивал пробку (особенных затруднений у него не возникло, и это навело меня на мысль, что опыт открывания бутылок у Калины большой), — но и с того вина, которое выдают в нашей замечательной столовой, начинать не будем. Выпьем же это доброе вино за наш орден, который дал нам жизнь и возможность пить его! Он передал откупоренную бутыль Страшиле, и тот разлил вино в стаканы — с первого раза, не примериваясь, до последней капли и всем поровну (вышло примерно по трети стакана). Его сноровка также заставила меня задуматься, насколько большая у него практика. — За орден! — поддержали остальные, торжественно подняли стаканы и выпили, не чокаясь: видимо, тут это не было принято. «Ну, доброе вино закусывать грех, — ехидно прокомментировала я про себя. — Тем более что и нечем. Да после первой и не закусывают. Мы будем пить, будем гулять — за тебя, Родина-мать!» Культура пития тут (так же, как и в России) была не на уровне. Вместо того чтобы пить по системе «глоточек до обильного обеда, глоточек после оного», воины-монахи хладнокровно выхлебали свои трети стаканов, русый откупорил следующую бутылку, и Страшила налил ещё. И у нас, кстати, пили не в пример культурнее, потому что здесь, видимо, даже не предполагалось никакой закуски: ни фруктов, ни нарезки, ни хлебушка; разлили вино поровну — и хватит с вас, гости дорогие! В России вот распространилась другая крайность — закусывать, особенно за новогодним столом, обильно и жирно, каким-нибудь шашлычком, салатом с майонезом; моя мама, как я её ни разубеждала, верила, что «закуска градус жрёт», поэтому-то батя, мол, почти и не закусывает. Я объясняла, что тяжёлая закуска может только отсрочить похмелье, многократно увеличивая нагрузку на печень, и отец пьёт правильно: другое дело, что питие само по себе не очень-то полезно для организма. Но мама утверждала, что у бати устойчивость к пьянкам заложена в геноме, потому как его предки веками проспиртовывались насквозь самогоном и пивом. На мне их доброй традиции было суждено прерваться, хотя пить я тоже умела: в порядке эксперимента я как-то выпила с полбутылки обычной отечественной водки, рассудив, что лучше уж выяснить свои пределы под присмотром родителей, чем в компании пьяных однокурсников. Мама была в ужасе и просила меня пить вино или хотя бы хороший дорогой коньяк, но я наотрез отказалась: коньяк, дубильные вещества, добавки — вот уж это точно смерть для печени. Закусывать я по науке решила только квашеной капустой и решительно отвергла картофель, шпроты и даже нежную курочку. Я несколько раз прохаживалась по комнате, пробовала рисовать, вышивать — с мелкой моторикой всё было в порядке, хотя я знала, что женский организм в первую очередь реагирует на спиртное расстройствами именно моторной деятельности. «Вы вообще видите во мне какие-нибудь изменения?» — обиженно спросила я. «Рожа красная», — не без ехидства ответила мама, скептически наблюдавшая за нашим «экспериментом»; нашим — потому что отец, чтобы мне не было одиноко, пил вместе со мной, и лицо у него тоже к тому времени покраснело. Неприятнее всего для меня в этом эксперименте было то, что я точно знала, какое влияние алкоголь производит на мозг, и даже вслух комментировала, что происходит с бедными нейрончиками. Короче, я так и не поняла, что люди находят в выпивке, и больше ни разу спиртного не пробовала. Вряд ли здешняя система «никакой закуски» была намного лучше нашей, обильнозакусочной, хотя похмелье на другой день при ней должно было быть слабее. И ещё парни вряд ли могли принять смертельную для организма дозу, потому что обречены были задолго до этого захмелеть и свалиться под стол. Произойти это должно было относительно быстро; я приготовилась к худшему, но второй стакан, к моему удивлению, пить стали не сразу. Цифра, правда, пригубил, а халявщик с проседью, которого звали Льгота, выпил половину налитого, однако вообще, судя по всему, настало время застольных историй. Как любил говорить мой крёстный Вадим Егорович, соловья баснями не кормят, но здоровый мужик вполне может ими закусить. Байки травил один русый Калина, а все остальные слушали: он, по-моему, исполнял что-то вроде роли тамады. Речь, к моему удовольствию, пошла о ратных подвигах и походных случаях. Содержание правды в этих россказнях не превышало двадцати пяти процентов; да я, в принципе, уже привыкла к тому, что мужчины во время застолья, вопреки латинской поговорке in vino veritas, почти никогда не говорят правды или, по крайней мере, полной правды. Как говорится, наварил я нынче браги бидон, пусть шампанится дурман-самогон, пусть слетаются дружки-вороньё — лейся, честное мужское враньё… Причём у Калины был прирождённый талант рассказчика: он говорил, и ты как будто с ним вместе лежал спиной на дне препротивного илистого водоёма, дыша через выдолбленную камышинку и борясь с желанием почесать залепленный глиной нос или вылить из ушей неприятную холодную воду, от которой становилось не по себе. — А больше всего хотелось выпить, чтобы согреться, — подытожил Калина, и все выпили ещё — на этот раз за великого магистра. — М-да… а когда напьются, то похуже… Ироды! У вина же от кипячения весь вкус пропадает. «Кто и зачем будет кипятить вино? — подумала я с недоумением. — Он уже пьяный, что ли?» — Да ты ради вкуса его пьёшь, что ли? — хмыкнул Льгота. — Или, может, хочешь найти уксус в бутылке, когда откроешь? Не нравится — не пей. Отнимите у него бутылку! «Водки лётчикам не давать!» — комментировала я про себя. — Я пошутил, дивный вкус, благодать, — быстро сказал Калина, и все, заржав, подтвердили, что благодать, и отпили ещё. — Всё себе простить не могу, что упустил в детстве своё счастье. — Это какое? — По отсутствию исходного номера у меня на предплечье я делаю вывод, что попал в орден до достижения возраста в один год, — обстоятельно пояснил Калина. — Значит, мне-таки довелось испытать ту божественную процедуру, за которую я сейчас отдал бы полжизни. Я не знала, о чём он говорит, а вот все остальные были в теме и расхохотались: — Сейчас бы тебе купель большая понадобилась! — И вина полбочки, — добавил Цифра. — Да-а! — мечтательно воскликнул русый. — Держу пари, я был дурачок, плакал поди — а надо было пить, пить, пить — раз в жизни такая благодать!.. Я с ужасом прикинула, сколько тратится вина на процедуру купания младенца в вине в духе итальянской народной сказки про храброго Мазино. У итальянцев хоть климат тёплый, виноград, можно сказать, растёт под окнами. Здесь он точно не рос, раз уже осенью было настолько холодно, что куртки не снимали даже во время попойки! Стало быть, содержимое купели обновляли… дай бог раз в сутки. Я мрачно прикинула, сколько младенцев в день проходит через одну такую купель (я была отнюдь не склонна думать, что вино в ней меняют для каждой новой процедуры): это недалеко ушло от иудейской миквы, какой она была когда-то… Моё извращённое сознание вдруг представило, что потом это винишко переливают в бутылки и раздают рядовым воинам-монахам для растирания, и я чуть не поперхнулась вслух. А что — при изготовлении, скажем, домашнего вина виноград мнут ногами (мне мигом вспомнилась сцена с Челентано), и никого это не смущает… Я подумала, что никогда в жизни, если даже вдруг и отойду от трезвенничества, не смогу пить вина. Особенно домашнего. — Мне иногда по ночам снится, что я плаваю в купели с вином, — со вздохом отозвался Льгота. — И можно пить его, сколько захочется. Пьёшь — и даже и не хочется уже, а всё равно пьёшь. Просыпаешься — а вина всего бутылка в заначке, а то и её нет… «Горе-то какое, — подумала я насмешливо. — Если б было море пива, я б дельфином стал красивым, если б было море водки, стал бы я подводной лодкой… Тебя бы пристегнуть резинкой к комете Лавджоя — у неё вроде бы хвост состоит из этилового спирта; летел бы ты за ней и наслаждался. Ты, мужик, хоть сны по ночам видишь, а мне вот даже спать не положено… поэтому не снятся ни трава у дома, ни рокот космодрома. Так что пейте, парни, за то, чтобы ваши желания всегда совпадали с вашими возможностями». Калина тем временем вернулся к теме донных засад, и последовала байка о том, как некий воин-монах Белка, чтобы не мёрзнуть, перед погружением на дно изрядно принял на грудь. Я, честно говоря, сперва предположила, что он увидел адскую белочку, бывшую его ангелом-хранителем с рождения, однако всё оказалось куда интереснее. Дело в том, что Белка выпил столько хлебного вина (я предположила, что речь идёт о водке), что, когда он улёгся на дно озера и принялся дышать через камышинку, над всем озером повис густой перегар. Собственно враги — некие захватчики с юга — учуяли этот запах, вышли по нему к озерцу, прочесали все окрестности… и никого не нашли, чем были страшно удивлены, потому что перегаром разило всё сильнее. Калина с чувством описывал, как вражеские воины в растерянности метались по берегу, принюхиваясь, с опаской пробуя воду и недоумевая. В конце концов они, как печенеги из «Повести временных лет», отведавшие белгородского киселя и медовой сыты из колодца, решили, что дело в уникальности местной земли. — И озеро то с тех пор называется Пьяное, — завершил рассказ Калина. Он излагал свою гротескную историю с таким живым юмором, что слушатели просто лежали от хохота. Цифра тихо стонал от смеха, схватившись за солнечное сплетение; Страшила, наклонившись вперёд, вытирал тыльной стороной запястья выступившие на глазах слёзы. Халявщику с проседью, что интересно, безудержный заливистый хохот не помешал втихомолку наполнить стакан чуть ли не доверху и выпить за здоровье рассказчика и всех присутствующих. При этом он без особого энтузиазма предложил жестом приобщиться и им к выпиванию, однако все трое покачали головами: ну правильно, так-то за себя и не пьют. Правда, потом Калина всё же налил себе ещё — видимо, как бонус за интересный рассказ, но Цифра со Страшилой к нему не присоединились. И это было очень хорошо, потому что Калина после этой порции захмелел, и в голосе у него зазвучали характерные нетрезвые нотки. — Ты особо не налегай, — сурово заметил он Льготе, который не принёс бутылки. — А ты не жадничай, — отозвался тот, не смутившись. — Помню, как-то явились мы в богатое село, все наглые, рожи наели… У нас в разрешении на постой по ошибке прописали двадцать пять мест — а нас было двадцать семь, и мне с другом по жребию пришлось ночевать на улице. Лежим на траве, ругаем сельчан на все корки, муравейник рассматриваем. Мураши бегают, солнышко светит… И друг мой одному мурашу покрошил кусочек сахару. Муравей же должен за другими побежать или там сахар этот ко всем отнести, так? А он подбежал и начал сам жрать! — слушатели уже смеялись. — Потом второй подбежал — они вдвоём стали жрать, потом втроём, потом четвёртый прибежал, и они все драться начали! Вот и ты такой же. Я рассматривала их, отмечая про себя демократичность этого милого сборища. По виду Льгота и Калина были немного старше и Цифры, и Страшилы, и, возможно, как следовало из их реплик и рассказов, обладали ещё и некоторым боевым опытом, если не привирали, — но это никак не было заметно по атмосфере беседы. Они все шутили и смотрели друг на друга совершенно буднично, без какого-либо превосходства или заискивания. Калина тем временем продолжил плести свои небылицы. Отмечу, что опьянение никак не отразилось на его красноречии — в отличие от тональности рассказываемого: байки становились всё мрачнее и мрачнее. В частности, он поведал, как какой-то жестокий скорняк, у которого он находился на постое, без каких-либо оснований приревновал к нему свою жену, потом, судя по звукам, избил её за это и чуть не зарубил самого Калину, но его спасло чудесное вмешательство меча. — Решил на следующее утро поучить хама — наутро, потому что я тогда был сильно пьян, — мрачно излагал он. — Уж и спать лёг на лавку, меч рядом с собой положил, как обычно. Не шевелился, братья, дух святой мне свидетель, и вдруг меч с лавки сам падает и звенит… ну, как живой! Я глаза открываю — а эта барсучина стоит с топором в руках и уже замахивается! — Калина сделал зверское лицо и поднял руки с воображаемым топором. — Я с лавки скатился, меч подхватил — и тут топор рядом с моей головой в пол вонзается, аж доски вздрогнули! Калина сделал эффектную паузу. Точнее, это я приняла его паузу за эффектную, а рассказчик просто как-то посмурнел. — Убил ты его? — осведомился Страшила. — По ногам рубанул, — хмуро ответил Калина, налил себе ещё вина, выпил залпом половину и снова помолчал. — А эта дура на меня кинулась, чуть глаза не выцарапала. Понятно, мужа жальче, какой бы ни был, но как будто это я на него первым напал!.. А ночью, — он отхлебнул ещё, — она и ему горло перерезала и сама повесилась. Если б я не наверху решил спать, запершись, и меня наверняка бы прикончила. Они, бабы, такие: ничего святого для них нет. — Для них и не должно быть, — заметил Льгота. — У них же весь разум уходит в крутобёдрость. — Я подумала, что ослышалась. — Но эта — точно дура: скорняжить-то можно, и будучи калекой. Какая ему, собаке, разница, есть у него ноги или нет? — Он за грехи свои перед духом святым ответит, и они его собакой не делают, — зло сказал Цифра, тоже пьяный. — Он такой же, как и ты, а не собака. Может быть, родной твой дядя — откуда ты знаешь? — Родственные узы рвутся с принесением клятвы, святой брат Цифра, — ласково напомнил Льгота, тронув проседь в волосах, и я записала этот жест в аргументы за использование им краски. — А он точно не такой же, как мы. Я понимала, что всякий кулик склонен хвалить именно своё болото, но здесь начиналось откровенное необоснованное принижение других болот. — Верно, точно не такой же, — раздражённо отозвался Цифра. — Многие вот считают, что именно мы не заслуживаем даже хлеба своего насущного, потому что не зарабатываем его. Мне мигом вспомнились слова Серы, который предлагал Страшиле бросить орден и заняться честным трудом. — Мы его не выращиваем, но уж зарабатываем-то точно, — заметил Льгота. — Разве мы не основа государственности? «Ого! — подумала я с восторгом. — Это ещё хлеще, чем многонациональный народ, носитель суверенитета и единственный источник власти! А вообще-то основа государственности, товарищ Льгота, это как раз те, кто хлеб выращивает, и зря ты собою кичишься. Рассказать бы тебе мою любимую былину про Микулу Селяниновича, которому по всем статьям проигрывают и Вольга, и вся его хоробрая дружина…» — Основа государственности — бог, — возразил Страшила. — Если мы отделяем себя от тех, кто хлеб выращивает, — сказал Цифра, не слушая его, — ставим себя выше их, полагаем именно себя основой государственности, к чему приведём мы нашу республику? К чему мы ведём её сейчас, силой подавляя бунты? Всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит, а всякое царство опустеет; а мы, борясь с антитеистами и убивая их без жалости, только способствуем этому разделению. «Лучше б тебе не откровенничать так в пьяном угаре, святой брат Цифра, — мрачно подумала я. — Люди-то разные бывают… вон некоторые четыре миллиона доносов написали…» — Ты, Люциферыч, брось своё святошество, — посоветовал Льгота со смешком. — Это магистру нашему дозволено цитировать подобное; а тебе вот как-то не к лицу… Бороться с врагами и убивать их точно можно. Напомню тебе: «спрашивали его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем». Вот и выполняй; а про «не убий» ни слова не говорилось. «Так это говорил Иоанн Креститель, а не Иисус, умник ты крашеный, — подумала я с насмешкой. — А Иисус внятно сказал про Иоанна с его обличениями: что меньший в Царствии небесном больше его; ибо чтоб для Царствия небесного добраться, надо быть нищим духом, кротким и плачущим. Правильно: а то умилосердишься и запустишь туда других, а они этих кротких начнут распинать». Святой брат Цифра угрюмо промолчал. Калина равнодушно пожал надплечьями: его, по-моему, разговор не интересовал вообще. — А меч не он уронил, — произнёс он с глубокой верой, рассматривая пустой стакан на просвет. — Уж если убивать собрался, не допустишь такой оплошности. — Я со скептицизмом вспомнила Раскольникова, но тут Калина навеки расположил меня к себе, подняв стакан: — За мечи, спасающие нам жизнь! Я чуть не прослезилась от этого тоста и великодушно простила оратору «баб, для которых нет ничего святого». Страшила искоса взглянул на меня, поднося стакан к губам. — Я знаю одну девушку, — сказал он, когда все выпили ещё по глоточку, и выслушал дружное «О-о-о» с безмятежностью, выдававшей либо чистую, как альпийский снег, совесть, либо замечательную циничность. — Она полагает, что мы… не то чтобы зря едим свой хлеб, но просто тот же скорняк стоит выше нас. Потому что он зарабатывает на жизнь творчеством, а мы живём насилием и убийством. «Да вы, батенька, тоже мастер провокационных тезисов», — подумала я уважительно. — Ну так ты скажи ей, что выше всякого творчества стоит миротворчество, — то ли сострил, то ли посоветовал Льгота. — Она нас с разбойниками путает. Так и скажи, мы, мол, миротворцы, посему наречены сынами божьими, и никакой скорняк и рядом не стоял. А вообще с девушками, мой тебе совет, не разговаривать надо. Страшила слегка покраснел, но мужественно сделал вид, что слова Льготы его не смутили. Цифра, впрочем, не стал скрывать своих чувств: он-то отлично знал, о какой девушке идёт речь, оценил юмор ситуации и расхохотался так, что едва не свалился с матраца. Я и сама чуть не засмеялась: реплика Льготы мигом напомнила мне, что так называемые «голубые каски», миротворцы ООН, часто оказываются замешанными в скандалы на территории стран, где занимаются своей деятельностью — именно из-за того, что тоже полагают, что с девушками надо не разговаривать. Я тут же мысленно вписала Льготу в карикатуру, пририсовав ему бронежилет, голубую каску и самую дешёвую дымящуюся сигарету, а сбоку прикрепила классическое облачко-филактер, как бы выдуваемое из сигареты, с цитатой из «Фауста»: «Башни с зубцами, нам покоритесь, гордые девы, нам улыбнитесь; все вы сдадитесь — славная плата смелым трудам! Подвиг солдата сладостен нам». Внизу для полноты впечатления я поместила цитату как своеобразное резюме: «Разум уходит в крутобёдрость». Льгота отхлебнул ещё вина, деликатно икнул, и картинка обрела целостность и законченность. На самом деле я не отрицала, что миротворцы сыграли важную роль в урегулировании многих конфликтов. Промахов было много, но, скажем, в Конго, Сальвадоре, Гватемале, Мозамбике, Сьерра-Леоне, во время конфликта между Ираном и Ираком «голубые каски», в принципе, справились со своей задачей. С другой стороны, мне нравилось выражение Чёрчилля, сказавшего, что миротворец кормит крокодила в надежде на то, что тот съест его последним. Воины-монахи выпили за республику, и мне вспомнилась история про разбойников, которых заставили убирать трупы во время чумы в каком-то европейском городе. Все четверо выжили, потому что нашли в опустевшем городе то ли уксус, настоянный на чесноке и каких-то травках, то ли огромное количество крепких спиртных напитков. Как бы то ни было, они выпили такое количество найденной жидкости, что чумная палочка погибала на расстоянии трёх метров от них. Когда чума пошла на спад, разбойники объяснили своё спасение чудодейственной силой уксуса (хотя некоторые считали, что они просто открещивались от опустошённых ими питейных заведений, оставленных хозяевами). И потом по миру продавали «Уксус четырёх разбойников». — Это мы-то наречены сынами божьими? — проворчал Калина. — Как будто сам не знаешь, что нас кромешниками называют… — Я сделала зарубочку в памяти, но не решилась проводить параллели с нашими родными опричниками, учитывая недостаток информации. — Убийцы мы… То есть я. Проклятый я. Глаза у него уже сильно осоловели. Я посмотрела на него, размышляя, скоро ли местные социальные психологи выделят четыре «К» миротворчества, четыре стратегии превращения врагов в друзей: кажется, это были контакт, кооперация, коммуникация и консилиация, сиречь умиротворение. А когда выделят — скоро ли эти стратегии будут применяться. Потому что у нас в мире вроде всё выделено, всё придумано, всё известно, а Земля по-прежнему — довольно скорбное место, в котором хватает недоверия и вражды. Хотя недоверие — это, в принципе, неплохо и очень полезно. — Ты бы, Калина, больше не пил, — деликатно посоветовал Цифра. — С горя, Цифирь, пью… с горя, — сипло отозвался русый и махнул рукой в сторону окна. — Эх, бабы-бабы… А вот С-страшила не даст солгать, у него ж мать ведьма… — он неожиданно посмотрел на моего бойца, которого, судя по всему, нисколько не смутила такая странная смена темы. — О-о, ну всё, — не без досады сказал Льгота, и все тяжело вздохнули. — Абзац и новая строка. Мне очень нравилось это здешнее выражение, не просто «абзац», как у нас: оно было как китайское слово «кризис», которое вроде как означает «новые возможности». Всегда хотела выучить китайский язык, чтобы убедиться в справедливости этого тезиса. Впрочем, я каких только языков ни мечтала выучить… — Я всех девок и баб подр-разделяю на ведьм и невест, — сообщил Калина, и я по мрачным взглядам, которыми обменялись остальные, догадалась, что к этой теме он возвращается каждый раз, как напьётся в хлам, так что все уже привыкли. — Ведьмы ведают, что они ведают, а невес-сы — и не ведают, что они ведают, и не ведают, что они не ведают… Вот эти, которые не ведают, что они не ведают, а ведут себя, будто ведают… Оратор запутался и умолк. Остальные молча выпили ещё. «Вот зачем? — подумала я недовольно. — Видят же, в какое скотское состояние приходит нажравшийся человек, а всё-таки хлебают. Почему спартиаты испытывали отвращение при виде пьяного илота, а этих вот — и многих других — не смущает уродливая метаморфоза, происходящая на их же глазах с друзьями и родными?» А хиленький всё же здешний народец, если их так с обычного вина развозит. Коли уж не умеют пить, так не брались бы. Интересно, сколько там градусов? — А те, которые не ведают, что они ведают… самые курочки, — неожиданно внятно добавил Калина. — А вообще все бабы — стервы. — Он сказал это с такой убеждённостью, что я невольно заподозрила, что его в своё время довольно жёстко «прокатили». — Будь ты хоть трижды храбрец, хоть задари её цацками, а она кинется за смазливым рылом. Или за кошельком. И не поймёшь, что им надо. «Ты-то точно не поймёшь», — констатировала я с некоторым сочувствием. — Не пей больше, я серьёзно, — сказал Льгота неодобрительно. — Тебя ведь вконец развезло. — Э-эх! — крикнул Калина, не слушая его, и ударил кулаком по испуганно вздрогнувшей тумбочке. — Сирота я, сирота! «Сиротинушка, — ехидно продолжила я про себя. — Эх, родился я на свет неухоженный, с малолетства счастья нет, не положено». Петь песню Агафона Калина, понятно, не стал, а откинулся назад, вцепившись скрюченными пальцами в край тумбочки. — За грехи мои… — бормотал он невнятно. — Так, виноват, — деловито сказал Льгота (его, хотя он и пил больше всех, совсем не развезло), допил в один глоток свои полстакана и, с сожалением глянув на остававшиеся полторы бутылки, поднялся и ловко подхватил под мышки бормотавшего что-то Калину. — Засиделись мы, пора и честь знать. — Я вернусь! — хрипло взревел тот, вяло дёргая рукой. Ну вот зачем напиваться до беспамятства, объясните мне? Какое в этом удовольствие? — Помочь? — предложил Цифра. — Да нет, нет, не надо… С-сейчас… — Льгота ловко перехватил осоловевшего Калину за талию, забросив его руку себе через надплечье. — Вот так. Похож он на раненого? Цифра со Страшилой критически осмотрели обоих собутыльников. По мне, они вдвоём были больше похожи на парочку буржуа на променаде. — Сойдёт, — милостиво сказал куратор. — Вот я тоже думаю — сойдёт, — отозвался Льгота. — Благодарствую… — это Страшила любезно открыл и придержал дверь. — Бывайте. С этими словами Льгота то ли вывел, то ли вытащил Калину в коридор, и они ушли. — Отлично посидели, — ехидно одобрила я. — Не понимаю только, почему непременно надо нализаться до скотского состояния. — Я, например, не нализался! — возмутился Цифра (у него, правда, вышло не «например», а «напрмр»). — Калина просто вообще пить не умеет. — Уберите эту мерзость с глаз моих, — мрачно отозвалась я. — Хорошо хоть вы на ногах твёрдо держитесь. Альбинос в ответ скрипуче хохотнул и сделал вид, что качается (на языке танцевальных движений — сделал волну телом). По этой игривой реакции я окончательно убедилась, что выпито им всё-таки было много. — А я-то думала, товарищ Цифра у нас суровый неравнодушный трезвенник, — сказала я меланхолично. — Не спит ночами, думает о благе республики… А он вечерами потихоньку напивается — хорош гусь! — Как не пить, если мечта недостижима? — философски вопросил Цифра, глотая звуки. — А какая у тебя, Дина, самая заветная мечта? Его развозило прямо на глазах. — Мечтают, святой брат Цифра, мечтатели вроде тебя, а я планирую и действую, — отрезала я. — Если б я всю жизнь только мечтала — скажем, о том же поступлении в мой институт — сейчас бы была в заборостроительном. — Это был «красный флажок», что я очень разозлилась, потому что обычно избегала любых ссылок на место своего обучения. — Впрочем, когда-то я хотела выучить польский язык, начала и бросила. Так что можно сказать, что я мечтала выучить польский. И фарси. И китайский. — Мечта должна сбываться, — наставительно объяснил Цифра, который стремительно терял координацию и владение речью. — Так что выучи. — Каким образом я выучу тут эти языки, и зачем они мне здесь нужны? — огрызнулась я. — Но ты прав: мечты должны сбываться. Газпром! Вот сейчас я мечтаю, чтобы ты пошёл и проспался. Поэтому, святой брат Цифра, ступай-ка прочь с глаз моих и не приходи, пока не протрезвеешь! — Дина! — укорил меня Страшила. — Это же азы этики — нельзя выгонять гостя! — Во-первых, близкого друга можно, — обиделась я, и они оба расхохотались: фраза действительно прозвучала странно. — Я имею в виду, он понимает, что это в шутку. — И всё-таки, — не унимался пьяный альбинос, — какая самая заветная твоя мечта? Ты не мне, ты себе ответь. — Отвечу, — сказала я, немного подумав. — Я безумно хотела написать роман про апостола Павла. В стиле «Камо грядеши» Сенкевича и «Мастера и Маргариты» Булгакова. Я, видишь ли, убеждена, что Павел был диверсантом, этаким Штирлицем: он имитировал, что ослеп, прозрел и уверовал, чтобы вкрасться в доверие к противнику и изнутри исказить учение Иисуса, опасное для основ государственности. Я вообще в шоке от того, что некоторым не очевидно, насколько у них разные подходы. Иисус говорил, что люди равны, должны прощать и любить друг друга, стремиться помогать любому, включая врага, не осуждая его; кесарю надо отдавать только кесарево, и ни на кого нельзя поднимать меч; и он по тексту, между прочим, ни разу не отнёсся к женщине как к человеку второго сорта. В этом учении реально есть свобода, она чувствуется даже за дурацким флёром чудес и разных очевидно фальшивых вставок. И да, я считаю, что это вполне себе алгоритм для построения рая на Земле. А у Павла началась хрень про рабов, которые должны повиноваться господам, и необходимость покорности души высшим властям, которые якобы от бога; про то, что Иисус, мол, искупил грехи других людей, так что достаточно тупо верить, чтобы спастись; а если Христос не воскрес, то вера, мол, тщетна, и рай на Земле строить не надо. Женщины у него должны покрываться, бояться мужа, молчать в церквах; сам он призывал анафему на несогласных, объяснял, что милостью к врагу ты собираешь на его голову горячие уголья — тьфу! При всём том Павел однозначно был умным человеком, вот так он, полагаю, хотел защитить Римскую империю. И смелым, потому что хотя ему и просто отрубили голову, а не распяли, как того же Петра, умирать всё равно невесело. Полагаю, он ещё в бытность Савлом знал, что в будущем придётся пожертвовать собой для большей убедительности его посланий, и это вплоть до метода было согласовано с его кураторами из тогдашних спецслужб. Но для реализации моего замысла потребовалось бы перелопатить кучу первоисточников на разных мёртвых языках, чтобы перепроверить всё и не ввести читателя в заблуждение; а поскольку я не Сенкевич, не Булгаков и не Лев Толстой, мечта моя осталась невоплощённой. Ну а если брать мечты в макромасштабе — то счастье для всех, даром, чтобы никто не ушёл обиженным! Пьяные воины-монахи тупо смотрели на меня. — Всё, давай, Цифра, на выход! — А зачем он смоковницу убил? — непослушным языком спросил куратор, не двигаясь с места. — Ты сперва протрезвей, а потом побогословим! — взъярилась я. — Ну ладно… вот я тоже возмутилась, как прочитала; знаешь, есть трактовки, что, мол, это аллегория на древо Израиля: ну, как люди любят, поиск глубинного смысла; отсылка к более ранней притче о бесплодной смоковнице в винограднике. А вообще-то это откровенно клёво, потому что образ так становится живым: подошёл к дереву весной, ясно, что плодов нет, а кушать хочется; плюнул, тьфу, блин, чтоб ты засохло. А оно раз — и впрямь засохло: то есть надо думать, что говоришь. Лично я считаю, что Иисус в этой парадигме должен был воскресить дерево тайком от своих подхалимов. Слушай, мужик ходил и исцелял больных, воскрешал умерших, а ты ему за засохшее дерево пеняешь? Мне вот больше интересно, чем он руководствовался, хамя хананеянке с больной дочерью, так-то это не увязывается даже с его манерой общения с той же самарянкой у колодца. Один мой друг считает, что это была отсылка к более ранним националистическим речам той хананеянки, чтобы ей стало стыдно; ну а так-то Христос был просто человек и чудес, разумеется, творить не мог: так что странно ему вменять и смоковницу, и отказ кого-то исцелять. — Дина, по-моему, ни один верующий столько не говорит на эту тему, сколько ты, — заметил Страшила. — Ведь установки из детства никуда не денешь, — объяснила я. — Бога мне в душу впечатали намертво, так что когда я его выжгла, осталась зияющая прореха; ну да авось когда-нибудь заживёт. — Мне пришло на ум, что у меня получился подлинный аниконизм «пустого места», священная пустота, олицетворяющая боженьку по заветам древних иудеев, и я разозлилась на саму себя. — Товарищ Цифра, достаточно, шагом марш на выход! Кругом — раз-два! — Ухожу, не волнуйся, Дина, — покорно кивнул куратор. — Теперь твоего воина не заметут, хо-хо… а могли ведь! И, произнеся эту сакраментальную фразу, он ушёл, слегка покачиваясь. — Трофеи, — ехидно подытожил Страшила, с силой вгоняя пробку в горлышко недопитой бутылки и убирая её в шкаф вместе с неоткупоренной. — Хоть ты не в стельку, — проворчала я. — Я себя контролирую, Дина, — подтвердил Страшила, зевнув. — Не волнуйся. — А что было бы, если бы нас накрыли? — Ответственность на хозяине комнаты, — как ни в чём не бывало ответил Страшила; он снова отодвинул тумбочку подальше и встряхивал меховуху над головами возможных прохожих, так что вся пыль летела в окно. — Но это если докажут, что в комнате выпивали. То есть если там лежат вповалку пьяные, то да, плохо. А так — нет. — А ничего, что от вас наверняка перегаром несёт, как от пресловутого Белки? — Просто мы именно сегодня сочли нужным после тренировки растереться вином, — объяснил Страшила и сладко зевнул. — Вот запах и остался. Не улетучился ещё. — Все в один день? — скептически уточнила я. — Так совпало. — Ну-ну. Страшила снова зевнул и принялся расстёгивать куртку. — Попойка в доспехах, — ехидно прокомментировала я. — Ужас! И не поймёшь, то ли потому что холодно, то ли потому что ждёшь от собутыльника удара кинжалом. Страшила не ответил. — Эй, ты чего молчишь? — Спа-ать хочется, — ответил он сквозь зевок. Я забеспокоилась. — Да тебе, может, подсыпали чего-нибудь в стакан! У нас во всех книгах сонное зелье подмешивают именно в вино! — Нет же, — сказал Страшила с досадой. — Меня всегда, когда выпью, клонит в сон. Да и поздно ведь. — А зачем тогда вообще пить? Нет, вот объясни мне! Зачем?! Какое в этом удовольствие? Страшила философски пожал надплечьями. — Ты лучше посмотри на это, — предложил он, поднося меня к окну. — Калина как сказал, что ёлки зацвели, я подумал, что надо тебе показать. Мне, конечно, приходилось видеть улицы в высоких электрических фонарях и разноцветной неоновой подсветке. Но зрелище и правда было шикарное. Там, где днём располагалась тёмная кромка леса, сейчас мерцала бледно-золотая полоса. Она вспыхивала через равные промежутки времени, как новогодняя гирлянда. — Интересно то, что ёлки мерцают одновременно, — заметила я. — У нас на Земле некоторые виды светлячков, бывает, собираются на дереве и начинают синхронно вспыхивать. Очень красиво, прямо волшебно; хорошо бы у нас было такое же. Вблизи, наверное, ещё эффектнее. А ёлки, стало быть, зацветают поздней осенью? И сколько цветут? — Долго, — провыл сквозь зевок Страшила. — К середине зимы отцветают, а потом появляются плоды, тогда лес мерцает белым. — А у вас не существует отдельного названия для плодов? Из серии: яблоня — яблоко, слива — слива. — Нет, — фыркнул Страшила. — Просто ариллусы. Они же ядовитые, их не едят. — Интересно с точки зрения лингвистики, — признала я, подумав. — У нас вот нет названия для ягод того же картофеля, как раз потому что они ядовитые. Вы на Покрове не выращиваете картошку? — Никогда не слышал такого слова, но может, вы её как-то иначе называете. — Тоже верно, — согласилась я. — В четыре восемьдесят разбуди тогда. — Окей, разбужу, конечно. «Почти без четверти пять, — отметила я про себя. — До сих пор непривычно…» — Черешня, — с зевком отозвался Страшила. Меня всегда злило, когда люди вот так рифмовали слова или, например, отвечали на «конечно» словом «конюшня». Поэтому я из мести отменила своё намерение не мешать спать уставшему человеку, тем более что у меня был весьма важный вопрос. — Стой, не засыпай! — Страшила послушно открыл один глаз. — Скажи, а ты не знаешь… этот ваш Льгота… у него седина от природы, или он красит волосы? — Ну откуда же я знаю? — устало осведомился Страшила. — О таких вещах не спрашивают. Только если сам рассказывает… — Ну а ты как думаешь? — Красит небось… Если б я знал, где он краску берёт, я бы и сам покрасил, — неожиданно для меня проворчал Страшила, снова закрыв оба глаза. — А может, и от природы… — И это вы говорите, что у женщин ум уходит в крутобёдрость?! — взвыла я трагическим шёпотом. — Да ни одной женщине никогда в голову не взбредёт покрасить волосы под седину, чтобы набавить себе возраста! Страшила мне не ответил, потому что уже уснул.