Поющий меч Покрова

Утром я, как Страшила и просил, разбудила его без четверти пять. — Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало, что Семён-работник с Фётом не поладил, как бывало. Голова не болит? — добавила я ехидно. Мой боец, ничего не ответив, ушёл умываться, потом вернулся, хмурый и суровый, и положил меня на надплечье. — А шапка? — возмутилась я. Страшила мрачно глянул на меня, но шапку всё равно не надел. Я так удивилась, что даже не нашлась, что сказать. Вот раз поблажку сделаешь, выпьет немного человек, и потом уже его тянет чёрт знает во что! А мой алкоголик, вместо того чтобы идти на тренировку, направился вообще куда-то в центральное здание, по-прежнему не говоря ни слова. Сначала я заволновалась, но по сухой складке у губ Страшилы наконец поняла, куда он идёт. На истошный скрип двери из соседней комнаты вылез неулыбчивый кривозубый мастер. В этот раз штаны на нём были чёрные, заляпанные чем-то на колене. Он мельком глянул на нас, брезгливо скривился и тут же ушёл обратно, не сказав ни слова. Я услышала, как Страшила медленно выдохнул сквозь зубы. Но этот товарищ, скорее всего, не имел намерения обидеть нас, просто такой уж у него был характер. Он меньше, чем через минуту, вынес тёмно-серые ножны и какой-то ремешок, положил их на стол, злобно поджав губы, и снова отошёл к своему морозноузорному окну. «Получается, он нас запомнил, — подумала я. — Раз с ходу определил, что именно нам принести… Вах, матерь божья!» Я влюбилась в свой будущий футлярчик с первого взгляда: такой он был изящный и в то же время лаконичный, ничего лишнего. У «устья» находился пресловутый вырез для переговоров с носителем по закрытому каналу, и сквозь него виднелся шелковистый мех, которым ножны были обиты изнутри. По краю «устья» шла металлическая оковка, выгибаясь, как слегка согнутая подкова: она, видимо, требовалась для того, чтобы, вкладывая меч в ножны, не повредить их. С другого края был металлический наконечник, а сбоку располагались кольца, и я поняла их предназначение, вспомнив, как Цифра носил за спиной несостоявшийся меч Страшилы; для этого, видимо, и требовался ремешок. Но окончательно убил меня узор, похожий на языки пламени, который словно бы проступал изнутри кожи. Не шеридан, конечно, и всё равно красота несказанная. Я остро возжелала такие вот сапоги. Честно говоря, не видев, я не поверила бы, что этот желчный злобняга способен сотворить такую красоту. Но моё восхищение принципиального значения не имело, потому как я оценивала чисто эстетический аспект. Впрочем, Страшила, кажется, тоже был искренне удивлён. — А орнамент как получился? — спросил он с интересом, положив меня на стол и подняв обеими руками это произведение искусства. (Это убедило меня, что Страшила действительно впечатлён, иначе он наверняка справился бы насчёт того, не отвалится ли наконечник в процессе эксплуатации). — Обыкновенный шнур, которым обматывают деревянные болванки, и узор из которого проступает сквозь кожу, — скучным голосом ответил кривозубый. — А что это за мех? — Выделанная овчина, — хохотнул мастер, не поворачиваясь к нам лицом. — Может, ты рысь хотел? Так сказал бы. — И ты бы прямо по одному моему слову выложил ножны мехом рыси, — ядовито уточнил Страшила. — Может, и выложил бы, — ответил кривозубый, не смущаясь. — Обычно ваши дурилы записывают хотя бы один параметр неправильно, и в итоге сделанные ножны мечу попросту не соответствуют. А ты меня приятно поразил; верно проведённые измерения — настолько большая редкость, что я позволил себе добавить в работу эстетический компонент. — А откуда тебе было знать, что я провёл измерения правильно, если ты не удосужился даже взглянуть на то, как я их делал? — едко спросил Страшила. — Я меч увидел, этого мне достаточно. Кривозубый отвернулся от окна, и они с моим бойцом враждебно уставились друг на друга. «Ну хватит, — проворчала я про себя. — Ещё подеритесь тут. Да, это определённо талант… увидел — и достаточно. А может, он потому такой язвительный, что стесняется своих зубов?» — Признаю, действительно вышло красиво, — произнёс наконец Страшила. — Потому что в кои-то веки кто-то записал правильно дюжину циферок, — парировал кривозубый. Страшила снова положил меня на надплечье, подхватил ножны левой рукой и вышел. «Что он меня в ножны-то не вкладывает? — гадала я. — Боится, может, что они не подойдут? Не хочет этого признавать, если что? Так ведь всё равно придётся идти к мастеру за новыми!» Причина оказалась куда прозаичнее. Придя в лабиринт, Страшила положил ножны под ель, сел рядом и прижал меня к виску. — Я там не решился, потому что не знал, как ты отреагируешь. Можешь обещать, что не закричишь? — Да я алчу попасть в этот распрекрасный футлярчик! — возмутилась я. — Шикарно сделано, мне безумно нравится. Я не ценитель, но видно, что работа тонкая, — произнося это, я почувствовала себя Паганелем, похвалившим в фильме татуировку индейского вождя. — Клаустрофобией отродясь не страдала. Давай мерить! — И всё равно, если что — просто тихо звякни, ладно? Не кричи. — Окей, — согласилась я. «Неужели я в самом деле такая истеричка, что он боится элементарно вложить меч в ножны? — подумала я мрачно. — А то нет? Разве не я от всего шарахаюсь? От холодного оружия, шершней, колючек на ёлках, точильного бруска? Надо как-то брать себя в руки, это уже не смешно». Страшила медленно вложил меня в ножны и уставился с явной опаской. Нет, страшно мне не было, но поле зрения неприятно сократилось. «И как я жила-то с родными глазами? — поразилась я. — Вот уж поистине ко всему привыкает человек!» — Ну как? — осведомился Страшила и вскинул меня к виску рукоятью вверх. Вырезанной части на ножнах как раз хватило, чтобы ничего не помешало прижимать клинок к ложбинке у глаза. Я попыталась вспомнить, как она называется: было какое-то устаревшее название… Соловей-разбойник… Косица! — Пять минут, полёт нормальный, — ответила я весело. — Непривычно, но совсем не страшно. Не стоило тебе волноваться. А так и должно быть, что клинок немного свободно болтается? — Да. Главное, чтобы он плотно входил у рукояти, — объяснил Страшила. — Слушай, а почему не делают стеклянных ножен? — философски спросила я. — Мне не нравится, что теперь почти ничего не видно. — Наверное, потому что их легко разбить, — ехидно предположил Страшила. — Это просто у вас ещё не умеют делать закалённое стекло, прозрачное, как байкальский лёд, и твёрдое, как алмаз, — мурлыкнула я. — А кроме закалённого стекла есть ещё органическое и силикатное. Вот у меня дома из силикатного стекла делают даже кабины самолётов. Да что кабины! Разработчики из этого стекла делали гвозди и забивали их молотком, чтобы ни у одного Фомы неверующего не осталось сомнений. Но как-то они не прижились, а очень жаль. Давай тренируйся, хватит лясы точить. — Так Цифры ж нет. Мы синхронно посмотрели на лестницу — куратора на верхней площадке по-прежнему не было. — Он уже должен был бы прийти, — заметила я. — Собирался ведь. Может, у него дела? Или он не проспался ещё после вчерашней попойки? Знаешь, ты пока разминайся, там видно будет. Страшила положил ножны под ёлку и добросовестно выполнил разминку: я уже, в принципе, нормально воспринимала все его премудрые финты и мулинеты; потом немного попрыгал в этой своей бесконтактной манере. Затем мы безжалостно изрубили на коленца с десяток бамбуковых стеблей. Я прикинула, который час, и поняла, что Цифра, скорее всего, не придёт. Страшила прижал меня к виску: — Ты как себя чувствуешь? — Великолепно, — философски отозвалась я. — Что делать будем, раз Цифры нет? Я-то откуда знала? Но Страшила явно ждал, что я скажу. — Если бы у тебя была защищена голова, ты мог бы найти какого-нибудь своего знакомого из числа адекватных и потренироваться с ним. Но сейчас нельзя: мне совсем не улыбается, чтобы тебе случайно раскроили голову на тренировке. Страшила отвёл меня от виска и задумался. — Может, Цифра потому не пришёл, что считает, что мне пора привыкать к условиям, близким к настоящим, — добавила я шёпотом. — А тебе не будет страшно? — спросил Страшила и подозрительно посверлил меня взглядом. — Вдруг ты вскрикнешь при ком-то постороннем? — У меня тоже соображение имеется, — обиделась я. — Слушай, просто во время тренировки ставь себя изредка на моё место. Я тебе доверяю. Страшила осмотрелся, как будто мог увидеть кого-то сквозь плотные живые изгороди. — Нет, сейчас даже не думай, — прошипела я. — Мне категорически не нужно, чтобы тебе по глупой случайности проломили череп. — Да ничего со мной не случится. — Если тебе плевать на себя, подумай обо мне, — осадила я его. — Ты и моей жизнью тоже рискуешь. Даже не уговаривай. Я закричу. Дело не в твоём мастерстве. Но просто слышал такое: «да уж бились-водились и третий час, у Ильи подвернулась права ноженька, пал он на сыру землю, чуть не выпотрошили его тут»? Упадёшь, а противник не успеет отвести мечик и шарахнет тебя по макушке. Что, смешно? Куда смешнее. То-то весело будет! Лично мне было не до веселья, потому что я припомнила подробности былины про то, как Илья испытывал молодого Добрыню. И про то, почему это они бились-водились третий час именно врукопашную. Потому что у них мечи булатные поломалися от удара! Сапёрные лопатки, каски и поясные ремни они, как в моей давешней шутке, видимо, тоже превратили в металлолом, но это была уже другая история. — Так, боец, хочу кое-что у тебя спросить. — Страшила тут же прижал меня к виску. — Скажи, пожалуйста, от этого… парирования плоскостью на грань клинок может переломиться? Страшила задумался. — Теоретически нет, — сказал он наконец уверенно. Я сильно недолюбливала слово «теоретически», и лучше всего причины моей неприязни передавала шутка персонажа рассказа Терри Биссона «Мак и другие», который, когда фургон оказался измазан рвотой (несмотря на то что теоретически человека не может стошнить через повязку), пошутил, что теперь этот фургон надо теоретически мыть. — Теоретически нет, — скептически повторила я. — Если нет, то что ж ты тогда так долго думал над ответом? А если всё-таки может, то что ты потом будешь теоретически делать, теоретик ты мой? По-моему, теоретизирование никогда ещё не казалось мне настолько неуместным. — Ну, Дина, я просто имел в виду, что мечи ведь бывают разные, и плохого качества тоже! — возмутился Страшила. — Ты мне зубы не заговаривай, — припечатала я. — Можешь дать мне слово, что постараешься не принимать мною прямой удар другого меча? Я сейчас говорю не о грани в грань, а в принципе обо всём. Страшила удивлённо поднял брови: — Дина, ну как я могу дать такое слово? Я же тобой защищаюсь. — Нет, ты всё-таки мне его дай, — настаивала я. — Формулировка ведь предполагает, что ты можешь в случае крайней необходимости не ориентироваться на своё обещание, верно? И я сейчас говорю только о тренировке. Просто, может, тебя тоже будут провоцировать, как того парня, о котором рассказывал Цифра. Я боюсь, что ты меня ненароком переломишь, а мне, видишь ли, не хочется умирать. — А, ты в этом смысле… ненароком переломлю… — Страшила весело хмыкнул. — Хорошо, Дина, не волнуйся: честное воинское, сделаю всё, чтобы не принимать тобой прямой удар другого меча, который может тебя повредить. Особенно гранью в грань, это даже без вопросов. Я успокоенно расслабилась. Тут пошёл дождь, и мы с чистой совестью ушли из лабиринта. Это могло показаться неправдоподобным, но на многих воинах, попадавшимся нам навстречу, были надеты эти чудеснейшие шапки с наносниками. «Поразительно, — похвалила я себя, — ничего и делать-то не потребовалось: проповедей мы не читали, технику безопасности не объясняли, к благоразумию не взывали. Просто достаточно начать с себя, а там цепной реакцией… само». Вернувшись в комнату, мы застали в ней Цифру, который пил чай и заодно что-то царапал восковым мелком на листе бумаги. Он, не поднимая головы, помахал нам рукой, призывая подождать. Страшила, подойдя к держателю, принялся ослаблять разъёмные лапки, чтобы в них уместились ножны. — Боец! — я чуть не взвизгнула. — Посмотри на стену. Страшила обернулся: на стене чернел силуэт шершня. Я была уверена на сто процентов, что его не было, когда мы уходили. Цифра глянул на шершня краем глаза и снова вернулся к своим каракулям. Это сколько у человека должно быть выдержки, чтобы вот так спокойно отнестись к тому, что рядом с ним находится такое чудовище? Мой крёстный как-то завёл шершня как домашнее животное, но он хоть в банке его держал! А в следующий момент у меня сорвало измеритель смелости, потому что Страшила абсолютно буднично подошёл к стене, поднял руку и небрежным щелчком превратил шершня в две корчащиеся на полу половинки. Просто взял и перешиб его в «талии»! В момент, когда совершался этот безумный щелчок, я едва сдержала дикий вопль. — А если бы он тебя ужалил?! — Да ладно тебе, — отмахнулся Страшила, не догадывавшийся о том, что я только каким-то чудом не закричала сейчас на весь этаж. — Когда он сидит на стене, особенно так низко, убить его — раз плюнуть. Он же тяжёлый, ему непросто взлететь. Он сорвал с ёлки цветок, для верности небрежно наступил на шершня и, брезгливо подобрав его несчастные останки, вышвырнул их в окно. — Ещё чуть-чуть подождите… у меня времени мало, — виновато попросил Цифра. Страшила, не споря, сел на матрац; через две минуты куратор закончил с писаниной и повернулся к нам. — Не смог прийти на тренировку; помню, что обещал, и постараюсь сегодня вечером. Хорошо? Но скорее всего, мне в ближайшие дни не удастся вырваться. Это не эгоцентризм, — Цифра поднял руку, как будто прерывая возможную филиппику Страшилы, — я действительно не смогу. Так что подумай, с кем тебе тренироваться. — Подумаю. Я собирался попробовать с Иконой, там просто дождь полил. — Хорошо, — кивнул Цифра, повернулся ко мне и впервые зацепился за меня взглядом; глаза у него расширились. — Какие Матрица тебе ножны сварганил! — Кто?! — разом спросили мы со Страшилой. — Матрица. Он мастер, что называется, от бога, руки у него золотые. Жаль, никогда не улыбается — из-за зубов; вы не видели, наверно… Страшила, — Цифра подошёл ко мне и зачарованно уставился на ножны, — вот это да! У меня, ёлки-мигалки, просто мерея… — Он помахал руками в воздухе, выражая своё восхищение. — Вот так всегда: некоторым всё, а некоторым — ни шиша. А внутри что? — Да я не знаю! — Страшила легко вскочил на ноги. — Сказал, овчина, да только это никаким боком не овчина… — Он вытащил меня из ножен, положил на матрац, и они принялись рассматривать мой футлярчик, как дети — новую игрушку; я сразу вспомнила афоризм, гласящий, что мужчина отличается от мальчика только ценой игрушек, в которые они играют. — Видишь? — Да это действительно не овчина, — растерянно пробормотал Цифра. — Вот у меня — овчина… — Вот! — подхватил Страшила. — Я потому и насторожился. А то я овчину не знаю! — Неужели вы, парни, никогда не видели шубок из мутона? — сладким голосом осведомилась я. — Не зная точно, в жизни не скажешь, что такая вот шубка когда-то была овцой. Может, это тоже меринос. — Страшила украдкой кинул на Цифру вопросительный взгляд, но натолкнулся на симметричную растерянность во взоре и снова вложил меня в ножны. — А этот Матрица сам делает всю работу? — Нет, конечно, — отозвался Цифра. — Но будущий внешний вид изделия определяет он. И изготовленные детали собирает вместе тоже он — по крайней мере, обычно. У меня не возникало такого странного чувства, даже когда я на Земле в первый раз «выгуливала» новые ботфорты или сумочку. Разве что однажды, когда я купила кожаный рюкзак с небольшими накладными крыльями. Ну и, наверное, похожее ощущение давали мои любимые длинные плащи. — Слушайте, может, не будем таскать такую красотищу в лабиринт? — предложила я. — Пусть лежит до боя. Страшила рассмеялся: — Бой — это же не праздник, Дина, хотя для тебя как для меча… — Нет, и для меня тоже не праздник, — поспешно перебила я. — Просто мне жалко, что такая красивая вещь быстро износится. Монахи переглянулись. — Пусть это тебя даже не волнует, — заверил меня Страшила. — Износится — новую закажем. — Орден не разорится, — подтвердил Цифра. — Дина, я хотел спросить… Скажи, ты не побоишься тренироваться с кем-то ещё? — О чём вы говорите, конечно, побоюсь! — ехидно звякнула я, но никто моей шутки не оценил, и я мысленно закатила глаза: чудища неулыбчивые! — Да чего бояться-то, объясните? Я уже Страшиле сказала: я ему доверяю. — А в целом как? Как ты себя чувствуешь в облике меча? — допытывался куратор. — Нормально всё, — ответила я, подумав. — Бывает и хуже. По ночам скучно, правда, но я уже привыкла. Стихи бормочу, примеры в уме решаю. Мне бы книгу какую-нибудь хорошую, чтоб страницы сами листались, и вообще всё было бы прекрасно. Или к опилкам этим железным подключиться сознанием… однако чего нет, того нет. — Видишь, — укоризненно обратился Цифра к Страшиле, — девушке читать хочется. А ты когда в последний раз брал книжечку в руки? — Когда к экзамену готовился, — ответствовал мой боец хладнокровно. — С тех пор ни разу — и не собираюсь. У меня по сей день пальцы сводит судорогой, как вижу обложку Великой священной. — Я ведь тебе не её предлагаю читать… — Вот даже не проси, — отрубил Страшила. Цифра грустно глянул на него и ничего не сказал. — Ну и тупая же у вас система образования, — мрачно заметила я. — Наша тоже не идеальна, но ваша — это какой-то атас. Альбинос молча кивнул, провёл рукой по волосам и снова обратился к Страшиле: — Я тебе тут набросал схему того, как пишется прошение. В правом верхнем углу: кому, магистру ордена военного монашества, номер 00000. Строчку пропускаешь — от воина-монаха 60412, основное прозвище Страшила. Теперь посередине слово «прошение». Прошу — например, позволить мне совершить паломничество сроком в столько-то суток в связи с крайней усталостью после подготовки к экзамену и для более полного ознакомления с открывающимися после посвящения перспективами. Или что там тебе надо. Потом снова пишешь: воин-монах, номер такой-то. Дальше идёшь в канцелярию, показываешь листик. Ставишь при регистраторе под подписью отпечаток пальца, они указывают число и месяц, и уходишь. Как рассмотрят, обычно вызовут либо к магистру, либо к его замам, которые первой степени; либо просто принесут подписанный лист. Имей в виду, что прошения никогда не читают в тот самый день, когда они были поданы; только на следующий день или даже через день. — Да знаю. — Вот прямо сейчас, при мне, напиши, что хочешь получить отпуск. И сегодня же отнесёшь. — А мне не нравится слово «прошение», — проворчала я. — Челобитная какая-то. Наше «заявление» лучше. И пишется оно по похожему шаблону. Возможно, везде во Вселенной такие документы сочиняют одинаково — сухим канцелярским языком. Я понаблюдала, как Страшила царапает по бумаге восковым мелком, держа его непривычно далеко от кончика, как Цифра, стоя рядом с ним, следит за тем, как он пишет, и изредка взглядывает в окно. Он сказал до этого, что регистраторы в канцелярии ставят число и месяц, не упомянув год. Вот это, пожалуй, было основным и существенным отличием от нашей документации. — Ладно, сойдёт, мне пора, — Цифра виновато улыбнулся. — И так тебя задержал, просто ждать не могу, мне бежать надо. Отнеси прямо сейчас, как вымоешься. И смотри схему не потеряй, новую я тебе делать не буду. Дина… Он дружески махнул мне рукой и умчался. Страшила потряс головой и отправился в душ. И тут на окно опустилась птичка. Маленькая хорошенькая разноцветная птичка! Эта прелесть уцепилась лапками за верхнюю часть витража, который располагался под створкой раскрытой форточки. Я в восторге сфокусировала на ней взгляд: мне показалась, что птичка напоминала нашу золотистую щурку. В орнитологии я разбиралась слабо, но это было на редкость красивое создание; пёрышки блестели, как хорошее шёлковое мулине. Птичка сидела на створке и улетать, похоже, не собиралась. — Смотри, какая прелесть, — обратилась я к Страшиле, когда он вышел из душа. — На окне. Он глянул туда, улыбнулся и в шутку протянул птичке руку. Та скептически посмотрела на него, вспорхнула и улетела. — Я таких разноцветных никогда не видел, — заметил мне Страшила. — И чтобы они вот так на окно опускались — тоже в первый раз. — Она зашкаливающе милая, — растроганно сказала я. — Похожа на солнце в лапах шмеля. Меня всегда умиляла эта метафора Расторгуева, а птичка казалась её воплощением. — Ладно, мне на завтрак пора. Страшила оглядел комнату. — Рапорт свой не забудь! — вспомнила я. — Точно. Он ушёл, а мне стало скучно. Хорошо моему бойцу! Куда захотел, туда и пошёл. А я снова одна, и опять мне нечем заняться. Средневековые барышни хоть вышивать могли или читать. — Вот возьму и сдохну со скуки, — пригрозила я миру, однако никто, понятно, моей угрозы даже не заметил. — Заколебало уже стихи читать. А, была не была! Споёмте, друзья… Я сфокусировала взгляд на шафрановом еловом цветке и тихо, чтобы кто-нибудь, чего доброго, не услышал, завела: — У меня запой от одиночества, по ночам я слышу голоса; слышу вдруг, зовут меня по отчеству… Она вернулась! Птичка вернулась на окно! Я обожала песни Высоцкого: шутливые, серьёзные — всякие. Даже здесь, на Покрове, они творили чудо: я пела и словно бы слышала уютное потрескивание бабушкиного магнитофона «Легенда-404»; и, не владея обонянием, как наяву, чувствовала божественный аромат старых кассет. Я пела про чёрта, про дикого вепря, про Джона Ланкастера Пека. А потом и «Место, где свет» Макаревича. Сквозь витраж ярко и ласково светило солнце, и мне казалось, что меня переместили в моё детство, далёкое, счастливое и безвозвратно ушедшее. И ещё казалось, что это последний мой действительно счастливый день, что скоро он уйдёт так же неумолимо, как когда-то ушло детство, поэтому следовало спешить наслаждаться им, пока ещё было можно.

☆ ☆ ☆

Страшила вернулся с завтрака, привычно сунул в тумбочку полдник и потянулся. Я прикинула, что будет, если обрадовать его фразой: «А я тут без тебя пела… ты не бойся — я тихо-тихо». Но ничего подобного, разумеется, произносить не стала. А мой боец, пребывая в состоянии блаженного неведения, посмотрел в мою сторону, причём на лице его появилось выражение недоверчивого восхищения — я даже удивилась. — Нет, ножны, конечно, он отменные сделал, — уважительно сказал Страшила. Ах, это он о моём футлярчике! Ну, в общем-то, правильно: не о мече же, который только что для развлечения распевал Высоцкого и «Машину времени» в монастыре, где небось отродясь не слыхивали женского голоса. Дюрандаль из Московии! — А то, — без стеснения хмыкнула я вслух. — Чтобы соответствовали прекрасной мне! На меньшее я бы и не согласилась. — Ты тоже очень красивая, — согласился мой бравый боец, — и у тебя отличный баланс, в том числе гармонический… Он осёкся, но я просто мурлыкала. — Продолжай, — распорядилась я. — Требую восхвалений. Побольше и подольше. И про эти твои балансы не заливай. Мог бы сделать нормальный комплимент, что, например, рукоять отделана красиво. Или как у Максимилиана Волошина: «И в описях оружья к иным прибавлено рукой писца: он — фея». Ну такой-то лирики от моего монашка не дождёшься… — У тебя клинок прекрасно откован, — серьёзно сказал Страшила. — Знаешь, когда смотришь, то словно бы видишь мельчайшее переплетение червячков — настолько разнородных оттенков, что кажется, будто металл пропитан разными красками и светится. Я так и взвыла от смеха: — Дожила, мать, такого мне точно ещё никто не говорил! Червячки во мне переплетаются, никак в могилу пора! Страшила тоже засмеялся: — Да это просто название узора. Пёстро-червячный, ну, как разводы на стали. И он считается одним из самых красивых, указывает на высокое качество клинка. Помнишь, как Сера на тебя уставился? Я подозревала, что кузнец воззрился на меня по другой причине, но оставила свои догадки при себе. — Ну хоть бы со змейками сравнивали, а то с червяками. Одному нашему древнему товарищу Беовульфу одолжили меч, так вот у него «были на лезвии, в крови закалённом, зельем вытравлены узорные змеи». — Так тебя и в крови закаляли? — пошутил Страшила. — А то: ты же лично и закалял, — ехидно подтвердила я. — В мышиной. — Ой, не напоминай. Страшила заварил своего чудовищного настоя и принялся осторожно отхлёбывать, глядя из окна на поселение. — У тебя что-то кожа тоже кажется дивным переплетением червячков разных оттенков, — звякнула я ехидно. — Ты умывался ли сегодня? Мой боец засмеялся от души, закинув голову, а потом посмотрел на меня настолько тёплым взглядом, что я снова замурлыкала. — А можешь объяснить, что такое этот твой гармонический баланс? — Смотри, — сказал Страшила, садясь на матрац и кладя меня к себе на колени. — При ударе через клинок проходит ударная волна. На клинке находятся так называемые узлы, точки минимальной вибрации. Есть, понятно, и точки максимальной вибрации, которые вместе с узлами формируют гармонический баланс клинка. Один из узлов должен находиться у гарды, тогда клинок не будет передавать удар рукам во время атаки. — Он говорил и одновременно легко касался точек, о которых упоминал; чёрт его знает, как он их определял «на глазок». — У тебя баланс просто отличный. Я, конечно, не могу сказать, как обстоит дело с другими боевыми мечами, но с тренировочными тебя вообще не сравнить. Я скептически позвенела. То червячки, то гармонический баланс. Ну да ладно. Зато солнышко светит. Откуда у меня предчувствие какой-то пустоты, которую я сейчас пытаюсь заполнить всякой ерундой? — А откуда ты знаешь-то, что хороший? Ты вроде не наносил клинком серьёзных ударов. Так, бамбук один рубишь. — Так по бамбуку тоже понятно! — засмеялся Страшила. — Знаешь, как у нас говорят… живое тело рубить не сложнее, чем бамбуковый стебель. Меня внутренне передёрнуло, но я сдержалась, решив, что мудрее всё же будет послушать. — Не может быть такого, кости крепче. — Дина, неужели ты думаешь, что очень сложно ранить или даже разрубить напополам противника, на котором нет металлического доспеха? Я чуть не мявкнула, так меня покоробило от его фразы. — Не знаю. — При должной тренировке — несложно, — серьёзно заверил меня Страшила. — Поэтому, собственно, мы и носим одежду с металлическими пластинами внутри. Даже просто простёганная ткань не может обеспечить должную защиту. Иногда бывают сложности с тем, чтобы разрубить мечом непосредственно стёганку или кожаный доспех, но ты насчёт этого даже не волнуйся. Преимущественно в бою метят в лицо или в общем в череп — так удобнее. — Ты уж на себе не показывай, — проворчала я. — Хоть я и не суеверная, но смотреть жутко. А если перед тобой человек в простёганной куртке с металлом внутри — то меч для него, выходит, не страшен? По крайней мере, для его корпуса? Страшила кинул на меня пронзительный взгляд. — Ну это разве что если ловят бывшего воина-монаха. Вот он может до сих пор носить куртку и меч. Или на границах — там разное случается. Но обычно такого не бывает. Внутренний противник у нас не очень серьёзно вооружён и защищён. Хотя, естественно, раз на раз не приходится. — Ты не ответил мне на вопрос, — заметила я. — Смотри, — Страшила задумался, — доспех хорошего качества мечом прорубить в принципе сложно, поэтому никто и пытаться не будет это сделать. Зачем портить лезвие, наносить клинку усталостные повреждения? Скажем, от разрубания бамбука лезвие особенно не страдает, но вот если им с той же силой ударить по закалённому металлу — по другому клинку, например, — то это уже плохо. — Понятно, — отозвалась я мрачно. Мой боец тем временем поднялся, вынул из шкафа брюки, вывернул их наизнанку и кинул на матрац. Я присмотрелась: они были разодраны спереди, чуть ниже колена. Точнее, разрезаны. Меня внутренне передёрнуло: а я и не заметила ничего на тренировке… Я даже не знала, когда это… вот так. Страшила вытянул чёрную нитку и собирался было отрезать кусок с явным намерением завязать узелок на конце, но я велела ему отмерить побольше, сложить нить вдвое, продев в ушко иглы оба кончика разом и при первом стежке просто продеть иглу в получившуюся петельку. Я считала, что это надёжнее, чем узелок. Шил он, кстати, вполне прилично, достаточно аккуратно и ровно. «Я бы, конечно, в любом случае сделала лучше, — подумала я с юмором. — Ладно, пусть трудится». Страшила скользящим движением вытащил из ушка иглы один хвостик, сделал ещё стежок и принялся завязывать узелок. Мне всё не давали покоя его слова про бамбук и человеческое тело. И про то, что в бою метят в основном в череп, потому что так удобнее. — Боец… Страшила резко поднял голову, чуть не вздрогнув. По-моему, он про меня забыл. — А скажи, тебе ведь не приходилось пока убивать? — Нет, — сразу ответил Страшила. «Уже хорошо», — подумала я. — А как у вас принято: стараться убить или ранить? — Ты сейчас говоришь об антитеистах или в общем? — уточнил Страшила. — А что, есть разница? — удивилась я. — Есть. Антитеиста чисто из милосердия лучше сразу убить. Потому что для него ранение и плен — это костёр; и смерть от меча для него, как ты говоришь, гуманнее. А если просто недовольные — то их рекомендуется именно ранить. Они и сами потом второй раз не полезут. — И детям, и внукам закажут, — добавила я. — Закажут, — задумчиво подтвердил Страшила. Я некоторое время сумрачно размышляла над его словами. — А когда это тебе так брюки распороли? — А ты не заметила? — удивился Страшила. — По невнимательности пропустил. На самом деле чаще всего стремятся ударить именно в левую голень, наряду с корпусом и головой. — И вы, мерзавцы, не носите шапки?! — прошипела я. — Эй, Дина, я-то ношу теперь, — засмеялся Страшила, взглянув на меня с каким-то странным мягким выражением. — Хотя в идеале на самом деле даже куртка должна требоваться исключительно несовершеннолетнему — а воину только в бою. Знаешь, у нас говорят, что нужно уметь без перчаток и безо всякой защиты защищать свои руки и всё своё тело против любого вида оружия — одним лишь мечом. В принципе, да, я согласен. Факт, что с двуручником не может сравниться ни один щит. Кто вообще эту дрянь использует? — добавил Страшила с искренним недоумением, и я чуть не рассмеялась вслух. — Но просто, понимаешь, для такого в любом случае недостаточно хорошо изучить технику, удары и шаги, как считают некоторые. Там требуется постоянная концентрация; чуть отвлёкся, внимание рассеялось — и пожалуйста. — Подожди… а тебя сильно ранили? — Да не ранили, — с досадой сказал Страшила. — То, что ткань рассекли, не значит, что ранили. Всё нормально, Дина. Ну ты же видела сама! Разве была на лезвии кровь? — По-моему, не было, — мрачно отозвалась я. — Не по-твоему, а её в принципе не было. Я не настолько сильно отвлёкся. Знаешь что, давай-ка лучше ты рассказывай. У тебя история ваша осталась в подвешенном состоянии. За день мы добрались до образования СССР. Медленно, зато подробно. Заодно окончательно разобрались с белой эмиграцией, писательскими пароходами, конституцией СССР и прекрасными ценностями, которые в ней провозглашались. Страшила, вернувшись с ужина, слушал моё повествование о плане автономизации республик Сталина. Дидактические материалы, то бишь наша «карта», лежали у Страшилы на коленях. Меня он прислонил к сгибу руки, и я со вкусом излагала, где находятся республики, о которых шла речь, и чем они славны были в то время. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы рядом со мной был знающий человек, который мог бы со мной поспорить. Например, я тянула ниточку от прекрасных ценностей на бумаге, в конституции, к ленинской необходимости «игр в независимость» с будущими советскими республиками, которую так критиковал Сталин. И непроизвольно заглядывала во владения альтернативной истории: что могло бы случиться, если бы республикам была предоставлена действительная независимость с невмешательством центра, по Сталину? Что, если бы произошло действительное объединение советских республик в одно хозяйственное целое РСФСР? Ведь если предположить, что план автономизации выполнили бы частично, создав РСФСР, ЗСФСР, СрАзСФСР — вот вам, кстати, и пресловутые три места в ещё не созданной ООН, — что тогда было бы в девяносто первом? Кто-то считал, что тогда его не случилось бы, как и той же «пражской весны», а социализм приобрёл бы человеческое лицо. А кто-то — что если бы СССР объединили в одно целое, то при параде суверенитетов откололось бы всё, что можно, и от РСФСР осталась бы одна Московия. За неимением эрудированного спорщика с Земли мне приходилось спорить с собой, и это меня изрядно раздражало. Всё равно что играть с собой в шахматы: во-первых, тебе известны предполагаемые ходы каждой из сторон, а во-вторых, как бы ты ни старался, выиграть можешь только у себя — и проиграть только себе. Может, кому-то это и нравится, а меня просто бесило отсутствие взвешенного постороннего взгляда на исторические события. И тут в дверь нетерпеливо забарабанили. — Страшила! — невнятно заорали снаружи. Я посмотрела на часы: было уже очень поздно. И, разумеется, прежде всего подумала о карте, которая лежала перед нами укоряющим свидетелем в глазах. — Это обыск, что ли? Давай сожжём карту! — Не думаю, что обыск, — недоумевающе ответил Страшила, резко сведя брови. — И даже если… Он потёр висок, потом решительно качнул головой и быстро надел куртку. Листки мой боец спрятал на грудь, плотно прижав полами, и наглухо застегнулся. «Беспалевно — ты теперь слегка хрустишь при движении», — подумала я с мрачным юмором, но ничего не сказала. Страшила и сам всё прекрасно понимал, а сжигать драгоценную карту мне тоже не особенно хотелось. Он персонально для меня приложил палец к губам и пошёл открывать дверь. За ней обнаружился бледный монашек с широко расставленными глазами, похожий на лягушку. Больше я ничего не смогла рассмотреть, потому что Страшила загораживал мне собой весь обзор. — Ты не слышал ещё? — спросил монашек, и я невольно удивилась, что он говорит, а не квакает. — Чего? — Не слышал, значит… Люциферыча, куратора твоего, зарезали. На идентификацию принесли. Я подумала, что ослышалась. Страшила быстро отступил на шаг и захлопнул дверь. Её тут же резко дёрнули с той стороны. «Цифру?» — неверяще подумала я. — Иди к чёрту! — зло крикнул Страшила, крутанув ключ в замочной скважине и повернувшись к двери спиной. Он кинулся к витражному окну и, повозившись со шпингалетом, раскрыл ещё одну створку — как будто сквозь форточку в комнату проникало недостаточно воздуха. — Это ведь шутка, правда? — беспомощно звякнула я. Страшила промолчал. Я вообще не была уверена, что он меня услышал. Говорить же громче я побоялась. Братцы… и что теперь будет? Мой боец с грохотом захлопнул окно и, наклонившись, принялся плотнее затягивать кожаные шнурки на сапогах. За дверью безостановочно стучались и что-то кричали. Я машинально посмотрела на дверь и снова перевела взгляд на раскрытую форточку; мысли у меня как-то странно путались. Только когда Страшила подошёл к двери и взялся за ключ с явным намерением повернуть, я точно очнулась. — Подожди! — срывающимся голосом обратилась я к нему, пытаясь в то же время произносить слова как можно тише. — Ты разве меня с собой не возьмёшь? Страшила поднял голову и посмотрел на меня… или сквозь меня? — Не возьму, — жёстко подтвердил он. — Потому что ты там устроишь истерику. — Ничего я не устрою, — не менее жёстко возразила я; оставлять Страшилу одного в подобной ситуации в мои намерения не входило точно. — Думаешь, я трупов не видела? Да такого добра у нас выше крыши: и по телевизору, и в Интернете, и в реальности. Касательно телевизора и Интернета, может, так оно и было, но в реальности человеческие трупы мне приходилось видеть всего пару раз. Впрочем, говорить этого я, конечно, не стала. Страшила подошёл ко мне. — Ты понимаешь, что случится, если ты примешься плакать при всех? — Не буду я плакать, обещаю. — Обещает она… — угрюмо хмыкнул Страшила. Он зачем-то снова глянул в окно, потом всё же положил меня на надплечье и открыл дверь. Ого, сколько тут собралось народу! Наплечника Страшила не надел, поэтому не мог нести меня и одновременно прижимать к виску; рикассо оставалось свободным, и я хорошо рассмотрела отвратительное сборище, которое с любопытством нас разглядывало. Парни для вида глазели на ёлки, а когда Страшила проходил мимо, смотрели ему вслед, уже не скрываясь: мне-то были отлично видны их любознательные физиономии. «Чего им тут надо? — поразилась я. — И как они сюда так быстро подтянулись? Неужели им просто нравится смотреть, как человеку больно?» А потом часть этих товарищей ещё и открыто отправилась за нами. Страшила шагал молча, обращая на них внимания меньше, чем на горящие лампы между по-дневному тёмными ёлками. Я только в коридоре отчётливо поняла неразумность своего поступка и вдруг остро пожалела о том, что не осталась в комнате. Мой боец небось обошёлся бы и без меня, а вот я-то вполне могу взять и расплакаться — с меня станется… «Никаких «станется», — оборвала я себя злобно. — Надо было оставить Страшилу наедине с собой, что ли? И в любом случае хорошо, что у него руки заняты. Ему это сейчас нужно». Последний вывод я сделала из того, что Страшила сжимал эфес ощутимо сильнее обычного. Но он всё так же буднично вбивал подошвы сапог в турецкие «огурцы» паркета, и этот стук как-то успокаивал. Эти любопытные психи с отталкивающим интересом в глазах следовали за нами по пятам, перешёптываясь; при спуске по лестницам они подбегали ближе, чтобы не отстать. «Мало им зрелищ, — подумала я с ненавистью. — На сожжения небось так же ходят глазеть». И вдруг они засуетились, ускорив шаг, и сбились вместе: я сделала вывод, что идти осталось недолго. Страшила вошёл в какое-то просторное помещение; там было полно народу, как в очереди в Мавзолей. Я постаралась сконцентрировать внимание на лице Страшилы, а потом, заметив боковым зрением несколько трупов незнакомых воинов, вообще на потолке. Да, просмотр новостей по телевизору неплохо закаляет психику — не говоря уже о компьютерных играх; но я всё-таки боялась: вдруг моя истеричная натура выкинет какую-нибудь каверзу? Ведь Цифра-то был для меня реальной и вполне близкой личностью, это не абстрактный неизвестный труп в игре или по телевизору… К тому же это смерть двух миллионов — статистика, а смерть одного человека — самая настоящая смерть… Чтобы отвлечься, я уставилась Страшиле в выбритый висок, с необъяснимым, патологическим старанием пытаясь найти голубую жилку, о которой так часто пишут стихи. Её не было. Вообще-то она, конечно, была, просто не проступала под кожей. «Приехали, — подумала я. — А как же это: «вдруг загляделась пристальная смерть на жалкую взбесившуюся жилку»? Вот сейчас бы получилось бы символично: я, холодное оружие, и пульсирующая синяя жилка на виске у моего бойца. Ну и где она, спрашивается? Нет, на Цифру я смотреть не буду. Не буду. Я ничего не вижу. Не хочу ничего видеть. Я ищу жилки на висках». Жилок я не разглядела ни у кого, кроме одного мрачного воина средних лет, сидевшего на металлическом столе (на них здесь, в точности как в наших моргах, складывали трупы) и угрюмо рассматривавшего собственные сапоги. А потом силы воли не хватило, и я всё-таки сфокусировала взгляд на Цифре. Страшиле, казалось, это ничего не стоило: хладнокровно наклониться над телом, рассмотреть жутко израненное горло и снова выпрямиться. Я же старалась не смотреть даже на неестественно блестящие обломки Струны: она-то, наверное, была просто куском железа, но я всё равно предпочла бы этого не видеть. Я вспомнила, как у Юдковского тролль съел миссис Норрис, и МакГонагалл с её анимагической формой стало не по себе. К нам подошёл какой-то бритоголовый монах с листом бумаги; он плохо выговаривал «р» и некрасиво сглатывал: — Воин-руководитель, куратор? Идентификационные номера? Если бы не бритая голова, он был бы точь-в-точь покойный Михаил Владиславович Маневич. — Мой — 60412, — ответил Страшила настолько безмятежным голосом, что мне стало не по себе, — его — 50373 с индексом один… недавно получил. Бритоголовый почти обрадованно кивнул, мотнул головой в сторону ряда пустых конторок и, подойдя к ближайшей, принялся раскатывать краску по листу стекла. Я же в это время тщетно подавляла бешенство: в отличие от Страшилы, которому вообще не было дела до окружающих, я прекрасно видела жадные глаза столпившихся в дверях монахов: они смотрели на нас с таким выражением, с каким серийный маньяк мог бы впитывать страдания и слёзы своей жертвы. Я вообще не подозревала, что возможны подобное любопытство, подобная жажда до чужой душевной боли. А потом я заметила ещё несколько таких же групп, «пасущих» уже других воинов, и взгляд у них был один и тот же: я почти физически ощущала, как им хочется, чтобы сейчас что-то случилось, например, чтобы кто-нибудь сорвался… И в жадности, с которой они смотрели, было что-то настолько мерзкое и отвратительное, что мне захотелось прижаться к моему бойцу и по-матерински защитить его от этих взглядов, сделать так, чтобы он их не видел… Хотя он их и так не видел. Он, по-моему, даже номера произнёс механически. Страшила поставил где-то отпечаток пальца и, ни минуты более не задержавшись в помещении, зашагал обратно — ещё более размеренным шагом. Я, как фотограф объективом, выхватывала из толпы лица: у всех в глазах было характерное выражение, как будто их собрали для кастинга «Самые беспринципные папарацци». Ну понятно: поглазеть-то явились самые «сливки» общества. Нормальные воины-монахи сейчас занимаются своими делами… Я нетерпеливо перебирала взглядом бесчисленные ёлки и двери, надеясь, что Страшила и вправду не видит этих мерзких физиономий. Шестой этаж, трёхсотые комнаты, ну сколько ещё? Около двери нас ждали, даже не скрываясь. Мне показалось, что лица всё те же. Кружным путём, что ли, обежали, дабы ещё раз полюбоваться? Или, может быть, это другие? Я живо припомнила рассказ Рэя Брэдбери «Толпа» — возможно, у него была более реальная подоплёка, чем я всегда считала. Дело осложнялось тем, что воинов-монахов, одинаково одетых и почти одинаково стриженных, нельзя было различить так же легко, как это делал лирический герой в «Толпе». Хоть он и ориентировался больше на внешность, выхватывая взглядом рыжеволосую нарумяненную женщину, веснушчатого мальчугана, старуху с бородавкой на лице, но ему всё-таки помогали их одежда, причёска, какие-то характерные детали вроде макияжа; здешние же воины косметикой, слава богу, не пользовались, и даже ремни у них были почти одинаковые, если не вглядываться. А может, Сполнер просто был более наблюдательный, чем я. Страшила попытался отпереть замок и обнаружил, что, уходя, забыл закрыть комнату на ключ. Кругом послышались деликатные смешки, и я про себя наградила всех этих мерзких зевак самыми страшными проклятиями. Мой боец запер дверь, постоял немного, потом, не разуваясь, опустился на матрац, прижав меня к себе. Я слышала, как у него бьётся сердце. За дверью, в коридоре, раздавались невнятные голоса. — Проверь: может, украли что, пока тебя не было… — сказала я шёпотом. — Да что у меня красть-то… — тихо отозвался Страшила. — Ты лучше проверь. Или, может, в шкафу кто-нибудь по приколу спрятался. Страшила подошёл к шкафу, небрежно оглядел его недра, потом проверил душевую, и, выйдя, молча покачал головой на мой невысказанный вопрос. Он сел рядом со мной и уставился прямо перед собой. Мне было настолько скверно, что хотелось зажмуриться и лежать, закрыв глаза, в темноте, не видя и не слыша никого. А Страшила просто смотрел в стену, даже не сжимая челюсти. — Эй, а сейчас-то можно плакать? — цинично осведомилась я, пытаясь хотя бы таким образом успокоить и пристыдить себя: ведь Страшиле наверняка куда тяжелее, а он молчит. Он вытащил меня из ножен и легко погладил ладонью по клинку, по-моему, даже не осознавая, что делает. И от этого его жеста я словно бы снова увидела перед собой безжизненно запрокинувшего голову Цифру с перерезанным горлом и на груди у него — обломки Струны. Слёзы полились сами собой. Я плакала, даже не всхлипывая, позволив себе величайшую роскошь открытого проявления эмоций, а где-то далеко Страшила молча рассматривал стену сухими глазами.