☆ ☆ ☆
Страшила проснулся сам, в шесть часов, угрюмый, кашляющий и даже на вид больной. — Мне приснилось, что Цифру убили, или это реальность? — Реальность, — грустно звякнула я. — Вот денёк и начался, — Страшила выругался и закрыл глаза. Я сделала вид, что ничего не услышала. — Ты бы выпил горячего чая. Страшила с гримасой поднялся. В душевой он был подозрительно долго, и я уже начала настороженно прислушиваться. Вдруг он там вскрывает себе вены, а я даже ничего не могу предпринять? К счастью, мои дикие домыслы оказались безосновательными. Страшила вернулся с мокрыми волосами и стаканом, налитым до краёв дымящимся настоем. — Приятного аппетита. Я произнесла своё пожелание почти без иронии: может, это и впрямь вкусно? Страшила кивнул, выхлебал настой в несколько глотков и сразу же снова уснул. «Опять оставил меня наедине с моими мыслями, — подумала я недовольно. — Ну ладно уж, отдыхай». И я чуть слышно замурлыкала что-то убаюкивающее. Представьте себе мою ярость, когда через три часа в дверь бесцеремонно заколотили. Страшила поморгал спросонья и выругался. — Кого там принесло? — крикнул он зло, не вставая. Из-за двери что-то глухо пробубнили. Я не сразу разобрала, что — но потом поняла: это было приглашение на ужин через семь часов. — Вот через семь часов и приходите, — ответил Страшила, злобно кашляя. — А пока ступайте к чёрту и дайте поспать. Он залез с головой под меховуху, прижав меня к себе через неё, и демонстративно не реагировал ни на что. В дверь стучались минуты две, потом прекратили. Страшила вылез из-под меховухи. — Явились, суки, — сказал он хмуро. — Чтоб им самим… — он вдруг ударил кулаком по стене. — Дина, что мне делать? Я и пойти туда не могу, и отказаться нельзя. Нельзя, понимаешь? — Куда пойти? — На ужин, — горько фыркнул Страшила. — На весёлые поминки с мясным отваром. Ха-ха-ха! — Не понимаю, о чём ты. — Ну да, у вас, видимо, нет же такого, — сказал Страшила устало. — Считается, что в нашей республике ничего не должно пропадать. И у нас все, кто умирает не на костре, становятся, как выразился какой-то монах, питательным мясным отваром и продлевают жизнь своим братьям. — Ты… шутишь сейчас? — осторожно спросила я после паузы. — Какие тут шутки, — огрызнулся Страшила. — Мясной отвар из человечины? Он кивнул. Я задумалась. На самом деле я не видела в этой практике ничего действительно экстраординарного. Меня, напротив, бесил комплекс церемоний, характерный для похорон мёртвого человеческого тела. Человек умер: это уже не ваш друг, возлюбленный или родственник, которого вы знали, это просто его тело; оно ничего не чувствует, и ему глубоко наплевать на то, что вы с ним сделаете. Этот неизвестный монах, которого процитировал Страшила, был по-своему прав; и такая практика уж точно была умнее и рациональнее необходимости тратить дерево на гроб и выделять для него место на кладбище. Бабушка всегда с презрением отзывалась о соответствующих обрядах у татар, просто заворачивавших тело в простыню, но при этом сама же рассказывала про змеиные гнёзда в гробах, которые находили, когда у них в селе разрывали могилы (скажем, приезжал сын-пограничник и желал увидеть тело похороненной в его отсутствие матери; потом её приходилось ещё раз отпевать). Конечно, там будут селиться змеи: деревянный ящик, уютно, просторно, можно выводить змеёнышей. Татары-то как раз поступают умнее: простыня относительно быстро истлевает, а тело становится перегноем; и не надо переводить леса на гробы. Но этих доводов, разумеется, было недостаточно, чтобы побороть уважение к мёртвому телу, особенно характерное для религиозных людей даже намного моложе моей бабушки. Более того, как-то меня сравнили с нацистами, вырывавшими у трупов золотые зубы и срезавшими кожу с татуировками и длинные волосы. Я возмутилась до глубины души: никогда я, в отличие от нацистов, не предлагала целенаправленно убивать людей, особенно людей определённой национальности! Но просто какой смысл тратить ресурсы, достояние человечества, на то, что человеком уже не является? Впрочем, я прекрасно осознавала, что моя точка зрения, скорее всего, не найдёт понимания у собеседника, поэтому лишь ехидно уточняла, знает ли, во-первых, спрашивающий о распространённой в современных крематориях практике рвать золотые зубы у трупов (эта тенденция пошла на спад только потому, что люди стали отдавать предпочтение металлокерамическим зубам), а во-вторых, готов ли он умереть сам или наблюдать за мучительной смертью своего близкого родственника, зная, что его можно было бы спасти пересадкой органа от тела на столе в соседнем корпусе. Мне безумно хотелось привить в России практику трансплантации больным органов погибших людей: это бы в значительной степени удовлетворило спрос. Однако мне указывали, что в условиях беспредела, существующего в России и особенно в отдалённых от столицы регионах, это небезопасно для человека, согласившегося на посмертное донорство, поэтому я молча соглашалась, стиснув зубы, и возлагала надежды на печатание органов с помощью 3D-принтеров. — Страшила, ты точно не шутишь сейчас? — повторила я, уже понимая, что он говорит серьёзно. — Не шучу. — А что ты тогда так нервно реагируешь? Ты ведь должен это воспринимать нормально, если у вас такое происходит на постоянной основе. В настолько деликатном предмете первую скрипку действительно играло отношение, приобретённое с воспитанием. Если вы дикарь с какого-нибудь богом забытого тихоокеанского острова или из бедной африканской страны, то, понятно, у вас не будет мук совести по поводу поедания ближнего своего. Фактически и люди, и животные, и растения — всего лишь питательные вещества; мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи, мясо наелось рыбы и налилось вином. Мы едим куриное мясо и икру, а где-то в Китае так же спокойно едят эмбрионов; индийцев же ужаснул бы бефстроганов, хотя они спокойно калечат своих детей, чтобы им больше подавали на улицах. Вообще при формировании у человека определённого отношения к этой проблеме в нём закладывалось множество противоречий, позволявших мне тешиться одной из моих любимых игр: поддразнивать веганофобов, спрашивая, с какой это стати убивать и есть корову нормально, а человека — нет. Корове тоже больно, и у неё тоже имеются собственные планы на этот день и на свою жизнь. Ей-богу, странно критиковать человеческий каннибализм, открыто презирая при этом вегетарианцев. И действительно смешно считать человека высшим существом, не предназначенным для поедания себе подобными, только на основании того, что вы сами — человек. При всём том сама я вряд ли по своей воле согласилась бы отведать человечинки. (Да я, скорее всего, и зайца не решилась бы ободрать… хотя если бы от этого зависел обед моих детей, как в гайдаровском «Чуке и Геке», то я почти наверняка вооружилась бы ножом и пошла гуглить в Интернете пособие «Как обдирать и разделывать зайца»). И меня, конечно, тоже можно было успешно троллить: несколько лет назад я по чьей-то рекомендации и по своему неразумению начала читать совершенно отвратительное произведение «Настя», плод мысли Владимира Сорокина. Я и до половины не дочитала — меня начало тошнить. Но там бедную девочку всё-таки зажарили живьём, это отдельная тема. Хотя ракам, когда их, беспомощно шевелящих усами, опускают в кипящую воду, тоже не очень-то приятно. — Знаешь, я раньше воспринимал нормально, — признался Страшила. — Даже издевался над другими, когда они пытались отказаться от этого отвара. Потом понял… да и Цифра мне в своё время доходчиво объяснил, что к чему. Он говорил, что у республики достаточно средств, чтоб не кормить нас… такими вот «питательными мясными блюдами». Просто при мне… одного воина насильно напоили этим отваром, и его выворачивало так, что в итоге рвало кровью. Я после этого какое-то время вообще не мог есть мясо. Но совсем без мяса тоже нельзя, — добавил он, как бы оправдываясь, — особенно когда целыми днями пишешь, пишешь: концентрация теряется, а потом ещё и мускулы словно бы дрябнут — ты же почти без движения сидишь. Главное — не пить мясных отваров, чего-то, знаешь, жидкого… а так-то мясо у нас есть безопасно. Крылья курицы — так по ним видно, что это крылья птицы. И по вкусу понятно, что ты ешь. — А какой вкус у человека? — ляпнула я. — Ну, Дина… опиши вкус свинины — сможешь? — парировал Страшила. — Пока не попробуешь, не поймёшь. Да там и непонятно, что конкретно за мясо в отваре: оно же мелко нарублено, туда добавляют и другое мясо, которое в тот день идёт по плану. А то отвар будет слишком жидкий. — Ну да, на всех одного трупа не хватит, — согласилась я. — Даже пяти не хватит. Вчера в том зале их было, кажется, пять. А многие у вас считают практику каннибализма неправильной? — Вслух её критиковать нельзя, — отозвался Страшила. — Я думаю, ты и сама понимаешь, почему. Но скажи, как это может быть правильным? Меня вот просто наизнанку выворачивает, когда я подумаю, что сейчас… — У него на скулах выступили пятна. — А может, и не сейчас. Я не знаю, когда ритуальщики приступают к работе. — Ритуальщики? — Ну, те, кто именно трупы разделывает, — пояснил Страшила, хрипло кашляя. — За это ведь не всякий возьмётся. По мне, так это омерзительно. Он почти выплюнул последнее слово и уставился на меня с вызовом, как будто ожидая, что я буду возражать. Но у меня не было никакого желания издеваться над Страшилой. Всё-таки брать органы трупа для трансплантации — это одно, а уплетать плов из печени твоего друга и экс-куратора — другое. По крайней мере, в моём сознании это были, как говорят в Одессе, две большие разницы. — Полностью согласна, — отозвалась я. — Тогда скажи, почему ты сидишь здесь сложа руки? — А что мне делать? — резко дёрнулся Страшила. — Да мог бы как минимум украсть тело и похоронить его, как тебе кажется правильным. — Ты вообще соображаешь, что говоришь, или у тебя шок на нервной почве? Как я его украду, с нашей-то службой охраны? — Я-то прекрасно соображаю, — резко возразила я. — Если бы ты действительно хотел, то придумал что-нибудь. Выбрил бы голову, выдал себя за одного из службы охраны и украл тело с кухни или из какого-нибудь там патологоанатомического отделения. Просто пришёл бы туда уверенной походкой и сказал, что необходима доппроверка для уточнения кое-каких деталей убийства. Люди намного неувереннее и глупее, чем обычно считается! А дальше всё совсем просто: у вас на окнах нет решёток, створки открываются — значит, можно было бы вылезти вместе с телом из окна. Позвал бы какого-нибудь близкого друга, вы сымитировали бы, что ведёте под руки напившегося товарища, и похоронили бы Цифру где-нибудь в лесу. А потом мы бы вернулись, и ты ходил бы в своей шапке, пока волосы не отросли бы. Конечно, лучше, если бы голову выбрил кто-то другой, потому что когда поднялся бы кипиш, с вопросами пришли бы в первую очередь к тебе, и бритая голова сразу вызвала бы подозрения. И не смей так снисходительно улыбаться! Это — выполнимо, просто для этого сегодня ночью надо было не смотреть сны, а действовать! Отто Скорцени вон выкрал Муссолини из гостиницы высоко в горах у чёрта на куличках, хотя там охрана была не чета вашей! Потому что диверсанта делает гибкость мышления и решительность! Скорцени сам учил нашего Политова-Таврина-Шило, что если уж пришла пора, то надо действовать решительно и смело, не мешкая и без колебаний. Страшила взял меня на руки. — Это который убил Дольфуса? — мягко уточнил он, и я утвердительно звякнула. — Дина, я не могу — и ночью не мог бы — выйти из комнаты незамеченным. Ты видела этих подонков за дверью? Тише, тише… Просто куда бы я сейчас ни пошёл, они последуют за мной. Можно, конечно, — добавил Страшила рассеянно, по-моему, даже не сознавая, что говорит вслух, — с третьего этажа по акведуку… Но я даже не знаю, куда именно идти. В какую столовую. И вообще всё это неразумно. И уже поздно что-то предпринимать. — Тогда зачем ты спросил у меня, что тебе делать? — зло поинтересовалась я. — Ты спросил, и я представила своё мнение, как следовало действовать сегодня ночью. А сейчас, вероятно, уже действительно поздно. Кстати, скажи, а куда девают скелет? Куда-то ведь должны складировать кости, волосы, ногти. Кости-то, может, развариваются, но из волос салата не сделать. Вы же не Баника Кончита. — Не знаю, — неохотно ответил Страшила. — Никогда не интересовался. — Видимо, выбрасывают с кухонными отходами. А меч? Пояс? — Не знаю, — тихо повторил Страшила. — Если бы знал, то сказал бы. Но я не знаю. Меч… ломают, наверное, если он ещё не сломан, и перековывают заново. — Ба! какой в этом смысл? — отозвалась я нетерпеливо. — Зачем тратить ресурс на перековку, если его можно просто поточить, подшлифовать, сменить, может быть, обмотку на рукояти и использовать заново. Ты какой-то идеалист, ей-богу. В дверь вдруг заколотили с новой силой, и Страшила опять вполголоса выругался. Я обычно лояльно относилась к мату, однако сейчас звук ругательства меня почему-то взбесил. — Эй, боец, а почему это ты позволяешь себе употреблять при мне такие непотребные слова? — взъярилась я. — При Цифре небось побаивался ругаться! Меня бы постыдился! — Ладно, виноват, не буду больше, — угрюмо сказал Страшила. — Чего ты маешься, просто откажись, в чём проблема? — Нельзя, — рассеянно ответил Страшила, продолжая тереть висок. — Да почему, чёрт возьми? — вспылила я. — Почему нельзя элементарно заявить, что ты против каннибализма? Возьми и твёрдо скажи «нет». Полезное умение. Страшила невесело рассмеялся. — Я тебе надоел, и ты хочешь отправить меня на костёр? — спросил он грустно. — Имей в виду, меч принято ломать ещё до казни воина, на его глазах. Так что мы с тобой в любом случае повязаны на всю жизнь. Как тебе вообще взбрело на ум сказать, что я, твой воин, могу быть против того, о чём недвусмысленно говорится в Великой священной? Я не сразу поняла, на что он намекает, но потом всё-таки догадалась. Наверное, потому что я совсем недавно вспоминала, как Лев Толстой в числе прочего раздраконил причастие и как все орали, что он, антихрист, расшатывает духовные скрепы общества. Ну, кстати, в целом местная практика была уж точно не глупее причастия с его ритуальным поеданием тела бога. — Слушай, точно, — сказала я вслух с невольным уважением: это ж надо, умудриться докрутить обряд причастия до такого атаса. — Если нормально вкушать тело бога и пить его кровь, то тем более нормально есть тело подобного тебе. К тому же тут можно подвести соответствующую языческую основу; у вас, часом, не считается, что к испившему этого чудо-бульона перейдёт храбрость убитого? Нет? А то у нас некоторые народности верят в это. Кто уплетёт его без соли и без лука, тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука. Знаешь, а ты скажи, что постишься! Это будет битва жабы и гадюки. Необходимость причаститься чужой плоти — и пост по религиозным соображениям. Ещё и приври, что это в благодарность за то, что дух святой даровал тебе настоящий поющий меч. То есть это они будут думать, что это ты привираешь, а ты будешь только притворяться привирающим. Страшила посмотрел на меня с уважением, а я вспомнила, как у моего любимого Юдковского Гарри просил Драко притвориться, что он притворяется учёным. Мой боец безотлагательно привёл себя в порядок, положил меня в держатель и распахнул дверь. За ней обнаружилось несколько тех же самых неприятных физиономий — целая шайка. — Да осенит жилище твоё Первая непорочная мать, — вежливо пожелал один, и я узнала его — это был тот самый, похожий на лягушку, который накануне прибежал, чтобы сообщить нам о гибели Цифры. — Ты когда пойдёшь ужинать? «Чтоб тебе всю следующую жизнь метать икру в затхлом пруду с симметрично расположенными кувшинками», — от души пожелала я. — А тебе какое дело, Земляника? — спросил Страшила спокойно. — Просто любопытно, — с насмешкой ответил тот. — Иди у кого другого полюбопытствуй, — хмыкнул мой боец. — Можете хоть совместный ужин устроить с взаимным проникновением, я-то тут при чём? За дверью послышался громкий гогот. Я мысленно закатила глаза. Ну ладно, Страшиле лучше знать, на каком языке говорить с этими чудиками. Земляника, не смутившись, что-то сказал — я не расслышала его слов из-за продолжавшегося смеха. — Даже если б я на этой неделе не соблюдал пост, боюсь, ты обратился не по адресу, — ехидно ответил Страшила. — Пост — это хорошо, но ты согласовал этот вопрос с руководством, получил благословение? — спросил Земляника, издевательски ласково улыбнувшись. — Ведь если нет — то налицо гордыня: как может быть постный день без благословения? Это проявление любоначалия. «Боже, так нормальные люди-то и не говорят», — с отвращением подумала я, тщетно пытаясь вспомнить, что означает слово «любоначалие». — Как раз согласовываю, — не менее ласково улыбнулся ему Страшила. — Да, согласуй, а то без благословения нельзя: получается неуважение к руководству нашего ордена. Ну мы тогда прямо сюда принесём стакан, чтобы тебе не ходить. — Не надорвитесь по дороге, — съязвил Страшила и закрыл дверь. Он постоял перед распахнутой форточкой витражного окна, рассеянно потирая висок. — Боец, а что такое любоначалие? — робко спросила я, радуясь, что мечи не краснеют. — А чёрт его знает, стремление начальствовать, что ли… — отмахнулся он. — Хорошие у тебя, Дина, идеи, только вот запаздывают. Прошение подпишут в крайнем случае завтра, а без него никак не отказаться. Если солгать, они могут донос написать, и это вскроется. — Так а ты не молчи, как партизан, а сам говори, в чём проблема! — разозлилась я. — Всё из тебя клещами вытаскивать приходится! Вчера бы сказал, вчера бы предложила! Наплевать на сроки, хотя бы попытайся: напиши и отнеси. — Да смысла нет, его не успеют утвердить, — Страшила грустно качнул головой. — А так они от меня не отвяжутся. Это ведь редкое развлечение, сама понимаешь. — Нет, не понимаю я таких развлечений. И прекрати со мной спорить, а возьми и напиши этот свой рапорт прямо сейчас! Чего ты ломаешься, как будто потеряешь что-то от этого! Или боишься, что если не успеют рассмотреть, то ты впустую не сможешь неделю лакомиться курочкой? Ну если ты даже этим ради памяти своего куратора не готов пожертвовать, то, может, просто выпьешь стаканчик и отстреляешься? Обещаю, что всё пойму и не буду тебя осуждать. Знаешь, русские люди с лёгкостью понимают и принимают обычаи других народов, даже самые странные. А этот, вот честно, не более странный, чем сделать из тайной вечери обряд ритуального поедания тела бога. Страшила до хруста сжал челюсти, нехотя вытащил из тумбочки лист бумаги, восковый мелок и принялся сочинять прошение, сверяясь с образцом, который ему оставил Цифра. Чтобы ему не было скучно, я напевала вполголоса: «This is my body that you eat…» и далее по тексту; мой боец никак не реагировал. — Вот молодец; и когда его рассмотрят сегодня, тебе будет стыдно, — предрекла я. — А вообще каким образом у вас это работает? Ты решаешь какое-то время не есть ничего мясного, пишешь прошение, и его по умолчанию одобряют, но без самого одобрения обойтись нельзя? — В общем-то, да, — тихо ответил Страшила. — Просто нести его сейчас бесполезно… ведь я уже сегодня вечером не смогу выйти из комнаты без того, чтобы мне не ткнули в лицо стакан. — Всё равно неси! И меня с собой возьми. — Да отдыхай уж, — сказал он голосом человека, только что узнавшего о своей неизлечимой болезни, сложил лист вдвое и вышел. Я слышала, как в замке провернулся ключ, и сразу же к Страшиле обратилось несколько голосов. Он что-то отвечал, но что — я не слышала.☆ ☆ ☆
Мой боец вернулся, снова запер дверь и, не говоря ни слова, заварил себе ещё осинового настоя. — Они там? — уточнила я. — Естественно, — вяло отозвался Страшила. — А что, если нам сейчас пойти погулять? — предложила я. — Будем бродить по городу до завтрашнего дня. Посидим в каком-нибудь кафе, кабаке, ресторане. Ты отвлечёшься. А когда вернёмся, наврём, что уже были в столовой. — Дина, я тебе, кажется, уже говорил: куда бы я сейчас ни пошёл, они последуют за мной, — терпеливо ответил Страшила. — И будут держать друг с другом связь, так что стакан нам принесут в этот самый кабак. Я ведь когда-то тоже вот так… околачивался под дверьми. Думаешь, они не понимают, те, что там? Прекрасно понимают, и я понимал. Это развлечение, Дина… развлечение, когда видишь, что жертва не хочет чего-то делать, а ты можешь её к этому принудить. Фактически ведь всё на их стороне. Они будут стучать в дверь, а потом сидеть под ней, будут меняться и ждать. И чем дольше воин сопротивляется, тем острее желание увидеть, как он сломается. Мы дежурили у двери посменно, не думаю, что теперь практика изменилась. Так что мимо них нам не пройти. — Давай выберемся из окна по верёвке. Там нет каких-нибудь пожарных лестниц? Будем бегать по лесу до завтрашнего дня, ищи ветра в поле. — Если бы был хотя бы третий этаж, я бы мог попробовать, — сказал Страшила угрюмо и зачем-то потрогал ветку ёлки.— Мы в детстве перелезали с третьего этажа на ветку акведука, которая подходит к монастырю. У меня просто сейчас нет знакомых, которые живут в этих комнатах. Вот если б был Медяница, мы бы захлопнули дверь перед носом этих малахольных и выбрались по акведуку вместе… — А Медяницу что, тоже… того? — осторожно спросила я. — Да нет, его в село какое-то распределили. Он старше меня на два года был… Страшила ударил кулаком по стене. — Ну хватит, ёлки-палки, сам же сказал, что мечник должен беречь руки! — вспылила я. — Не кулаками думай, а головой! Ну, в крайнем случае давай не будем выходить из комнаты неделю. Запасёмся едой и устроим себе тут эрмитаж, притворимся, что никого нет. Не будут же эти специалисты по кейтерингу ломать дверь? А стучать им когда-нибудь да надоест. Можешь заранее принести сюда побольше еды из столовой. Слушай, это хорошая идея. — Это плохая идея, Дина, — тихо возразил Страшила. — Потому что нам, в общем, не удастся отсидеться за закрытой дверью. Я не буду сейчас объяснять тебе, почему, но если мы доведём до такого, то ты сама всё увидишь. — Ба! держу пари, всё ограничится психологическим давлением, — презрительно отозвалась я. — Угадала, а? Не играй со мной в молчанку, боец. Ты уже из-за своей скрытности упустил момент, когда можно было в корне изменить происходящее. Если бы действовала я, то на раз-два выяснила бы, где именно находится тело Цифры. Самый простой вариант — устроить наблюдательный пост у зала идентификации. А ещё можно было бы сделать вид, что тебе очень хочется попробовать этого бульончику, и выяснить, в какую именно столовую идти, прямо у этих парней за дверью. Они-то точно знают, откуда принести пресловутый стаканчик! — Не знают они. Просто приносят мясной отвар из двух столовых и сливают в один стакан: специально для того, чтобы жертва не убеждала себя, что произошла случайная ошибка и стакан не из той столовой. — И не лень же таскаться по коридорам в оба конца ради такой хрени! — ужаснулась я. — Вот же времени и энергии у людей, их бы активность да в дельное русло! Впрочем, для этого нужен ум, а его-то у них явно не шибко… Ладно, боец, излагай мне, почему не удастся отсидеться в комнате. Чтобы я могла перехитрить противника, мне надо знать, что он способен предпринять. — Стукнут в службу охраны о подозрениях, что я мог совершить самоубийство, — нехотя объяснил Страшила. — Ответ из-за двери в этом случае не пройдёт, потребуется показать номер. А как только дверь будет открыта, закрыть её просто так мне не удастся. Понятно теперь? — Что значит «закрыть её просто так не удастся»? — зловеще переспросила я. — Наша комната — что хотим, то и творим! Нам её дали в пользование, и вторгаться сюда без разрешения никто не имеет права. Для службы охраны, так и быть, сделаем исключение, а остальных пошлём на три буквы, и дело с концом. В крайнем случае отмутузим парочку негодяев из числа заводил, а остальные сами разбегутся. Страшила вздохнул и тяжело опустился на матрац. — Ладно, пока буду спать. Не буди. — Как восемь лет назад. — Что восемь лет назад? — Не буди того, что отмечталось, не буди того, что не сбылось. Слишком раннюю утрату и усталость испытать мне в жизни довелось. Не обращай внимания, боец, спи. Из-за двери чуть слышно доносились голоса. И как им не скучно там сидеть, заняться, что ли, больше нечем, что они доставкой еды на дом развлекаются? Убого здесь всё же, если подобное считается «редким развлечением». Я впервые задумалась, что, возможно, отцы-командиры не просто так придумали занимать армию покраской травы и прочими спорно-полезными мероприятиями… Страшила спал, и я предпочла бы, чтобы он пребывал в объятиях Морфея до утра, но мои личные преференции здесь, понятное дело, никого не интересовали. Стук в дверь был негромкий, но монотонный и довольно раздражающий. — Слетелись, привиденья, — сообщила я. — Слетелись, — мрачно подтвердил проснувшийся Страшила, взял куртку и ушёл умываться. Его не было очень долго, и всё это время в дверь методично колотили, так что в конце концов я просто осатанела. Страшила вернулся, умытый, с чисто выбритыми висками. Он глянул на дверь, потом на меня, подошёл к окну и задумался. — Боец, хочу рассказать тебе про гомеопатию, — сказала я ему как ни в чём ни бывало. — Это лженаука, которая предполагает, что лекарство тем эффективнее, чем сильнее оно разведено водой. Также там действует принцип «подобное лечится подобным». Если ты социопат, то тебе поможет настой на раковине улитки; если ты плохо видишь, то тебе пропишут, видимо, настой на глазных яблоках крота. — Страшила поперхнулся. — Итак, как происходит приготовление лекарства. Ты лучше сядь, а то упадёшь от смеха. Допустим, ты страдаешь бессонницей. Кофеин бодрит людей и позволяет им дольше обходиться без сна. Мы помним, что подобное лечится подобным, а значит, делаем лекарство от бессонницы на основе кофеина. Погоди смеяться, я ещё только начала. Мы берём один стакан крепкого чёрного кофе и разводим его в ста стаканах воды. Поздравляю, мы сделали одно сотенное разведение. Присваиваем степени разведения римскую циферку C, то есть сто. Теперь надо обязательно встряхнуть эту жидкость, чтобы… э-э-э… активировать её витальную энергию. — Я жалела, что не могу жестикулировать, демонстрируя, как и что именно мы активируем. — Потом набираем один стакан из получившейся разведённой смеси, разводим ещё в ста стаканах чистой свежей воды. Снова встряхиваем, активируем витальную энергию, отключаем мозг полностью. Набираем ещё стакан, снова разводим, снова встряхиваем. Чем больше раз так сделать, тем эффективнее будет лекарство. — И какой тут механизм действия? — осведомился Страшила сквозь смех. — Такой, друже, что вода якобы обладает памятью и что она якобы запоминает только то, что волшебники-гомеопаты решили в неё добавить. Да что там — добавить! Я читала в «Коммерсанте», что они ставят сосуд с водой на подоконник в звёздную ночь, так что вода «заряжается светом далёких звёзд». Главное, чтобы никакому случайному ночному прохожему не вздумалось харкнуть на землю недалеко от этого подоконника, а то ведь вода, глядишь, и это запомнит. Ну вот ты смеёшься, а моя мама, даром что у неё высшее образование, кормила меня «Оциллококцинумом». Это сахарок, на который капнули такой вот водичкой. У него разведение 200C: то бишь двести раз мифический препарат из печени и сердца мускусной утки разбавляли в соотношении один к ста и встряхивали. Причём его, по-моему, вообще разводят по Корсакову: это когда надо вылить раствор из сосуда и налить туда свежей воды, которая получит память от того, что осталось на стенках. Неважно, если до этого в воду плевали, блевали: передастся только то, что нужно гомеопату… да. Страшила беззвучно смеялся, откинувшись на спинку матраца. В дверь продолжали стучать, но мы не обращали на это внимания. — А это ты к чему? — осведомился он. — Сейчас поясню. Стакан десятикратно разведённой таким образом жидкости вполне способен не содержать даже и одной молекулы исходного вещества, будь то кофеин, сердце мускусной утки или печень человека. — Вполне — способен — не, — недоверчиво повторил Страшила, понявший, судя по лицу, к чему я клоню. — Из килограмма курицы получается около трёх литров бульона, — принялась считать я. — В литре пять наших стаканов. Не думаю, что они сильно отличаются от ваших. Из кило курицы, таким образом, получается бульона на пятнадцать стаканов, то есть на пятнадцать человек. Молодой парень весит… допустим, семьдесят килограммов. Даже, положим, восемьдесят. — Вычислять, держа всё в уме, было довольно неудобно. — Пятнадцать умножаем на восемьдесят… — Тысяча двести, — сказал Страшила придушенным голосом. — Там было пять трупов. Значит, тысячу двести умножаем на пять. Шесть тысяч стаканов. Можно особо и не разводить. Он сидел слегка зеленоватый, но его, вопреки моим опасениям, не стошнило от моих лектеровских вычислений. — Да это чушь какая-то, — возмутилась я. — Нельзя накормить пятью трупами шесть тысяч человек! Наверняка я где-то ошиблась. Давай перепроверим на бумаге. Я, начиная свою речь, понятия не имела, к чему приведут меня эти подсчёты. Число меня слегка ошарашило. Надо было не выпендриваться с научным методом познания, а просто заболтать Страшилу, что многократное разведение бульона, требующееся для того, чтобы накормить весь их орден, приведёт к высокой вероятности отсутствия в стакане молекул человечины. Но теперь отступать было поздно. — Наверно, суть в том, что куриный бульон мы варим именно из мяса, — предположила я, подумав. — А когда я называла массу человека, то там ведь и кости… — Дина, всё, не ломай голову, — сказал Страшила. — Я не стану пить этот бульон, даже если его разведут до состояния вашего оцилло-чего-то-там. — Замётано, — поспешно одобрила я, радуясь, что он не стал заострять внимания на ошибочности моей теории. — Тогда давай действовать, исходя из того, что пить бульон мы не будем ни при каком раскладе. Скажи мне для начала, что будет, если ты просто откажешься? Куда пойдут эти люди, кому начнут строчить жалобы, как станут подкреплять свои обвинения? — Ну, донос напишут, попадёт в рассмотрение — потащат на допрос, — мрачно ответил Страшила. — Ересь могут впаять, наверно. Не знаю точно: все в итоге соглашаются. Если одобренного прошения насчёт поста нет, то, по идее, отказаться нельзя. — Ты мне давай без идей! — взвилась я. — «По идее»! Ваши идеи — это обычный страх перед мнением большинства и жалким психологическим давлением! Стыдно, боец, что взрослый уравновешенный парень боится каких-то лишенцев, которым нечем заняться! Сказал, что сегодня ешь только саранчу с мёдом, и точка. Можешь объявить, что я так велела. К чёрту благословения и одобрения, что за чушь, это же религия! Можно сослаться на озарение от святого духа, на божественный экстаз, на видение! И пусть только кто попробует усомниться: вещие сны описаны в Великой священной — значит, они возможны. Врага нужно бить его же оружием! Судя по лёгкой заминке за дверями и слегка изменившемуся ритму стука, стучавшегося сменили на посту. Страшила думал. — Теоретически можно… — хмыкнул он наконец. — Хотя как-то по-детски, не находишь? Всерьёз ссылаться на это… — Ну лично я без лишних отсылок выплеснула бы этот бульон прямо в их омерзительные морды, — сладострастно призналась я. — И порекомендовала бы откалибровать борзометр. — Тише, — напомнил Страшила и усмехнулся чему-то, задумчиво потирая висок. — Воин-монах шестьдесят — четыреста двенадцать! — проорали из-за двери хриплым мужским голосом. — Открой, у меня времени мало. А вы брысь отсюда! Страшила с недоумением посмотрел на меня и, подумав, пошёл открывать. «Может, это они так заманивают, и сейчас начнётся экшен?» — с опаской подумала я. Но перед дверью стоял мрачный пожилой бритоголовый мужик. Не обращая внимания на собравшуюся вокруг группу, которая и не думала расходиться, он глянул моему бойцу в лицо. «Ну и рожи… — восхитилась я его окружению. — С них только центрального персонажа «Беспутного семейства» Яна Стена рисовать». Мне всегда было интересно, почему он изобразил на картине в таком неприглядном виде самого себя со своей семьёй. Так у него-то герои вышли хоть и беспутными, но какими-то милыми, забавными, что ли… — Номер? — 60412, — ответил Страшила. — К магистру по поводу прошения через двадцать минут. Форма одежды вторая. А вы все тут что собрались? — Выразить соболезнования святому брату, потерявшему бывшего куратора, — объяснил Земляника. — Ясно. Если выразили, то исчезните прямо сейчас. Брысь отсюда, сказал! А ты, номер 60412, иди к себе и смотри не опоздай. Я с нежностью сфокусировала взгляд на бритоголовом. «Пусть ваша долгая жизнь будет озарена светом радости, свободы и счастья», — пожелала я растроганно. Парни за дверью тоже воззрились на бритоголового — явно с другими чувствами, но спорить не осмелились, хотя и не ушли. Мой боец запер дверь и медленно повернулся ко мне. Он смотрел на меня почти со страхом, и я чуть не захохотала в голос. — Дина, — осторожно произнёс Страшила, — это ты сделала так, что прошение рассмотрели сразу? — Кто же ещё, муахаха. Боец, ну кому я рассказывала про когнитивные искажения? — Их не рассматривают в тот же день, — упрямо сказал Страшила, вцепившись обеими руками в волосы. — Просто не рассматривают, да это и по регламенту так! А ты сказала, что когда рассмотрят сегодня, то мне будет стыдно. Как ты это сделала? Он смотрел на меня так, что мне страшно захотелось его всерьёз разыграть, но тогда исчез бы нужный воспитательный момент. — Боец, искушение морочить тебе голову, конечно, велико, — признала я мягко. — Однако заверяю: моя заслуга здесь лишь в том, что я убедила тебя проявить активность со своей стороны. Люди настолько инертны, что даже не пытаются что-то предпринять, так что когда их убедишь хоть что-то сделать, они считают результат своих усилий чудом. Я видела, что Страшила не поверил мне ни на йоту. — Да может быть, это по другому твоему прошению, которое по поводу отпуска, — предположила я. — Ты же его как раз вчера относил, помнишь? Страшила растерянно посмотрел на меня. — Кстати, ты, наверное, права… А, моль небесная! Он яростно сжал виски обеими руками, и я поняла, что моего бойца надо срочно спасать. — Маленький мой, ну чего ты? Это же мы с тобой знаем о наличии первого документа, а они-то — нет! Просто веди себя понаглее. Даже врать не потребуется: достаточно не разубеждать ни в чём этих мерзавчиков, нахально улыбаться, блефовать — и они всё домыслят сами. Люди по природе своей склонны к самообману. Первое правило волшебника. Сечёшь? Страшила взял меня на руки, наполовину вытащил из ножен и поцеловал. Минуты две я ошалело молчала, не зная, как реагировать. Даже чуть было не осведомилась, не рискую ли я заржаветь от поцелуя, а потом вспомнила, что рикассо не ржавеет. Я соображала, не является ли это харассментом… но вообще-то я сейчас кусок железа, так что, наверное, это норма… да и Страшила мне стал как младший братик… Мой боец тем временем рылся в шкафу. — А вторая форма одежды — это как? — Их всего две у нас, — объяснил Страшила. — Одеваемся по погоде, как самим удобнее, всё равно без куртки никто в здравом уме из комнаты не выйдет. А форма определяет только, как носят меч. Первая: кладут на надплечье, на наплечник. Вторая: вешают за спину, пристёгивая к ножнам ремень. Куда я его дел, не понимаю… — И видимо, ещё нулевая, — ехидно добавила я. — Когда без меча, не при исполнении. Страшила хмыкнул. — Такой нет, — сообщил он, продемонстрировав тем самым неготовность к адекватному восприятию шуток. — У нас говорят, что без меча — это даже не форма одежды, а её бесформенность… Первую ещё называют боевой, а вторая — это так называемая официальная, когда к руководству ходишь. Просто когда меч висит за спиной, ты не можешь ни переговариваться с ним, ни быстро его выхватить. Нервирует, мягко говоря. — Как не можешь выхватить быстро? — переспросила я. — А Геральт, ниндзя? а этот… Блэйд, убийца вампиров? Как они-то мечи из-за спины вытаскивали? Страшила обернулся и глянул на меня, потом, видимо, нащупав то, что искал, снова отвернулся. — Сейчас покажу. Он принялся прикреплять ремень к ножнам, быстро застёгивая пряжки. Я смотрела на него, размышляя о людях за дверью. Ушли они, послушавшись того бритоголового, или нет? Страшила перекинул ремень через голову, так что рукоять оказалась за правым надплечьем; я почувствовала себя сумкой почтальона Печкина. Помнится, примерно так же Цифра носил мою неодушевлённую копию, но у него рукоять меча виднелась слева. Да, точно: потому что на правом надплечье он нёс Струну. — Теперь смотри. Страшила завёл руку за спину и принялся медленно вытаскивать меня из ножен. — Видишь? Рука уже полностью распрямилась, а меч всё ещё в ножнах. — Вижу. — И никак его сейчас не достать, по крайней мере, двуручник, — он снова аккуратно вдвинул меня в ножны. — Тебя к тому же и просто тяжело держать одной рукой. Ещё и ухо себе рискуешь отрезать, между прочим. Ладно, пойдём, а то опоздаем. Снаружи, что показательно, никого не было, и я возликовала. Вообще ни души во всём коридоре. Страшила запер дверь на ключ, и мы с ним зашагали к Катаракте. На двери кабинета сверкали тусклым золотом пять гордых нулей, а рядом с помещением сидело сразу четверо бритоголовых. Я предположила, что это лишь надводная часть айсберга, а остальная многочисленная охрана располагается в близлежащих комнатах. — 60412, к магистру по поводу прошения. — Хорошо, раковина справа. Страшила вымыл руки, вытер их снежно-белым рушником и ткнул пальцем в стекло с краской; бритоголовый быстро прокатил подушечку по листочку. — Пока посиди, позовём, — кивнул он. Псевдокатолической купели с водой здесь, к счастью, не было, и краску, видимо, предполагалось смывать под обычной струёй воды в раковине. Вот это я одобрила: гигиенично, а то выходила какая-то древнеиудейская миква. Мы сели и начали терпеливо ждать. Над дверью, к слову, местные умники написали очередной афоризм на латыни. Буквы были покрыты солидно выглядевшей патиной, хотя меня, как человека, не однажды патинировавшего украшения, это не особенно убедило в их возрасте. «Multa ante temptes, quam virum invenias bonum, — насмешливо прочитала я про себя. — Multa по-итальянски — штраф, что бы могло значить остальное? Проштрафился — трепещи? Оставь надежду, всяк сюда входящий?» Страшила словно бы прочёл мои мысли. — Это о том, что стоящую, честную личность находишь не сразу, а через множество проб и ошибок, — объяснил он мне чуть слышным шёпотом. «Юмористы вы», — подумала я одобрительно. И представила себе такую же надпись кириллицей над входом кабинета каждого российского депутата и сенатора. И члена правительства. И президента тоже. «Да, действительно: multa — явное родство с итальянским molto, много; к тому же — мульти, приставка, также означает большое количество… А temptes — это попытка или, как сказал Страшила, пробы и ошибки — в самом деле немного похоже на английское attempt…» — 60412, заходи. Комнатка производила гнетущее впечатление. Из-за огромных ящиков с бумагами она казалась ещё меньше, чем каморка Страшилы. А хуже всего был витраж. Как вещь в себе он был даже красив; его составили из рубиновых и тёмно-серых, почти чёрных, восьмиугольников и квадратиков, да ещё с авантюриновым эффектом. Но из-за тёмных тонов всей этой красоты сквозь стёкла проникало недостаточно света, так что рядом со столом горели всё те же минималистичные светильники, как в коридоре. Да и отсвет получался какой-то кровавый; я представила себе, что мне пришлось бы всю жизнь сидеть в подобной мрачной каморке с одним столом, одним креслом и чудовищными ящиками, полными разных бумажек, и внутренне содрогнулась от сочувствия к магистру. В напольном держателе лениво лежал меч в тёмно-красных ножнах с отделкой золотыми ниточками. «Консервативно и стандартно», — ехидно подумала я и развеселилась: вот, уже начинаю считать оформление оружия указанием на статус человека! Магистр сидел с видом вице-короля заморской колонии века так семнадцатого и мрачно читал какую-то бумагу со следами неровных сгибов. Указательный палец у него был испачкан чёрной краской, и он держал его на отлёте. Куртка на нём была обычная, без всяких мечей. Катаракта сложил бумагу и, немного подумав, разорвал её вдоль, а затем кинул обрывки в монструозных размеров деревянный ящик рядом с собой. — Хочу выразить тебе соболезнования в связи со смертью святого брата Цифры, — сказал он; мой боец молча поклонился. — Видел твоё прошение, что ты хотел бы получить отпуск из монастыря. Он что, знает всех их наизусть по именам? Но потом я догадалась: наверняка просто посмотрел досье моего бойца или как оно у них тут называется. — Прошение я подавал до его гибели, — уточнил Страшила, как будто его могли заподозрить в желании устроить увеселительную поездку вместо траурных мероприятий. Магистр кивнул, и я готова была поспорить, что с сочувствием. — А почему не написал, куда намереваешься отправиться? — Я просто не знаю, где сейчас находится бог, — объяснил мой боец. — Хотел бы направиться именно туда. Цифра говорил, что это вроде бы престижно, но мне показалось, что Катаракту ответ как будто разочаровал. И я вспомнила, что покойный куратор упоминал, как магистр в юности отколол прилюдно какую-то шутку по поводу всемогущества бога. Может, он просто, как и я, здравомыслящий и не верит во всю эту ерунду про божественную сущность правителя? Уж человек на его должности точно знает, чего стоят эти байки для малограмотных. — А зачем тебе это нужно? — мягко спросил Катаракта. Страшила неопределённо повёл надплечьями. — Я-то бога видел, а вот мой меч — ещё нет, — сказал он, словно бы в шутку. Магистр склонил голову набок и уставился на нас; я прямо-таки видела, как он анализирует что-то в уме. Может, мы переиграли, и тут не принято настолько открыто говорить о мечах как наделённых душой? Но ведь мой боец и не сказал прямым текстом, что я живая в полном смысле. А посмотреть на бога — что тут такого, в конце концов: в военном монастыре его и так видели, когда он к ним приезжал… семь лет назад, что ли? А может, они видели его из собственных комнат? Открыли витражное окно, посмотрели издалека… Хотя Цифра сказал, что бога они видели, как меня… Фигура речи? — Сожалею, святой брат Страшила, — произнёс Щука, — вынужден тебе отказать. Он моментально нашёл наше прошение на заваленном бумагами столе, как будто точно помнил, где оно лежит, и с коротким треском разорвал его вдоль. — Без объяснения причин, святой отец Катаракта? — уточнил Страшила; мне показалось, что он совсем не расстроился. — Именно. Имею право, — отрубил Щука и притворился, что пишет что-то очень важное; а может, это и вправду было что-то важное. — Свободен. Писал он не восковым мелком, а восхитительной перьевой ручкой, которую я не сразу и заметила среди всех этих бумаг. Я не могла подсказать моему бойцу, что делать, но он отлично справился и сам. — Виноват, — произнёс Страшила, — я сегодня подавал ещё одно прошение… — Неужели вдруг возникло желание поститься? — спросил Катаракта, не без иронии подняв на него глаза. У меня возникло неприятное ощущение, что он видит всех насквозь. Ну это, конечно, было не так, потому что иначе он знал бы, что я не мёртвый кусок металла. Просто его предположение являлось вполне логичным… «Вот же мерзавец, — подумала я мрачно, — понимает, как отвратительна практика с этими бульонами, и ничего не предпринимает». — Именно, — довольно хмуро ответил Страшила. Щука задумчиво взглянул на стоявший справа от нас ящик, наполовину заполненный какими-то пафосными документами с нечитабельными золотыми, красными и голубыми буквами в шапках, сразу бросавшимися в глаза, и массой других бумаг. «Вот это и называют долгим ящиком, — подумала я с мрачной иронией. — На гроб похоже». Ящик был длинный и узкий, метра два в длину, а шириной чуть превышал местный стандартный лист. По всей видимости, новые поступавшие документы подсовывали под уже имеющиеся со стороны двери, так что мало-помалу они один за другим, как на конвейере, достигали очей Катаракты. Я с ужасом воззрилась на этот ящик и до глубины души прониклась жалостью к магистру. Но он, по-моему, смотрел на него с удовольствием. Может, тут обычно бывает больше бумаг? — Если сегодня, то его пока даже не отсортировали, — сказал он. — Если сейчас найдёшь и принесёшь, я согласен утвердить его лично без очереди. Страшила отступил на шаг, быстро поклонился и вышел. Как у них здесь светло-то в коридорах! Я хмыкнула про себя, перехватив пронзительный взгляд бритоголовых, направленный нам за спину: они смотрели, явно проверяя, всё ли в порядке с магистром. «Да не убили мы его, товарищи охранники, не убили, — подумала я. — Полезная процедура, убийца вряд ли скроется безнаказанным. Хотя если это смертник, то ему будет всё равно. А Щуке к тому времени тем паче. Вообще зря он в одиночестве принимает посетителей, это, в некотором роде, опасно. Меч у него, конечно, под рукой, но от особо подготовленного товарища им не отмашешься. Тем паче что магистр у нас не славится как мастер клинка». Мы почти бегом направились в канцелярию. Я представляла её себе примерно в духе описаний Гоголя в «Шинели» или «Мёртвых душах»: склонённые головы, затылки, много бумаги, черновой и белой — и скрип мелков, который, как и скрип перьев, мог походить на шум от телег с хворостом, проезжающих лес, заваленный опавшими листьями. На деле же помещение канцелярии сильно напоминало гроб: с очень низким потолком, с толстыми уродливыми колоннами, поддерживавшими свод, вокруг которых теснились стеллажи с поистине громадными, неровно сложенными стопищами бумажных папок. Окон не было, и на полу горели лампы в широких металлических посудинах, заляпанных маслом. Я не знала, какой здесь мог быть расход кислорода и был ли приток свежего воздуха, но вентиляционных отверстий вокруг не наблюдалось. Горящие фитильки едва колебались. Перед входом стояло несколько составленных вместе столов, на которых громоздились бумаги; туда-то мы и направились. Я сначала решила, что трое человек вокруг этих столов — из числа служащих, но потом поняла, что это воины-монахи, просто без обычных чёрных курток, в одних светлых свитерах, прямо поверх которых были затянуты ремни. Это был первый раз, когда я видела, чтобы воин-монах вне собственной комнаты не надевал броню. Видимо, здесь было очень жарко. — Мне нужно забрать обратно прошение, приносил совсем недавно, — произнёс Страшила скороговоркой. Я думала, что тут-то мы и умрём в груде этих бумаг, потеряемся в них навеки и превратимся в книжных червей; но монахи просто уточнили тему прошения и примерное время, когда его принесли, выцепили нужную стопку и за пару минут нашли наш рапорт. А вот дальше уже стало сложнее, потому что бритоголовые настаивали на том, что раз документ забирают, его надо разрегистрировать и поставить пометку об аннулировании; а Страшила утверждал, что с регистрации снимать и аннулировать его как раз не нужно. В конце концов с нами отправился контролировать процесс один из бритоголовых, надев по случаю выхода из канцелярии обычную чёрную бронекуртку. Пояс он застегнул поверх неё прямо в коридоре, и мой боец посмотрел на него почти с суеверным ужасом. Дальше всё прошло как по маслу: нас запустили внутрь, Щука, бегло взглянув на лист, чиркнул по нему своим перьевым паркером, небрежно ткнул указательным пальцем в стёклышко с краской на столе и сам быстро, но осторожно прокатил подушечку по документу. Я жадно воззрилась на бумаги на столе; да они тут не все на латыни, вон какие-то закорючки типа грузинских… или армянских? Все тексты, как назло, располагались ко мне вверх ногами; я лихорадочно металась по ним взглядом, выискивая и не находя буквы русского алфавита. Мне казалось, что у меня сейчас клинок даст трещину от любопытства, а Щука уже протянул нам прошение, и скотина Страшила, вместо того чтоб под каким-нибудь предлогом остаться у стола, дав мне как следует изучить бумажные сокровища магистра, поклонился и вышел. Бритоголовый из канцелярии посмотрел на наш документ, удовлетворённо кивнул и направился восвояси. Страшила снова потащил меня по коридорам и переходам, и теперь я была внимательнее и смогла обнаружить закономерность в том, как он выбирал маршрут. Он в основном шёл вперёд, изредка заворачивая вправо, и несколько раз поднимался по лестничным переходам, пока не вышел на шестой этаж как раз недалеко от своей комнаты. У нашей двери никого не было. По коридору шли по своим делам люди, но нас никто не караулил. — Вот так вот, — задумчиво произнёс Страшила, закрывая за собой дверь. Он положил меня в держатель, сел, откинувшись на спинку своего кресла-матраца, и уставился в одну точку. — Есть идея, — осторожно сказала я наконец, нарушив молчание. — Подать рапорт с предложением рассматривать прошения насчёт соблюдения поста в ускоренном порядке. Выделить для них, например, особый ящик и особого человека, который будет сразу относить их на подпись. У меня возникло ощущение, что ваш магистр был бы не против. Полагаю, это сохранит душевное здоровье очень многим членам вашего ордена и положит конец неумной забаве товарища Артемия Филипповича и иже с ним. — Потом, — отмахнулся Страшила. — Почему Артемия Филипповича? — Потому что Земляника, — туманно объяснила я, думая о вожделенных бумагах на столе Щуки. — Дина, спасибо тебе. Я бы сам ни за что не вспомнил о первом прошении. — Так и я о нём не вспомнила! — засмеялась я. — Просто, понимаешь, мой жизненный опыт говорит, что главное — попытаться. Приложить хотя бы минимальное усилие, а дальше всё сложится само. — Мне бы интуицию, как у тебя, — с завистью сказал Страшила, и я поняла, что он, несмотря на мои слова, всё равно приписывает мне какие-то магические свойства. — Я бы тогда ни одного поединка не проиграл и давно бы, может, уже магистром был. — Слушайся старую Дину — сделаю тебя магистром, — посулила я. — Такого счастья мне даром не надо, — поспешно отказался мой боец. — Я просто так сказал. Мне хорошо на моём месте. — Да это только кажется, что ваш магистр одни бумажки перебирает. Может, он вообще… создаёт имитацию бурной деятельности. Не думаю, что он прямо так аскетично живёт и спит на сталинской шинели, укрываясь полой. Я бы на его месте передоверила замам всю бумажную работу и наслаждалась бы жизнью. Страшила посмотрел на меня с укором. — Катаракта действительно работает, — заверил он. — И думает о благе ордена. Дина, даже мне есть с чем сравнить; и старые воины-монахи подтверждают, что лучше него магистра у нас не было. — У нас тоже так, — проворчала я. — Жив генсек или там президент, все его хвалят; а как помрёт, выясняется, что всё было плохо, и начинают поливать его грязью. Жил-был Николка, самодержец всей Руси… — Дина! — резко качнул головой Страшила. — Я ведь помню, как кормили несовершеннолетних до него. И вижу, как их кормят сейчас. Не этой непонятной тюрей, а как всех. И ты не поверишь, но Щуку и за это поливали грязью и даже пытались убить. В полевых условиях, просто, понимаешь, не полагается разных… как это слово… разных… — Разносолов? — Точно! — Страшила посмотрел на меня с некоторым удивлением. — А ты хоть знаешь, что это такое — разносолы? — спросила я не без ехидства. — Нет, — признался мой боец после недолгих колебаний. — Я тоже не знаю, но по логике — какие-то деликатесы. Ну правильно, что их в походе не полагается… разве только высшим чинам. И что? — Некоторые считают, что если с детства привыкаешь к этой дрянной тюре, то потом, в походе, испытываешь не отвращение к ней, а что-то вроде нежности, — отозвался Страшила задумчиво. — А если ты её никогда не пробовал, то в походе к усталости прибавится ещё и недовольство из-за пищи. Но, Дина, она действительно мерзкая. Если бы в неё не добавляли пряностей, её вообще нельзя было бы есть. И ребёнка ею кормить, по-моему… подло: он ведь даже не имеет права возмутиться. Знаешь, в моём детстве один воин по прозвищу Сума выступал за то, чтобы детей стали кормить нормально; и Луковка, который тогда был магистром, просто перевёл весь орден на десять дней на такую вот тюрю. Объявил, что это из-за предложения Сумы, и его за это убили почти сразу. Я мигом вспомнила «Цельнометаллическую оболочку». Да, нет ничего лучше коллективной ответственности, когда коллектив несознательный. — Минутку! — возмутилась я. — А почему и в походе нельзя кормить армию нормальной пищей? Вот у нас солдат кормят, скажем, гречневой кашей — я лично её ела в части, когда батя меня туда водил. И она вкусная — даже если есть её без мяса, консервов или всяких, не побоюсь этого слова, разносолов. А если ещё и с подливкой… С другой стороны, у нас вон и перловкой солдат кормят, она же дробь-16, кирза, болты и далее по списку; причём они, когда едят кашу, шутят, что армейский повар забыл её сварить. — У нас не так давно начали выращивать и отваривать гречку, — сообщил Страшила со странной меланхолией. — Да, она действительно вкусная. Но ты ведь понимаешь, Дина, в походе сложно полноценно накормить столько народа, кормят, чем придётся… — Что значит — сложно?! Раз сложно, значит, завязывайте с войнами, пока не добьётесь нормального менеджмента в плане обеспечения подвоза и распределения продуктов! Знаешь, я до сих пор не уверена, как у наших десантников было с продуктами во время броска на Приштину. То есть натовские товарищи утверждают, что через пару дней у наших не осталось ни еды, ни воды, и они предложили «поделить аэродром». Мадлен Олбрайт писала что-то такое. Но я вот сильно сомневаюсь, что если бы мы правда предложили поделить аэродром в обмен на минералку, то такое предложение осталось бы без ответа. И потом, десантники, выходит, отправились на аэродром даже без сухпайка? Хотя там им, впрочем, помогали местные — скажем, на пути в Приштину передавали военным еду. — Прямо передавали, по собственной воле? — фыркнул Страшила. — Представь себе, — ехидно ответила я. — По собственной: они тогда ещё не знали, что наше руководство окажется не готово развить уже достигнутый успех. И братушки-сербы, кстати, против нас никогда не воевали. Что именно тебя удивляет? А вы у местных отнимаете еду силой, что ли? Страшила посмотрел на меня, и мне показалось, что глаза у него словно бы запали. — Смотри… — начал было он и вдруг беспомощно умолк. — Ладно, я поняла, — мрачно сказала я. — Успокойся, боец, это ведь не ты придумал такие правила. — Да Дина, понимаешь… им же всё равно, — произнёс Страшила каким-то странным голосом. — Им безразлично, в какой стране жить. Даже если республику завоюют, чего дух святой не допустит… они и разницы не заметят. — Так а вы обеспечьте им такой жизненный уровень, чтобы они замечали и понимали, что потеряют, если их завоюют. На выходе получите патриота. Знаешь формулировку Аллена Даллеса: «беспокойство о безопасности своего государства»? — Дина, да что ж ты говоришь такое? — крикнул Страшила с возмущением. — Так у вас, значит, считается? Что если страна не в силах обеспечить достойный уровень жизни, то можно продаться другой стране? — Это не у нас считается, — мрачно отозвалась я. — И это даже не моё личное мнение. У меня, конечно, как и у большинства людей, тоже искажено восприятие, но я знаю, что обычно человек готов умереть не столько за страну, сколько за идею, что он своей смертью приблизит свою страну к процветанию — и благосостоянию всех граждан. Разве не так? А если отнимать у своего же населения продукты — к чему вы приближаете страну? К уменьшению благосостояния всех граждан? «А некоторые даже умереть не готовы, — подумала я ехидно. — Сочинил же Успенский про своего Оранжика. Защищать, мол, готов, умереть — нет… Ну и правильно, жизнь одна: умники-то, которые начинают войны, сами не готовы идти под пули. Вот бы по заветам Хемингуэя расстреливать в первый день боевых действий всех, кто наживается на войне и способствует её разжиганию: чай, тогда войн поубавилось бы». — Страну надо защищать, иначе у местного населения отнимут не только продукты, но и жизни, — возразил Страшила с глубоким убеждением. — Так кормите ж красных рать, хлеб неси без вою — чтобы хлеб не потерять вместе с головою! Владимир Маяковский. Просто ведь тех, кто работает на земле и увеличивает ВВП, обычно не убивают, максимум — облагают данью. Но у вас-то народ налоги и так платит, несмотря на всесилие боженьки. Поэтому-то населению и нет разницы, кто у власти и в какой стране оно живёт: хуже уже не будет. Баба молвила: «Ни в жисть не отдам я бублики! Прочь, служивый, отвяжись! Чёрта ль мне в республике?» Страшила побелел так, что я испугалась, что он потеряет сознание. — Послушай, — сказала я поспешно, — это нормально. Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Война должна быть преходяща, и воспитывать ребёнка только для неё — дикость и варварство. Когда люди говорят: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», они же хотят, чтобы им стало, что терять, правда? Когда у человека нет ничего, кроме цепей и жизни, то он способен на очень многое и действительно опасен. Потому что жизнь без свободы и без радости теряет ценность, её и отдать не жаль ради того, чтобы у других таких же угнетённых всё это появилось. Поэтому, между прочим, у тебя, друг мой, в собственности практически ничего и нет — чтобы не жаль было расставаться с нажитым добром; но вот непосредственно мотивация отдать жизнь, по мне, подкачала. — Да что ты к этой жизни прицепилась? — Страшила недобро усмехнулся. — Ты вечно жить собралась? Умирать всё равно когда-нибудь придётся. И мне, и другим. — Но можно ведь попозже, — возразила я. — Чем позже, чем лучше. Разве не так? Эвтаназию как избавление от физических страданий не берём. — А почему не берём? — холодно улыбнулся Страшила. — А если не от физических, а от духовных? Если какой-то несчастный не ведает бога, не хочет посвятить себя служению ему и республике, не верит в жизнь вечную после окончания этой — разве не лучше избавить его от тяжести существования без радости, без надежды, без смысла? Я пару секунд пыталась понять, шутит он или нет. — А ты веришь в жизнь вечную после окончания этой?.. — Я надеюсь, что её нет, — сухо ответил Страшила. — Однако я посвятил свою жизнь здесь служению республике и богу. И это придаёт ей смысл. Потому что одно дело — умирать, зная, что ты своей смертью оплачиваешь долг хотя бы перед своей Родиной и даёшь ей возможность жить и, как ты сказала, процветать. И совсем другое — подыхать, осознавая, что ты всю жизнь набивал себе брюхо и карман, а сейчас приходится оставлять это славное, беспечное, восхитительное существование! — Неплохо у вас поставлено патриотическое воспитание молодёжи, — отозвалась я с искренним уважением. — Респект, это основа военной мощи страны. Но я слышу в твоём голосе ненависть, и это не очень хорошо. Нет ничего плохого в том, чтобы зарабатывать деньги… это ложная дихотомия. Радоваться надо, если государство такое, что человек может честным путём разбогатеть. Серьёзно, боец, это с какой стороны посмотреть. С одной — набивать брюхо и карман, с другой — быть, скажем, успешным бизнесменом. С одной — быть убеждённым бессребреником и меценатом, а с другой — лохом, которого все разводят на бабки. А может, это ты прав, а у нас просто не так хорошо обстоит дело с патриотическим воспитанием. Я сумрачно вспомнила наши российские реалии. Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы? Не эти ли, грабительством богаты? Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве, великолепные соорудя палаты, где разливаются в пирах и мотовстве… Меня внутренне передёрнуло: поистине бессмертная комедия Грибоедова нисколько не потеряла своей актуальности… — А скажи, вот детей у вас кормили этой самой тюрей; а есть ли разница между, скажем, их едой — твоей едой — едой бритоголовых — и меню верхушки вашего ордена? — Нет разницы, — без колебаний ответил Страшила и улыбнулся моему недоверчивому звону. — То есть раньше наверняка была: тогда и руководство ордена вообще не питалось вместе с рядовыми воинами-монахами. А сейчас — нет. Да Щука, бывает, и лично приходит в столовые! Не каждый день, он всё-таки занят; но иногда спускается и ест со всеми. — Круто, — сказала я с завистью. — Клёвый у вас магистр. Эти его сошествия в столовые должны иметь знатный пиар-эффект. Изначально я намеревалась зачитать брехтовское: «Говорят, что армия — образец народной общности: чтоб узнать, так ли это, нужно заглянуть на воинскую кухню». И далее по тексту: «Все сердца должны быть воспламенены общим чувством, но в котлы заложен разный харч». Однако Катаракта меня приятно порадовал. Хотя, держу пари, из руководства ордена не все рады исповедовать приверженность заветам Суворова… — Слушай, а чего у магистра такая маленькая охрана? — Он сам так решил, — ответил Страшила. — У Луковки, помню, было пятнадцать воинов в охране, а потом тридцать. Но четверо — это только здесь, в монастыре: просто если вдруг взбунтуется весь орден, то не поможет никакая охрана. Впрочем, Щуке-то это вряд ли грозит. На него, когда несовершеннолетних стали нормально кормить, пробовали напасть наши сумасшедшие блюстители традиций… вдесятером, что ли: их чуть не растерзали там же. А за пределы монастыря Щука редко выбирается. Он, говорят, ослов не любит. — Двусмысленная фраза, — хмыкнула я. — Так ходил бы пешком. Или noblesse oblige, положение обязывает? В смысле, ему это не по рангу. — Может быть. — А ещё, наверное, времени жаль: на осле, мне кажется, быстро не поездишь, — добавила я. — А магистр не боится, что его отравят в общей столовой? — Дина, ну что ты… — с укором покачал головой Страшила, так что я почувствовала себя каким-то рыцарем плаща и кинжала с испорченной душонкой. — Я-то ничего: я добра вам хочу! У нас, скажем, многих в своё время травили. Чем лучше человек как управленец, тем больше вероятность, что его отравят. Поэтому я и говорю. — Я бы здесь с тобой не согласился, — сказал Страшила, поколебавшись. — Луковка, прежний наш великий магистр, был… очень плохим управленцем. Это общее мнение, и я с ним согласен. Вот его отравили. — Так что ты тут мне брови ломаешь в праведном возмущении? — поразилась я. — «Дина, ну что ты»? Готова поспорить на что угодно, что это не единичный случай. Я бы на месте Катаракты вообще не садилась есть без дегустатора! — У него личная охрана, естественно, пробует еду, но он слишком много сделал для ордена, чтобы опасаться, что его здесь могут отравить, — на голубом глазу сказал Страшила, только что расписывавший, как на Щуку пытались напасть ревнители традиций; а я возразила, что Доку Умаров тоже так думал (если, конечно, он действительно умер от отравления). — А его предшественника отравили, к слову, не у нас: он ездил с богом и богемой по всему Покрову и возвратился к нам уже больной. — По всему Покрову или по всей республике? — уточнила я. — Ну да, по республике, по Покрову. — Подожди, вы не дифференцируете понятия Покрова и вашей республики? Страшила равнодушно повёл надплечьем: — Наша республика находится на Покрове. И здесь же есть и другие страны, мятежные, в том числе антитеистские. Но они все рано или поздно падут, и весь Покров будет принадлежать республике. Иначе и быть не может. «Мятежные страны — вот это формулировка! — восхитилась я. — Нет, братцы: мятежные страны! Звучит, как характеристика, данная страной-гегемоном. И какой тонкий намёк на безнадёжность сопротивления! Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе». Вообще Страшила сейчас напомнил мне австралийского мальчика Толине из романа «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Помнится, он считал, что весь мир — это колония Британии (даже луна ей будет принадлежать). Спору нет, то была громадная колониальная империя, над ней никогда не заходило солнце… но, во-первых, до общемирового господства ей было как до звёзд, а во-вторых, что-то подсказывало мне: республика Страшилы находилась далеко не на уровне Британской империи. — Это какая-то фашистская идеология, — объявила я. — И она усугубляется тем, что ты называешь другие страны «другими странами», потому что не знаешь точно, какие государства окружают твоё Отечество. Страшила промолчал, но уши у него стали рубиновыми. — Боец, думаешь, это правильно? — вкрадчиво сказала я, стараясь не обидеть его. — Однако, в конечном счёте, всё поправимо, разве нет? Не стыдно не знать, стыдно не учиться. — Дина, можно, ты сменишь тему? — Можно, — жизнерадостно согласилась я. — Пиши рапорт, чтобы изменили процедуру рассмотрения прошений по поводу постов. На сей раз Страшила не смог отбояриться и с мрачным лицом полез за бумагой и мелком; но когда приступил непосредственно к написанию, мигом успокоился. Я на всякий случай потребовала дать мне глянуть, что он там наваял, и осталась довольна. — Пойду в столовую — отнесу, — пообещал мой боец и вздохнул; мне показалось, он вспомнил, как относил вот так же по пути другое своё прошение — и тогда Цифра ещё был жив. Тут раздался стук в дверь. Страшила мигом цапнул с тумбочки подписанный магистром лист и отворил. В коридоре маячил всё тот же бледный монашек, похожий на лягушку. На сей раз, насколько я могла рассмотреть, он был в одиночестве. — Вот тебе благословение лично от Щуки, — Страшила ткнул бумагу под нос монашку, который с явным сожалением впился глазами в текст. — И шёл бы ты отсюда, пока я тебе снова физиономию не разбил. И он закрыл дверь, яростно провернув ключ в замке. — «Снова», — ехидно повторила я. — Ему, видимо, понравилось, раз опять нарывается. — Просто моль небесная во плоти, — проворчал Страшила. — Мы его однажды избили так, что всё лицо было в крови. Красное, как земляника, короче. С тех пор и зовём его так. Я внутренне поёжилась. — А у тебя почему прозвище Страшила? — осведомилась я. — Ну вот так прозвали, — проворчал мой боец, сам сделавшись цвета спелой земляники. — Да дурачок какой-то прозывал, — ласково объявила я. — Конституция у тебя шикарная, лицо живое и интересное, глазки умные. Ты зайчик просто, какой из тебя Страшила. Прямо смотрю на тебя, такого молодого, стройного и красивого, и жалею, что я меч. Где-то мои годы! Один наш преподаватель учил нас, что у мужчин обычно нет иммунитета к комплиментам, и я напропалую пользовалась этим. — А у тебя одно прозвище или, как у магистра, несколько? — Раньше было другое, — угрюмо сказал Страшила. — Ворона. Довольна? — У тебя было прозвище Ворона?! — искренне поразилась я. — А почему?! Ну правда интересно: волосы светлые, глаза светлые — тебя только очень скудоумный человек мог так назвать. — Страшила проворчал что-то невнятное. — Кстати, у нас у лидера люберецкой ОПГ такое же прозвище; правда, он давно уже не лидер люберецкой ОПГ, а уважаемый всеми человек, владелец «Орбиты». У него просто фамилия Воронин. Может, из-за так называемых «вороньих» качеств? Но их я в Страшиле тоже не наблюдала. Он уж скорее похож своей принципиальностью на сокола. А иногда — своей упёртостью — на барана… — Стоп, — сказала я, поражённая внезапно пришедшей мне на ум игривой мыслью. — А может, Страшилой тебя окрестила девушка? Поэтому ты и смущаешься… — Какая девушка? — переспросил Страшила настолько ошарашенно, что я поняла: моё предположение не то что неверно, а ещё и нелепо. — Да какая угодно, — отозвалась я самым своим бархатным голосом. — Подруга, невеста, жена. Или, может, у вас перед инициацией принято ходить расслабляться в соответствующие заведения: как говорится, девки, музыка, бухло и угар. А они вам дают шутливые прозвища. Типа «ледышка» и «девственник». Ну ладно тебе, зайчик, не обижайся, я же шучу. Страшила плюнул и ушёл в душ.