Поющий меч Покрова

На следующий день, когда солнце уже начало катиться из зенита к горизонту, кандидат, видимо, отоспавшись, решился-таки пойти навстречу судьбе. Лучше бы не решался. — Куда он, моль небесная, идёт? — шипел мне Страшила. — Ему надо на восток, а он что? Зачем ему компас выдали, объясни мне! Я умирала от беззвучного хохота. — Я уже не понимаю, как мы будем возвращаться, — злобно ворчал Страшила. — Его то на север, то на северо-восток тянет! Ненормальный какой-то! — Значит, назад пойдём на юго-юго-запад, — выдавила я сквозь смех. — Чего ты, в самом деле? Смешно же! — И дойдём до Озера смерти, — угрюмо предрёк Страшила. Уж не знаю как, но кандидат наш ухитрился выйти к какому-то селу. Это точно было село, а не деревня, потому что Страшила указал на чернокаменное сооружение посреди, полускрытое вековыми исчерна-ржавыми елями, и сказал, что это церковь. Я не знала, как он определил назначение этого на редкость скучного невыразительного сооружения, характерных опознавательных признаков у него не было: ни куполов-луковок, ни каких-нибудь готических контрфорсов с коромыслами аркбутанов и крошечными пинаклями наверху, ни окон-роз. Само сооружение, впрочем, как и все другие дома в селе, было обильно снабжено большими витражными окнами, однако изнутри не исходило света, и стёкла оставались тёмными. Короче, если какие-то интересные элементы и были, то их скрывали ёлки. Но уточнять, каким образом Страшила понял, что это церковь, я не стала, потому что моё внимание как раз привлёк располагавшийся неподалёку от неё чёрный столб, по-видимому, металлический, вокруг которого была сложена куча дров. Аккуратненько так сложена. И на этой куче трепыхался… наш Мефодька. Рядом шевелилась небольшая группа людей — человек тридцать-сорок. Это я уже рассмотрела хуже. — Боец, какой план действий? Страшила вздрогнул от неожиданности. — Какой ещё план? Ты вмешаться хочешь, что ли? Всё по закону. Видишь там воина-монаха с книгой, у него голова бритая? — Крутое у тебя зрение, боец, — с уважением сказала я, фокусируя взгляд на монахе; действительно, бритоголовый, из-за надплечья виднеется рукоять меча, а в руках книга. — И всё равно. Ну подумай, ведь это же чудовищно! Ты вообще осознаёшь, что здесь сейчас будут сжигать живого человека неизвестно за что? Страшила хмуро посмотрел на меня. — Я ещё осознаю, что просто так, ни за что, не сжигают, — возразил он холодно. — Кандидат наш уходит, давай-ка за ним. И он уже хотел было последовать за монашком обратно в лес. — Ты не можешь хотя бы не попытаться! Да нас, может, дух святой специально сюда привёл, чтобы его спасти! Страшила! Пожалуйста! Всё, что хочешь! Я ведь себе этого никогда не прощу, его смерть будет на моей совести! — Тихо! — резко оборвал он меня и с досадой нахмурился. — Ладно, пойдём. Я замерла. Страшила с сожалением посмотрел вслед кандидату и быстро направился к толпе, на ходу отгибая лопасть шапки и прижимая меня к виску. — Ещё и в рванье этом… как незнамо кто, — пробормотал он, злобно дёрнув полу нашего маскировочного одеяния. Мефодька нас явно узнал. Усики у него зашевелились, но он ничего не сказал. Вообще я бы на его месте, наверное, тоже ничего не смогла произнести. А может статься, цепь просто слишком туго перехватывала ему горло. На самом деле, весь комплект железок, которыми тут было принято приковывать человека к столбу, выглядел исключительно жутко: насколько я видела, здесь фиксировали за талию, за горло и за руки сзади — причём так, что сложно было пошевелиться. Кошмар, короче. «А может, напротив, милосердно, — подумала я вдруг. — Если человек сильно бьётся, то способен, наверное, разрушить эту груду дров и повиснуть, притянутый за горло… если не соскользнёт вниз. Может, они специально так сильно затягивают цепь на горле — чтобы в теории могло получиться более милосердное повешение…» Бритоголовый с книгой в руках повернулся к нам и застыл соляным столпом. — Вот, для начала, и демаскировались, — углом рта укорил меня Страшила и подошёл ближе. Но не успел он сказать этим товарищам ни слова, как воин-монах резко шагнул нам навстречу и воскликнул сиплым голосом, обличающе воздев книгу над головой: — Видите? Видите? Я вам говорил! Ордену всё ведомо! Уже явились по душу лазутчика! Он с уважением поклонился совершенно дезориентированному Страшиле, повернулся и возгласил: — Не говорил ли я вам, неразумные дети, что лазутчика этого следует направить в орден? Сказано: не судите, и не судимы будете! Мне отмщение, и аз воздам! Возблагодарим духа святого, что не успели мы навлечь на себя его возмездие! На колени, несчастные! Кайтесь! «Сейчас, на колени, как же, — мысленно хмыкнула я, припоминая, как трезво и спокойно вели себя те мужички, учителя родной речи. — Вообще не понимаю, как с такими-то людьми у них процветает клерикали…» Я ошалело смотрела, как взрослые люди послушно опускаются на колени. Некоторые утыкались лбом в снег. «Человеческий головной мозг, — вспомнила я свои собственные слова, — удивительное изобретение природы… — Меня всегда веселила сцена из фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра», когда Арамис поднимает шпагу наподобие креста и пудрит мозги несчастным служителям кардинала, которые, вместо того чтобы задержать мушкетёров и не дать им поехать за подвесками, преклоняют колени и пытаются услышать глас божий; эта сцена казалась мне наиболее далёкой от реальности во всём мюзикле, но теперь я уже не знала, что думать. — Слышу глас божий… Что толку в свободе, когда свободным приходится жить среди несвободных?» — Скажи, что этот парень — лазутчик из южной страны, и тебя прислали забрать его в орден для совершения правосудия, — быстро пробубнил Страшиле на ухо воин-монах (я, понятно, всё слышала) и снова сипло завопил: — Покаемся, святые братья! Страшила, как бы ища поддержки, растерянно скосил на меня глаза. Лопасть его шапки по-прежнему была откинута назад, меня он продолжал прижимать к виску. — Давай, сокол мой! — подзадорила его я, стараясь не показать, насколько ошалела от происходящего. — Гомилетику вам не преподавали? Нет? Ну неважно! Ты и сам всё знаешь. Заверни им как-нибудь мудрёно про мягкую силу и синергию. Я в тебя верю! И Страшила шагнул вперёд. — Святые братья, тяжёлую годину переживает мать-республика, — начал он суровым голосом. — Геополитические соперники её, коварно пользуясь внутренними проблемами, кои за грехи наши посылает нам дух святой, перешли к активному использованию мягкой силы. Засланные казачки, шпионы, лазутчики прельщают неустойчивые в вере сердца и обращают их к другому, к чужому, к иному. И в это смутное время настал нам час сплотиться и изыскать в этом средства, сокрытые доселе. Синергетический эффект от сотрудничества славных департаментов нашего ордена: внутренних дел, обороны, Тайной канцелярии, — здесь все, кроме прикованного Мефодьки и восхищённо слушавшего воина-монаха, приняли коленно-локтевую позицию и уткнулись головами в снег, — уже даёт знать о себе. Вот он — раскрытый шпион южной страны, известной всем нам, строящей козни против великой, вечной и неделимой республики! Но карать его — не вам; и что бы ни совершил он против вас, вина его перед республикой больше. Слишком мягка участь, определённая ему вами: да выдаст лазутчик перед казнью сообщников своих, также, без сомнения, смущающих сердца маловерных. А вы будьте крепки в вере вашей! «В принципе, неплохо, душевно и, главное, явно пробрало, — сказала я себе, борясь с рвущимся из глубины души хохотом, — хотя надо прояснить для него значения некоторых слов. Да просто ритмическая проза! И я даже не знала, что он умеет так завывать». Выступление Страшилы почему-то заставило меня припомнить обличительную речь Ивана Катанаева, произнесённую им во время борьбы за строительство храма в парке «Торфянка». Противники этой богоугодной, такой необходимой во время кризиса стройки устроили прямо на месте маленький палаточный городок, и Катанаев в числе других православных активистов упрекал их, что они думают не о своей душе, а только о новых джинсах. «Обидно, что местные жители не знают, что всё хорошее в нашей истории связано с православием», — благостно говорил он. Ранее, насколько я знала, Иван Катанаев исповедовал фашистские взгляды и носил соответствующее прозвище — Комбат 18, возглавлял крупнейшую группировку фанатов «Спартака» «Фратрия», из которой его выгнали за финансовые махинации, но потом, по собственному признанию, воцерковился, стал много читать и отошёл от фашизма. (Я лично пару-тройку раз бегала в Торфянку, но там ничего не было, кроме креста, нескольких человек, меланхолично сидевших возле синей кабины уличного туалета, и следов едва начатого строительства. Так и не вышло у меня поучаствовать в движухе и постараться примирить стороны). — Раскуйте лазутчика! — повелительно крикнул воин-монах с книгой. Я, честно говоря, думала, что сейчас приведут какого-нибудь кузнеца, и он будет долго и нудно расковывать-расклёпывать цепи. За это время кандидата нашего и след простынет, мы его точно не догоним, и Страшила меня убьёт. Однако, как выяснилось, под словом «расковывать» подразумевалось другое. Казни здесь явно проходили организованно: цепи не заклёпывались, а как-то застёгивались — чуть ли не на карабины; мне не было видно, как именно. Уж не знаю, что там был за механизм, который не страдал от агрессивного термического воздействия, но железки эти расстёгивались — и, очевидно, застёгивались — очень оперативно. Воины-монахи стояли рядом и смотрели, как Мефодьку освобождают и потом надёжно опутывают верёвками. Активно переговариваться при слушателях они, похоже, не решались. Я уже спокойно рассмотрела этого бритоголового. Мужик как мужик, лицо худое и усталое; на ремне спереди явно не хватало двух бляшек. — Хорошо, что подошёл. Вижу второй меч, восточное направление отсюда далеко, — пробормотал наконец бритоголовый. — Непутёвый кандидат? Страшила молча кивнул. — Этого в лесу отпусти и скажи, чтоб держался подальше отсюда. — А за что его? — тихо спросил мой боец, почти не разжимая губ. — Из-за ерунды. Воды выпить попросил у девушки, а потом… — бритоголовый очень нехорошо закашлялся, и я с тревогой подумала, не болен ли он туберкулёзом. — Вместо того чтоб нормально поблагодарить, решил предсказать ей будущее, наплёл, что она будет счастливой, замуж выйдет и прочее. Свидетели решили, что он всерьёз пророчит, а ворожеи не оставляй в живых. Отлично говоришь; книжки любишь, наверное? — Очень, — мрачно подтвердил Страшила. — Слушай, а какой день сегодня? — вдруг смущённо спросил бритоголовый. — Я тут недавно болел, не уверен, может, сбился в счёте… И у этих скотов не спросишь, им вообще ни до чего дела нет, — чуть слышно прибавил он сквозь зубы. — Пятнадцатое первого зимнего месяца, — ответил Страшила, не отводя взгляда от Мефодьки. — Это точно. Я вдруг вспомнила, как давно, когда мы ещё жили в квартире в Екатеринбурге, к нам каждый год пятнадцатого декабря непременно приходил один наш старенький сосед и в сотый раз рассказывал своим мягким голосом про то, как его дед в 1908 году в числе других русских моряков спасал пострадавшую от землетрясения Мессину. И мы все сидели рядом с ним и слушали, наливали ему чаю, а потом и чего-нибудь покрепче, а он иногда в конце вечера начинал плакать, что никому ничего больше не нужно, что люди очерствели сердцами и готовы сожрать друг друга за пару монет. «А между тем я даже здесь убеждаюсь, что чёрствость сердца была всегда, — мрачно подумала я. — Взять хоть этого беднягу — его ведь не от великого мягкосердечия притянули к столбу… Сами, лично, без принуждения со стороны, бритоголовенький их остановить пытался. Стыдно. Хомо сапиенсы, называется». К нам подвели Мефодьку, опутанного верёвками, как гусеница, наполовину успевшая свить кокон. Страшила быстро обмотал свободные концы вокруг запястья, чтобы вести «лазутчика», как бычка на верёвочке. — Иди, святой брат, и да осенит тебя покровом Первая непорочная мать! — торжественно проревел монах и широким жестом сам осенил нас покровом, причём в одной руке у него была книга, так что он нас и книгой благословил. Страшила милостиво кивнул и произнёс что-то на латыни. Уж не знаю, что это было, но все вокруг благоговейно поклонились, а бритоголовый тайком показал нам одобрительно сжатый кулак. Зайдя поглубже в лес, Страшила стянул кольца верёвки с руки и вынул меня из ножен. Мефодька в панике задёргался так, что мне его стало прямо-таки жаль. А потом я чуть не прыснула, хоть это и было совершенно неуместно: мне показалось абсурдным, что кто-то может испытывать такой страх при взгляде на меня. На Земле на меня точно никогда не смотрели с таким ужасом. — Тихо! — прикрикнул Страшила. — Хочешь, чтобы я с тебя кожу ненароком снял, что ли? Мефодька замер. «Вопрос в духе Томаса Харди, — подумала я весело. — Как там: вы двести девяносто пять раз были на полдюйма от того, чтобы быть освежёванной заживо. Правда, в романе была сабля». Я задумалась. Насколько правдива сцена, описанная Харди? Меч не затачивают до бритвенной остроты, а саблю? Я укорила себя в том, что воспринимаю художественную литературу как источник исторически достоверной информации. Возможно ли, чтобы психически здоровый человек махал остро заточенной саблей вокруг девушки, рискуя убить её или ранить — и подставить тем самым свою голову? Да в придачу к этому — ещё и незнакомой саблей. Это ведь не его сабля была, Трой её где-то раздобыл. Хотя, может быть, он солгал, что у него сабли нет, чтобы набить себе цену. В том, что есть девушки, подобные Батшебе, которые бы стояли тихо и не двигались, я не нисколько не сомневалась. Нельзя же мерить всех по себе. «И у Страшилы не уточнишь, — подумала я. — Потому что он сейчас даже верёвки режет осторожно, самым остриём. Правильно, боится поранить бедного Мефодьку, он и так весь дрожит, как осенний лист». — Теперь ступай куда хочешь, — сказал мой боец сухо, вкладывая меня в ножны, — и чтоб я тебя больше не видел. В то село, если соображение у тебя есть, ты возвращаться не будешь. Исчезни. — Спасибо, — отозвался Мефодька и вздохнул, но не исчез, а посмотрел на Страшилу. — А почему у вас шапки такие дурацкие? Я сперва решила, что он издевается. Но по честным глазам Мефодьки поняла, что он, видимо, просто дурачок. «Такой вопрос мог бы задать ребёнок, — подумала я невольно. — Может быть, ты, друг, и войдёшь в Царствие небесное, но как бы ты туда не попал раньше срока с твоей-то непосредственностью». — Немедленно исчезни, — прошипел Страшила, весь побагровев. Мефодька, не испытывая больше судьбу, послушно исчез. Мы посмотрели ему вслед. — Вот и делай людям добро, — прокомментировала я шёпотом и не удержалась от того, чтобы не поддразнить Страшилу: — Кстати… а ты не верил, что всё получится. Мой боец тяжело вздохнул и выразительно потряс головой. По-моему, он до сих пор не верил нашей удаче. Я, признаться, тоже. — Ничего себе нам везёт, — высказался наконец Страшила. Он выразился не «ничего себе», а несколько иначе, но замечания я ему не сделала, потому что подумала то же самое и точно такими же словами. — Вот, кстати, прекрасный пример синергии, — объявила я. — Я про того бритоголового. Поодиночке вы бы ничего не сделали, а вместе — сам видишь. — Вижу. — Так-то. Лети выше, ничего не бойся: вместе мы можем творить чудеса, — напела я Ignes Fatui. — Хотя бревно в сто килограммов вы бы, наверное, всё же не подняли. Но это неточно. Слушай, боец, спасибо тебе огромное, ты лучший на свете, честное слово… Надень шапку, придурок!! С ума сошёл, что ли, недоумка этого послушал? У него же просто не все дома! Страшила упрямо свернул башлык и положил его в сумку, а потом принялся злобно стаскивать и нашу замечательную маскировочную плащ-палатку. — А ну отставить этот стриптиз! — взревела я. — Боец, ну включи мозги! — Не спорь со мной, — сказал он мрачно. — Буду спорить. Подумай хотя бы о том, что у вас неприлично ходить с невыбритыми висками. Страшила молча посмотрел на меня и с нескрываемой досадой пробежался пальцами по вискам. Вообще-то причёска у него до сих пор выглядела идеально, но зеркала в лесу не было, а на ощупь, видимо, уже чувствовался лёгкий «ёжик». Тем не менее, результата моя провокация не возымела: шапку Страшила всё равно не надел. — Вот так и рождаются легенды о воинах, которые брились мечами, —прокомментировала я. — Не вздумай! Если порежешься, то я тебе устрою Варфоломеевскую ночь. Будешь приводить меня потом в чувство и успокаивать. — Не вздумаю, — вздохнул Страшила. — Давай искать нашего кандидата. — Да просто иди по следам, только не перепутай с Мефодькиными. — А что значит Варфоломеевская ночь? — Это когда католики во Франции резали и отстреливали бедных гугенотов. Ночью убили знатных товарищей вроде адмирала Колиньи, а утром об этом узнал народ, возрадовался и кинулся убивать местных гугенотов. А что: молятся не так, ходят в чёрном, да ещё, чего доброго, должны тебе денег, или просто у тебя счёты с соседом. На самом деле гугеноты тоже были хороши: вели себя вызывающе и озлобили народ. Но это не повод их убивать, конечно. Цепочку следов объекта нашего преследования мы отыскали сразу и безыскусно направились по ней. — Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил, — продекламировала я, не успев ещё отойти от совершённого нами исключительно доброго дела, — вечер синею свечкой звезду над дорогой моей засветил. Как заметила бы моя бабушка, мы народ не гордый, говорим стихами: так сказал Есенин зимнею порой. Вот, боец, если бы снег не выпал, что бы мы сейчас делали? — Просто не вмешивались бы, и всё, — проворчал Страшила. — Я не верю, что ты это серьёзно, — сказала я упрямо. — Допустим, сначала ты и не хотел вмешиваться; но у нас-то всё получилось с полуслова! Если бы я верила в духа святого, то усмотрела бы его руку. Хотя на деле тут гораздо более крутые штуки вроде человеческой доброй воли, здравого смысла, разума и сострадания. Ну и, конечно, твои красноречие, быстрая реакция и актёрское мастерство. Страшила вдруг звонко расхохотался. — Моль небесная, Дина, какую ж я от растерянности плёл ересь… — произнёс он сквозь смех. — Геополитические соперники… Тяжёлая година… — Засланные казачки, — добавила я елейно. Страшила рассмеялся ещё громче, а я задумалась о Мефодьке, том бритоголовом и людях рядом с церковью. Вся здешняя система сожжений существовала только потому, потому что на неё был спрос, это ясно. И всё-таки… Я ещё могла понять, почему люди не возражают против её существования: своя голова дороже, осуждать на кухне проще и безопаснее. Но чтобы самим приговаривать человека к сожжению за доброе пожелание — вот что это за атас? Да даже звери помогают друг другу: вот в зоопарке, помню, гигантская черепаха лежала на спине и шевелила лапами в воздухе, пытаясь перевернуться, а вторая ей помогла. Животное! А эти что? Страшила бежал вдоль цепочки следов, изредка взглядывая на компас и выразительно качая головой. Время от времени наш путь пересекали вереницы чужих следов (не только звериных, но и человеческих), однако спутать их с характерным семенящим шагом кандидата не могли бы даже такие горе-следопыты, как мы. Я, несмотря на все мои не очень-то весёлые мысли, невольно залюбовалась Страшилой. И вот тут, видно, сработал эффект того, что называют «стоять над душой»: то ли мой боец споткнулся обо что-то, то ли поскользнулся на снегу — короче, он упал и выругался такими словами, что стало ясно: дела наши плохи. Я замерла. Страшила подтянул на руках себя и меня к ближайшему дереву без колючек и прислонился спиной к стволу. — Всё, кажется, добегался, — сказал он зло и добавил пару конструкций непечатного свойства. Я представила себе, как мы сейчас застрянем посреди холодного зимнего леса со сломанной ногой и как мой боец будет по-маресьевски ползти и тянуть себя на руках по компасу то ли к той деревушке, то ли вообще к монастырю. Вот не надо таких ужасов, наверняка просто подвернул! Страшила стянул с себя сапог, размотал портянку, завернул брючину наверх и, коротко зашипев сквозь зубы, ощупал лодыжку. — Нет, показалось. Вывиха, по-моему, нет, — заметил он подозрительно. — Перелома вроде тоже. Но голеностоп сильно потянул. Как вовремя-то, а? — Если растяжение, то надо покой и холод к ноге, — негромко произнесла я; Страшила вздрогнул, глянул на меня и как будто впервые осознал, что он не один. — Уж не знаю, как здесь обеспечить фиксацию в приподнятом состоянии, но отдых и лёд — обязательно. — Лёд? — Да, лёд, сказала же. В первые часы нужно приложить холод. Страшила, ёрничая, посыпал лодыжку снегом. А мне было не до смеха. Вдруг у него не растяжение, а разрыв связки, а? — Вообще, когда говорят, что надо прикладывать лёд, имеют в виду другое, — заметила я угрюмо. — Однако полиэтиленового пакета со льдом у нас тут точно нет. Слушай, попробуй макнуть в снег краешек портянки и приложить его к ноге. Потому что главное, чтобы не начался воспалительный процесс. Сильно болит? Только честно. — Когда не шевелишься, то не очень, — Страшила снова потрогал лодыжку. — В снег окуни краешек, говорю, — мрачно повторила я. — Уверен, что нет перелома? — Дина, ты что, думаешь, я в первый раз связки тяну? — спросил Страшила иронично, но всё же сделал, как я сказала. — Причём всегда почему-то именно эту. Я хмуро смотрела, как он отгибает носок и прикладывает побелевший край портянки к лодыжке. А вдруг у него начнётся обморожение из-за моих дурацких советов? «Ладно, немного подержит, потом перемотает портянку сухой частью на ступню, наденет сапог, и всё будет в ажуре. Холод полезен только в первые часы. Потом тепло всё-таки лучше». — Ещё кое-что, — добавила я. — Мной или ножовкой — как хочешь, но изволь добыть себе чуть-чуть лапника. Слышишь меня? Нельзя сидеть на холодной земле, к тому же покрытой снегом. Страшила вытащил ножовку, откинулся назад и лёжа перепилил пару нижних веток ближайшей ели. Я хмуро следила за ним. Брючину он так пока и не опустил, и у меня накопилось к нему несколько вопросов. — Скажи, у вас как в принципе обстоит дело с защитой конечностей? — поинтересовалась я наконец сухо. — Вы вообще не считаете нужным надевать какие-нибудь нормальные доспехи? Ну хотя бы в начале вашего сложного воинского пути, а? — Ты про шрамы, что ли? — уточнил Страшила. — Допустим, некрасиво, ну и что? Какой ещё нормальный доспех? В этом-то бывает тяжело двигаться. — Да при чём тут красиво-некрасиво?! Это жутко просто! Смотреть страшно. Страшила устало вздохнул, закрыв глаза. — Дина, я ведь тебе говорил: левая голень наряду с головой и корпусом принимает больше всего ударов. Но голова и корпус защищены как следует, а голени — только сапогами. Не навесишь же ты на человека груду металла, тем более на ребёнка. — Могли бы и навесить, — проворчала я, вспомнив детский западноевропейский доспех в Оружейной палате. Мы помолчали. — Странно, — с удивлением заметил Страшила через некоторое время. — То, что ты не плачешь. Нет, я рад, естественно, но странно. Ты от выжженного номера заливалась слезами, как над тяжелораненым. — Номер для меня был шоком, — мрачно откликнулась я. — А шрамы — нет. Я себя не тешила надеждами, что тебя ни разу не ранили. — Правильнее говорить «травмировали», — поправил Страшила. — Тренировочные мечи ведь далеко не все заточены. Травмировать можно и без нанесения раны. — Особой разницы не вижу, — проворчала я. — А что ты подразумеваешь под словом «травмировали»? Страшила искоса посмотрел на меня — не знаю, зачем: он всё равно не разобрал бы, о чём думает кусок стали. — Да говори уж, не буду я слезами заливаться. Наверное. Скажи, а кость может треснуть от особо сильного удара? — Может, — кратко ответил мой боец. — А ты знаешь, что такое остеомиелит? — Он покачал головой. — Воспаление костной ткани, костного мозга — оно на раз-два возникает от подобных травм. — А, — Страшила коротко кивнул головой, — знаю. Его ещё овсяной соломой лечат. — Чем?! — Овсяной соломой. Ну, её вроде как отваривают и делают компресс. — Дай угадаю, — сказала я. — У того, кто придумал этот метод лечения, был остеомиелит костей черепа, давший осложнение на головной мозг, потому что он на тренировке ничем не защищал голову. А у тебя случался остеомиелит после травм? — Ну, у меня, слава духу святому, обходилось, — ответил Страшила, не понявший, судя по всему, моего сарказма. — Оно, это воспаление, может быть и от простого перелома. Скажем, если ты неудачно упал. — Верно, — мрачно подтвердила я, — но вряд ли стоит сознательно увеличивать риск, согласись? — Не соглашусь. Мы помолчали. — В принципе, уже не болит, — заметил Страшила после паузы. — Всё-таки голенище жёсткое и немного защищает. Лучше бы пойти. А то как догоним кандидата — не знаю. — Ой! Не знает он! Три раза ха-ха! Имей совесть, боец! А то ты не помнишь, какими темпами этот чудик шёл вчера? Догоним, не волнуйся. Не надо горячиться, тебе сейчас нужен покой. Завтра утречком пойдём. Если повезёт, то без матерщины. — Виноват, — проворчал Страшила угрюмо. — Да ладно уж. Что я, не понимаю? В экстренной ситуации употребление табуированной лексики помогает снизить уровень боли, — торжественно заверила я. — А если снег пойдёт? — тихо спросил мой боец. — Намекаешь на то, что засыплет следы? Не думаю. Смотри, какая заря светлая… золотистая. Не уверена, что правильно помню, но, кажется, если солнце на закате светлое, а не багровое, значит, следующий день будет ясным. И по логике так: оно светлое, потому что в воздухе нет взвеси этих… мельчайших частичек, которые бы рассеивали цвета спектра, кроме красного. Следовательно, атмосфера чистая. И откуда в ней возьмётся материал для строительства облаков? Страшила испытующе посмотрел на меня: — А вдруг, напротив, потеплеет, и снег растает? — Так я тебе отвечу, как Вячеслав Веденин японскому журналисту… — вскипела я, но всё-таки передумала цитировать его ответ (как его услышал японец и как его напечатали японские газеты). — Сиди ровно и не двигайся. Сказано, нужен покой, значит, покой. Ничего не растает, и ничего не пойдёт. Вообще потепление — это циклон. А сейчас, по-моему, явный антициклон. Высокое давление и если зимой — то холодно. У тебя нос от мороза красный. Значит, антициклон. То-то будет веселья, если на самом деле за ночь соберутся тучи и начнётся снегопад, а потом всё растает. — Костёр разводи, — хмуро добавила я. — Кандидата рядом нет, так что давай. Даже без разговоров. — Я смотрю, ты командовать начала, — не без юмора заметил Страшила. — Слушай, я же в лабиринте тебе не указываю, как кого бить, правда? А здесь, если тебе не сказать, ты ведь, чего доброго, так и уснёшь без костра. Вообще себя не жалеешь. Не спорь, пожалуйста. Если ты сейчас не разведёшь огонь, я начну плакать. Моя угроза возымела действие, и Страшила как бы нехотя потянулся за сапогом. — Можешь резать ветки ножовкой, а можешь и лично мной, — прибавила я милостиво. — У нас сосед предпочитал ходить в лес с мачете, с длинным таким ножом, чуть-чуть похожим на меч. Он его называл скрамасаксом, не знаю, что это такое. Страшила осторожно обернул ногу портянкой, надел сапог, не затягивая шнурок, и стал, прихрамывая, развивать бурную деятельность. Использовал он ножовку, хотя мной, наверное, действовать было бы удобнее. «Блин, братцы, да что ж это творится? — подумала я жалобно. — Верните мне моё человеческое тело хоть ненадолгочко! Ну ведь тяжело же человеку, а я даже помочь не могу, только ЦУ, ценные указания, раздаю!» Впрочем, Страшила справился на «ура». — Чуть подальше от себя давай, — распорядилась я, повеселев. — Холодно не будет: наша ёлка сыграет роль естественного отражателя тепла. Без лопатки «полинезийский» костёр мы бы, разумеется, не развели; да и кем нужно быть, чтобы заставлять рыть яму усталого человека, которому и передвигаться-то сложно. Я смотрела, как Страшила со знанием дела складывает тонкие ветки, лапничек — а на него поленья потолще. На мой взгляд, получилось что-то вроде «шалаша», окружённого для прилику подобием «колодца». Внутрь Страшила положил матерчатую салфетку, в которую изначально была завёрнута пресловутая курочка или нечто похожее, и несколько раз подряд чиркнул кресалом по кремню; салфетка, явно промасленная, быстро разгорелась. Затем Страшила, к моему ужасу, сыпанул в котелок снега и еловой хвои и повесил это чудовищное варево кипятиться. — Ты без мёда-то сможешь эту бурду пить? — Смогу, конечно, — рассмеялся Страшила. — Хоть осиновая кора была бы лучше. Действительно, кого я спрашиваю? Он, отхлебнув, ещё и зажмурился от удовольствия, так что я не сумела сдержать смеха. Мы немного поговорили, а потом я настояла на том, чтобы Страшила лёг спать. Небо было звёздным, и это вселяло в меня надежду. Может, я и впрямь неплохо умею предсказывать погоду, а? «Завтра узнаем, — посулила себе я. — Над всей республикой безоблачного неба не надо, а вот над нами — хорошо бы». Костёр тихо трещал. Я с умилением взглянула на ель, под которой спал Страшила. Вот красота-то… Нечто сказочное было во всей этой картине: костёр, тёмное звёздное небо, красная ель, высокая, косматая, в снегу, с верхушкой, мерцающей огоньками. Страшила ровно дышал во сне. Я с нежностью сфокусировала на нём взгляд. Вот строит из себя с чужими сурового, а вообще-то хороший человек. Да и со мной пальцы не гнёт. Я с тихим весёлым звоном припомнила рекомендации одного отмороженного священника, который объяснял моему крёстному Вадиму Егоровичу, как нужно держать себя с женщиной (без него сорокалетний мужик, конечно, не разобрался бы). «Избегай ласковости, — наставлял он, — это вызывает в женской душе чрезмерную привязанность». Крёстный слушал и серьёзно кивал; я тоже слушала, еле сдерживаясь. О, как мне хотелось вскочить и велегласно процитировать: «Не верьте тем, кто говорит: то дом Божий! Ибо они лгут». Но я молчала: всё-таки проповедь происходила не в моей квартире, и я не считала себя вправе указывать священнику, что говорить. «Ты и сама понимаешь, — объяснил крёстный, когда этот Досифей ушёл, — для Наташеньки важен сугубо факт нашей беседы; не развалюсь же я от того, что послушаю этого кликушу». Ради справедливости скажу, что мне неоднократно доводилось встречать, особенно в сельской местности, вполне адекватных, добрых православных священников, часто выполнявших для прихожан роль психотерапевтов. Собственно, именно из-за их существования я относительно комфортно чувствовала себя в лоне Русской православной церкви вплоть до того момента, когда мне в руки попал Синодальный перевод Библии. Я хотела спросить того сумасшедшего попа, откуда он взял, что православным не рекомендуется проявлять ласковость: а что, интересно, проявляли Серафим Саровский и Сергий Радонежский? Хотя с Сергием всё было сложно, особенно если трактовать поведение монаха Александра Пересвета на Куликовской битве (да и саму битву) по завету Христа «Не противься злому». Но с Пересветом была и вовсе странная история: мне припомнились «Основания русской истории» Андрея Никитина, в том числе часть, посвящённая идентификации личности Пересвета, и от этого стало совсем тоскливо. Братцы, ну никто ничьих подвигов не отрицает, зачем фальсифицировать-то? А потом люди, разбираясь, вынуждены цитировать Станислава Ежи Леца: «Если из истории убрать всю ложь, то это не значит, что останется только правда. Может вообще ничего не остаться». Нет, подвиг-то останется. Но просто как будто посвельчивающий злачёным доспехом брянский боярин Пересвет, как, скажем, в списке Ундольского, менее соответствует русской исторической традиции, чем он же в облачении схимника, как в том же «Сказании о Мамаевом побоище», странному, полному анахронизмов? Конечно, никто не мешал боярину стать иноком, так сказать, перед планируемой смертью по идейным соображениям. Вот только какой в этом смысл: либо ты воин, защищающий Родину с оружием, либо монах, топящий за ненасилие. И в некоторых случаях концепцию ненасилия лучше не применять, факт: но ведь тогда ты перестаёшь быть монахом по сути; либо, как говорится, крестик сними… (Воин-монах Страшила очень в тему пошевелился во сне). Из-за этих-то противоречий я никогда больше не причислила бы себя к РПЦ; но толстовство казалось мне слишком опасным для государства. Для государства более корректными были бы, например, напутствия Филарета Московского вроде: «Люби врагов своих, гнушайся врагами Божьими и сокрушай врагов Отечества». Главное — понимать под врагами Отечества атакующих его, а не лезть в чужой монастырь со своим уставом, насаждая там, скажем, демократию или социализм. Разумно? разумно; вот только опять-таки получается проповедь фарисея Павла, а не концепция ненасилия Христа, велевшего Петру вложить меч в ножны и прирастившего ухо бедняге Малху. Я резко вышвырнула из сознания грустные мысли, к чёрту Филарета и Павла; передо мной светящаяся ёлка, самая большая на свете, и под ней живёт Стеклянный Человечек! Я ещё раз осмотрела ель, чем-то похожую на зиккурат, и вдруг развеселилась. — Знаете, братцы, — сказала я вслух, — я вообще-то родилась в воскресный день. Как и нужно по требованиям Стеклянного Человечка. Правда, произошло это знаменательное событие между двенадцатью и двумя часами не пополудни, а пополуночи, но мы ведь сделаем скидку активному потребителю ваших сказок, правда, товарищ Гауф? Я сфокусировала взгляд на красной хвое заснеженных веток и начала читать тихим звенящим голосом: — Под косматой елью, в тёмном подземелье, где рождается родник, меж корней живёт старик. Он неслыханно богат, он хранит заветный клад. Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный! Я замерла, прислушиваясь. Ничего не случилось. Белочек в остроконечных шляпах не появилось, а крошечного старичка в костюме стеклодува — тем паче. Ну, странно было бы ожидать чего-то иного. Всё-таки мы не в Шварцвальде, и дни недели здесь отменили… Да и я, если разобраться, со временем рождения подкачала… И вообще: только я могу всерьёз ждать появления сказочного персонажа! Однако меня моё ребячество несказанно обрадовало. «Значит, душа моя ещё не омертвела, — подумала я с удовольствием. — Я по-прежнему верю в седобородого деда с мешком подарков! Ура!» Я вспомнила, как приняла Серу за Деда Мороза, умилённо хмыкнула и принялась любоваться небом. У него был красивейший оттенок синего винограда; вот именно в такой-то шубе и пристало ходить сказочному Морозу, а вовсе не в красной. Много позже, увидев расшитую шубу Деда Мороза, амбассадора ФК «Динамо», с бело-голубыми аппликациями на полах, то ли в звёздах, то ли в хлопьях снега, я не могла понять, правда ли тогда в покровском лесу представила его костюм в точности так — или это ложные воспоминания.