Поющий меч Покрова

— Солнце над миром, осень решила: ясный погожий день… Ты натворил за лето фальшивых и смешных идей: будто сможешь ты перестать играть; будто бы ночами будешь спать; не случится чуда — не станешь ждать… Так выйди, пойди и найди вне себя: а что ж тебе всё-таки нужно? Страшила открыл глаза и с наслаждением потянулся. — Ну что, Дина, поздравь меня, — сказал он, жутковато улыбнувшись одной стороной лица. — Сегодня первый день второго зимнего, так что я теперь до конца жизни — воин-монах девятой ступени. Больше искушать меня этими юбками ты не сможешь. Под юбками подразумевалось псевдоцерковное облачение воинов-монахов, в котором они проводили службу. Я не могла уяснить, как можно отказываться от карьеры всего лишь из-за дурацкого дресс-кода и дурацких же временных неудобств вроде проведения служб, тем более что наверняка были законные способы уклониться от их выполнения — типа того же больничного. Но говорить об этом сейчас, видимо, было уже поздно. — То есть теперь нам с тобой уже без вариантов предстоит убивать иноверцев и инакомыслящих, — мрачно уточнила я. — Поздравляю от всей души. — Ну не каждый же день, — примирительно заметил Страшила, потягиваясь и принимаясь обуваться. Я редко когда слышала более вдохновляющие сентенции, но если мой наивный боец и полагал, что я смирилась с этой будущностью, он глубоко заблуждался. — Первый день второго зимнего — это, по-нашему, Новый год, Великий Праздник, — я произнесла это так, что оба слова прозвучали, как написанные с заглавной буквы. — Помнишь, рассказывала? А мы с тобой вчера не пили: непорядок. Интересно, что у меня дома произошло за этот год… если у нас уже наступило первое января. Надеюсь, их там не прошло уже штук триста, — мрачно прибавила я. — Триста? — не понял Страшила. — Ну, если время тут и там идёт сильно по-разному, то могло пройти и триста лет, — объяснила я меланхолично. — Ладно, не будем омрачать подобными мыслями начало нового года с новыми надеждами, ошибками и распилами. — Дина, а в каком смысле он новый? — осведомился Страшила. — Как вы это понимаете? Как это можно проверить? Я чуть не застонала вслух. — Да это просто фигура речи. Период обращения нашей планеты вокруг солнца — триста шестьдесят пять дней. И шесть часов, но их мы не учитываем, а каждые четыре года собираем воедино в новый день. А чтобы иметь повод вдоволь пить накануне и без меры обжираться разными яствами, мы считаем первый день второго зимнего месяца праздником. В частности, украшаем игрушками ёлки, поскольку у нас они не цветут и не плодоносят. Вешаем шарики, сосульки, какие-нибудь звёзды. А раньше вешали яблоки, пряники и цветуёчки. Седобородый дед с посохом приносит детям подарки. А взрослые празднуют по-своему, так что наутро у них болит голова от выпитого накануне. — Мне нравится этот праздник, — одобрил Страшила. — Друг мой! — возопила я. — Мы его тут устроим, но ведь он не будет аутентичным: без упырей, разевающих рты в «Голубом огоньке», без однотипных речей президента, без железной расписанности дня несчастной хозяйки, готовящей хулиард блюд, и необходимости срубать и украшать холодную колючую ёлку! Неужели ты согласен на убогую перспективу сидеть под цветущей светящейся ёлочкой и пить винишко, закусывая курочкой и глядя в звёздное небо? — Сегодня же начнём отмечать, — пообещал мой боец и ушёл в душ. Несмотря на то, что Страшила успел заработать из-за переохлаждения парез, умнее он не сделался, потому что, вернувшись и яростно размяв скулу так, что она приобрела оттенок свежей лососины, он заикнулся, что, может быть, всё же не стоит каждый день надевать шапку с наносником. Однако я пристыдила его, толкнув пафосную речь о предрассудках и следовании мнению толпы, которую хорошо характеризует слово «быдло», и Страшила, примирительно подняв руки, ушёл в душ надевать шапку. Когда мы шагали в лабиринт, мимо нас проходили два киндера возраста средней школы, и один из них громко и однообразно матерился. Бывает, что люди матерятся красиво, со вкусом — заслушаешься, но это был не тот случай. Страшила, поравнявшись с ними, словно бы слегка смазал юного матершинника тыльной стороной левой ладони по лицу. Я случайно увидела это только потому, что как раз смотрела на обоих подростков. — Теперь ещё и детей по морде бьём? — ехидно спросила я шёпотом, не сдержавшись. — И смысл? Что это ему даст, кроме озлобленности? — Я, Дина, детей не бью, — ответил Страшила сухо. — Но знаю как минимум пару десятков своих братьев, которые придерживаются иных взглядов. И если бы он встретил кого-то из них, то мог бы действительно схлопотать. У выхода нас уже ждал мрачный воин-монах с непокрытой головой, видимо, тоже девятой степени. И либо он давно не стригся, либо это считалось его фишкой, но волосы на макушке и затылке у него были ощутимо длиннее, чем у большинства виденных мною воинов-монахов. От этого он приобретал несколько «стиляжистый» вид. И теперь я поняла, почему Страшила просил меня не удивляться и не пугаться: под правым глазом у молодого человека красовалось угольно-чёрное пятно, а само глазное яблоко словно бы покрывала кровяная плёночка. Я понятия не имела, где и как можно было получить подобную травму (может, это был ожог?), но смотреть на это было действительно страшновато. Воины молча пожали друг другу руки, спустились по «взлётке» в лабиринт и остановились, причём Чупакабра принял эпичную позу, поставив согнутую правую ногу на невысокий плинтус лестницы и уперев в бок левую руку. Я чуть не рассмеялась в голос; более того, я знала, что меч этого парня зовут Роза, и мысленно добавила ему в зубы розу на длинном стебле. Мне не было видно лица Страшилы — по крайней мере, левой его, «живой», половины — но он как-то странно кашлянул. Вслух он, правда, ничего не сказал. Заклёпки на поясе Чупакабры были хороши: ряд то ли тигриных, то ли каких-то чертячьих мордочек, с чётко прорисованными глазками, бровями, переходящими в треугольный носик, чёлочкой, остренькими ушками. Возможно, именно так неведомый мастер представлял себе морду мифической чупакабры. «Кавайно», — одобрила я. Ветер злобно рвал ветки ёлок и довольно мерзко завывал. Страшила с Чупакаброй терпеливо ждали. Сверху спускались воины с мечами на надплечьях, некоторые зевали; один ухитрился споткнуться на лестнице и принялся крыть ступеньки таким восхитительным замысловатым матом, что я прямо-таки почувствовала благоговение. Чупакабра стоял, повернувшись к нам в профиль, так что мне была видна левая часть его лица. И я вдруг поняла, на кого он похож — на Валерия Яранцева в молодости. Да… Валерий Яранцев… и опять же чёрта с два разберёшься, где правда. Нет, ясно, что норвежских инспекторов никто силой не удерживал, и они сами это подтвердили, а ловить рыбу в территориальных водах Шпицбергена могут граждане всех сорока двух государств-участников Парижского договора двадцатого года. Но условия ловли в России и Норвегии разные, и норвежцы утверждали, что снасти для ловли были запрещёнными, показывая в доказательство отснятый материал; со слов же Яранцева, по нашему законодательству нарушений не было. Меня смущало, что суд встал на сторону норвежских инспекторов — значит, нарушения всё-таки присутствовали, и факт браконьерства доказан? В то же время… ну не считала я российский суд самым справедливым в мире. И, чёрт возьми, сначала договоритесь о правилах лова и размере ячеек сетей, а потом уже будем судить людей за нарушения! И тем более я не могла огульно осуждать Яранцева за пресловутую халатность на посту главы администрации Териберки. Если он был прав и тендер действительно проводился настолько неумно, то лучше уж было действительно нарушить закон, чем оставить населённый пункт в Заполярье без отопления. Можно было, конечно, и не нарушать: легко быть святым, когда не хочешь быть человечным… Впрочем, его, если я ничего не спутала, в любом случае уже давно отстранили от должности. Чупакабра убрал ногу с плинтуса и вполне приветливо улыбнулся. Я с опаской сфокусировала взгляд: вроде монахи как монахи, на вид нормальные. Причём шапка с наносником была только на первом, из чего я сделала вывод, что это секундант: насколько я понимала, здесь не допустили бы боя, даже тренировочного, между людьми с разной степенью защиты. У второго были шикарные седые волосы, причёска с выбритыми висками ему необычайно шла, и вообще этот второй, хотя и явно пожилой, отличался на редкость эффектной внешностью. «Какой обаяшка», — подумала я с восхищением. А гравировка на заклёпках на ремне этого второго была такая, что у нас за неё ему отвесили бы пару лет: стилизованные разветвлённые ветки молний чередовались с аккуратными четырёхлучевыми свастиками. Происходило всё с изрядной долей пафоса. Страшила и второй секундант торжественно пожали друг другу руки, назвав при этом свои номера и прозвища. Второго секунданта звали Рябиной, и не исключено, что прозвищем своим он был обязан не дереву, а россыпи оспин на щеках. Затем пожали друг другу руки собственно поединщики, и я узнала, что шикарного седовласого воина зовут Грозой (номеров я не запомнила, поскольку непосредственно происходящее интересовало меня больше). Причём они с Чупакаброй явно уже были знакомы, из чего я сделала вывод, что церемония представления носит чисто ритуальный характер. Хотя нет: Страшила же сказал, что не знает этих монахов. — Ты ведь ещё не был секундом? — вполголоса спросил Рябина Страшилу. Я мысленно поскрежетала зубами, негодуя на ненавистную мне манеру сокращать слова. Как будто буквы в слове стоят денег, как в телеграмме! — Не был, — подтвердил мой боец. — Но устав же наизусть учил? — А мне выбор давали? — хмыкнул Страшила. — Ну-у… — неопределённо протянул Рябина. — Ладно, всё равно ничего сложного нет. Язык, если буквоедствовать, у всех без костей. Но у Рябины был, по-моему, самый бескостный язык из возможных. Таких людей моя бабушка называла пулемётами «максим». За час, пока Страшила стоял, зацепившись большими пальцами рук за карманы куртки, и добросовестно следил за тренировкой, Рябина вполголоса, почти не переводя дыхания, что-то говорил. Сомневаюсь, что происходящее прямо перед ним его хоть сколько-нибудь интересовало. Причём если сначала он хотя бы пытался слушать лаконичные ответные реплики моего бойца, то потом перешёл к уже не прерываемому вопросами плавному монологу. На самом деле, если бы не довольно неприятные смешки, которыми Рябина время от времени расцвечивал свою речь, и не постоянные клятвы хвостом сатаны, то мы со Страшилой не чувствовали бы абсолютно никаких неудобств. Говорил человек и говорил — как радио или фоновая музыка. Нам, наоборот, так было удобнее: Страшила время от времени чуть слышно объяснял мне, на какие отдельные технические элементы можно разложить движение Грозы или Чупакабры, и обращал моё внимание на то, что, по его мнению, было исполнено красиво и чисто. Если бы Рябина молчал, вышло бы что-то вроде «тихо сам с собою я веду беседу». Я не сразу поняла, в чём дело: Страшила несколько раз делал шаг в сторону, хотя Гроза с Чупакаброй сражались аккуратно и оставались примерно на одном месте (с погрешностью шагов в десять). Наконец я поняла: у Рябины была манера во время разговора доверительно дотрагиваться до предплечья собеседника. Такая же была у одного моего бывшего одноклассника, и она меня страшно раздражала: Страшилу, видимо, тоже. — Вот смотри — верхний удар, да? противник его перехватывает и смещает; и видишь, Чупакабра левой рукой толкает навершие под правую руку — видишь? — (Я хоть и видела, но понимала очень мало). — Если бы был настоящий бой, сейчас следовало бы наносить удар в лицо. «Не таким ли тебе зубки выбили?..» — подумала я. — А теперь Гроза пытается как бы придавить меч к земле, и Чупакабра совершенно правильно делает — видишь, да? По мне, Чупакабра просто метил остриём в грудь Грозе, подняв руки над головой, а тот упорно — как это слово — смещал меч противника, причём оба они действовали на редкость аккуратно (практически без звона клинков) и быстро, так что Страшиле было сложно внятно объяснить мне что-то. Но он всё равно старался. — Вот — видишь — финт! Просто Гроза слишком увлекается отведением клинка, — пояснил Страшила, не шевеля губами, — видишь, Чупакабра через финт спровоцировал его на отведение и — в раскрытие. Я, честно говоря, не совсем понимала: если они знают наизусть все эти разделяющие удары, техники выполнения разных смещений и техники их разрушения, то в чём, собственно, суть поединка? Вот Гроза видит какой-то приём — так он же знает, как его парировать и разрушить замысел противника. И Чупакабра примерно знает, как Гроза может его разрушить. «Возможно, идея в том, что некоторые недостаточно хорошо изучили теорию или плохо применяют её на практике? — скептически подумала я. — Ну, в принципе, да — и в таком случае побеждает тот, кто искуснее или кто больше тренируется… Гхм. Так раз они делают войну своей профессией, они по идее должны все быть суперкрутыми фехтовальщиками». Мне просто было непонятно, как можно наплевательски относиться к пусть даже скучной обязаловке, если от неё зависит твоя жизнь. Но, кстати, я также не могла понять, как можно покупать водительское удостоверение, а это, без сомнения, происходит. И тут произошло удивительное: Чупакабра, который вроде бы метил так называемой слабой долей клинка (сиречь частью от середины клинка до острия) в лицо Грозе сверху, неожиданно схватил его левой рукой за правый локоть; потом очень быстро, так что я едва успела это заметить, сделал подножку левой ногой, и бедный седовласый обаяшка оказался лежащим на земле. Я полагала, что подножка должна вызвать у обоих секундантов вопль возмущения. Но Страшила всего лишь уважительно похлопал в ладоши; Рябина мельком глянул в небо и снова о чём-то заговорил, не переводя дыхания. Чупакабра перехватил меч одной левой рукой, а правую протянул Грозе и помог ему подняться. Тот отряхнулся, и они как ни в чём не бывало продолжили сражаться. — А это нормально, что ли, что подножка? — недоумевающе прошептала я. — Конечно, — тихо отозвался Страшила. — Гроза просто слишком стремится к отведению клинка противника. А ему не надо было так подпускать его к себе. А вот сейчас он мог бы в соединении вырвать у Чупакабры меч. Видела — он слишком мягко держал, даже со стороны заметно было… — Что, и вырывать можно? — поразилась я. — А почему же нет? — ответно удивился Страшила. — Гхм… логично. Подожди, так прикасаться же к мечу нельзя! — К эфесу-то при необходимости допустимо, — шёпотом пояснил Страшила, — особенно рукой в перчатке; тренировочные очень часто вырывают. У них у обоих личное — вообще нехарактерно для первой тренировки, но это их дело. — А ты почему не вырывал никогда мечи? — Да оставь ты меня в покое! — с неожиданной яростью крикнул Страшила. Я думала, это он мне, и вконец растерялась, но нет: мой боец обращался к Рябине. Я поняла это, только когда он брезгливо отряхнул рукав; видимо, Рябина довёл-таки Страшилу до белого каления своей неудачной манерой устанавливать доверительные отношения с собеседником. — Ещё раз ты до меня дотронешься, я с тобой по-другому разговаривать буду! — прошипел Страшила. Я всё ещё не понимала, в чём дело, и только увидев, что Рябина покраснел и смутился, наконец догадалась и откровенно развеселилась. — Вы, молодой человек, нетолерантны, — ехидно прошептала я Страшиле. — Это нехорошо. Вы ущемляете права меньшинств. Он, конечно, меня не понял. — Я толерирую таких, как он, хотя и не обязан этого делать, — отозвался Страшила сквозь зубы. — Но это не означает, что я должен молчать, когда оскорбляют лично меня. По-твоему, я нетолерантен? Мы говорили с ним словно на разных языках; я не совсем уловила смысл самой реплики. Меня удивило незнакомое слово «толерировать». А ещё у меня в памяти завертелась чудо-присказка дяди Серёжи: «Никто никому ничего не должен, кроме взаимной любви», которая, процитируй я её в этом контексте, прозвучала бы настолько недвусмысленно, что я чуть не засмеялась вслух. Вообще, если разобраться, ничего особенного я в поведении Рябины не видела. «Ну, потрогал человек тебя за рукав — что такого-то? — кротко подумала я. — Боря Моисеев, может быть, тоже не удержался бы. Наверняка геи уважают людей с комплекцией Страшилы… толерируют их, — на этом месте я едва не прыснула. — А может, его ткань заинтересовала». — А это, по-твоему, оскорбление? — осведомилась я, справившись с буйным весельем. — По-моему, ты ему просто понравился… Страшила мрачно глянул на меня через надплечье. — Это не по-моему, а совершенно точно — оскорбительное отношение, — произнёс он холодно, и больше мы до конца боя не разговаривали; и Рябина, на удивление, тоже молчал. Потом почти одновременно явились Икона и незнакомый воин-монах, похожий на Белу Куна, но с очень добрыми глазами. Чупакабра с Грозой торжественно вложили мечи в ножны и пожали друг другу руки; я прикинула, что по идее теперь должны обмениваться рукопожатием секунданты, и мысленно взвыла при мысли о том, что будет. Однако Страшила абсолютно безмятежно протянул Рябине руку. «Вот она, подлинная толерантность», — елейно провозгласила я про себя и чуть не хрюкнула вслух. Рябина, прямо как персонажи Льва Толстого, перемешал два языка: когда они со Страшилой пожимали друг другу руки, он сначала быстро произнёс что-то по латыни, а потом добавил, тоже очень тихо: — Тебя же ведь тоже загребут, если донесёшь… — Доносчиком никогда не был и начинать не собираюсь, — ответил Страшила спокойно и, отступив на шаг, повысил голос: — Завтра в это же время — или вам уже не нужны будут наши услуги? Рябина действительно был какой-то странный: он отвернулся, его такие вопросы не интересовали. Чупакабра и Гроза переглянулись. — Нет уж, орёлики, давайте-ка лучше с секундантами, — сказал Гроза, проведя растопыренной пятернёй по своей шикарной седой гриве. — Ничего личного, но я, видите ли, староват уже, перестраховщиком заделался. Страшила молча поклонился. Дальше, насколько я понимала, должен был поклониться Рябина, а он как раз о чём-то задумался, и мы, все шестеро, включая меня, стояли, смотрели на него и ждали, пока он вернётся из чертогов разума и вспомнит о нашем существовании. Я-то бы давно плюнула на протокол, правила и обычаи и ушла, но эти буквалисты терпеливо дожидались, пока Рябина встрепенётся и тоже вежливо раскланяется. Только после этого мы все разошлись по своим делам: Гроза с Чупакаброй ушли из лабиринта, Рябина остался тренироваться с доброглазым Белой Куном, а мы с зевающим Иконой, соответственно, отправились искать место для своей тренировки. Судя по тому, как лихо Рябина прокрутил меч, разминая руки, он вполне заслуживал звания «крутой гей». — Ты с книгой в срок успеваешь? — спросил Страшила. Насколько я понимала, это было что-то вроде дежурного вопроса британцев про погоду, подразумевающего такое же дежурное: «Успеваю», но Икона помрачнел. — К первой сдаче точно не успею, — сказал он. — Ко второй должен. Страшила посмотрел на него с изумлением: — Ты с ума, что ли, сошёл? Успевай, как знаешь, попытку нельзя пропускать! — Мне самому, знаешь ли, не очень это нравится, — проворчал Икона. — А куда деваться, времени не хватило. Я не смогу и переписать, и текст выучить. Ничего, авось на второй попытке всё будет нормально. Я решительно не понимала, как можно предаваться прокрастинации, если тебе за это угрожает ни много ни мало смерть; и Страшила, судя по всему, тоже не понимал. Уже у себя в комнате, когда он вернулся с завтрака, я принялась рассказывать о зонах, свободных от ядерного оружия, в частности, об истории заключения договора Тлателолко. Я тянула аккуратные ниточки предпосылок от Карибского кризиса и с искренней радостью замечала в глазах Страшилы блеск понимания и узнавания. Точнее, в одном глазу — второй, к сожалению, мало что выражал. Перед нами лежала карта, которая с горем пополам выполняла функцию наглядного материала. Она была вся в мелких надписях — настолько мелких и густо расположенных, что Страшила ворчал, что мне следовало распорядиться взять четыре листа, а не два. А то и шесть. Тут вдруг в дверь требовательно постучали. — Жги карту! Страшила задумчиво посмотрел на меня, потом на карту, потом на дверь. — Нет, это не обыск, — сказал он уверенно. — При обыске стучат по-другому. А если и обыск — ничего страшного. Он привычно сунул карту на грудь под куртку и отправился открывать. За дверью действительно были не бритоголовые, а какой-то незнакомый воин, немного напоминающий хорька. Голова у него была щедро окутана марлевыми бинтами, так что я не смогла даже приблизительно определить его ступень. Я бы с удовольствием послушала, о чём они со Страшилой будут говорить, но мой бестактный боец обратился к нему на латыни, и весь разговор вёлся на непонятной мне тарабарщине, причём вполголоса. Я злилась и пыталась угадать, о чём идёт речь. Ничего путного не выходило, но, по-моему, они спорили. Незнакомый воин на чём-то настаивал, нервно смеялся и с какой-то неловкостью тёр лоб под бинтами. В конце концов они вместе вышли за дверь, ещё немного горячо подискутировали в коридоре, и Страшила вернулся в комнату. — И что это сейчас было? — хмуро осведомилась я. — Всё хорошо, — весело заверил меня Страшила. — Это непорядочно с твоей стороны, — забрюзжала я. — Если великая тайна и не хочешь говорить, так и скажи. Если же нет — то мог бы рассказать. — Да не великая тайна… — Ты пошёл по стопам Цифры и начал устраивать явки с неблагонадёжными людьми, — мрачно предположила я. — Не могу сказать, что это меня радует, потому что ты ещё юн и неопытен, но я готова оказать тебе посильную помощь… — Да нет же! — Страшила посмотрел на меня с некоторой тревогой. — Это старший брат кандидата, у которого мы вчера были. У нас установлены негласные расценки за помощь с проверкой, и мне обещали заплатить за те пятьдесят страниц. — И что, кинули? В смысле не заплатили? Страшила посмотрел на меня с таким выражением, что я почувствовала себя адски тёмным, испорченным, порочным человеком: как я вообще осмелилась предположить, что воин-монах способен нарушить данное обещание? — Заплатили, естественно, — он красноречиво звякнул карманом. — А тогда спорили вы из-за чего? Страшила посмотрел на меня с настолько удивительной смесью нерешительности и чего-то ещё такого наивно-детского, что мне мигом всё стало ясно. — Что, тебе хотели заплатить и за переписывание, а ты отказался? — взвыла я. — Ну, Дина, понимаешь же, не принято так. Он вообще не должен был никому об этом говорить. Я сказал, что ничего сам не переписывал. — Ах ты… — я не смогла подобрать слова. — Благотворитель хренов! Ну взял бы как подарок! Пожертвование, так сказать! Страшила отмахнулся. — Не стоит того. За помощь при переписывании нас обоих могут притянуть к ответу. Проверять можно, переписывать — нет. Об этом помалкивать надо. — Благотвори-итель, — протянула я. — Помог ребёнку, хотя знал, чем это может тебе грозить, если вскроется. — Да ничем мне это не может грозить! — рассмеялся Страшила. — Он же рассказал родному брату, а не кому-то постороннему. — И знал, что ты точно не получишь за это навара, — продолжала я, не меняя интонации. — Хорошо хоть, что у него хватило совести честно предложить тебе плату. Да не оскудеет рука дающего и не отсохнет рука берущего! Слушай, а это, получается, у Рыжика брат куратором? А чего он сам не проверяет, бабло тратит? Выглядит он вроде прилично. — Его недавно ударили мечом по затылку — хорошо ещё, плашмя, — неохотно ответил Страшила. — Так что у него сейчас сложности со зрением и страшные головные боли. Ходит, как видишь, улыбается, но читать не может совершенно. — Ясно. — Кстати, он проверил ту ошибку, — заметил Страшила, зевая. — И они переправили её в оригинале. Вообще так делать нельзя, надо созывать комиссию и писать прошение на имя магистра, но никто, разумеется, подобным не занимается. И он мне сказал, что, оказывается, сегодня к нам должен приехать один из богемы… и ещё кое-кто. Если они будут объезжать монастырь по левой клешне, то я тебе их покажу. — А чего этот, из богемы, не рядом с богом? — удивилась я. — А если с воплощением духа святого что-то случится, и ненароком осенит этого одиночку, как вы мне баяли? Страшила равнодушно пожал надплечьями: — Понятия не имею. — Значит, либо он объективно считается недостойным, раз его спокойно отпускают ездить, где захочет, — ехидно констатировала я. — Либо дух святой всё-таки не сам выбирает достойного, а его подманивают вашей чудо-звездой: цып-цып-цып… Либо всё это просто хрень и никакой святой дух тут ни при чём, а вам всем вешают лапшу на уши. А на моей крестовине она не держится, муахаха. Ну что ж, хлеба мне не дают, так авось зрелище будет. Авось не прозеваем эту вашу процессию. …Процессию мы не прозевали: сделать это было бы достаточно сложно из-за глухого шума голосов, который её сопровождал. Страшила на всякий случай глянул в окно сам, потом вытащил меня из держателя и поднёс посмотреть. Мимо аккуратных чернокаменных домиков по заснеженной брусчатке медленно ехали на ослах двое весьма колоритных товарищей. Рядом шагали десять бритоголовых с посвёркивающими золотым поясами и с мечами на надплечьях, этакие церберы, даже издалека мрачные и зоркие; им, видимо, ослов не полагалось. «Чем крупнее и значительнее цель, тем сильнее она будет защищена конвоем из боевых кораблей, — наставительно процитировала я «Капитана дальнего плавания» Крона. — Это только в фильмах разные Звёзды Смерти остаются без основательного прикрытия. Хотя тот же «Тирпиц» был торпедирован одиночной подлодкой». Невнятный шум доносился от небольшой толпы, заполонившей внешнюю сторону примонастырской и близлежащие кольцевые улицы. Причём когда ослы проходили дальше, люди не смотрели вслед хвостам, а кидались в обход по поперечным улочкам и второй кольцевой, бегом обгоняли ослов и чинно становились снова, чтобы ещё раз посмотреть, как мимо них медленно прошествуют два осла. Судя по отработанности этой техники, которую местные использовали, чтобы не упустить ни одной детали из действа, применяли они её постоянно; с шестого этажа монастыря казалось, что словно бы по системе сообщающихся сосудов медленно переливалась цветная вода. «Вот же не лень людям бегать туда-сюда, — поразилась я. — Хотя у них тут, наверное, почти нет развлечений…» Я не удивилась бы, если бы те люди, внизу, бросали на снег под копыта ослов цветы или какие-нибудь ветки. Пальм тут не росло, но, в конце концов, были ёлки. Однако они просто глазели. А вот из окон монастыря — и мы со Страшилой прекрасно это видели — на всадников выливали местный настой. Не вытряхивали иголки и кусочки коры, как обычно, а выплёскивали почти полные стаканы — с силой, с явным расчётом окатить людей на ослах. Я ошалело смотрела на это непотребство. Может, это приравнивается здесь к благословению? Кропят же у нас святой водой! По-моему, ослам такое благословение не нравилось: я видела, как они трясут головами. Мне стало жаль ослов и мокрых как мыши бритоголовых: выплёскивающийся настой попадал и на них, хотя целились явно в другие объекты. — Боец, ну-ка расшифруй, что происходит? Страшила улыбнулся. — Ничего особенного, — сказал он безмятежно. — Разве происходит что-то необычное? — Вообще-то да, — скептически заметила я. — Обычно-то вы чаёк пьёте, а не выливаете в окно. Я никогда не видела взрослых людей верхом на ослах, и это показалось мне каким-то извращением. Особенно мне было жалко ослика под упитанным мужиком в длинном синем плаще: по моим ощущениям, он чуть ли не падал под этой грузной фигурой. Синеплащник зачем-то поднял голову и посмотрел на монастырь, меряя его ненавидящим взглядом… — Господи! — вырвалось у меня. — Да это ж наш бывший генпрокурор, министр юстиции! Одно лицо, век свободы не видать! — Да? — промычал Страшила и бросил на меня какой-то странный взгляд. — Пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли вру я! Слышь, боец, кто этот жирный в синем? — Да я тебе верю, — неохотно произнёс Страшила. — Не знаю, как насчёт юстиции, но даже если бы я не знал, что должен приехать генеральный прокурор — синюю одежду такого покроя однозначно носит только он. И по описанию — явно он, хотя я никогда раньше его не видел. — М-да, — мрачно звякнула я; мне не очень понравилось это странное совпадение. — А интересно, характеры у них схожи? Ваш справедливый? Принципиальный? Взятки берёт? — Справедливый, — безмятежно согласился Страшила. — Принципиальный. — Он взял с тумбочки давно остывший стакан и явно чисто для вида отхлебнул глоточек. — Ну, моль небесная, пить это невозможно. Он крепко перехватил стакан правой рукой, подняв меня левой повыше, чтобы было лучше видно. И когда ослы поравнялись с нашим окном, он хладнокровно, почти не размахиваясь, выплеснул настой вместе с еловыми иголками из стакана — с такой силой, что брызги полетели и на бритоголовых, и на Генпрокурора, и на другого всадника, в куртке очень красивого бледно-изумрудного оттенка. Он ехал, не поднимая головы, и лица его я не видела. — Это богемщик, в зелёной куртке? — уточнила я, и Страшила кивнул. Мы проводили процессию взглядами. Почти из всех окон по ходу движения выплёскивали чай, я слышала смех. «Гражданская активность», — подумала я с завистью. — Справедливый и принципиальный, — меланхолично повторила я. — Подонок без чести, — подтвердил Страшила, не поменяв тона. И мы оба замолчали, глядя на грузную фигуру на осле, всю в мокрых еловых иголках и ошмётках осиновой коры. — И почему же подонок? — поинтересовалась я после паузы. — Так о нём отзывались некоторые мои знакомые, — неохотно сказал Страшила. — Был довольно крупный бой, в котором они участвовали, и он тоже туда приезжал… с определённой целью. Говорили те, которые не стали бы лгать. — А что это генпрокурору понадобилось на поле брани? — спросила я с сомнением. — На поле брани его и не было, — сухо отозвался Страшила. — От него никто ничего и не требовал, он же не в нашем ордене. Правда, после боя началось беззастенчивое восхваление доблести, якобы проявленной им в сражении, прямо напротив воинов-монахов, только что сражавшихся и видевших, как их друзья сражались и погибали, причём все знали, что он даже из кущи не выходил. — Прости, откуда? — Из кущи. Ну, из… из… шатра, палатки. У меня создалось неприятное впечатление, что Страшила произносил эти слова в первый раз в жизни и ещё и недоверчиво прислушивался к звучанию, как будто не до конца веря, что действительно выговаривает их. Я списала эту иллюзию на выкрутасы собственного сознания. — Райские палатки, — попробовала я выражение на вкус. — Не знаю, что такое куща, доверюсь тебе. Ну и что? Так всегда бывает, это норма. Идейные дурачки погибают, а кто-то стрижёт купоны. Не рассказывала тебе, как в Анголе наши генералы присвоили часть наград, подготовленных кубинцами для непосредственных участников обороны Куито-Куанавале? расскажу ещё. К тому же, может, он в этой куще разрабатывал план сражения, руководил… — Дина, он во время сражения нарушал, извини за грубость, седьмую заповедь с малолетками, даже не скрывая этого, и все это знали прекрасно! — вспылил Страшила и резко отвернулся. — Виноват. — Это, дорогой мой, самый деликатный эвфемизм, а не грубость. Ну, про нашего я, к счастью, такого не слышала. Но повторюсь: это норма. Нет справедливости на этом свете, и нет смысла её ожидать. А ваш, видишь, какой умница: и слава ему, и малолетки, и жизнью рисковать не надо. Вы ему просто завидуете. Страшила возмущённо заломил брови, и как раз в этот момент из какого-то окна вместе с настоем вылетел стакан (уж не знаю, нарочно или случайно). Он просвистел в воздухе сверкающей молнией и попал бы в человека в бледно-изумрудной куртке, но сразу двое бритоголовых восхитительными по быстроте и изяществу синхронными движениями сдёрнули мечи с наплечников. Один, тут же сориентировавшись, шагнул в сторону, чтобы не мешать второму. — Вау!! — восхитилась я, когда этот второй так ловко и непринуждённо отразил летящий стакан мечом в ножнах, как будто с детства привык играть в бейсбол хрупкими предметами посуды или как будто ему заранее было известно, когда и откуда прилетит стакан. «Второй вариант тоже имеет право на жизнь, — подумала я ехидно, — например, если это было отрепетировано: этакая лайт-версия покушения, чтобы выставить бритоголовых из охраны добрыми полицейскими…» Человек, похожий на генерального прокурора (я внутренне засмеялась от этой крылатой формулировки), посмотрел на осколки стакана, враждебно обвёл взглядом окна монастыря и выразительно погрозил пространству перед собой кулаками. Мы со Страшилой от души залились смехом — и вместе с нами точно море заколыхалось, шумя: кажется, хохотала вся левая клешня, которой тоже показалась невыносимо забавной эта грузная фигура, бессильно трясущая кулаками перед стеной здания. Я думала, что громче смеяться нельзя, но поняла, что ошиблась, когда прокурор каким-то образом заставил бедного ослика скакать быстрее: ударил его чем-то? пришпорил каблуками? Половина бритоголовых непринуждённо ускорила шаг, не переходя на бег, но оставаясь со своим «объектом» вровень; у меня возникло ощущение, что они словно бы перешли на траволатор. «Вид бегущего полковника в мирное время вызывает смех у населения», — любил говорить батя. Это его утверждение мне ни разу не удалось проверить, но зато я убедилась, что вид поспешно ретирующегося прокурора действительно вызывает смех… Второй всадник, в бледно-изумрудной куртке, не стал ускорять шаг осла и мужественно продолжал ехать с той же скоростью под дождём мокрых хвоинок и ошмётков коры. Какой-то шутник высыпал из окна явно приготовленную заранее кучу хвои — наверное, ему пришлось подмести для этого весь коридор. — Курточка красивая, — заметила я честно, глядя вслед этому второму. — Сам оттенок. Я тоже такую хочу. Страшила фыркнул и отвернулся, задыхаясь от хохота. Руки у него всё ещё были заняты мной, так что он не мог закрыть лицо ладонями. — Скажешь же ты иногда, — простонал он сквозь смех. — Оттенок… Моль небесная, Дина, оттенок! Я подождала, пока он отсмеётся, и смиренно осведомилась, что смешного было в моих словах. Страшила уже серьёзно посмотрел на меня. — Тебе это не понравится, — предупредил он. — Да колись уж. — Просто не тебе одной кажется красивым этот цвет, — заметил Страшила с кривой усмешкой. — Всей богеме кажется: они, эстеты, только такие куртки-то и носят. — А что смешного-то? — То, что этот оттенок и мягкость кожи объясняются материалом, — произнёс Страшила медленно. — Это, в общем… человеческая кожа, которую окрашивают в зелёный цвет каким-то редким красителем. Любая другая, по мнению ценителей, выглядит не так. «Басмой, возможно, — подумала я. — Она даёт прекрасный зелёный на светлой окрашиваемой поверхности — хотя я и не уверена, что оттенок именно такой». Басмой, смешанной с хной и иногда с молотым кофе, я красила ресницы, просто потому что ненавидела возиться с тушью. А так — раз в месяц подкрасишь и можешь поплёвывать в потолок. Зная о побочных эффектах использования чистой басмы, я намеревалась покрасить однажды ею в зелёный всё тело и начать изображать инопланетянку. Правда, для этого требовалось сначала получить диплом и не устраиваться на офисную работу. Впрочем, объяснение Страшилы изменило моё отношение к этим планам: теперь я, прогуливаясь по улице в обличье гуманоида-рептилоида, скорее всего, чувствовала бы себя чёрно-бурой лисой в меховом магазине: кажется, именно так описал свои ощущения Шкловский, когда его спросили о впечатлениях по итогам посещения стройки Беломорканала. — И чья же кожа идёт на пошив таких курточек? — осведомилась я. — Из либералов вот, говорят, хорошие абажуры получаются. — Считается, что женская, она мягче, — отозвался Страшила с мрачным смешком. — Тренчкот из кожи трёх юных девственниц — специально для богемы, — съязвила я. — Обращаться к Буффало Биллу, контакты спрашивать у мистера Лектера. Страшила не улыбнулся. — Говорят… иногда используют детскую, — сказал он медленно. — Но я думаю, это неправда. Она же… слишком тонкая. Износится быстро. Я уставилась на куртку богемщика. — Кожу ведь в любом случае… соответствующим образом обрабатывают, — заметила я наконец, постаравшись, чтобы голос не дрожал. — У нас что-то такое было. В нацистских концлагерях. Однажды читала про французского уголовника Шарля Брижо — у него, если верить автору, на груди была наколота порнографическая картинка, и когда он играл мышцами, то она приходила в движение. А потом он попал в концлагерь, и кожей с его груди обтянули какую-то эсэсовскую папку. Не уверена, что именно эта история правдива, потому что я искала её во французских и англоязычных поисковиках и не нашла. Но вообще подобные случаи были. Хорошо хоть, тогда не принято было делать татуировки детям. Я вдруг словно бы услышала нас со Страшилой со стороны: беседуем о куртках из человеческой кожи — и надеемся только, чтобы это не была кожа детей. «А вот натуральная кожа тех же телят меня почему-то не очень смущает, — я с мрачным ехидством уличила себя в политике двойных стандартов. — Да ладно переживать: эту кожу, скорее всего, просто снимают с жертв несчастных случаев, и при таком раскладе перед нами обычный прагматизм: не пропадать же добру… Если утрировать, чем это отличается от той же трансплантации органов трупа? Давайте впадём в другую крайность, как иеговисты, которые отказываются от переливаний крови. Впрочем, может быть и так, что на материальчик пускают ещё вполне живых людей. Элите, если я хоть что-то понимаю, здесь разрешено чуть больше, чем всё, если уж даже перед обычными воинами-монахами народ трепещет, как перед НКВД. А надеяться, что у здешней публики больше милосердия и гуманности, чем у Рамси Болтона, просто глупо». — Николай Павлович в детстве, помнится, в шутку завещал, чтобы из его кожи сделали барабан для Измайловского полка, — сообщила я, стараясь говорить спокойно. — Без шуток. Из тебя вот, боец, вышел бы неплохой барабанчик. Звонкий. — Ну, разве что звонкий! — фыркнул Страшила. — Из нашей шкуры красивого изделия точно не выйдет. Она же вся в шрамах, это будет не-э-сте-ти-чно… — он так издевательски протянул последнее слово, что я поняла, что он вспомнил о ком-то, кого сейчас передразнивает. — Ну почему же, из грудки и спины получился бы неплохой пыльник, — ехидно возразила я. — Они ведь у вас защищены на тренировках. Я, правда, тут же вспомнила о таком явлении как заброневая травма, когда, скажем, пуля, попав в бронежилет, может нанести серьёзное — и даже летальное — повреждение. И я сначала вяло удивилась тому, что именно от этого воспоминания меня затошнило, в отличие от ироничного предложения шить пыльник из кожи Страшилы, а потом поняла, что заброневая травма для меня была явлением из жизни, а вот перспектива шить пыльники из человеческой кожи — чем-то из триллера, не имеющего ничего общего с реальностью. Я говорила и шутила, не позволяя себе проникнуться до конца подлинным смыслом собственных слов, относясь к ним как к сюжету художественного фильма, вымыслу — в крайнем случае как к новости из сводки, в которой чья-то смерть втиснута между открытием храма в каком-нибудь российском округе и извещением о том, что лекарства чуть подорожают. Впрочем, как выяснилось, о заброневых травмах речь здесь не шла. Страшила вдруг улыбнулся с таким юношеским озорством, словно это не он только что с сумрачной усмешкой размышлял, чья именно кожа используется местными дизайнерами верхней одежды: — Ох и наивная ты… Когда ребёнок маленький и ничего не соображает — думаешь, он не стремится втихомолку скрестить с другим таким же обормотом мечи, к которым строго запрещено прикасаться без ведома куратора? А если в комнате, где даже тренировки строжайше запрещены? А если ночью, когда куратор спит? А если без шапки и куртки? — То это особый шик, — хмуро звякнула я. — Именно. Знаешь, как щекочет нервы? Когда в каком-то фильме про войну персонажу, высунувшемуся из окопа, прострелили фуражку, то батя неожиданно захохотал и рассказал, как он в бытность лейтенантом побился об заклад с начальником штаба на предмет того, кто кому сможет прострелить фуражку. Руки молодого, тогда неженатого лейтенанта не забыли ещё тяжесть пистолета Макарова, а вот начштаба, капитан, успел уже потерять хватку; короче говоря, батя выиграл, и начштаба потом примерно с год ходил в простреленной фуражке. «Вы фуражки-то хоть с головы снимали, когда целились?» — обманчиво ласковым голосом поинтересовалась мама; отец растерянно посмотрел на неё и со смехом воскликнул что-то вроде: «Вот же мама наша!..» — и меня насторожил его неожиданно уклончивый ответ. Скорее всего, резюмировала я, они всё-таки стреляли в фуражки, положив их на землю, пенёк или повесив на какой-нибудь столб… но я решила, что не хочу ничего уточнять. — А мечи из комнаты куратора воруют, что ли? — уточнила я. — Они же у него хранятся? — Нет, у каждого свой в комнате. — Я сначала думала, это он так иронизирует, однако Страшила был серьёзен. — Чтобы развивать волю… по идее, ребёнок должен иметь возможность вытащить меч из держателя, но обязан сознательно заставить себя соблюдать приказ. Ну, понятно, запрет никто не соблюдает. Само по себе это никого не волнует: бери, крути, тренируйся, сражайся… просто чтобы об этом не знали. Это же тоже тренировка получается, когда дети по ночам дерутся, и намного более эффективная. — Так а если ранят? — Если неопасно, то тебя зрители потихоньку перевяжут, — объяснил Страшила. — А если опасно — приволокут в больничку… но это крайне нежелательно, сама понимаешь. Тому, кто тебя туда принесёт, точно светит карцер и не только. Однажды даже — это не у нас в группе произошло — несовершеннолетний просто истёк кровью в комнате, потому что никто не хотел связываться. — Это как с наркотиками, — понимающе отозвалась я. — Если передозировка, то чаще всего те, с кем ты курил или кололся, предпочитают не вызывать «скорую помощь»: никому же не нужно лишних проблем. Вот и умирают те, кому ещё можно было бы помочь. Хотя некоторые считают, что им и помогать не стоит. Страшила задумчиво кивнул. — У нас вот так одному — его Корчагой зовут, ты его не знаешь — досталось по голове мечом. Хорошо ещё, что плоскостью, плашмя. Я тогда в числе зрителей был. И понимаешь — он стоит, дышит, глазами моргает… но не говорит. И не слышит, что ему говорят. Мы его тогда привели к двери куратора, прислонили к стене, постучались и сбежали. Он-то в больнице оклемался, через пару дней был как новенький, остаток месяца долечивался в карцере. А мы потом переживали, что убежали и оставили его одного. Хотя это вполне по правилам: если нет необходимости, никого за собой не надо тянуть. Тем более что инициативу проявлять тоже глупо: так-то вроде как он сам ударился головой обо что-то и официально не был уличён в незаконном поединке. Но всё равно неприятно. Процессия тем временем скрылась за углом монастыря. И местные скрылись вместе с ослами, перелились подкрашенной водой по сплетённым трубкам улиц. — А чего этим товарищам вообще нужно у нас в монастыре? Я поймала себя на том, что сказала: «У нас в монастыре» — и искренне поразилась. — Прокурору, видимо, нужно что-то здесь согласовать, — ответил Страшила, нахмурившись. — А про этого, из богемы, рассказывают, что он тоже мечник, хотя и не воин, и вообще к нашему ордену испытывает симпатию. Не знаю. — У тебя какой-то неодобрительный тон, — ехидно заметила я; Страшила сумрачно улыбнулся, но ничего не ответил. — Не любишь, что ли, когда гражданский примазывается к великому воинству республики? — Не люблю, — спокойно согласился он, глядя куда-то поверх крыш. — Это надо заслужить, и за это надо платить. А когда примазываются, называют себя воинами, ими не являясь, причём даже не будучи готовы расплачиваться такой же ценой… противно. — Да я думаю, это просто зависть, — мягко заметила я. — За то, что они не платят, а вы обязаны платить — даже, может быть, того не желая. Или всё уравнивается осознанием того, что вы — элита и выше сапожника? — Не в сапожниках дело, — сказал Страшила, отойдя от окна и снова положив меня в держатель. — И не в зависти: как можно завидовать человеку, который не понимает, что значит слово «честь», и никогда не поймёт? Я сейчас даже не про гражданских в общем, а про богему. — Прошёл дежурный, а ты ему честь — забыл, и три наряда есть; работай, солдат, и помни, что значит «честь», — спела я на мотив «Вершины» Высоцкого. — Ты же позиционируешь себя как государственника; что же ты, служишь людям, которых презираешь? — Я служу богу и республике, — напомнил Страшила. — А богему мы — большинство из нас — презираем. И из-за курток, и из-за… как это назвать… Ну, например, они занимаются гаруспицией. Я чуть было не спросила, что это за матерное слово, но вовремя припомнила, что оно мне встречалось раньше. А уж по внутренностям гадали во многих художественных книгах. Тем не менее, я решила на всякий случай уточнить: — Это когда ты, желая узнать будущее, режешь курочку, вскрываешь ей череп и видишь в извилинах её мозга четыре буквы «Г»? — Дина! — со смехом ужаснулся Страшила. — «Г» — это указание на Генриха Четвёртого, а не то, что ты подумал, — обиделась я, сообразив, что его так шокировало. — Хотя с тем же успехом могла быть четвёрка Гитлер-Геббельс-Гиммлер-Геринг. Человек очень легко видит связи там, где их нет, в особенности если хочет или, напротив, боится их увидеть. Хрень это всё, конечно. — Я с тобой здесь соглашусь, — сказал Страшила, подумав. — Просто это какое-то безумие, серьёзно: они птиц режут, овец — причём в чудовищных количествах… Вообще, по идее, животное, на котором так гадали, есть нельзя, но это, к счастью, игнорируют. — Ну, уже хорошо, что мясо не пропадает из-за суеверий, — хмыкнула я. — А скажи, эти ваши режут только животных или, бывает, и людей тоже? Это я вспомнила, как в той же «Королеве Марго» Екатерина намеревалась забрать у мэтра Кабоша трупы казнённых, чтобы погадать и на них. Эх, такой патологоанатом пропал! — О живых людях никогда не слышал, — медленно сказал Страшила. — Да нет, я про антропомантию, про трупы, — перебила я и лишь потом сообразила, что Страшила ответил мне с очень странной интонацией — как будто желая показать тоном: то, что он никогда не слышал о таком, ни на что на деле не указывало. — Говорят разное… Точно могу сказать, что, например, когда сюда приезжал бог, то никто не смел сам резать своих домашних животных, а должен был приводить их к монастырю. Тушки потом возвращали хозяину. Причём я знаю, что если вдруг приводят мало, то вполне могут начать отнимать скот у населения. — Понятно… Однако вы-то, я так посмотрю, вашу власть совсем не боитесь. У нас бы, полагаю, дали разнарядку нарвать цветов и кидать из окон именно их, а если б кто выплеснул спитый чай, то драил бы сортиры до окончания службы. Страшила засмеялся: — Это считается нашим законным правом, обливаем только так. Поэтому к нам не очень-то любят ездить. — А если бы, положим, приехал кто-то, не заслуживающий того, чтобы его облили помоями из окна? — Ну уж помоями, — укоризненно сказал Страшила. — Если бы такое случилось, то он бы просто проехал по кольцу и был бы рад, что его не тронули. Вот только я что-то не припомню ни одного из тех, что уже приезжали в наш монастырь на ослах, кому хотелось бы выразить подобное уважение… — Рыба гниёт с головы, — согласилась я. — Ну разве что бог, его обливают одни отморозки. Но вообще-то тоже можем. — Вы и бога вправе облить? Ну вы и беспредельщики! — я не смогла вытравить из голоса восхищение. — Слушай, а почему эти чудики на ослах ехали именно по этой улице? Если бы они проехали хотя бы по второму кольцу, то вы бы до них не доплеснули. — Да ты что?! — возмутился Страшила. — Мы бы их тогда и в монастырь не пустили! Это очень древний обычай: к нам приезжают всегда с запада, там ещё развилка, и обязаны проехать прямо под стенами монастыря. Справа или слева — значения не имеет. Считается, что «нулевики» сдержаннее, поэтому чаще ездят вдоль левой клешни. — Ого! — поразилась я. — Это ты мне такого не говорил, что вы, «нулевики», сдержаннее! А не бывает такого, что вы дерётесь, клешня на клешню? Страшила молча посмотрел на меня так, что я почувствовала себя каким-то чудищем с миролюбием Карла Дёница. Ну а что, в Новгороде вот дрались. — Хорошо, а как бы вы их не пустили? Выстроились бы у входа, что ли? — Да не знаю, никогда ничего подобного не случалось, — пожал надплечьями Страшила. — Охранники просто запретили бы войти. Но такого быть не может, никто не станет нарушать обычай. — Как знать, — ехидно звякнула я. — Привешенный енотовый хвост — тоже обычай. — Вот давай без этого, — проворчал Страшила. — Не передёргивай. Мы все понимали, что хвост мешает концентрироваться. Некоторые продолжали носить, но через некоторое время перестали. Ты хоть кого-нибудь видела с хвостом? Вопрос прозвучал настолько забавно, что я невольно расхохоталась. — С хвостом-то понятно… Знаешь, я вот сейчас поразмыслила… Внешне выглядит, конечно, всё это очень круто: вы вправе облить кого угодно, повод почувствовать гордость и уникальность собственного ордена… Но в конечном итоге это — только иллюзия выражения гражданской позиции. Если ты задумаешься, то поймёшь, насколько жалко выглядит этот ваш обычай. Ну, положим, облили вы богемщика и генпрокурора помоями, получили они этакую минутку унижения. Однако в конечном-то счёте вы никак не можете повлиять на их позицию и решения. Ты же даже не знаешь точно, зачем ваш генпрокурор сюда приехал. У нас не лучше, я тебя заверяю. Но просто обливать кого-то чаем из стакана и считать, что на этом твой гражданский долг выполнен, так же примитивно и странно, как у нас — ограничиваться критикой власти на кухне или в Интернете. Я даже больше тебе скажу: у вас, видимо, очень умные политтехнологи, которые понимают, что такая система даёт вам выразить недовольство в мягкой форме, сбросить негатив, и благодаря этому вы едва ли станете активно бунтовать. И именно поэтому у вас не отнимают этого права. Потому что прекратить такую практику — элементарно: эти мужики проехали бы на ослах по второму кольцу, вы бы пришли к входу возмущаться, а потом явились бы бритоголовые во главе с магистром и приказали вам разойтись. И что бы вы сделали? Что бы ты лично сделал? Страшила недовольно потёр виски и ничего не ответил. — Если тебе есть, что сказать, возразить мне — давай, — ехидно подзадорила я. — Вы, я так понимаю, недовольны вашими конъюнктурщиками, презираете элиту. На твоей памяти у вас были бунты, выступления за обновление высшего эшелона власти? Страшила кинул на меня беспомощный взгляд. — Это, Дина, не наше дело, — неохотно сказал он. — У нас свои обязанности перед богом и республикой, у них — свои, и нас они не касаются. — Относительно трезвый подход, но пока вы и мы будем так рассуждать, лучше жить в наших странах не станет, — хмыкнула я. — Ну серьёзно, какой смысл повышать качество жизни в государстве, если граждане и так всем довольны? И единственный способ выразить вялый протест — это выплеснуть кому-то на башку стакан холодного чая или испортить бюллетень во время голосования? Страшила закатил глаза к потолку. — Дина, я не выражаю протест. Это просто… демонстрация отношения к конкретной личности. — Если думаешь, что ваша love demonstration заставит эту личность стать лучше или будет иметь какие-то другие последствия, кроме как озлобит, ты ошибаешься, — припечатала я. Мой боец мрачно посмотрел на меня, но не нашёлся, что ответить.

☆ ☆ ☆

Я разбудила Страшилу, как он и просил, незадолго до полуночи; он выволок сияющую ёлочку в центр комнаты, пододвинул мой держатель поближе к ней, словно бы я была его новогодним подарочком, а сам вытащил бутылку вина и уставил тумбочку разной жратвой, принесённой с ужина. Изначально он упирался, утверждая, что лучше уж поесть в столовой, а в комнате просто напиться, но я объявила, что если стол или то, что его заменяет, не будет ломиться от еды, то это будет не Новый год, а обычная гнусная попойка. Украшать ёлку мы, разумеется, ничем не стали: это было бы какое-то кощунство. Хотя, возможно, на будущий год, если приестся, и украсим. Впрочем, я смотрела на сияющие нежным светом цветы и ягоды и думала, что такое не может приесться никогда. — Будем считать, что до нас этот праздник дошёл только сейчас, — сказала я жизнерадостно. — Линия терминатора бежала-бежала по моей планете, принося Новый год, и вот добежала и сюда. О, сокол мой, а подбавь-ка аутентичности: возьми лист бумаги, напиши на нём «Голубой огонёк» и прислони к спинке матраца. Иконический знак для ТВ-шоу, прости господи. Остаётся ещё свечи перед ним зажечь. С голубыми огоньками. Свечей у Страшилы не было, но в остальном он выполнил моё пожелание беспрекословно и выжидающе уставился на меня. — Ну что, боец, открывай бутылку и наливай, а я побуду президентом, — объявила я и звякнула, делая вид, что откашлялась; говорить я намеревалась, по-ленински картавя. — Дорогие земляне и покровчане! Через несколько минут наступит Новый год; кое-где уже наступил, но всё относительно, Эйнштейн подтверждает. Каждый год я говорю по телеку одно и то же, как и главы других государств, а вы киваете, не допуская мои слова в ваши уши и сердца; послушайте же меня сейчас в порядке исключения. Упомянутые граждане в лице Страшилы внимательно меня слушали. — Обычно, говоря о богатствах нашей страны, мы упоминаем её обширные просторы, земные недра, природные ресурсы; но главное и основное богатство любой державы — это её граждане. Люди — это самый драгоценный ресурс на планете: именно они осваивают, обустраивают, улучшают и украшают территорию, где живут. Только от человека зависит, станет ли пустыня цветущим садом — или превратится ли тайга в пылающий ад. Трудом своим и разумом человек может создать на Соловках рай земной; а может равнодушием и злым умыслом превратить атолл Бикини в радиоактивный ад. Я намеренно выбрала такие примеры, потому что изображала сейчас российского президента, и требовалось поляризовать накал. — Мы часто отдавали предпочтение экстенсивному росту перед интенсивным, — продолжала я мрачно. — В приращении территорий, которые не осваиваем, как до́лжно; в хищнической добыче полезных ископаемых. — Я вспомнила спутниковые снимки с нефтью, которая разливается по сибирским лесам и водоёмам просто из-за того, что нефтепроводы не ремонтировались со времён СССР. — И к людям мы тоже относимся бесхозяйственно — и это самая наша страшная ошибка: мало родить ребёнка, надо помочь ему вырасти в сознательного неравнодушного человека, достойного звания гражданина. Без человека ничего не освоить, не придумать, не улучшить; без него и само понятие страны утратит смысл, потому что государственные границы существуют только в нашем представлении. Однажды мы от них откажемся, когда станем разумными настолько, чтобы осознать, что все мы — родные, и то, что нас якобы разделяет, — иллюзия. Ну а пока, дорогие россияне, каждый из нас должен совершенствоваться, должен стать активным и неравнодушным, должен приложить усилия, чтобы улучшить среду, где он живёт, должен почувствовать личную ответственность за всё, что происходит у него в стране и в целом на планете. Не бойтесь брать инициативу в свои руки, ибо именно народ — носитель суверенитета и единственный источник власти в любой стране. Выпьем же за то, святой брат Страшила, чтобы и у нас, и у вас росло и укреплялось самосознание граждан; чтобы в Новом году всё было действительно по-новому! Сейчас, подожди, сымитирую куранты, тогда пей. Я изобразила характерный мелодичный звон, стараясь делать это потише. Мы добросовестно отсчитали земные двенадцать раз, после чего мой боец звякнул об мою кромку стаканом, наполненным на треть, и молча выпил. У меня возникло странное чувство, словно бы я запустила этой речью какое-то давно не смазанное застывшее колесо времени, и оно с натужным скрипом начало медленно раскручиваться. — С Новым годом, номер шестьдесят — четыреста двенадцать, — ехидно добавила я. — С Новым годом, Дина. — Закусывай, — весело пригласила я Страшилу. — Чего притих? Он неопределённо повёл надплечьями и приступил к застолью. — На следующий год, — сказала я мечтательно, — раздобудем тебе длинную шубу и белую бороду, затребуем список детей, которые тут живут, и станем обходить их с мешком подарков. Лично я выступлю в роли говорящего посоха, буду ведущим: не дрейфь, боец, это спишут на твои чревовещательные способности. Эх, дура я, надо было в этом году подготовиться, порадовать спиногрызов; ну да ладно. — А подарки откуда возьмём? — скептически спросил Страшила. — На повестке дня два вопроса: ремонт забора и построение коммунизма, — благодушно процитировала я, — поскольку досок нет, сразу перейдём ко второму вопросу… Уж на сладости-то детишкам заработаем; хотя можно вообще запросить на это финансирование от ордена. Заведём отчётность, пропишем там каждую копеечку. А может, нам и дедморозный оклад положат; надо будет намекнуть в прошении, чтобы рассмотрели такую опцию. Мне показалось, что Страшила хотел возразить, но промолчал; по-моему, он ещё не отошёл от моей новогодней речи. — Ну а теперь предлагаю спеть. На два голоса. Что споём? — Пой ты, — отказался мой боец. — Что хочешь, только тихо. Вот я прямо задумалась, что бы такого исполнить. На ум лезла какая-то военная чернуха типа «Нового года» «Голубых беретов», а то и «Нового года в Чечне». Полные БК для фейерверка, трассерами разукрасим небо… Ну нет, это определённо не в строку. — Ладно, — сказала я, — знаю, что хочу спеть, ты тогда просто не задавай вопросов. Может, когда-нибудь мы с тобой и до этого дойдём. И я вполголоса исполнила Imagine Джона Леннона. Вообще-то мне было даже немного обидно, что нет чего-то настолько же душевного на русском — или я этого не знаю — или сейчас это что-то не вынырнуло из памяти.