Поющий меч Покрова

Вот честно, братцы; мало найдётся вещей красивее заснеженного бамбука. У Страшилы, правда, на этот счёт было своё мнение: он, кромсая стебли на ровные коленца, ворчал, что проклятый снег попадает на лезвие, тает, и клинок приходится заново покрывать маслом каждый день. Икона с ним был солидарен, а я чуть не умирала от беззвучного смеха, слыша их ворчание. После тренировки Икона, посчитав, что с него достаточно, ушёл, а Страшила принялся снова рубить бамбук. Что-то ему не нравилось. — Без практики очень легко растерять все навыки, — брюзжал он, и я еле сдерживала хохот: лезвие идеально, чуть наискосок, врубалось в перегородки. — Надо было мне в лесу с тобой на чём-нибудь тренироваться… — На еловых ветках, — невинно предложила я. — А я предлагала использовать меня, как мачете! — Угу, чтобы к тающему снегу прибавились ещё и слёзы, — проворчал Страшила; он был не в том настроении, чтобы распознавать иронию. — Я тогда стану святой мученицей, научусь плакать миром, и ты сэкономишь на масле, — пошутила я. — Глядишь, у меня ещё и нимб появится, и мы сможем вообще не пользоваться дополнительным освещением. Дальше побогохульствовать мне не удалось, потому что из-за сплошной стены ржаво-красных ёлок показался тот самый богемщик с мечом без ножен на надплечье и направился прямиком к нам. За ним на некотором расстоянии следовали несколько бритоголовых: заклёпки на их поясах блестели позолотой. Я с дилетантской скрупулёзностью отметила про себя, что кромка у меча богемщика острая, и с любопытством присмотрелась к его куртке. Да вряд ли человечья кожа, в ней замёрзнешь в такую погоду: скорее уж это такое иносказание для людоедской сущности здешней элиты. Тут я с замиранием увидела в нескольких местах на куртке что-то похожее на человеческие соски, но не смогла определить, искусственный ли это рельеф на коже или нет. Страшила насторожился сразу же: он прекратил оттачивать мастерство дровосека и принялся вытирать клинок от снега. Богемщик остановился рядом с нами. — Мир всем честным воинам-монахам, — сказал он с иронией. — Мир, — кротко ответил Страшила, даже не глянув в сторону зелёнокурточного. — У вас тут все сплошь какие-то надменные, — пожаловался богемщик. — Для воина вроде важнее всего скромность, а вы надутые и спесивые, как индюки. По-моему, вы просто трусоватые. Боитесь, что я выиграю и докажу этим, что ваша система обучения не идеальна. — Я уже закончил тренировку, — отказался Страшила. Он сунул тканюшку в карман, быстро вложил меня в ножны и закинул на надплечье. — То есть ты тоже боишься? — ехидно спросил богемщик. — И тоже, наверно, струсишь открыто назвать причину? Ну скажи, в чём дело: гнушаешься попробовать силы не с братом по ордену — или страшно проиграть? Страшила смерил его взглядом с ног до головы. — У нас не принято пробовать силы без доспеха, — сказал он кротко, — а твоё одеяние не слишком-то на него походит. — Это единственная причина? — язвительно осведомился зелёнокурточный. — Моё одеяние, чтоб ты понимал, заговорено лучшими магами: да вы это, подозреваю, знаете, потому и отказываетесь. Я же сам предлагаю при свидетелях, так что кровь моя на мне будет… если исхитришься её пролить. И он на редкость неприятно ухмыльнулся. — Это допустимо? — осведомился Страшила у бритоголовых после небольшого раздумья. Они мрачно переглянулись и неохотно кивнули. — Нельзя принудить к поединку в неравных условиях, — сказал один, грузный, глядя в сторону, — но вступить в него по доброй воле в заведомо более слабой позиции допустимо: это закреплено, так как очевидно, что абсолютного равенства не добиться. Страшила заколебался, а потом отвёл лопасть шапки и прижал меня к виску. Я понимала, что он хочет принять вызов, иначе просто отказал бы, и ему бы не потребовалось получать у меня добро; за этим он, в конце концов, и консультировался у фараончиков. Вообще было ясно, что богемщик открыто пытается взять нас на «слабо». Тем не менее, я не видела причины, почему бы двум благородным донам и не поддаться на провокацию. Мы со Страшилой, конечно, ни разу не сражались ни с кем, кроме Цифры и Иконы, но не всю же жизнь так продолжать! Два месяца уже со мной нежничаем! Что в бою-то будет против вил и кольев? Насчёт исхода поединка я не тревожилась. Если Страшила сильнее (во что я твёрдо верила), то мы защитим репутацию ордена, а если вдруг нет — то ему будет полезно увидеть свои слабые стороны и установить для себя новую планку. — Боец, если хочешь — пожалуйста, — скороговоркой произнесла я ему в висок. — Я себя чувствую прекрасно. Не боюсь не то что контактного боя, но даже жёсткого сцепления. Разрешаю устроить ему первое причастие: посмотрим, чего стоит его липовая магия против поющего-то клиночка, ха-ха. Только будь осторожнее, не зарывайся. Страшила сжал губы, скрывая улыбку. — Мне нужен будет секундант, — сказал он вслух. — Пжалста, — богемщик широким гостеприимным жестом указал на сопровождавших его бритоголовых. Страшила обвёл их взглядом, они снова мрачно переглянулись, и один, с комплекцией инкассатора, шагнул вперёд. — 72369, четвёртой степени, Бронза, — хмуро отрекомендовался он. «На редкость мерзкая улыбка у этого богемщика, — подумала я, слушая, как Страшила называет себя и кратко благодарит Бронзу за оказываемую ему, Страшиле, честь; богемщик представляться не стал. — А ритуал этот тоже дикий. Почём ты знаешь, честь это или нет. Может, он, этот Бронза, вор и насильник. Баял же, что в секунданты лучше брать друга, которого хорошо знаешь! Ох, что-то мне всё это уже не нравится…» Пока суд да дело, я как следует рассмотрела богемщика. Страшненький, курносый, морда наглая, глаза — как зелёное бутылочное стекло. Я поймала себя на склонности к калокагатии: ведь явно же оцениваю внешность этого парня с предубеждением. Но что поделать, все мы подвержены когнитивным искажениям. Богемщик так и не назвался — и секунданта не выбрал, однако Страшила не воспринял это как что-то из ряда вон выходящее, и я сделала вывод, что для богемщика секундантами будут все его бравые секьюрити, которые равнодушно вытянулись у ржавых живых изгородей. — До первой крови у обоих, — предложил богемщик с ухмылкой, — либо пока кто-то из нас не выронит или не бросит меч. Страшила, подумав, кивнул, а потом, к моему ужасу, снял бумажную шапку вместе с подшлемником и положил их и ножны под ближайшую ель. — Полагаю, так будет справедливее, — пояснил он, неторопливо принимая стойку. Бронза, по-моему, хотел что-то сказать, но промолчал. Мне не нравилось, как на нас смотрят бритоголовые: мрачно и как будто бы с сочувствием. Может, этот стеклянноглазый — мастер клинка, и нас сейчас умоют кровью? — Так ты у нас, стало быть, храбрый, — издевательски констатировал богемщик. — Не побоялся поединка с двоюродным братом бога. И не страшно совсем? Страшила ничего не ответил. Я с тревогой сфокусировала на нём взгляд, но он, по-видимому, просто не хотел отвлекаться. «Давай, боец, — подумала я подбадривающе. — Покажи нам класс». Богемщик атаковал первым, и свистопляска началась. И это действительно была свистопляска, а не привычная мне красивая манера двигаться, выжидая, пока противник ошибётся: я даже сначала почувствовала себя не лучшим образом. Однако сказались постоянные тренировки и ненавистные разминочные упражнения, так что восстановить контроль над собой мне удалось относительно быстро. Хоть я не могла оценить в полной мере навыки богемщика, в целом, по моим ощущениям, сражался он неплохо. Мне, правда, не нравилось, что он упорно метил в незащищённую часть бёдер, но на этот счёт я не особенно волновалась, потому что в своё время Страшила прочитал мне целую лекцию о том, что раньше удар в бедро считался в ордене подлым и недостойным воина-монаха, а вот теперь его использование поощряется, чтобы в реальном бою он не стал неприятной неожиданностью. И хотя темп, лично на мой вкус, был отвратительный, он, скорее всего, тоже свидетельствовал об уровне мастерства богемщика. И если бы Страшила не натаскивал меня в таких вот кратких быстрых махачах c Иконой и не разъяснял потом в комнате, где и как он успешно контратаковал, а где ошибался, я бы решила, что мы отступаем из-за недостаточной отточенности навыков Страшилы. Я заподозрила что-то неладное, когда в третий раз увидела неиспользованную возможность для контратаки. Если её вижу я — то уж конечно видел и Страшила. «Бей, мать твою ведьму, на переходе, чего ворон считаешь?! — безмолвно взвыла я. — Сам ведь говорил: оставаться в защите — залог проигрыша! Чего мы не контратакуем-то?» Наверно, если бы я смотрела со стороны, то так и не поняла бы подоплёки происходящего. Но у меня была на редкость удачная позиция, да и в принципе я уже примерно представляла, что и как должно происходить, так что до меня всё-таки дошло. Моя шутка про жёсткое сцепление ухитрилась оказаться правдой: это, видимо, была такая особенность техники богемщика. Нет, я-то его, в принципе, действительно не боялась; более того, я верила, что меня отковали из лучшей стали, поэтому случиться со мной ничего не может: ну где это видано, чтобы выщербили поющий меч от святого-то духа? Однако мнительный Страшила упорно выводил меня из-под жёстких прямых ударов, чёрт бы их побрал! А богемщик явно стремился наносить именно их; и ещё и целенаправленно выворачивал меч так, чтобы выходило чистое «гранью в грань». По-моему, во всём лабиринте никто никогда так не сражался! И тут на меня снизошло новое озарение: богемщик же не из ордена, значит, на свой-то меч ему наплевать, хотя лезвие и заточено, так что у этой мельницы с руками вообще нет причин и стимула его беречь! «Но мозги-то у него есть? — возмутилась я. — За повреждение чужого меча, если что, сжигают! И сокол мой тоже хорош: ведь не фарфоровая я, в конце концов! Алло, боец, ничего со мной не случится, бейся нормально!» Но Страшила меня, понятно, не услышал и продолжал ограничиваться какими-то скользящими защитами, принимая атаки строго плоскостью клинка. Меня это люто бесило: я ведь привыкла к тому, что у него отведение удара — одновременно ещё и контратака. А он даже не решался наносить удар в раскрытие, потому что это стеклянноглазое чудо выворачивало меч, пытаясь скользить лезвием по лезвию. Мы снова отступили. — Интересная манера фехтования, — заметил Страшила вслух почти без иронии. — Хотя она опасна в том плане, что чревата повреждением меча соперника. — Это ты намекаешь на то, что у вас за такое могут казнить? — усмехнулся стеклянноглазый. — На богему-то ваши дикие обычаи не распространяются. Нельзя же сжечь на костре двоюродного брата воплощения святого духа, как одного из ваших. «Держу пари, сам по себе он вообще ничего представляет, раз так зациклился на этом родстве, — констатировала я. — Ну сжечь тебя, конечно, не сожгут, но по голове тоже не погладят. Ибо, как у нас говорят, военный монастырь своих не выдаёт даже твоему корешу». — Я даже думаю, что руководство ордена предпочтёт избавиться от воина-монаха, которому выщербили меч… если он будет поднимать шум, — стеклянноглазый всезнающе улыбнулся. — Ну что, сверчок, сдаёшься? Тогда оружию твоему ничего не будет. А тебе почти ничего; но ты же не за себя, а за меч от духа святого трясёшься, верно? Вот и правильно, ты-то сильно страшнее всё равно не станешь, даже если я тебе лицо изуродую. «Это… что ещё за шантаж? — нецензурно подумала я, вконец ошалев. — Боец, не смей вестись на это! Ты в тысячу раз круче, просто откинь сентиментальность и покажи ему, где раки зимуют. Ну я же меч, мной положено сражаться, ты чего?» А как, интересно, Страшила будет биться в настоящей заварушке? Полубесконтактный, вежливый бой — это, конечно, хорошо, но неужели он не умеет драться по-настоящему? «А может, и не умеет, — подумала я, внутренне похолодев. — Спортивные соревнования, как писал Нассим Николас Талеб, приучают бойца концентрироваться на игре и игнорировать всё, что не дозволено правилами. Удар ниже пояса, удар ножом исподтишка — и вот наш боец лежит на носилках… Вот он, мой золотой медалист… уязвимый в настоящем деле даже для непрофессионала. На ученьях Офонас много разговаривал, а в бою противогаз на ногу натягивал…» К счастью, умница Страшила не знал о моих крамольных мыслях и в следующее мгновение задел богемщику предплечье; тот сразу отпрыгнул назад, как мячик. «Да-а!! — беззвучно взревела я, с торжеством видя на лезвии узкую полоску крови, уже полустёртую о куртку; кровь меня почему-то нисколько не смутила, а вот ощущение при разрезании самой куртки было на редкость неприятным (логики в этом я и сама не видела). — Свершилось! В раскрытие! Блин, ещё убьёшь ненароком этого рептилоида, а потом отвечай. И прости меня, боец, за Офонаса, это было свинство с моей стороны», — покаянно прибавила я про себя, и Страшила, как будто услышав, улыбнулся мне уголком губ. — Тихо! — визгливо крикнул богемщик, хотя ни один из бритоголовых никак не отреагировал. — Всё в порядке. Продолжаем. Авторитетом он явно не пользовался: один из бдевших фараончиков, не обратив внимания на его слова, тут же направился куда-то почти бегом. «Доносить, что великого стеклянноглазого кузена боженьки ранили, — зло подумала я. — Сейчас нас, глядишь, ещё и арестуют за покушение на убийство; ну, тогда я молчать не буду… Может, его хоть ранение уймёт?» Где там! Униматься богемщик и не думал, просто стал двигаться чуть осмотрительнее. Он медленно шёл, а Страшила в основном отступал, причём оба они как бы двигались по невидимому кругу, насколько это им позволяли ёлки. «Косой шаг, — мрачно определила я. — Прямо как Гарри Поттер и Волдеморт в финальной книжной битве». И вдруг Страшила, не спуская глаз с богемщика, вскинул меня к виску. Я оценила риск, на который он тем самым пошёл, и невольно ужаснулась. Я понятия не имела, зачем он решил дать мне заговорить с ним, однако тут же воспользовалась этой возможностью. — Забей на меня, боец, слышишь! Вообще наплюй! Представь, что я тренировочный меч! Страшила улыбнулся — чуть-чуть, одним уголком рта. — Очень благородно, но я не могу, — сказал он едва слышно, не шевеля губами. — Почему не можешь? — Потому что. Содержательный ответ. Кажется, Страшила хотел добавить что-то ещё, однако богемщик не дал нам возможности пообщаться. Я ругалась про себя последними словами. Бритоголовые фараончики, стоявшие вокруг, молча смотрели куда-то в сторону; один Бронза не сводил с нас глаз, и на лице у него было написано плохо скрытое сочувствие. «Хоть бы вы вступились, бессовестные, — подумала я с яростью. — Я бы вмешалась, будь я на вашем месте, а вы что? И на кой чёрт вообще нужен этот так называемый секундант, если он просто стоит столбом?!» Ситуация вдруг напомнила мне ролик с Ютуба, где две вороны совместно с чёрным котом почему-то атаковали пятнистого кота, и называлось всё это непотребство как-то вроде «кот-чернокнижник и два его ворона-прислужника против кота-паладина»; и я, когда смотрела, думала, что на месте оператора не любовалась бы, а подбежала помочь пятнистому коту. — И что, это считается честным поединком? — спросил Страшила с презрением. Богемщик что-то ответил, но мы его не слушали, потому что мой боец тут же прижал меня к виску. «Отвлёк внимание вопросом», — поняла я. — Солнышко, окстись, я из хорошей стали, ты не забыл? — зашептала я ему быстро. — Я ведь меч, мной положено сражаться, ты сам сказал однажды, помнишь? Не бойся за меня, ничего со мной не случится, не из стекла же я сделана! У Страшилы были такие спокойные глаза, что я поняла, что все мои доводы пролетели мимо цели. — Дина, ты что, думаешь, я могу — вот так — нарушить своё слово? — спросил он, почти не разжимая губ. «Какое ещё слово, чёрт побери? — подумала я, вконец осатанев, и чуть не взвыла от ужаса: — Да ведь я же, окаянная, действительно когда-то взяла с него это дурацкое слово, уже не помню в какой формулировке! Братцы, братцы, да что я за человек-то такой?» — Возвращаю я тебе любые твои слова, сражайся нормально! Страшила чуть качнул головой: — Всё равно. Ты видишь, как он рубит? — Да хоть как: это его меч разлетится об меня в щепки, я тебе отвечаю! Ну и даже если он выщербит лезвие — чёрт с ним, заполируем! Брось свою мнительность, это не смешно! Страшила уже не мог услышать меня: он опять скользяще, косо принял плоскостью клинка атаку богемщика и снова отступил — без контратаки. Он оценивающе смотрел на меня, параллельно отслеживая действия богемщика, и явно колебался. Я еле сдерживалась, чтобы не заорать на него в полный голос. Да как, чёрт возьми? Как так можно? Ни в одной книге и ни в одном фильме ни один воин, даже из числа блаженных и слабоумных, не сомневался, подставлять ему меч под удар или нет! Гранью в грань вообще во всех фильмах бьют… хоть это и не аргумент, разумеется… — Бросай уже свою железку, сверчок, — душевно предложил богемщик. — Ничего страшного не будет, просто мордочку тебе немножко подправлю для симметрии. Можешь на колени встать, чтобы рука у меня случайно не сорвалась. Страшила на секунду прикрыл глаза, потом в упор взглянул на Бронзу, чему-то усмехнулся и продолжил защищаться, если, конечно, это непотребство, когда целенаправленно отводишь лезвие психа-противника плоскостью клинка, поворачивая её и стараясь гасить удар помягче, можно назвать защитой. Ну уже хорошо, что он не пошёл на поводу у этого рептилоида. Впрочем, если дело дойдёт до описанной богемщиком программы, я заору на весь монастырь: «Слово и дело!» — и посмотрим, кто тут из нас сверчок. Я вдруг задумалась, не посоветовать ли Страшиле слегка порезать палец о слабую долю моего клинка: мы ведь договаривались о спарринге до первой крови у каждого из оппонентов, технически условие для остановки будет выполнено. Впрочем, вероятнее всего, богемщик не уймётся при таком раскладе… а на то, что вмешаются фараончики, я бы не поставила и ломаного гроша… — Эй, боец! — Страшила вздрогнул, услышав знакомое обращение, и мы с ним оба уставились на окликнувшего его подбежавшего бритоголового. — Лови! Я ещё даже не успела сориентироваться, а Страшила уже швырнул меня под ель, ухитрившись сделать это мягко и бережно (по крайней мере, мне так показалось — всё субъективно), и поймал обеими руками брошенный ему эфесом вперёд тренировочный меч. Вот это реакция! Я возблагодарила Вселенную за то, что не получилось, как в анекдоте: «Вась, лови топор… что молчишь, не поймал, что ли?» — и с уважением воззрилась на бритоголового, думая, какой же силищей нужно обладать, чтобы настолько лихо бросить такую вот тяжеленную штуковину. Страшила тем временем успел перехватить тренировочный меч за рукоять поудобнее, провернул, примеряясь, пару мулинетов и посмотрел на богемщика, как удав на мартышку. Я потрясла в воздухе воображаемым кулаком и пожелала Страшиле счастливой охоты. И это была очень удачная фигура речи. Как-то я ездила на Дмитровское шоссе на открытый урок соколиной охоты, и один из соколов весьма антуражно вцепился когтями в брошенную на верёвке наживку. (Конечно, было бы круче, если бы он поймал какую-нибудь серенькую утицу, но чего нет — того нет). Мой боец сейчас очень напоминал мне того самого сокола. «Ничего себе Страшила взбесился, — подумала я с удовольствием. — Вот это скулы! Впрочем, не думаю, что он покалечит этого рептилоида. Головы он всё-таки никогда не терял». Ради справедливости, однако, я отметила, что богемщик не поднял лапки, сдаваясь, а продолжал сражаться, даже видя, что потерял своё гнусное преимущество. Блин, у них искры от мечей полетели, я такого и не видела никогда здесь на тренировках!! Я вдруг вспомнила, как в военный санаторий «Янтарь», где мы отдыхали каждое лето, регулярно приезжало казачье трио; в конце выступления, пока женщина пела, мужики для вида махались саблями, и от ударов летели искры, прекрасно различимые в темноте южного вечера. Это воспоминание пахло детством, и мне стало от него невероятно спокойно и хорошо. Краем зрения я увидела, что Бронза, фыркнув, подчёркнуто отвернулся. Я не сразу поняла, к добру это или к худу, но он лукаво переглянулся со своими коллегами, качнув головой в сторону Страшилы с богемщиком, и я решила, что к добру. «Стоп, а какой из них нам помог-то? — я заскользила взглядом по бритоголовым. — А, видимо, вон тот, краснолицый. Вытирает лоб платком: устал, бедняга… Это ж он намекал нам, что, мол, нельзя принудить к поединку в неравных условиях того, кто в заведомо более слабой позиции! Так он что, выходит, бегал не доносить, а за тренировочным мечом, чтобы прекратить это непотребство? Ох, товарищ бритоголовый, простите меня, пожалуйста, — подумала я с раскаянием. — Вот так осудишь человека, не зная…» Но вообще я уличала себя в грехе осуждения без особой искренности, ибо в душе моей царило сейчас не раскаяние, и не сочувствие к богемщику, и даже не светлое удовольствие от того, что всё хорошо, что хорошо кончается, а самое что ни на есть чёрное злорадство. Я получила чисто эстетическое наслаждение, видя, как Страшила чуть ли не выворачивает богемщику руки, которыми он уже буквально цеплялся за меч. И попыталась прикинуть, какие были бы ощущения, если бы это меня вот так сцепили у гарды с другим клинком, но решила, что в любом случае не развалилась бы. За размышлениями я чуть не пропустила самый забавный момент: когда Страшила ударил стеклянноглазого локтем в грудь. Вот это по-нашему: без излишних индульгирований — шарах! Не то что убогие формализованные дуэльки со скудоумными правилами, шесть шагов назад, три шага вперёд! «А обсыпь-ка ты его, Алёша, мелом и подай мою палицу…» — благодушно подумала я и чуть не вскрикнула вслух, потому что Страшила в этот момент сделал какое-то странное движение: мне показалось, что он словно бы решил броситься грудью на меч этого рептилоида. Но мой славный боец знал, что делает: он просто каким-то непонятным образом оказался прямо перед богемщиком, зацепил его меч рукоятью и ухитрился так заломить ему руку, что у того даже исказилось от боли лицо. Мне, правда, было обидно, что Страшила отпустил этого негодяя, как только тот бросил меч — а сделал он это почти сразу после болевого захвата. «Накостылять бы ему по шее, чтоб впредь неповадно было! — сладострастно подумала я. — Ну ладно, так и быть, не будем бить безоружного. А стоило бы!» Я видела, что Страшила устал, так что даже вытер вспотевшее лицо рукавом куртки, а не привычным платочком; но сейчас я милостиво простила ему это вахлачество. И вообще я бы отдала пару месяцев жизни за возможность потрясти сейчас пушистыми шарами, с которыми обычно прыгают чирлидеры, и всласть поорать кричалки вроде: «Мы за правду, за Страшилу, за фэр-плэй — судью на мыло! Зло Страшила победил, это Гинер всё купил!» (Я не могла с уверенностью сказать, кто такой Гинер, но что-то похожее любил скандировать наш сосед по крылу общежития). Впрочем, богемщик, выпрямившись, не перестал нагло улыбаться. — Ну и дальше что? — нахально спросил он Страшилу, который внимательно осматривал кромку тренировочного меча. — Чего ты добился? Я тебя сейчас могу оскорбить, а ты вот мне ничего сделать не можешь. Я просто не стану поднимать меч, а ранить безоружного вам воинская честь не позволяет. Не так, что ли? «Троллит он со знанием дела, — уважительно отметила я про себя. — Хотя не учитывает, что воинская честь в здешней трактовке никак не мешает спокойно бить безоружных кулаком по морде: ох и нарвёшься ты однажды, дорогой мой провокатор… Но вообще-то трезвый подход: может, немножко поставит моему бойцу мозги на место. Всё, сокол мой ясный, сматываемся отсюда, хорошенького помаленьку!» — А выиграл всё равно я, — глумливо продолжал богемщик. — Свой собственный меч-то ты бросил первым. Так что я наглядно доказал, что ваше хвалёное искусство несовершенно. «Это искусство моего-то Страшилы несовершенно?! — мигом разъярилась я. — Да ты, я вижу, холоп, не уймёшься?! Требую матч-реванш! Боец, а ну учини ему первое причастие по высшему разряду!» Мой боец как раз резко крутанулся на каблуках, услышав дружный смех бритоголовых; но они смеялись, глядя на богемщика. — У нас-то это подлинно искусство, — заметил Бронза. — Ибо мы не считаем, что в споре побеждает тот, кто кричит громче. Твои же умения, виноват, до искусства не дотягивают, и мой боевой меч ради подобного даже ножны бы не покинул; для того, что практикуешь ты, у нас есть отдельные методы работы, однако с гостями мы так не поступаем. Он говорил с улыбкой и как-то очень снисходительно, словно общаясь с маленьким ребёнком и не желая его задеть; и именно эта незлая снисходительность делала его слова и смех до крайности обидными, как будто их объект не заслуживал ничего более серьёзного. Богемщик, вспыхнув, уставился на бритоголовых со злобой, но не сказал ни слова. Вообще-то на его месте я бы тоже не стала препираться с мужиками подобной комплекции, даже не будь они вооружены; лично мне они казались живой иллюстрацией к притче о камне, по которому никому не придёт на ум ударить мечом. А возможно, богемщик, как и я, услышал в словах Бронзы недвусмысленную угрозу отлупить зарвавшегося товарища ножнами. Страшила тем временем шагнул к тому краснолицему бритоголовому, который до сих пор тяжело дышал, и вежливо протянул ему меч, держа его двумя руками остриём вниз. Бритоголовый, коротко кивнув, согнулся от кашля и торопливо забрал меч. Мой боец прижал руку к груди и наклонил голову: я узнала этот жест, точно так же Цифра выражал мне уважение, когда я живописала им керосиновые забавы магистра перед посвящением. Я бы на месте Страшилы ещё и толкнула куртуазную речь о важности активной жизненной позиции, но он, видимо, не восстановил пока нормальный ритм дыхания, поэтому молчал. Я сфокусировала взгляд на бритоголовом, и на душе у меня стало обжигающе тепло и радостно. Везде есть добрые неравнодушные люди! «Пусть у вас в жизни всё-всё будет хорошо, — искренне пожелала я, и тут же меня царапнула неприятная мысль: — Как бы у этого мужика проблем из-за нас не возникло! Вдруг этот урод, кошки б его драли, сделает какую-нибудь гадость…» Страшила стёр платком кровь богемщика с моего лезвия и огляделся, ища глазами ножны. Спарринг мы начинали достаточно далеко от места, где находились сейчас. «Нехило они отмахали за их так называемый поединок!» — удивилась я и занервничала, что нам придётся идти за ножнами мимо богемщика. Кто знает, не нападёт ли он на моего бойца снова, видя, что меч у него опять не тренировочный? Но тут Бронза (хоть какая-то от него польза) подобрал ножны с нашей драгоценной шапкой и быстрым шагом направился к нам. Я расценила это и как своеобразный жест уважения, и как приглашение поскорее убираться из лабиринта. — Эх, юность, молодо-зелено, — произнёс Бронза чуть слышно, укоризненно качнув головой. — Кому правила-то пишутся, а? Если бы сделал всё по уставу, не горячился, наш и связываться с тобой отказался бы. Что он тут плёл: брезгают, мол, с ним сражаться… Сам же удирает, когда его просят подождать, пока воин принесёт тренировочный меч: некогда ему, мол… Ну, на будущее наука. Страшила, вежливо поклонившись, вложил меня в ножны, развернулся и без лишней спешки, но и не медля, зашагал прочь. Я отчётливо расслышала, что Бронза пробормотал себе под нос ностальгическое: «Я в твоём возрасте какой был…» — и вздохнул. До комнаты мы добрались без происшествий. Страшила молча положил меня в держатель, скинул куртку и ушёл принимать душ. Я не стала устраивать скандал сразу же, решив дать ему время обдумать всё самому, а заодно подобрать аргументы пожёстче и поубедительнее. Размышляла я всё время, пока Страшила мылся, а когда он вышел, сразу накинулась на него. — Ну ты, сокол мой, и даёшь, — ехидно объявила я, не дав ему опомниться. — Молодец! Я даже не думала, что ты способен устроить на тренировке подобное непотребство. Ты какого чёрта не сражался нормально, а? И какой предлог нашёл: слово, блин, он дал! Сказал бы мне, я бы тебе его сразу вернула! Страшила вытащил меня из держателя. — Ты видела, что было с клинком тренировочного меча? — спросил он серьёзно. — Нет, подожди, не кричи. Ты видела, как он сражался? Это не то, к чему ты привыкла. Он собственный меч воспринимал, как расходный материал. Он не только не боялся, он как будто стремился его повредить, понимаешь? И поверь, он знал прекрасно, что ни один воин-монах не станет по блажи рисковать боевым оружием. У него техника на этом основана. Тебе же Бронза объяснил, что он изначально искал воина не с тренировочным, а с личным мечом. — И очень обрадовался, найдя, — мрачно добавила я. — А ты, наивный, понадеялся на природную честность человека. — Нет, я просто дурак, — покаялся Страшила. — Мне как-то и на ум не пришло, что даже если меч у него заточен, то он по факту всё равно не личный, хотя бы потому что он не воин. — Тут мы с тобой оба дураки. Но раз уж ввязались, то надо было сражаться, а не устраивать это шоу отвода клинка! Мало того, что я не ощущаю себя человеком в полном смысле, так ты ещё и заставляешь меня чувствовать себя неполноценным оружием! Вот поставь себя на моё место и скажи, что бы ты ощутил? — Я бы радовался, что меня берегут и мной не рискуют по пустякам, — наставительно сказал Страшила. — Ой ли? — насмешливо протянула я. — Дина, я всё равно не стану подставлять тебя под удар по пустой блажи, — отрубил Страшила. — И в следующий раз поступлю так же. — Хорошо, боец, поступай, как хочешь, — покладисто согласилась я. — Не сражайся мною с этим богемщиком; не сражайся мною в настоящем бою; как же, ведь меня могут повредить, покалечить! Но тогда ответь мне: кто я? Я боевой меч или игрушка, чтобы висеть у тебя на стене в рамочке и чтобы ты размахивал мною только на тренировке? А в бою, значит, ты будешь использовать заточенные тренировочные мечи? А тебе, друг мой, не кажется, что здесь заложено даже лексическое противоречие? — В бою я тебя готов использовать, — заверил меня Страшила, — а это была тренировка. Дина, ты сама справедливо брала с меня слово, что я не буду зарываться на тренировке. — Да какая это, к чёртовой матери, тренировка? — заорала я шёпотом. — Когда видишь такого безбашенного наглого ублюдка, то поставить его на место — дело принципа! Надо же соображать, когда тренировка переходит в реальный бой! Голова тебе на что дана, буквалист? Это всё равно что по собственной воле сгореть в доме, где начался пожар, потому что мама запретила выходить! — Вовсе нет, — произнёс Страшила металлическим голосом. — Дина, когда ты брала с меня слово, ты подразумевала именно такие случаи. Ты же не имела в виду, что, например, Цифра или Икона могут пытаться намеренно повредить меч. Сдерживаться следует, как раз когда появляются такие… хамы. — Вот из-за таких сдерживающихся хамы-то и появляются! — вконец осатанела я. — И как ты можешь ссылаться на то, что я думала и считала, когда ещё плохо знала тебя и твои возможности, а в фехтовании не разбиралась от слова «совсем»? Страшила молча смотрел на меня. — Знаешь, я повторю свой вопрос, — сказал он наконец. — Ты видела или нет, что стало с лезвием тренировочного меча? Видела зазубрины на его режущей кромке? — Не видела, лгать не стану, — признала я. — Искры вот заметила. Но напомню тебе характеристику товарища кузнеца: он, когда мы с ним только познакомились, сказал, что я сделана из хорошей стали. Лучше многих других мечей вашего ордена. Помнишь? — Помню, — не стал отрицать Страшила. — И после этих слов ты всё равно думаешь, что со мной сталось бы то же, что и с тем тренировочным, что бы там с ним ни случилось? Ты что же, полагаешь, дух святой послал тебе какую-нибудь жалкую хладноломкую болванку? Я запомнила слово «хладноломкий» ещё с той первой беседы с Серой и была очень довольна, что мне удалось ввернуть его в разговор. — Именно этого я и не полагаю, — ядовито ответил Страшила. — Поэтому и не могу крошить боевой меч на тренировке. — Не «не могу», а «не хочу», — едко поправила я. — Именно что не могу. — Страшила хрустнул пальцами. — Дина, понимаешь, я… короче, собирался попробовать, когда ты вернула мне слово. Но я просто не могу биться в лабиринте боевым по-настоящему. Я умею, — поспешно заверил он меня, — и люблю, и считаю это красивым, мне даже нравится звон… И при этом на всю жизнь железное правило в памяти, что боевым звенеть по пустякам нельзя. — Бесконтактная манера тоже шикарная, — объявила я, — по крайней мере, мне она нравится намного больше, но иногда ограничиваться только ею просто нельзя. А то, о чём ты мне сейчас толкуешь, называется психологический блок, и такие штуки надо убирать. Так что давай убирай — и чтобы сегодняшнего больше не повторялось. — Сегодняшнего точно не повторится, я теперь учёный, — хмыкнул Страшила. — А на нормальной тренировке этот блок необходим. Чтобы руки сами останавливали меч, тормозили его на любой стадии движения… как это называется — автоматически. — То, что случилось сегодня, друг мой автоматический, называется словом «звездец», если не выразиться жёстче. Раз волею судьбы я теперь меч, то уж наверное я «заточена» под то, чтобы мною сражались! И ничего бы со мной не случилось. Подумаешь, лезвие чуть затупилось бы! Горе-то какое! Достал бы этот ваш чудо-камушек да заточил. Зазубрины — три раза ха-ха, заполируем! — Дина, да ты раньше сама тряслась, что я тебя переломлю ненароком в бою или на тренировке! — Это было давно, — отрезала я. — Мнение человека имеет свойство меняться. Теперь ведь я не трясусь. Я тебе авторитетно заявляю, что ничего со мной не случится. — И почему ты так в этом уверена? — поинтересовался Страшила почти с восхищением. — Потому что каждому будет дано по его вере! — развеселилась я. — Помнишь, ты как-то мне сказал, что если бы у тебя была такая интуиция, как у меня, то ты бы давно уже стал магистром? Вот и не спорь со мной, когда я что-то говорю, а слушайся. В том числе когда я велю кого-то поучить жизни. — Ведь ты вроде как за ненасилие… — заикнулся было Страшила. — Ты вот не путай божий дар с яичницей! Я же не призываю убивать этого рептилоида; да это и нельзя, как бы скандала с вашей династией не вышло. Но поучить-то — можно и нужно, чтоб впредь наука была; а иначе такие, как он, совсем распоясываются, чувствуя свою безнаказанность. Ладно, иди завтракать, распеканция закончена. И постарайся не нарваться на этого стеклянноглазого. — На кого? — Да просто у вашего богемщика глаза, как из зелёного стекла, из которого у нас на Земле делают пивные бутылки, — объяснила я. — У вас пиво есть? — Есть. Его только крестьяне пьют, — ответил Страшила с интонацией человека, у которого по меньшей мере семь поколений предков были записаны в Бархатной книге. — Вот у этого рептилоида глаза как будто из самого что ни на есть низкокачественного стекла для самого что ни на есть низкокачественного бутылочного пива. Бабушка моя когда-то сдавала такие в пункт приёма стеклотары по два рубля за штуку. Иди уж.

☆ ☆ ☆

Оставшись одна, я задумалась. Вообще-то, кроме заявления Серы, у меня действительно не было оснований для железной уверенности в том, что со мной ничего не случится. Ещё, конечно, имелась моя непоколебимая убеждённость в собственной уникальности в любом обличье, но вряд ли в таких делах уместно полагаться на веру. В конце концов, кто из людей не убеждён в том, что он особенный? Оптимальным способом было бы выяснение твёрдости клинка без применения крайних мер, однако я не очень-то представляла себе, как именно это можно сделать. Краем уха я когда-то слышала о шкале Роквелла, но что это и с чем её едят, не знала. — Боец, скажи, а у вас есть какие-то методы измерения твёрдости клинка? Страшила не сразу сориентировался: вопрос был задан с порога в лоб. Я сделала это не нарочно, но, увидев, как он растерянно моргнул, невольно развеселилась. — Дина, я, по правде говоря, не знаю. Мы не измеряем твёрдость как таковую. Главное, чтобы лезвие при заточке или ударе не выкрашивалось и не заворачивалось. Такое тоже бывает. — Выкрашивалось? — переспросила я. — Это как? В какой цвет? — Да не в цвет! — Страшила от всей души расхохотался. — Выкрашиваться — в смысле крошиться… Он взмахнул руками и отвернулся. — Да смейся уж, не стесняйся, — проворчала я. — Выкрашиваться — крошиться… Без пол-литра и не догадаешься. Стало быть, у вас нет таких шкал и методов измерения. — Может, и есть, — серьёзно сказал Страшила, вытерев глаза. — Просто я о них не знаю. Мне они никогда не были нужны. — Ты поспрашивай. Рептилоида того не встречал, когда ходил? — Нет. Но в столовой о нём рассказал, чтоб другие были начеку. — Ну и молодец. Страшила зевнул и улёгся на матрац. — А всё-таки много подонков на свете, — объявила я. — Ладно он: чего и ждать от человека в такой кофте! Но вот от ваших бритоголовых я подобной подставы не ожидала. Только один нормальный-то и оказался. Страшила задумчиво посмотрел на меня. — Да нет, Бронза был прав, я сам виноват, — произнёс он серьёзно. — Они не нарушили правил, а вот мне следовало сразу оговорить вопрос идентичности оружия. Я просто не догадался, что такое вообще могут сознательно предложить при свидетелях… вот и получил по заслугам. Не знаю… вроде и очевидно, а не додумался. — Да они могли хотя бы предупредить, что нас собираются развести, как лохов! По меньшей мере жестом. Покачать головой. Или там подмигнуть. — Могли, но, говорю же, я сам должен был позаботиться и об оружии, о том, чтобы у противника был представленный секундант, — терпеливо объяснил Страшила. — А не решить, что если вдруг правила будут нарушены, то в любом случае все свидетели выступят в этой роли. И об идентичности оружия… вообще это обязанность секундантов, но раз остальные промолчали, этот вопрос должен был поставить тоже я. А когда уже дошло до дела, правила нарушены не были. «Секундант обязан вмешаться только в случае ранения, обезоружения или падения». — И остановить бой даже с опасностью для собственной жизни, — пафосно добавила я завывающим голосом. — Помню-помню. Правда, им по факту было по барабану на ранение и обезоружение того мерзавчика, но не могу их осуждать. Страшила невольно улыбнулся. — И если меч повредили в бою, то это ничего само по себе не значит, — сказал он. — Воин в таком случае, если хочет, может бросить его на землю, отдавая себя тем самым под защиту секундантов. Сами они могут вмешаться до этого… но не обязаны. — Ну так уж и бросил бы меня, коли так, если не хотел нормально сражаться, и они бы вмешались! Бронза тот же: какого чёрта он там вообще делал, галок считал! Страшила внимательно посмотрел на меня. — Ты же сама помнишь… что даже с опасностью для собственной жизни, — произнёс он медленно. — Секундант не имеет права защищаться оружием. Предполагается, что залогом его безопасности будет честь обоих воинов. А что тут обеспечивало бы безопасность Бронзы, если бы я и вынудил его вмешаться, бросив меч наземь? У меня хотя бы имелось право защититься, пусть и тобой. А у него — нет, и я не мог подвергать его такому риску. Я ведь сам был виноват, Дина. — Что ж, всё ещё подлее, чем я думала, — мрачно подытожила я. — Я именно поэтому не мог решить, что делать, — добавил Страшила, криво улыбнувшись. — Всё равно выходит чушь собачья, — объявила я, поразмыслив. — Просто вы все слишком пафосные и идейные. Либо у этого стеклянноглазого есть честь в вашем понимании, и тогда Бронза в безопасности и спокойно останавливает бой. Либо её нет, что богемщик сам и подчёркивал; он в принципе не из вашего ордена; и тогда на секундантов не действуют эти дурацкие самоограничения, и они могут без зазрения совести хоть ножнами его избить за борзость. А вот скажи, когда этот парень стал демонстративно манипулировать вашими закидонами о чести, у тебя не возникло мысли, что он вообще-то прав? — Вот ты сама называешь его подлецом и полагаешь, что мне стоит перенять его воззрения как правильные?! — Соколичек мой, — взмолилась я, — мне очень нравятся ваши культурные надстройки, я согласна, что намного приятнее иметь дело с человеком принципиальным, сознательно ограничившим себя разными благородными симулякрами, но надо же помнить, что эти ограничения искусственные, что в эти игры играют только с теми, кто согласен с правилами! А тем, кто не согласен, как учил Ницше, надо подавать не руку, а лапу — и притом когтистую! Это же сам человек придумывает для себя ограничения, чтобы жизнь стала эстетичнее и интереснее, а не чтобы безобразно усложнить её и в итоге потерять! Выбирай свою роль в зависимости от контекста, будь гибче, будь веселее, брось этот свой обречённый заумный пафос, пойми, что нет ничего ценнее твоей жизни! Ты понимаешь, что мог бы погибнуть сегодня из-за своих прекрасных установок? Это так же глупо, как умирать от жажды у реки из-за отсутствия стакана! Хорошо ещё, нашёлся хоть один разумный человек: принёс тебе тренировочный меч! У него из-за нас не возникнет неприятностей, как думаешь? Страшила поиграл желваками. Точнее, одним желваком — из-за пареза. — Думаю, что нет, — сказал он наконец и потёр виски, скрестив руки перед лицом. — В любом случае… «монастырь своих не выдаёт». Военный монастырь — никому, ни богеме, ни даже богу. Нет, не возникнет. «Что ж ты тогда так побледнел, когда тот стеклянноглазый урод посулил, что монастырь предпочтёт скорее избавиться от воина, которому выщербили меч?» — подумала я ехидно, но вслух ничего не сказала. В конце концов, если богемщик и попытается сделать тому бритоголовому какую-нибудь гадость, мы ему вряд ли чем-то сможем помешать. И тут я вспомнила, что уже давно хотела сказать Страшиле. — Боец, давай мы с тобой прямо сейчас решим, как поступить с картой. Я её предлагаю сжечь. Мы и так достаточно рисковали, пряча её. — Карта, — задумчиво повторил Страшила. — Что, твоя интуиция говорит, что её надо сжечь? — У меня вообще нет интуиции! — взъярилась я. — Её и в природе-то нет, иначе фонд Джеймса Рэнди давно бы уже разорился! Все решения, которые считают проявлениями интуиции, являются удачными в силу улыбки фортуны и того, насколько логично человек мыслил, принимая это решение! И по логике, если мы будем возвращаться с тренировки, а в нашу дверь как раз будут стучаться бритоголовые, нам ничего не останется, кроме как открыть им. И тогда мы уже точно не успеем её сжечь. А то и вовсе могут организовать обыск, пока мы будем на тренировке. Страшила задумчиво покивал. — Можно хранить её за пределами монастыря, — заметил он. — Где-нибудь в дупле в лесу. Жаль уничтожать такую прекрасную вещь. — Или в футлярчике на лугу, — поддержала я. — Приходим, садимся на заснеженное брёвнышко, изучаем карту, а вечерком обратно. Если кто увидит, скажем, что только что нашли и несём сдавать в монастырь. Ха-ха! — Неплохая мысль, — одобрил Страшила. — Тебя тоже это здание угнетает? — Ну не то чтобы угнетает… — Я представила на пару мгновений крабьи очертания монастыря с чёрной точкой закопчённого столба, вроде того, к которому приковали Мефодьку, между кончиками хищно изогнувшихся клешней. — Угнетает, и даже очень! — Значит, пойдём прямо сейчас, — засмеялся Страшила. Он порылся в тумбочке, положил сложенную карту в плоский жестяной футляр, похожий на тот, в котором мы носили в лес трут из сухих еловых звёздочек. Потом надел наплечник, запер дверь, и мы пошли. Вообще я немного оторопела от скорости его решений. Мне просто хотелось, чтобы Страшила уничтожил опасную для него вещь. Какого чёрта он к ней так трепетно относится? Это я могла бы пороть ностальгическую горячку, просить его повесить карту на стену, чтобы я по ночам лила над ней невидимые миру слёзы… — К виску-то меня не прижимай, — посоветовала я мрачно. — И так нерв застудил. Страшила молча кивнул и положил меня плашмя на наплечник. «И куда мы сейчас, интересно, пойдём? — подумала я растерянно, глядя, как усталый воин-монах прокатывает его палец по листочку. — Ну, холодно же на улице, а он и так плохо себя чувствует! Вот снова я невпопад предложила, а он одномоментно перевёл в прикладную плоскость!» Пошли мы, как выяснилось, к акведуку, сразу за ним свернули направо и зашагали вдоль каменной арочной змеи. Вот действительно, братцы, что людям не живётся? Канализация, светящиеся чудо-растения, витражи, еда: что ж непременно для полного счастья надо кого-то жечь? Страшила осмотрелся, сунул коробочку в щель между камнями у подножия одной из арок акведука и щедро нагрёб сверху снега. Я молча смотрела на него. И что нам теперь — всегда сюда ходить, чтобы любоваться нашей картой? — А ты не забудешь, куда положил-то? — Нет. Видишь, арка чуть-чуть выщерблена? — Страшила указал мне на каменный проём; для меня все арки выглядели абсолютно одинаково. — Не забуду, не волнуйся. Он осмотрел тёмную полосу леса на горизонте. Было тихо и отчего-то жутко. Я объяснила это тем, что солнце заслоняли мрачные зимние облака. — Пойдём погуляем, — меланхолично сказал Страшила и, не дожидаясь моего согласия, зашагал к поселению. Мы брели по брусчатке, рассматривая светлое до прозрачности небо и под ним — кольцо зданий. Улицы были почти пусты. В такой мороз люди сидят дома и греют руки о горячие стаканы: только такие дураки, как мы, бродят по холоду. — А давай заглянем к Сере, — предложила я шёпотом, воспользовавшись пустынностью улицы. — Зачем это? — нахмурился Страшила. — Спросим, как он себя чувствует. Может, ему лекарства нужны. — Если и нужны, покупать их ему я не собираюсь, — фыркнул Страшила. — Это он просто прибедняется, что всё роздал односельчанам. — Всё равно пойдём. Ему приятно будет, что мы о нём помним. — Нет, Дина. Я подождала, пока какой-то мужичок протащит мимо нас волоком объёмистый и, видимо, очень тяжёлый мешок. — Да почему нет? — Потому что это неэтично, — объяснил Страшила. — Он решит, что мне от него что-то надо. Или что я хочу напомнить ему, что он мне обязан. — Ну и что? Это тоже полезно. Люди гораздо чаще помнят про причинённое им зло, чем про сделанное добро. Для этого и нужны визиты вежливости, на этом построена вся дипломатия. А вообще-то ему может быть грустно и одиноко, и этичнее будет как раз его проведать. Страшила, прищурившись, посмотрел на меня: — Да я никогда в жизни не видел менее этичного существа, чем ты, Дина. Я от негодования не сразу нашлась, что ответить. — Может, по вашим критериям это и так, — едко заметила я наконец. — А если мерить по нашим, то не исключено, что я в числе самых этичных людей на свете! Здесь я, конечно, переборщила. И всё равно: послушать моего бойца, так я хуже того стеклянноглазого рептилоида! — Но раз уж мы здесь, — невозмутимо отозвался Страшила, — то пользуемся нашими критериями, и поверь мне на слово, что по ним наносить Сере непрошеный визит не стоит. Я приготовилась произнести тираду, обличающую их этику как набор правил, придуманных мрачными мнительными людьми, не умеющими веселиться и не способными к самоиронии. Получается, надо прекратить общение с каждым, кому ты сделал добро? И я уже подобрала подходящую фразу для вступления, когда Страшила вдруг глухо закашлялся, и у меня просто душа облилась кровью от этого кашля. — Слушай, ну тогда пойдём в монастырь, — обратилась я к нему жалобно, забыв начало тирады. — Тут холодно, а ты ведь ещё не выздоровел… — Подумаешь — чай, не чума, — хрипло фыркнул Страшила. — Люди не только от чумы умирают. Тебе нужно выпить этого вашего горячего настоя, полежать, отдохнуть. Нерв лицевой уже застудил — мало, что ли? Вот сляжешь, и что будет делать без тебя мать-республика? Ты ведь защита страны и основа государственности! — Так я не считаю, что мы — основа государственности! — засмеялся Страшила, надрывно кашляя. — Основа государственности — бог… Ну пойдём, хорошо. Хотя подожди… Он подошёл к ближайшему домику и, не стучась, открыл тяжёлую дверь из какого-то тёмного дерева. Меня очень умилял здешний обычай не запираться днём. Страшила, как будто у себя дома, непринуждённо прошёл через что-то вроде небольших неосвещённых сеней, снял капюшон и открыл следующую, тоже незапертую, дверь. Я на всякий случай помалкивала. Внутри было колоритно. Не так просторно и пустовато, как у диссидента Серы, а загромождено всякой всячиной. Какие-то довольно уродливые стеллажи отделяли угол, в котором были свалены в кучу матрацы, обтянутые рваной тканью. Ещё комнату перегораживали два длинных стола, причём один был весь заставлен разными штуками — от странных инструментов неизвестного мне предназначения до клетки с птицей, похожей на золотистую щурку. За другим столом, по всей видимости, обеденным, одиноко сидел суровый мужик с клочкастой щетиной на подбородке. Перед ним стоял котелок, словно бы сошедший со страниц «Гарри Поттера», и он хлебал ложкой прямо из него. Меня до глубины души поразил вид этого котелка. Он был сделан из какого-то светлого металла и так блестел, как будто его сделали и закончили полировать всего пять минут назад. Наши кастрюли, которыми мы пользовались в Москве, хотя и довольно приличные на вид, давно уже потускнели и потемнели; а эта штука сияла, как эльфийская корона. Вся остальная посуда, деревянная и металлическая, находилась на чисто выметенном полу, и трое милых детей лет пяти-восьми строили из неё роскошный дворец с башенками из стаканов в подстаканниках и с фундаментом из громадной сковороды. Сковорода не имела ничего общего с сияющим, как алмаз, котелком и напоминала наши тяжёлые, закопчённые до черноты сковородки, бережно сохранённые со времён СССР. На них, кстати, ничего не пригорало — без всяких новомодных тефлоновых-фторопластовых покрытий. Я как раз позавидовала чёрной завистью этим детям, у которых имелись братики-сестрички, и значит, им не было скучно и одиноко, и тут заметила две стоящие на полу колыбельки; больше всего они напоминали люльки, снятые с обычных земных детских колясок. «Пятеро?» — завистливо подумала я, не сразу поверив в то, что эти колыбельки не пусты и не стоят тут просто так, для украшения или как ящик для солений. Моей собственной блажью (как я полагала, унаследованной от бати) было иметь как минимум пять детей — возможно, всех приёмных, потому что проходить через беременность и роды мне не очень хотелось. Поглощённая этими мыслями, я не сразу заметила хозяйку — бледную, болезненно худую женщину в дурацком апостольнике. Такую худобу во времена молодости моей мамы называли «два мосла и стакан марганцовки». Женщина стояла, прижав к груди руки и настороженно глядя на нас, а перед ней находилась странная бандура, похожая на небольшой освежёванный рояль, в которой я с благоговейным восторгом заподозрила ткацкий станок. Это точно был он, и я впилась в него жадным взглядом, лихорадочно прикидывая, к какой именно его части Табита Бэббит придумала присоединить зубцы, изобретя тем самым циркулярную пилу. Мне даже вдруг захотелось иметь такой станок дома, но тут я вспомнила, что у нас и так нет места, все вещи до сих пор в коробках и теснящихся шкафах, и вряд ли наше драгоценное Минобороны расщедрится на квартиру в ближайшем будущем. На станке было натянуто неоконченное нечто, в чём я без колебаний признала наполовину сотканное небольшое монастырское полотенце. Я даже сейчас, на стадии изготовления, могла разглядеть знакомый узор. Тут, однако, мне стало не до рушников, потому что эти славные люди резко шарахнулись от нас с совершенно неподдельным ужасом. Даже ребятишки уставились на нас с таким выражением, словно мы были какими-то опричниками и пришли грабить дом. Сделалось так тихо, что мне показалось, что я различаю, как дышат спящие дети. И я вдруг вспомнила, что воинов в народе здесь называют кромешниками. Страшила, впрочем, нисколько не смутился. — Да осенит ваш дом покровом Первая непорочная мать, — вежливо обратился он к хозяевам, и я выдохнула про себя, радуясь уже тому, что он не стал открывать дверь пинком и угрожать вырезанием языка. — Я работаю, — быстро сказал мужик с щетинистым подбородком. — Я правда работаю. Вот только сел поесть. Он показал глазами на сияющую посудину и вдруг уставился на неё с таким ужасом, словно это была змея. Я заподозрила, что он не имел права есть из этого котелка… может, он их делает для военного монастыря и, перед тем как сдать, жрёт из них сам, пользуясь, так сказать, правом первой ночи? Но военному монастырю-то, по идее, нужны котлы размером с человека. Хотя одиночкам в сёла должны быть актуальны и такие вот небольшие… — Я не по делам ордена, — поспешно отказался Страшила. — Мне нужен стакан горячей воды, очень болит горло. «Так, — мрачно подумала я, — а я ни сном ни духом — о том, что у него горло болит. Хрипит, да, кашляет. Ну так велела же идти лечиться в монастырь, а не шататься по морозу! И чего они на нас так смотрят, интересно?» Я, в принципе, догадывалась, в чём причина ужаса в глазах хозяев. Не просто ж так Сера лепил нам в лицо своё презрение к ордену и воинам вообще: конкретно Страшила, может, его и не заслуживал, но вот его коллеги по оружию… Да мы всего лишь воды горячей пришли попросить! А они на нас уставились, как будто мы НКВДшники, или чернорубашечники в конце тридцатых, или правда — опричники… собачьей головы и метлы только не хватает. «Что ж вы тут живёте, если здесь так страшно? — подумала я мрачно. — Почему не переехать в селеньице подальше от монастыря? Неужели вам так много платят за эти полотенечки? По обстановке не скажешь, что вы тут прямо-таки пануете. И не говорите, что вам некуда идти, у вас просто нет желания что-либо менять. Понимаю, с пятью детьми сложно; ну так думать надо было, перед тем как заводить столько! Многодетность — это прекрасно, но мозги тоже должны быть». Это была любимая фраза моей мамы, и я с некоторых пор не могла спокойно её слышать. Женщина в апостольнике поспешно взяла стакан: дворец при этом лишился одной из башенок, но дети, что интересно, не то что не запротестовали, а вообще не издали ни звука. Мать тем временем подошла к загромождённому столу и хотела было налить воды из кувшина очень странного, тёмно-серого цвета, но тут этот небритый мужик, уродливо сжав челюсти, яростно бросил в неё ложкой, едва не попав ей в голову. Бедная женщина вздрогнула, повернулась к старой даже на вид чёрной раковине и наскоро сполоснула несчастный стакан. Заодно она налила в него исходящей паром воды прямо из-под крана и молча поднесла Страшиле. Она смотрела в сторону, так явно не желая встречаться с ним взглядом, что мне стало неприятно. Я уставилась на детей и их отца, и вдруг меня взяло такое зло от происходящего, от того, что этот кряжистый небритый мужик побледнел под своей щетиной, что просто захотелось кричать в голос. В жену-то он горазд кидаться ложками: оторвал бы пятую точку от стула да сам сделал бы, как считает нужным! А то, храбрец, сидит и чуть ли не трясётся, как будто нас тут рота петлюровцев, хотя на деле — всего один мирно настроенный человек, который по нашим меркам вообще ещё считается подростком! И ведь Страшила знал, какую реакцию у людей вызывает чёрная воинская куртка, и признавал даже, что она оправданна. Потому что он ведь сам недавно хмуро заметил, что мы с Мефодькой идеализируем их орден, и добавил, что из монастыря нельзя выходить невооружённым и без доспеха. «Что ж делать, если нас кромешниками называют? — вспомнился мне звеневший нетрезвой тоской голос Калины. — Убийцы мы…» — А ты за что жену ударил? — спросил вдруг Страшила. Я не сразу поняла суть его вопроса и только тут заметила жёлтый, уже выцветший синяк возле левого глаза женщины. Я сама поразилась, как не увидела его с самого начала. Но мне просто и в голову не пришло, что он там может быть, вот я и не всматривалась! К тому же женщина упорно пыталась держаться в профиль, отворачивая левую сторону лица. — Я не бил, — торопливо отказался бородатый. — Она сама. Упала. — Что? — переспросил Страшила в крайнем изумлении, опустив стакан. — Ты — мне — лжёшь? Ого, как он поразился! Его, по-моему, до глубины души шокировало то, что бородатый осмелился солгать, по-детски открещиваясь от своих действий. И кому солгать: ему, Страшиле Трижды Премудрому! — Я… действительно сама, — чуть слышно и тоже скороговоркой пробормотала женщина. — Упала. Голова закружилась. «Ну конечно, — скептически подумала я. — Всяко ведь бывает. Услышала, что тебя замуж за арапа выдают, упала — и головой о кованый угол сундука с приданым… Не вынесла, как говорится, равночестия, поэтому приняла умаление…» Страшила допил воду и вернул хозяйке стакан. — Ну, ладно — но если она ещё раз сама упадёт… — дружелюбно произнёс он, выделив слово «сама», и широко улыбнулся бородатому, не договорив; лицо хозяина напоминало белую маску. — Я почти хочу, чтобы она снова упала… увидишь, что тогда будет. Когда-нибудь зайду ещё. Нам никто не ответил, да мы и не ждали ответа. Я, по крайней мере. Страшила развернулся, мы вышли из дома и зашагали по улице, куда глаза глядят. — А что, разве жену нельзя бить? — мрачно поинтересовалась я. — Здесь какой-то подвох в вопросе? — подозрительно отозвался Страшила. — Нельзя. А что? — То, что никто из них этого не понимает… ни он, ни даже она. Почему тогда это понимаешь ты? И на кой чёрт ты вмешался? Страшила с недоумением обернулся ко мне: — Дина, ты о чём вообще? Чем ты недовольна? — Да просто ты всё усугубил, — проворчала я. — Тем, что вмешался во взаимоотношения этой чудесной супружеской пары. Тут ничего не изменить спорадическим заступничеством. Надо менять сознание людей, чтобы они сами понимали, что нельзя бить жён, и чтобы жена понимала, что это ненормально и надо жаловаться. А это — как с пастушонком, которого выручил дон Кихот и которого снова избили, едва тот уехал. И даже хуже, потому что она, в отличие от пастушонка, считает происходящее нормой. Поэтому я и спрашиваю: зачем ты влез? — Затем, что имею на это право! — вспыхнул Страшила. — А бить её снова он не посмеет, по крайней мере, по лицу, потому что он из уродов, которые с радостью избивают тех, кто слабее, но боятся тех, кто выше ступенью. Пусть ещё будет благодарен, что его не тронули. — А если он решит начать бить её по почкам или, скажем, в живот? — огрызнулась я. — Ему же надо отыграться на ком-то за своё унижение и не оставить при этом следов. Вполне возможно, он сейчас именно этим и занимается! С такого урода станется. Страшила остановился. — Думаешь, стоит вернуться? — Вот даже не вздумай! — взъярилась я. — Нравится ощущение вседозволенности, а? Опьяняет, когда на тебя смотрят с таким страхом и подобострастием? Точнее, когда вообще боятся смотреть в лицо! — Да ничего они не боятся! — возмутился Страшила. — Они живут с открытой дверью! У них засов принято запирать только на ночь или когда хозяев нет дома. Представь себе, чтобы я не запирал дверь! У нас на это способны разве что такие самоубийцы, как Икона. Но меня это не убедило. — Монастырь, говоришь, своих не выдаёт? Ни богу, ни богеме, ни тем более таким вот товарищам? А может, им просто запрещено запирать дверь? Или себе дороже обходится: запрёшь на ночь, а среди ночи в неё шарахнут ногой, потому что кому-то недосуг ждать, в лесу вот-вот кандидат проснётся? — Почему ты так злишься? — спросил Страшила после паузы. — Меня взбесила эта женщина, — призналась я. — Не люблю насилья и бессилья. Ей бы взять ту большую сковородку да ударить этого хама разочек по голове. Но это должна сделать она сама — а она считает происходящее нормой. Страшила промолчал, и я вспомнила, как он говорил однажды, что мне лучше не знать, что у них тут делают с женщинами, которые подняли руку на мужчину. — А не любят у вас тут воинов, — невпопад добавила я после паузы. — Кто как, — сухо отозвался Страшила. — Помолчи, Дина, без тебя тошно. — Чего это тебе тошно? — проворчала я. — Это мне тошно. Ты даже осмыслить не можешь, насколько. Так бы и убила его, когда он бросил в неё ложкой. Одна наша знакомая, жена пограничника, родившая ему двоих детей, не угодила ему супом, и любящий супруг за это прижал её ладонь к горячей конфорке. А она ещё и терпела это молча, боясь привлечь внимание детей к происходящему на кухне; как будто дети и так не видели, что их папаша давно уже сделался психом. — Я хотел его ударить, — признался Страшила, замявшись, — просто не знал, как ты отреагируешь. Если бы ты вмешалась… короче, ты понимаешь. Это не Сера, у него не было бы причин молчать. — Понимаю, тогда бы пришлось их всех убить, — оптимистично откликнулась я. — Но я не вмешалась бы. Скорее всего. Так что в следующий раз бей таких ублюдков без колебаний. — Спасибо, Дина, — сердечно поблагодарил Страшила, и мы оба замолчали. Насколько я поняла, мы принялись обходить поселение по второму кольцу — по длинной узкой улочке между первым и вторым рядами домов. Шли мы чёрт знает сколько. Я смотрела на мрачную громаду семиэтажного здания, всю из по-дневному тёмных витражей и чёрных линий перекрытий, и не могла отделаться от впечатления, что в ней есть что-то кафкианское. — А чего мы не идём по первому кольцу, ближе к монастырю? — осторожно спросила я. — Было бы быстрее. Чем больше радиус, тем больше длина окружности. — Чтобы на нас хвою с осиновой корой не сыпанули, — объяснил Страшила. — Могла бы догадаться, раз такая умная. — Ах да, у вас же тут в ходу эти варварские обычаи, — парировала я. Тут навстречу нам вывернула троица пьяных вьюношей в знакомых чёрных куртках и с виднеющимися из-за надплечий рукоятями мечей. Они шли, положив руки друг другу на надплечья, как какие-то принявшие на грудь мушкетёры, и громко орали нехитрые похабные частушки. Один для развлечения колотил кулаком в перчатке во все двери и по решёткам витражей. Я мрачно подумала, что витражи имеют, кроме эстетической, и полезную функцию: цельное незакалённое стекло, пожалуй, уже давно разбилось бы. Как пошёл стрелец, как пошёл родимый, и по всей Москве то погромом стало… Мы посторонились, давая воинам пройти: они и так занимали почти всю узкую улицу. — Ну что, домой? — настойчиво спросила я, когда они покинули пределы слышимости. — Да ближе будет идти вперёд, — хмыкнул Страшила, и мне стало не до смеха. — Шучу, Дина… чуть-чуть дальше. Но я хочу обойти монастырь. Не годится поворачивать назад, если уже принял какое-то решение. — Категорически с тобой не согласна и сейчас это обосную. — Ты только потише, — попросил Страшила. — Да никого же нету! — обозлилась я. — В такую погоду хозяин собаку из дома не выгонит! Никто, кроме тебя, похоже, не питает пристрастия к прогулкам в такую отвратительную погоду. А менять своё мнение исключительно полезно и мудро, и я тебе представлю неопровержимое математическое доказательство того, что это так. И тогда ты повернёшь, окей? — Ну давай, — хмыкнул заинтересованный Страшила. — Представь, что перед тобой три корзины. В одной из них лежит яблоко, но ты не знаешь, в какой именно. Зато это знаю я. Давай, друг, выбирай корзину. A, B или C. — Ну, положим, A, — сказал Страшила. — Хорошо. Итак, ты выбрал корзину A. Я не говорю тебе, правильно ли ты выбрал, а вместо этого открываю корзину C, которая пуста, и спрашиваю у тебя, не хочешь ли ты поменять выбор. Ты, насколько я понимаю, со своей философией «неправильно-менять-уже-принятое-решение» менять выбор не будешь. — Не буду, — подтвердил Страшила. — И окажешься в проигрыше. Потому что в первый раз ты выбирал одну корзину из трёх, и значит, вероятность того, что ты выбрал верную корзину, равна примерно тридцати трём процентам. А вот вероятность того, что яблоко в какой-то другой корзине, равна, опять-таки примерно, шестидесяти семи процентам. Тебе говорят, какая из этих двух других корзин точно пуста, и все эти без малого шестьдесят семь процентов фактически переходят к ещё не открытой корзине, которую ты не выбрал. Понимаешь? Страшила остановился, как вкопанный. — Погоди… да нет же. Или погоди… Мне было бы очень весело смотреть на него, ехидствуя напряжённой работе его мозга, если бы не злобный ветер. — И чем больше корзин, тем меньше вероятность, что ты выбрал правильно с первого раза, — ехидно добавила я. — Моль небесная, — проворчал Страшила и зашагал дальше. — Это, наверное, одна из твоих заумных задачек, где есть подвох, которого не видно сразу. — Никакого подвоха нет, а вот с умом менять своё мнение, риторику и выбор обычно очень выгодно и здорово. Это тебе подтвердит любой политик. Особенно если речь идёт о смене электоратом своих симпатий в его пользу. — Не знаю, Дина, — пробурчал Страшила. — Я считаю, надо придерживаться своих убеждений до конца. Иначе получается какая-то… Он не нашёл нужного слова и выразительно пожал надплечьями. — Политическая проституция, как вариант, — подсказала я. — Слушай, твёрдость убеждений хороша, когда ты делаешь судьбоносный выбор. Например, жить в той или иной стране, создавать ячейку общества с тем или иным человеком, придерживаться тех или иных политических взглядов. И то не факт. Люди очень часто ошибаются, и преимущество как раз в том, чтобы уметь быстро и относительно легко осознать свою ошибку и выбрать другой поведенческий паттерн. Нужно адаптироваться к меняющейся среде, понимаешь? А иначе не проживёшь. Положим, ты влюбился без памяти и женился на какой-нибудь пьющей дуре, которая умело скрывала свои недостатки; а она на следующий день проиграла на «Форексе» подаренную тобой на свадьбу машину. И тогда тебе нужно поспешно собирать манатки и бежать — и лучше всего сразу разводиться, потому что игромана не переубедить. То же самое, если вдруг выходишь замуж за алкоголика. Хотя я не очень представляю себе, как можно ухитриться не распознать в человеке алкоголика за время, пока ты присматриваешься к нему, как к будущему супругу. А в том, что касается корзин с яблоками и крестного хода вокруг монастырей, не худо бы и поменять свой изначальный выбор. Слушай-ка, что ты мне зубы заговариваешь? Кру-гом — раз-два! Страшила тихо рассмеялся. — Я боюсь, поздно, Дина, — сказал он, и я заметила, что радиальная улица, на которую мы вышли, шире предыдущих: видимо, за разговорами мы как раз обошли половину монастыря. — А на полпути нет смысла сворачивать, согласна? Лучше посмотри: вот так видно лабиринт с другой стороны. «Только сегодня представляла себе этот проклятый столб между клешнями краба, — злобно подумала я и неохотно сфокусировала взгляд. — Ага… столб, говорите? Как бы не так!» — я насчитала семь уродливых закопчённых железок и не могла исключать, что дома, формировавшие кольцо, скрывали остальные. Но я не стала просить Страшилу подойти ближе. Ещё чего! Хватит мне этого сюрреализма и так — с лихвой хватит! С обеих сторон от места увлекательных зрелищ располагались уже замеченные мною раньше здания, которые я идентифицировала как столовые. Ночью и изнутри они, наверное, смотрелись красиво, но по-дневному тёмные стёкла производили неприятное впечатление. Получались какие-то мрачные чёрные кубы. — Оградка ещё, как на кладбище, — проворчала я. — Ограда, да… — отозвался Страшила. — Это чтобы зеваки не лезли во время казней. Местным запрещено её переступать. Он полюбовался то ли столбами для сожжения людей, то ли еловым лабиринтом, видневшимся за ними, а потом развернулся, став спиной к монастырю. — А вот там строится девятое кольцо, — объяснил он мне. — Отсюда, правда, не очень видно. С обеих сторон от главной улицы. И там же дорога, по ней привозят продовольствие. И если ты едешь на осле, то приезжаешь и уезжаешь именно по этой дороге. — Я бы не отказалась посмотреть на неё поближе, — сказала я шёпотом, — но только когда ты выздоровеешь и когда будет теплее. Давай весной прогуляемся туда, хорошо? — Если меня к тому времени не распределят из монастыря — обязательно прогуляемся, — серьёзно пообещал Страшила и вытер нос рукавом; я яростно зашипела от такого вахлачества. — Ну ладно… пойдём дальше. Я впервые отчётливо поняла, что такое чувство безысходности: это когда осознаёшь, что куда бы ты ни пошёл — вперёд ли, назад — идти придётся одинаково долго и трудно, причём столько же, сколько ты уже прошёл, и назад поворачивать бесполезно. А если учесть, что ты понятия не имеешь, зачем проделал предыдущую половину пути, то хочется опуститься на землю и не делать выбора вообще. Но это меня посещали такие странные желания в духе Буриданова осла, а Страшила просто поудобнее перехватил рукоять и зашагал дальше. Ветер, по-моему, всё усиливался, а мы шли и шли. Я уже не решалась сказать ни слова. Ну что я могла сделать в ситуации, где оставалось только идти и идти вперёд? Мне вот, правда, было непонятно, на кой чёрт мы вообще затеяли этот дурацкий крестный ход во второй зимний месяц — особенно с учётом состояния здоровья Страшилы… «Однако он, в конце концов, взрослый человек, — мрачно заметила себе я. — Устанет — только себя и сможет винить. Как будто он сам не чувствует, утомился он или нет! Что я-то могу сделать? А ворчание и упрёки ему вряд ли помогут». — Кстати, Дина, ты была права, — сказал вдруг Страшила, и, судя по голосу, он еле сдерживал смех. — Если бы я поменял первоначальное решение и повернул, это было бы умнее. Потому что ветер сейчас дул бы мне в спину. А на южной стороне его снова гасил бы монастырь. — Наука не ошибается, — мрачно отозвалась я. — Но, насколько я понимаю, разворачиваться поздно? — Угу, — безмятежно подтвердил Страшила. — Да я бы всё равно не развернулся. Может, по науке это и правильно, а вообще-то нет. Я много раз убеждался, Дина, что лучше стоять на своём. И потом, я везучий и обычно с самого начала делаю правильный выбор. — Ага, — ехидно согласилась я. — Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас. Если доживём, конечно. На улице не было ни души (все умные люди сидели по домам), и я позволила себе исполнить куплеты про друга, который стоил двух, и про конформиста, чья жизнь похожа на фруктовый кефир; остальные куплеты мне не нравились, да и растолковывать про рейв и супербасы было бы слишком долго и сложно. Страшила искренне веселился, слушая про конформиста, а мне пришлось косноязычно объяснять ему, что такое кефир. Завершив свой совершенно безумный круг почёта вокруг монастыря, мы наконец направились на второй этаж, к дверному проёму, почему-то больше обычного напоминавшему раскрытую пасть. Страшила почти взлетел к двери под чеканной лентой латинских слов и кинулся вправо к раковинам. Для его поспешности тут же нашлось объяснение: он с возмутительной небрежностью брякнул меня на туфовый столик и, открыв воду, принялся шумно сморкаться. «И на кой чёрт мы сейчас бродили вокруг монастыря, если он в таком состоянии?» — подумала я мрачно. Однако Страшила, по-моему, был собой доволен. Вернувшись в комнату, он положил меня в держатель и возвестил, что намеревается пойти отобедать. Я съязвила ему вслед, что прогулки на свежем воздухе благотворно влияют на аппетит, но мою иронию не оценили. — Рассказывай дальше, — велел Страшила, вернувшись. Я решительно не понимала, как ему всё ещё не надоело, но принялась рассказывать о войне за независимость Анголы, революции гвоздик в Португалии и последовавшей за этим гражданской войне внутри Анголы. Больше всего меня, понятно, интересовали предпосылки, причины и следствия. Но про тяжкие будни советских и кубинских военспецов я тоже знала, и мне их было невероятно жаль: ехать к чёрту на рога в адское изобилие болезней, в чудовищный климат — и учить убивать товарищей, которые в некоторых отношениях как дети (чего стоит одна история с печальным исходом о том, как они перебрасывали мины, как арбузы). И ради чего? Союз-то распался со всеми вытекающими. Страшила слушал и яростно растирал щёку, скулу и висок; потом заварил себе чудо-травок и с гримасой выпил залпом. — Что-то всё пью и пью, массаж делаю, — проворчал он, — а изменений вообще не чувствую. — А ты как хотел? — ехидно поинтересовалась я. — Быстро нерв только из строя выходит. Любишь кататься — люби и саночки возить. Страшила, выслушав эту мини-проповедь, выразительно показал мне кончик языка — так что я покатилась от смеха. — Ты не волнуйся, — добавила я, отсмеявшись, — вот гунны, говорят, резали себе лицо, чтобы выглядеть страшнее и вселять трепет в противника. Психологическое воздействие, знаешь ли. Радуйся: теперь тебя никто не сможет победить. — Да мне для этого даже лицо резать не требуется, — проворчал Страшила. — Для чего — для того, чтобы вселять трепет в противника, или для того, чтобы тебя никто не мог победить? — ехидно осведомилась я. — Одно вытекает из другого, — вывернулся Страшила. — Ой-ой-ой! На комплимент нарываешься, а то я не вижу! Обойдёшься: ещё, чего доброго, перехвалю, и станешь злым и заносчивым. Страшила фыркнул и выразительно потряс головой. — Уже пальцы немеют, — ворчливо пожаловался он. — Подумаешь, пальчики онемели! — фыркнула я. — Такой-то массажик — в одно удовольствие. Тебе никогда не назначали лечебный массаж спины для выправления запущенного сколиоза? Вот это настоящий ад. Я своего массажиста просто ненавидела. Хоть и понимала, что он… Я осеклась, поражённая странным выражением лица Страшилы. — Знаешь, Дина, — произнёс он неожиданно сухо, — чем больше я с тобой разговариваю, тем больше мне кажется, что твой родной мир — это какая-то Гоморра вместе с Содомом. — Какая ещё, к чёртовой матери, Гоморра? — А по-твоему, стало быть, это нормально… — вспыхнул Страшила. — Ах вот оно что! — разозлилась я, сообразив, о чём это он. — Да нет, дружок, это не у нас Гоморра: это вы тут психи озабоченные, если для вас массаж непременно связан с какой-то похабщинкой! У человека болит спина, и всё, о чём думает массажист, это как лучше выполнить свою работу! А бедному клиенту уж точно не до клубнички, могу тебя заверить; ну разве только он мазохист со стажем. — Дина, это всё равно неправильно… — с ударением начал Страшила. — Что тут, чёрт возьми, неправильного?! — зло перебила его я. — Что, по-твоему, массажист или там хирург никогда не видел человеческого тела? В крайнем случае купил «Плейбой» или просто включил телевизор — и смотри, ради бога! — Тут я сообразила, что моя реплика как раз идёт в пользу сравнения нашего мира с Гоморрой, и окончательно осатанела. — Да, такой вот у нас мир плохой, все всё знают! Зато у вас до свадьбы никто ни о чём ни слухом ни духом! А что, нужно лицемерить, как в «Войне и мире»: «Вам, девицам, знать про это не положено»? Страшила посмотрел на меня растерянными глазами и опустил голову. Мне невольно стало его жаль. Ну и зачем надо было с ним спорить, особенно так агрессивно? Он же не какой-нибудь испорченный хлыщ. Он не видел нашей замечательной телерекламы, которая просветит кого угодно (и действительно, зачем с её учётом нам европейские уроки сексуального воспитания?), не бывал в нашем районе, где в двух шагах от школы с детским садом сразу несколько секс-шопов. В его представлении я, может, вообще должна была только ткать и жарить оладьи! Страшила молча поднялся, выплеснул заварку в окно и ушёл мыть стакан. — Продолжай, — сказал он, вернувшись. — До появления на театре военных действий «Осы» самолёты летали на двести метров, после — на пять тысяч. Так. У меня, если честно, уже не было ни настроения, ни желания рассказывать. — Спать ложись, — проворчала я. — Тебе отдыхать больше надо. — Знаешь, я сам решу, что мне надо, — сухо отозвался Страшила. — Я себя нормально чувствую. — Мне не хочется начинать ссору, — сказала я, посчитав про себя до десяти и придав голосу примирительный тон, — но в лесу кое-кто тоже считал, что он себя нормально чувствует. А потом у него что-то случилось с лицевым нервом, потому что нельзя так издеваться над своим организмом. Страшила тяжело вздохнул. — Хорошо, — неохотно сказал он. — Завтра без четверти семь разбуди, как обычно. — Ну и чего ты агришься-то? — поинтересовалась я мрачно. — Если не согласен — возрази. Зачем прятать недовольство внутрь? Чтобы на душе остался осадок? — Да я не на тебя, — отозвался Страшила и с видимым усилием подарил мне жутковатую асимметричную улыбку. — А, так это ты из-за пареза своего сделался такой раздражительный? — мне вдруг показалось, что до меня дошло. — Ой, боец, да ладно уж! А то я не знаю это дивное чувство онемевшей половины лица! Даже не думай ни о чём. Просто не издевайся над собой и выздоравливай скорее. — Выздоровею, Дина, — пообещал Страшила и снова искривил губы в немного устрашающей улыбке; мне могло бы сделаться жутко, если бы я не помнила, как точно такая же появлялась в своё время на моих собственных губах. — Вот и спи, — подытожила я. — Сон — лучшее лекарство. Страшила хмыкнул и вытащил из шкафа меховуху для тренировки.