Поющий меч Покрова

Как Страшила и просил, я разбудила его осторожным звоном, и мы пошли звать Чупакабру на тренировку. Мы ухитрились прийти в тот момент, когда он молился; и он, впустив нас, попросил немного подождать, опустился перед витражом, за которым светило солнце, на колени и замер, сцепив руки перед грудью и закрыв глаза. Я даже не знала, кто чувствовал себя при этом более некомфортно: я или Страшила, который сидел на матраце и упорно рассматривал пол. Хорошо ещё, что мой боец не считает нужным вытирать коленями паркетные доски, молясь воображаемым сущностям. — Как здоровье? — жизнерадостно спросил Чупакабра, пока мы шли к лабиринту. — Отлично, — лаконично ответил Страшила, покосившись на меня. — Сейчас по общему мнению допросы мягкие стали, — со знанием дела заверил Чупакабра. — При покойном Луковке-то было ух! Он даже, говорят, хотел суставы всем выворачивать на случай попадания в плен — чтобы там, в плену, во второй раз легче было: тогда, мол, как по накатанной идёт. Его Щука отговорил под соусом того, что, дескать, не надо мотивировать воина попасть в плен. — Это Луковка такое предлагал? — хмыкнул Страшила. — Помню… он был с приветом. Они принялись ругать дурацкие инициативы прежнего магистра, коих оказалось предостаточно, и восхвалять мудрость и заботу непревзойдённого Катаракты. Может, в сравнении с атасом, который они тут расписывают, сейчас всё и мягко, а только хорошо всё-таки, что я ухитрилась вырубиться. Мой боец временами с опаской посматривал на меня, но я никак не реагировала. На тренировке Страшила вроде бы двигался, как обычно, однако после сразу лёг спать и весь день пребывал в объятиях Морфея. Проснулся он, когда день уже клонился к вечеру, сбегал на ужин, и беседовать на разные интересные темы мы снова ушли в лес. — Ну вот что ты делаешь с режимом? — беззлобно ворчала я. — Это плохо и неразумно. Ночью человек должен спать, а не шляться по холоду. Страшила кусал губы, чтобы не засмеяться: поскольку на Земле я сама безжалостно нарушала режим (как и большинство студентов), то и свои увещевания произносила подчёркнуто елейным и лицемерным тоном. Мой боец прислонил меня к лапам ели и вытянулся на лежанке. Руки он с наслаждением закинул за голову, касаясь земли кончиками пальцев в перчатках. «На его-то кресле-матраце так не полежишь, спинка мешает», — невольно отметила я. — Ты себя точно хорошо чувствуешь? — Отлично, Дина, — весело улыбнулся мне Страшила. — Не волнуйся. — Да я уж после того трибунала знаю, как ты умеешь притворяться, — проворчала я. — Чуть сама не уверовала в то, что не могу говорить и плакать. — Так то на трибунале, — обиделся Страшила. — А то тебе. Вот не говори, что ты никогда не лжёшь. — Ещё как лгу, — не стала отрицать я. — Хотя правду, как утверждал Иешуа Га-Ноцри, говорить легко и приятно, но лгать бывает очень весело. Стыдно, только когда собеседник очевидно искренний. Я тогда использую формулировку NCND — neither confirm nor deny. Знаешь, есть такая практика при транзите ядерного оружия — ни подтверждать, ни опровергать наличие его на борту. Из-за неё, кстати, распался АНЗЮС, когда Новая Зеландия запретила транзит ядерного оружия через свою территорию. Ну а государство-то обманывать сам бог велел. Обманывать государство было чаще всего очевидно полезным для общественного блага. Например, есть правило, что если делаешь татуировку, то потом в течение года нельзя быть донором: разумно, потому что многие накалывают тату не пойми какой иглой, не пойми как и не пойми где. Бесполезно было бы объяснять, что я ходила делать перманентный макияж в проверенный салон, где процедура стоит, наверное, столько же, сколько донорское кресло, и что индивидуальный пакет с иглами, пигментами и прочим распечатали при мне, а после сеанса выбросили; меня бы просто завернули к двери. Так что я позволила себе солгать, что свежих татуировок у меня нет, зная о возможной ответственности. Надо было и дома наврать, что губы и веки временно опухли из-за простуды, а то мама, как раз тогда ударившаяся в чрезмерную религиозность, долго ещё корила меня, что я татуировкой опорочила образ божий, попутно продемонстрировав пренебрежение к тому, чему меня наделили от природы. Я в ответ ехидствовала, что для сохранения первозданности образа божия в облике надо бы податься в нудисты, а то что это: как писал Вознесенский, «голый, созданный в холоде леса, поправляя Создателя дерзко, вдруг — оделся». Мне всегда было интересно, как нетерпимость к татуировкам под таким вот предлогом уживается в умах иудеев и мусульман, которые процедурой обрезания как будто тычут Всевышнему в нос, что зря он при создании мужчины не убрал с эскиза крайнюю плоть: всё вручную за него доделывать приходится. Про варварское женское обрезание, которое практикуют особо «просвещённые» народы, и говорить нечего. — Дина, — сказал Страшила, глядя в небо. — А что есть истина? Он так и сказал: «что есть». — Ну ты даёшь стране угля, ясноглазый мой! — вырвалось у меня. — Приехали! Товарищ Пилат, я-то откуда знаю? Я тебе, кажется, говорила, что философию считаю псевдонаукой, а истина в твоём вопросе — это чисто философская категория. Однако Страшила сверлил меня пронзительным взглядом, и я нехотя порылась в памяти. Хоть я и считала почти всю философию субъективными бреднями старых серьёзных ослов, но немного в этих бреднях всё же разбиралась. Правда, изучать религии мне нравилось больше, потому что там градус неадеквата был не в пример выше. — Дам-ка тебе подход Павла Флоренского. У него есть суперкнижечка «Столп и утверждение истины». Она в некоторых местах адски приторная, и взглядов автора я не разделяю, но он эффектно обращается с чистой лингвистикой. — А можешь пересказать? — Как пересказать, боец? — потешалась я. — Как можно воспроизвести по памяти огромный том, до отказа напичканный невоспроизводимым? Ведь потеряется слог автора, все эти лингвистические штучки… — Ну, хотя бы про истину, — не отступился тоже развеселившийся Страшила. Я упиралась недолго и изложила самые фееричные моменты. Некоторые особенно полюбившиеся куски я помнила наизусть. К сожалению, мой слушатель воспринял их без привычного мне скептицизма. — Ты, боец, осторожнее с этим, — предостерегла я его. — Не хочу разыгрывать Базарова, но в большинстве случаев лучше не разделять ничьих мнений, а иметь свои. Понимаешь, чего-то действительно полезного ты из философских трактатов не выудишь, там адский трэш, объяснения простого и очевидного заумными словами. Плюс есть опасность, что твои взгляды совпадут со взглядами автора — скажем, если тебе в семнадцать лет попал в руки Фридрих Ницше — и потом от них будет трудно отойти, если у тебя недостаточно гибкое мышление. Возьмёшь и так и застрянешь в ницшеанстве, даже если в реальности ты его давно уже перерос — а всё потому, что тебе неохота читать кого-то ещё из философов. И правильно, что неохота, потому что по этим трактатам можно изучать исключительно психологию самого философа, ничего полезного из них не выудить. Вот один говорит, что истина — это нечто, превозмогающее время, стоящее и не текущее, вечно памятуемое, а другой говорит, что истины нет вообще, а потом выбегает третий и орёт, что бог умер; и им даже не скажешь: «Борис, ты неправ!» — потому что они работают в категориях собственного мнения, а не правоты-неправоты. Вот Резерфорду можно сказать: вы, товарищ, великий физик, но ваша модель атома как булочки с изюминками-электронами неверна. И Резерфорд бы посмотрел в электронный микроскоп и сказал: «Да-а-а…»; а попробуй докажи философу, что его понимание материи неверно! Никак — потому что это его понимание, его субъективная реальность, а никакая не истина в том же понимании Флоренского. — Нечто, способное вечно противостоять потоку забвения, — повторил Страшила. — Превозмогающее время, стоящее и не текущее, вечно памятуемое, — ехидно согласилась я. — Что-то в этом есть, — констатировал мой боец, подумав. — Ничего в этом нет, кроме краснобайства, — отрезала я. — Хочешь, я тебе скажу, что на самом деле есть истина? Вот только сейчас на ум пришло, пока эту муру рассказывала… Помнишь, говорила тебе про метод Томаса Байеса: ассистент кидает мячик на стол за твоей спиной, и ты должен, не глядя, понять, куда он упал. Для этого ассистент наугад кидает ещё мячик и сообщает его положение относительно первого. Чем больше бросков и информации, тем точнее твоё знание о том, где именно мячик, хотя абсолютной уверенности ты никогда не достигнешь. Вот истина — это то самое бесконечное уточнение местонахождения мячика, ты приближаешься к ней с каждой итерацией, но никогда не достигнешь. А если счёл, что достиг истины, значит, перестал к ней приближаться. Сказал себе, что классическая механика Ньютона всё объясняет, и чёрта с два дойдёшь до нерелятивистской и квантовой. Потому я и в школе обожала учиться, что мир этот — воистину тайна тайн, и чем больше о нём узнаёшь, тем он для тебя ярче и многограннее. Юнец безусый день и ночь готов под окнами учителя стоять, — напела я вполголоса арию Рейстлина, — чтоб с тайны естества сорвать покров, чтоб нити бытия с богами прясть — то к магии безумная любовь, пред ней не устоять… Наука в этом плане и есть подлинная магия, а вовсе не те шарлатанские примочки, которые не поддаются мало-мальски грамотной верификации. Организовать бы вашему богу двойной слепой эксперимент с исцелением через ширму, у вас бы тут все атеистами стали. — Дина, бог есть, смирись с этим, — прыснул Страшила. — Так ведь у вас-то это не философия, это относится к категории знания, где тут хоть капля трансцендентности! Я тебе толкую, что ваш бог — это одно название, типа титула. Фокусы его для меня не аргумент, у нас на Земле Гарри Гудини и не то творил. Ты вот докажи мне, что дух святой есть: это будет посложнее, правда? — Дина, ну я не знаю, как доказать тебе, что солнечный свет исходит от солнца! — засмеялся Страшила. — У бога, когда он творит чудо, появляется сияние вокруг головы, визуальное проявление духа святого. Устроит это тебя как аргумент в пользу его существования? — Да, а лунный свет исходит от луны, — съехидничала я. — А вообще-то луна его только отражает. Всё надо проверять, даже то, что кажется очевидным. И к слову, если ты вдруг начинаешь видеть ореол вокруг предметов, всякие там ауры, то стоит обратиться к офтальмологу, ибо это может быть первый признак начинающейся глаукомы. — Что ты сказала? — в крайнем изумлении спросил Страшила. — Я ведь тебе об этом не говорил! — Да я и сама знаю, у бабушки была глаукома. — Да нет… — качнул головой Страшила и, поколебавшись, объяснил: — Вроде бы Щука в юности как-то так пошутил в столовой, его и на допросы потом таскали, но он вывернулся. С тех пор и зовём его Катарактой. — Но катаракта и глаукома — это разные болезни, — проворчала я, мрачно думая, что мне очень нравился бы их магистр, если бы он не таскал на допросы конкретно нас. — Хотя не исключено, что ореолы бывают и при катаракте… вообще-то это слово означает «водопад»: может, при этой болезни размыты контуры предметов, как если бы смотреть на них сквозь падающую воду. И что, прямо настоящее свечение вокруг головы? — Настоящее яркое свечение, — серьёзно заверил меня Страшила. — Честное воинское. — Я слышала о цирковом артисте, выступавшем перед Первой мировой под псевдонимом Человек-светляк, — возразила я. — Он жонглировал факелами, а потом в цирке гасили свет, и оказывалось, что у него светятся голова и руки. Полагаю, это был фосфор, очень вредная штука, но у бедного артиста не было выбора: незадолго до этого он неудачно сломал ногу, и если бы он не придумал нового трюка со своим участием, то его бы выгнали. Обставили всё в лучших традициях пиара: артист сходил к врачу, спросил, с чем может быть связано свечение, врач ничего не обнаружил, но по городу, разумеется, сразу же поползли слухи. Пока я лично не увижу этот нимб, то не поверю… да и тогда это ещё под вопросом. Наплевать на богов, боец, давай лучше споём на пару. У нас будет прямо фольклорный классический костёр с песнями. Гитары жёлтой не хватает, но я-то — лучше любой гитары. Давай: ни славы, и ни коровы… — Какой ещё коровы? — Не спорь, просто повторяй. Ни славы, и ни коровы, ни тяжкой короны земной… Страшила с видимым стеснением спел. Не фальшивя, но тихо. — Отлично! Пошли мне, Господь, второго, чтоб вытянул петь со мной! И начался какой-то походный сюрреализм: мой боец сидел на лапнике, прислонившись спиной к мёрзлой коре давно облетевшего дерева и держа меня на коленях, мы с ним смотрели на горящий костёр и дуэтом распевали заунывные песни. Причём вскоре наловчились: сначала Страшила слушал, как я пела первый куплет, потом мы исполняли его вместе, и шли дальше. Трек-лист был… специфический. После Высоцкого начался уклон в суровый ура-патриотизм. Какие тексты!.. я невольно пожалела, что меня не слышат мои одногруппники: вот бы они удивились! Но стесняться я не собиралась. Песня должна быть к месту, а мне в этом лесу почему-то хотелось петь «Любэ». А ещё мы исполнили «Новую зарю»: она запала мне в душу своим самым настоящим суровым патриотизмом, которому совершенно не мешала попутная критика сложившегося порядка. «Широка ли наша Родина-мать, высоко и президент — наш отец, можно было б тыщу лет воровать, но когда-то наступает — эх, наступает новая заря, жить, ребята, хочется не зря»… Хотя вообще я не любила творчество Газманова, а его песню «Офицеры» считала откровенно странной ещё до того, как прочитала критический разбор оной Юрием Поляковым и увидела в интернете первый вариант её исполнения со «зверем в последней агонии» «в ночь у Белого дома». Страшила довольно быстро распелся и перестал стесняться, что я полностью одобряла. К слову, если бы на Земле у меня вдруг возникло странное желание спеть «Новую зарю» в вагоне метрополитена, я бы не стала себя останавливать. «И спою, если вернусь и если захочется», — пообещала я себе. Петь дуэтом мне нравилось даже больше, чем сольно. Хотя самый шик-то был бы, конечно, за столом, когда люди ещё не успели напиться. Чего мы с отцовыми земляками и сослуживцами только ни исполняли на наших застольях, сотрясая картонные стены бывшей казармы! Мама терпеть не могла пьяные песни и их исполнителей; мне же этих батиных друзей было в большинстве своём глубоко жаль — если они не являлись поздно вечером и не пели своих песен после одиннадцати. Некоторые из них были людьми откровенно слабыми — именно тогда я начала понимать, насколько. Не дай бог один раз побывают в интенсивном стрелковом или «операции» уровня захвата курятника, которую даже боем назвать нельзя; всё — потом до смерти будут рассказывать за стопочкой о своих подвигах, подбавляя в свои рассказы такого экшена, что слушателя мороз подирал по коже. А однажды батя явился домой не вяжущий лыка, чуть ли не на четвереньках, и с ним был какой-то его старый друг, тоже пьяный в стельку. Маме на следующее утро надо было идти на работу, а они всё пили и пили (нормального человека уже давно стошнило бы), фальшиво пели, кричали что-то. Я предлагала маме вызвать наряд полиции или дежурного с КПП, но она не решалась, боясь, что руководство городка сможет воспользоваться этим фактом, чтобы нас выселить. Тщетно я растолковывала ей, что она мелет чушь. Разве выселили добродушного дядю Меркушева, пившего по-чёрному и умершего от сердечного приступа несколько лет назад? Или белоруса Шумило, который сейчас не пьёт только потому, что два года назад чуть не умер в больнице из-за проблем с печенью, изнурённой постоянными попойками? Но всё было тщетно: мама продолжала сидеть и молча плакать, что страшно меня бесило. А часам к двум ночи батин друг стал громко требовать турецкого кофе, и батя сначала пытался его унять, но потом явился к нам с пьяной просьбой сварить ему этот самый кофе. Мама вышла и принялась с помощью надрывно-повышенных тонов объяснять его другу, что она думает о человеке, который мешает уснуть больной работающей женщине. Будь она моложе, наверняка бы просто хватила недопитой бутылкой водки об пол: я помнила, как она прервала таким образом матерную пьяную беседу дяди Серёжи и дяди Валеры, двух моих родных дядьёв, и припечатала все их возражения грозным: «Брат придёт — уберёт». Но здесь она просто просила их уняться, и это было неэффективно: друг пел, а батя объяснял, что они знакомы с училища и с тех пор не виделись. Я сначала, если честно, даже веселилась: очень смешно было слышать, как этот алкаш произносит «В» в батином имени как английское W, и получалось что-то вроде «Уася». Но к трём часам ночи мне всё это надоело, да и поведение мамы откровенно выводило меня из себя, так что я тоже пришла в комнату и наконец увидела, с кем имею дело: круглоголовый высокий человек довольно противной наружности. Препираться и ругаться с пьяными я не стала, просто объявила, что сейчас вызову дежурного или сразу коменданта; мама разозлилась и попыталась вытолкать меня из комнаты, я резко указала ей, что она-то может делать, что хочет, но из-за её мягкотелости не спит и её дочь; и лучше б она выталкивала не меня, а нашего пьяного гостя. Сам гость, ничего не понявший, хотел было лезть целоваться, и я с удивившим меня саму хладнокровием приготовилась вытащить нож из подставки для посуды, которая очень удобно располагалась справа. (Потом я, наверное, с неделю, как поручик Ромашов, представляла себя со стороны, и в целом картина мне весьма и весьма нравилась: хоть 3D-скульптуру делай). Батя с ругательствами оттащил своего земляка, я силой увела маму спать, и только тогда друзья-однокашники начали медленно укладываться; унялись они лишь к четырём утра. Впрочем, в принципе я относилась к батиным друзьям вполне лояльно и с удовольствием слушала, как они поют, если это не происходило в слишком позднее время. Сам батя, однако, не пел никогда и не слушал абсолютно никакой музыки — исключение с натяжкой он делал для этнических песен его собственного народа, да, пожалуй, для Анны Герман (которую, в свою очередь, на дух не переносили мы с мамой, и я всегда заставляла папу выключить ненавистные завывания про сады, которые цветут один только раз, поддразнивая его тем, что эти песни, если верить Коржакову, очень любил Ельцин), но в общем он представлял собой антипод меломана. Короче, я использовала весь свой обширный застольный репертуар на полную катушку. Воин-монах Страшила в том числе попытался заказать у меня религиозные песнопения; я поразмыслила и научила его «Прогулкам по воде»: он явно ожидал чего-то иного и на тему религии больше не заикался. А лучше всего у нас получился «Ясный сокол на снегу». Причём во второй раз мы пели на два голоса: Страшила — как в первый раз, а я осторожно подстраивала тему под него. Вышло отменно: нам вдвоём можно было бы петь в электричках — подавали бы даже скупые рыцари с зачерствевшими сердцами. Недоставало только чистого спирта, чтобы разлить по кружкам на всех для пущего антуража. Но это, конечно, к лучшему. Ещё мне не хватало спаивать моего бойца! Допев, я оценила со стороны сам текст и наше исполнение и невольно расхохоталась. — Ты чего? — Да ну, — отозвалась я сквозь смех. — А тебе не забавно? Такие песни должны бы петь поддатые пятидесятилетние мужики — кряжистые, суровые, с советским прошлым. А мы сидим и тянем грустное: «Нет дороги мне назад, только снег да лунный свет». Тебе же всего семнадцать, у тебя вся жизнь и даже юность впереди! Покуда в сердце быстро льётся кровь, всё в мире нам и радость, и отрада! Страшила молча улыбнулся, и мне стало неуютно, ибо это не была улыбка молодого парня, который мог бы спеть: «Паду ли я, стрелой пронзённый, иль мимо пролетит она». Да я сама в семнадцать лет пела и творила много чего странного, но у меня на лице хотя бы наблюдался отпечаток подростково-юношеского максимализма! И у людей, с которыми я в то время тусовалась, тоже. А вот у Страшилы его сейчас не было. — Ну чего ты такой серьёзный, а? — жалобно мяукнула я. — Ясный сокол, блин, на снегу, одинокий, как и я! Ты не одинокий, у тебя есть я. Я вообще-то обладаю субъектностью. — С этим не поспоришь, — согласился Страшила со смехом, от которого мне стало легче. — Обладаешь — и ещё какой. — То-то! — гордо звякнула я. — И потом, это у нас в песне одинокая луна. А у вас их две. Так что ты по умолчанию не можешь быть одинок. Мы посмеялись, глядя в вечернее небо. Луна на нём, правда, как нарочно, была только одна. — Вот интересно, как ваши луны вращаются по отношению к самой планете. Мне кажется, они обе в одной эклиптике, вроде бы обычно бывает так. И думаю, они на разном расстоянии от планеты. Будь на моём месте астроном, можно было бы прикинуть по скорости их движения по небосводу. Страшила с уверенностью профессионального звездочёта объявил, что период обращения воплощения бога — двадцать пять дней, а воплощения духа святого — сорок. Я, как ни старалась, всё же не сумела сдержать вой от хохота: очень уж забавно звучала эта чудовищная падежная цепь: «период обращения воплощения святого духа». Страшила укоризненно посматривал на меня, но я ничего не могла с собой сделать. — Ну что ты кощунничаешь? — не выдержал он наконец. — Нельзя хулить святого духа, это вообще страшный грех. — Да я просто смеюсь, в этом нет кощунства или хулы, — авторитетно объявила я. — Чего ты боишься: что за ёлкой сидят потенциальные доносчики? Или что дух святой шарахнет меня за смех молнией? И-и-и, милай… — Смеяться над ним тоже нельзя, — проворчал Страшила. — Смеяться можно над чем угодно, — возразила я с глубоким убеждением. — Кстати, друг мой: если мы всерьёз принимаем, что Христос мог творить чудеса, он был тот ещё юморист. Помнишь, он сделал брение, чтобы вылечить слепого? Там соль в том, что в субботу-шаббат запрещено делать тридцать девять видов работ. Не выходит портной с иглой из дома, или переписчик с пером; и местные сутяги кодифицировали все эти работы до адского буквализма. Скажем, нельзя в субботу выносить из дома масла больше того, которым можно умастить фалангу пальца новорождённого младенца; или записать более двух букв, хоть правой рукой, хоть левой; или плевать на землю и это растирать — это вроде как возделывание земли. Там прямо целый трактат в Талмуде, он так и называется: Шаббат. — Меня безумно умиляла принятая вёрстка страниц Талмуда, где текст был окружён комментариями; комментарии «мудрецов» я полагала смешнее шуток эстрадных комиков. — Так вот Христос чертил в субботу прутиком по земле, делал это самое брение и рассказывал притчи про овцу, упавшую в колодец. Поэтому фарисеи и бесились. Иисус-то в этой парадигме мог исцелить слепого одним словом, но решил демонстративно приколоться, хотя знал, во что эти приколы выльются рано или поздно. Поэтому я его уважаю — да даже хотя бы как лирического героя, который дал люлей дьяволу, сошёл в ад и вытащил оттуда кучу народа. В чудеса эти я, к сожалению, всерьёз не могу верить, но он в любом случае был нормальный мужик; и я всё-таки за то, что с помощью его концепции ненасилия люди смогут организовать рай на Земле. По тяжёлому вздоху Страшилы я поняла, насколько уже достала его этой темой. — Вот что тебе сдалась эта концепция? — Ага! — обрадовалась я. — Ты уже начинаешь учить меня, во что мне верить, а во что нет. Правильно сказал Христос: не мир я принёс, но меч. Вот об этом и писал Толстой: если один человек из семьи, поняв учение, отказывается дать клятвенное обещание, или быть судьёй, или идти на суд… — То его убьют, и ничего он никому не докажет, — сказал Страшила с досадой. — Да, были времена, когда таких вот блаженных и впрямь отдавали, скажем, на съедение львам: и, с логической точки зрения, разве не должно было это вырвать учение с корнем? А оно жило и процветало. Возможно, дело в том, что запретный плод сладок, однако запретный плод, за который тебя публично казнят для забавы толпы, резко теряет привлекательность. Но просто суть в том, что когда человек не пытается защититься, то тебе становится неловко его бить — во всех смыслах: ты же вот не можешь ударить мечом безоружного. — Страшила смотрел на меня со скептицизмом, и я вспомнила, как он абсолютно спокойно бил, пусть и не мечом, Серу и Мефодьку, которые не были вооружены и не всегда пытались защититься. — Ну всё равно же неловко, неприятно бить того, кто сознательно не защищается, разве нет? И если погасить в самом себе агрессию — то по идее, когда все «отзеркалят» эту линию поведения, то наступит Царство божие: культура, мир и любовь. — Ты хочешь сказать, что это психологическая техника, чтобы заставить противника самому прекратить нападение и выбрать пораженческую линию поведения, — сказал Страшила, подумав. — Но так она действует не на всех. И не всегда. Ты же сама стремишься комбинировать, сама говоришь, что придерживаться одной линии поведения — опасно, и не только потому что предсказуемо. Мне помнится, ты даже не выбрала твёрдую партийную позицию, потому что побоялась стеснять себя постоянным шаблоном. — Если данный конкретный шаблон вправду способен установить на Земле мир, я, так и быть, сделаю для него исключение, — проворчала я. — Да не способен он ни на что! — Нет, погоди, дай я тебе изложу одну историю. Был у нас такой преподобный Серафим Саровский. Однажды к нему в келью явились воры, но денег у него не оказалось, так что они просто проломили ему голову обухом топора — не насмерть — и ушли. Ну вот. К счастью, к нему как раз зачем-то пришли местные, оказали ему первую медицинскую помощь, поймали этих разбойников по горячим следам и хотели уже учинить над ними расправу. Но преподобный сказал, что прощает своих обидчиков, и попросил их отпустить. И их загрубевшие души настолько впечатлились, что они раскаялись и попросили прощения. Хотя с другой стороны, — признала я мрачно, — когда вокруг тебя суровые мужики с кольями и вилами, ещё и не то наплетёшь. — Понимаешь, — сказал Страшила медленно, — легко быть, как вы это называете, христианином, если вокруг — язычники, защищающие тебя и твою семью от насилия и произвола. А ты им объясняешь, что они неправы, а прав один ты. Это хорошо до тех пор, пока тёмные язычники считают своим долгом тебя, блаженного, защищать. А если нет? Любому чуждо стремление искренне подставить левую щёку, когда его ударили по правой, это можно сделать только сознательно. И ожидаешь ты за это чего-то конкретного: Царствия небесного или ощущения собственного превосходства над окружающими. Это тоже гордыня, Дина: ты просто… как бы сказать… очень невинный и искренний человек, поэтому и не понимаешь. — Я чуть не подавилась собственной рукоятью от его слов, а ещё мне стало обидно за Серафима Саровского; но он-то, наверное, и впрямь был невинный и искренний человек — и не понимал. — Если ты лично попробуешь сделать эту концепцию своим жизненным кредо, то она, возможно, и заставит тебя сдерживаться какое-то время, но это всё равно что сжимать пружину: она рано или поздно вырвется и ударит. Посмотри сама, как ты реагируешь, когда мир не отвечает тебе тем, что, по твоему мнению, должно быть логичным ответом. — Я вспомнила Алёшу Карамазова, который, по задумке Достоевского, должен был из благостного послушника превратиться в цареубийцу. — Ты же говоришь, что в мире нет справедливости: её не будет и тут. Вот если я и все в нашем ордене не будем защищать ни страну нашу, ни тех, кто в ней живёт, а просто встанем на колени и дадим перерезать себе горло? Ты этого хочешь и думаешь, что это кого-то остановит? — Ну уж не прямо так, — проворчала я. — Но вообще-то да, задумка именно в том, что концепция ненасилия способна привести к установлению Царствия небесного на Земле, если положить её в основу взаимодействия между людьми и государствами. Погоди ты, это просто мысли вслух. И без тебя понимаю, что это так же странно, как экстраполировать выводы товарища Фрейда на весь мир без учёта того, что эти выводы были получены в определённое время и в определённом регионе. Я и сама сомневаюсь, что концепция ненасилия может иметь какое-то влияние на тех же бармалеев из ИГИЛ. Мне вспомнились душераздирающие интервью езидских девушек, бывших пленницами в ИГИЛ, и их выступления в разных институтах ООН: почему-то никто из сребролюбивых головорезов не проникся к своих жертвам жалостью, хотя ни на одном видео с массовыми казнями им не сопротивлялись, да и девушки, пока им не разъяснили, что к чему, были склонны, судя по всему, к стокгольмскому синдрому. — И тем не менее, — упрямо продолжала я. — Как-то были мы в Арабских Эмиратах: не страна, а картинка, реально сказка. В том числе ходили в мечеть шейха Зайда, и нам там рассказывали легенду про то, что маменька взяла с него и его братьев слово не применять насилие друг против друга; поэтому переворот в пользу Зайда был бескровным… А, говорила тебе уже про это, помнишь? Так вот мотай на ус, как умные люди делают; а шейх Зайд был мужиком безусловно умным и честным. А тоже разные зануды выли, что ничего у него не выйдет, что и Эмираты-то развалятся, противоречия слишком глубоки. Не развалились! Принципиально отказались от первобытной дубины при смене власти, сделали упор на переговоры и здравый смысл — и живут припеваючи, как у Христа за пазухой. Как раз когда мы с мамой были на отдыхе в ОАЭ, отец прислал нам фотографии своего участка в деревне, и разительный контраст между картинками поверг меня в глубокую меланхолию. — И с какой-нибудь Ирландией или Новой Зеландией, когда они встраивают эту концепцию во внешнюю политику, тоже работает, и люди там счастливы, — мрачно добавила я. — Это больше о национальном брендировании, конечно, и всё же. Знаешь, есть такой индекс «хорошести страны», Good Country Index, как антоним эгоистичности страны. Там фишка в том, что сравнительная степень от слова good образуется не как better, а как gooder. — Страшила явно не понимал меня, и я рыкнула. — Ладно, слушай… Я кратко изложила суть того, чем занимался Саймон Анхольт, и в частности его концепции индекса «хорошей», то есть альтруистичной страны. — Если бы можно было строить на такой основе систему международных отношений — по-настоящему, а не просто декларируя прекрасные цели — то на Земле воцарилось бы подлинное Царствие небесное, — подытожила я. — Если, скажем, страна уровня Китая, США или России выступит в качестве локомотива и начнёт лоббировать эту идею. Какие-нибудь Вануату или ЮАР для роли локомотива не подойдут: у ЮАР не вышло даже сподвигнуть планету своим примером к имплементации шестой статьи ДНЯО, о стремлении всех стран к безъядерному миру. Ну, уничтожила ЮАР свою атомную бомбу, и что? Разве кто-то проникся? Никто; как говорится, оценили и забыли. Я не очень представляю себе, как именно пролоббировать эту концепцию: ведь идея всеобщей принудительной любви к ближнему не сработает. А если всё-таки её продвинут насильно, как бы мы не получили противодействие такого масштаба, что оно окажется способным уничтожить этот самый кроткий мир. Но ведь должен быть какой-то путь… по логике-то это учение должно было исчезнуть, ещё когда его первых последователей бросали львам — а оно выжило. Хотя, — тут же прибавила я мрачно, — может быть, оно не исчезло и дожило до этого дня только потому, что в корне изменилось, потеряв свою суть. Появились иконы, грех совопросничества и разная обрядовая лабуда: снова форма возобладала над содержанием, причём настолько, что бедный Толстой вон поседел, когда осознал всё. А вот интересно: что было бы, если бы Российская империя не защитилась от концепции ненасилия единственным доступным ей способом — вытолкнув Толстого из глубоко религиозного общества? Что происходило бы в семнадцатом году, если бы в десятом она приняла эту концепцию? Было бы хуже и страшнее, чем в гражданскую войну, или, напротив, кровопролития бы не случилось вообще? Ты, может быть, думаешь, что массовая имплементация этого учения была невозможна — да нет: как раз тогда-то это и можно было провернуть! В царской России — да запросто! Но нужен был бы деятель энергии и уровня Никона, а у нас был Победоносцев — и, может быть, к лучшему. Потому что ненасилие всё-таки было новым вином, а его не стоит вливать в старые мехи. Иначе, как говорится, и мехи разорвутся, и вино вытечет. Страшила вдруг звонко рассмеялся. — Я тебя наконец понял, хотя это и было сложно… — объявил он с юмором. — Я не могу представить тебе достаточного количества аргументов, так что лучше, наверное, если ты сделаешь это сама… Случайно не идею ли ненасилия вы встраивали в концепцию своей внешней политики в начале девяностых? Я молча уставилась на него. «Ты что несёшь? — подумала я. — Кто что встраивал — Шеварднадзе, что ли?» Мне показалось, что от меня остались одно только зрение и лихорадочно соображающий разум. — Я поняла, что ты имеешь в виду, — сказала я наконец. — Интересная аналогия, хотя и не очень корректная… но интересная. Тогда следует, наверное, говорить не только о девяностых, но и о конце восьмидесятых. И не только о внешней политике, но и об общей ориентированности внутренней. М-да… мехи старые. Сразу разорвались — в декабре 1990 года. Но с сортом вина ты немного ошибся. А может, не так уж и ошибся… Дай подумать. — Попробуй размышлять вслух, — предложил Страшила с улыбкой. — Мне так легче будет следить за ходом твоей мысли. Я хотела ехидно осведомиться, разве у меня не выразительная мимика, но не стала, поглощённая размышлениями. — Нет, без шуток, очень интересная аналогия… Каялись, отдавали верхнюю одежду вместе с рубашкой — особенно в этом преуспел товарищ Шеварднадзе, чьё имя не рекомендуется произносить у нас в институте. Помнишь, боец, соглашение о разграничении морских пространств в Беринговом море? — Ты не мне говори, — сказал Страшила. — Просто рассуждай, я тебя и так слушаю. — Ну окей, — мрачно хмыкнула я. — Всегда было интересно, что будет, если похерить судебную и правоохранительную систему: а не додумалась, что ведь у нас такое по факту было в девяностые, когда всё похерили. А что до вас, Михаил Сергеевич, — добавила я ехидно, — я бы, пожалуй, всерьёз предположила, что вы были ведомы учением Христа. У вас так всё славно получилось, ёлки-мигалки, точно по Христу: просят нас уничтожить ракеты средней и меньшей дальности, от пятисот до пяти тысяч километров дальности — а мы им к рубашке ещё и верхнюю одежду: «Оку» на четыреста. Не говоря о множестве других замечательных эпизодов. А я-то всегда считала, что ведомы вы, товарищ Горбачёв, были иным: по Виктору Исраэляну, ваш приход к власти предсказывали в приватных разговорах ещё в восемьдесят четвёртом году американские функционеры вроде вице-президента Джорджа Буша. Ну а самый христианин — это алкаш и плясун Ельцин. Чуть Курилы не подарил — спасибо ФСОшникам и Коржакову, что они его в Японию не пустили… А как он на саммите «Россия — НАТО» в девяносто седьмом году объявил, что «всё то, что у нас нацелено на страны, которые возглавляются сидящими за столом — снимаются все боеголовки» — вот это было сильно, а? А в Швеции что нёс, из той же серии? В МИДе потом люди седели, думая, как дезавуировать это щедрое заявление. Придумали потом, что мол, это перспективы сокращения мирового ядерного арсенала, и то при определённых условиях. Мы, конечно, тоже за разоружение — но ведь не в таком же виде! Мы же не ЮАР, чтобы разоружаться в одностороннем порядке. Зеркально — можно и нужно. Трезво. Последовательно. Как мы, собственно, сейчас и выступаем за это. А не так, как при Козыреве, изображать юродивых. Чтобы Клинтон задыхался от смеха, глядя на несущего всякий бред Ельцина. А как мы благостно верили на слово, что НАТО не будет расширяться на восток, а? Пусть слово ваше будет: да, да, нет, нет, а все договоры, соглашения — это от лукавого. Взгляните на птиц небесных: ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, ни тем более заключают между собой договоры о ненападении — и ничего, живут. Только вот иногда филины едят корольков, а соколы — голубей. Вот когда ласточки, трясогузки и аисты начнут дружить на равных с белоголовыми орланами — то это, наверное, и будет подлинное Царство небесное. Но так этого не будет! «Блин, а ведь укладывается, — думала я с ужасом. — Вплоть до Примакова вполне укладывается в концепцию подставления второй щеки и отдавания верхней одежды. Конспиролога Олежку бы сюда — он бы живо выявил масонский след». Страшила наблюдал за мной с улыбкой. — В этой логике есть один изъян, — сказала я. — И существенный. Намерения-то у товарищей, разваливавших Союз, не имели ничего общего с идеями христианства. Сходство есть только в их поступках. — Кто-то говорил, что прикрываться можно хоть идеями защиты экологии, — возразил Страшила. — И искренне желать добра своей стране. А на деле получается евгеника, и называют это расизмом, а не любовью к Родине. Я молча обдумывала его слова. — Боец, ты меня прости, — сказала я наконец, — я ж, наверное, достала тебя до печёнок этой долбаной сатьяграхой. И спасибо тебе: я многим мозги этим парила, но ты первым придумал такой аргумент… это же, считай, почище компьютерного моделирования. Если у меня когда-нибудь снова будет такой залёт, просто скажи мне слово «перестройка». Ей-богу, я понимаю теперь Победоносцева: это чертовски опасное учение: вот вроде я умный человек, без лишней скромности, и всё равно… А Каифа — дурак: зачем такие крайности, а? Неужели нельзя было устроить в Иерусалиме что-то вроде пресс-конференции и там в открытой полемике раздраконить эти идеи? Пригласить умных людей, а не тех баранов, они бы Джизусу живо растолковали, что к чему. Или даже, — я невольно прыснула, — сделать в стиле наших политических ток-шоу. Знаешь, когда с одной стороны приглашают авторитетных экспертов и мастеров «галопа Гиша», а с другой — косноязычных, плохо говорящих на русском языке защитников точки зрения, которую надо публично дискредитировать. Народ бы повеселили, а имя Иисуса произносили бы только в контексте, что это, мол, тот самый, над чьими идеями ухохатывались фарисеи в прямом эфире под смоковницей. И всё! А Каифа, кстати, хоть и дурак, а всё равно умнее меня, потому что сразу понял то, до чего я не могла додуматься двадцать лет. — Я рад, что ты наконец разобралась, — сказал Страшила; он смотрел на меня как-то настороженно. — Разобралась… — проворчала я. — Лучше поздно, чем никогда, и то верно. Страшила наклонился ко мне: — Дин, да ты чего? У тебя голос такой стал… — Да просто… — я попыталась изобразить звоном смех. — Просто это, наверное, было последнее, что оставалось от моей детской веры, боец. Это была… финальная моя надежда, после того как я убедилась, что бога нет. Мне так-то, не буду лгать, плохо без великого архитектора Вселенной: я понимаю прекрасно, почему люди в него верят. И я втайне надеялась на доказательство Канта: что нравственный закон в человеке всё-таки от… нормального, так скажем, вменяемого Абсолюта; и неосознанно хотела найти его или создать через это толстовство… а теперь у меня вообще ничего не осталось. Ты не думай, я на тебя не в претензии, рада, что разобралась… но всё равно… Вот скоты, — я снова засмеялась каким-то жалобным смехом и с ужасом поняла, что сейчас расплачусь, — «меченый» с Эдиком Шеварднадзе и иже с ними… Ты посмотри: последнее из сердца, сволочи, рвут… И тут вдруг у меня как будто душу захолонуло страшным, жутким холодом. Таким, что даже голос пропал — в буквальном смысле. Я только и смогла, что как-то отчаянно, придушенно звякнуть. — Дина, что такое? — Мне страшно, боец, — отозвалась я чуть слышным шёпотом. — Я что-то чувствую. Как перед тем, как появился Мефодька. Но теперь сильнее. Намного. Видимо, это и называют — чуять опасность. Я чую. Может, это мнительность моя, но мне очень страшно. Страшила бесшумно извлёк меня из ножен, положил их на землю и перехватил рукоять обеими руками. Потом скинул с головы капюшон — видимо, чтобы он не закрывал ему обзор, и чуть прищурился, обводя лес пристальным взглядом. От пламени костра на ржавую хвою елей летели неровные пляшущие отблески, и в этой игре света, в сплетающихся тенях чудилось разное, будившее древние страхи перед темнотой и ночным лесом, так что меня чуть ли не подташнивало от ужаса. При желании там можно было разглядеть и оборотня, и ведьму, и всякую чертовщину из легенды о Данко. Я еле слышно жалобно зазвенела: мне по ощущениям казалось, что сейчас появится как минимум морра Туве Янссен. А что, если из-за ёлки выглянет настоящая смерть в серо-розовом платье и с пламенеющей косой? Страшила чуть сильнее сжал рукоять, не переставая вглядываться в окружавший нас ночной лес. — Дина, родная, не бойся, ты что? — произнёс он тихо. — Как ты меня назвал? — переспросила я ошалело, тут же позабыв все неподобные трусливые мысли о моррах и смертях в платьях бохо. Страшила молча улыбнулся. «Ну всё, — подумала я, чувствуя, что плевать мне стало на предчувствия и хищные костлявые лапы елей. — Пусть только появится кто-нибудь. Я своего братюню в обиду не дам. Гром гремит — и даже бес быстро сваливает в лес! Не боимся никого, даже чёрта самого! Я ему рога-то отпилю ультразвуком!» Страшила, прищурившись, медленно оглядывал окружавшие нас деревья. — Дина, ты уверена?.. — чуть слышно спросил он. — Я ничего не слышу. Я уже, если честно, тоже ничего не слышала и не чувствовала. И я хотела что-то ответить Страшиле насчёт моей мнительности и суеверности, недостойной правоверной атеистки, но не успела. Потому что в следующий момент где-то рядом захрустели листья под чьими-то довольно-таки тяжёлыми шагами, а потом из-за пушистых ёлок прямо перед нами появилась женщина весьма колоритной внешности. Настолько колоритной, что мне хватило одного взгляда для того, чтобы понять: вот так и может выглядеть классическая покровская ведьма.