Поющий меч Покрова

Тётка была упитанная, в длинном бесформенном пальто болотного цвета из бархатистой ткани, похожей на ту, которой были «крыты» куртки Страшилы. На голове у неё красовалось что-то вроде чалмы из грязного матерчатого полотенца. На поясе у живописной мадам висел небольшой мешочек, откуда она тут же вытащила сушёный гриб, который я однозначно идентифицировала как мухомор, и демонстративно откусила небольшой кусочек. Я про себя отметила, что у Ивана Алексеевича Бунина в рассказах люди спокойно ели мухоморы, отваривая их, и ещё нахваливали: дескать, похоже на курятину. Я не знала, можно ли чисто технически выварить из мухомора все психотропные вещества и затем засушить его, зная, что он уже безвреден, но допускала, что можно. А потом следовало непринуждённо откусывать от грибочка на глазах у изумлённых честных граждан и талантливо изображать вхождение в транс. Почему бы и нет? Если же в мухоморе при сушке были сохранены все, так сказать, полезные вещества, то уважения к ведьме и её речам это также не добавляло. Но в этом я усомнилась и про себя окрестила её Григорьевной — в честь старухи, которая пыталась учиться колдовству у шарлатана Кудимыча в «Юрии Милославском» (знаменитого господина Загоскина сочинение). Страшила, наклонившись, подобрал ножны, вложил меня в них (ну правильно, с женщинами и безоружными мы не воюем), потом, согрев рикассо тыльной стороной запястья, прижал меня к виску. Вот ведь святой человек, не захотел отбрасывать меня на обочину трассы жизни. — Меч о моём приближении спел? — осведомилась тётка на редкость неприятным голосом. — Или сам почуял? — Я так понимаю по мухомору, что это ведьма, — язвительно прозвенела я Страшиле в висок. — Так ты спроси у неё, она что, сама не знает, кто из нас что почуял? Страшила чуть слышно фыркнул, но спрашивать ничего не стал. — Меч, — ответил он вполне честно. — Ты, сказывают, ко мне прийти зачем-то хотел? — Кто сказывает? — с любопытством поинтересовался Страшила. Григорьевна разразилась эпичным хохотом — с волшебными переливами от низкого регистра до визгливости — и слушать это было достаточно противно. Отсмеявшись, она подошла к нашей еловой лежанке и с видимым удовольствием с размаху плюхнулась на неё. Я посмотрела на её сальную бомжеватую чалму и подумала, что на нашу уютную лежанку лучше уже никогда вновь не садиться, если только мы не хотим подвергнуться опасности заболеть педикулёзом. Правда, я тут же вспомнила, что Страшила как-то упоминал, что вшей у них на Покрове нет в принципе. Но не исключено, что есть другие неприятные заболевания. — Чего хотел-то, воин-монах? — развязно спросила ведьма. — Пока ничего, мне заплатить нечем, — ответил Страшила спокойно. — Да наплюй на это, — отмахнулась Григорьевна. — Видишь же, к тебе ведьма сама явилась, притом плюнула на то, что кости болят. Непотизм! — Я сначала подумала, что не расслышала: не могло быть здесь этого слова! — Чего хотел, говори уж? Страшила чуть повёл надплечьями. — Я хотел бы подождать момента, когда мне будет чем платить, — сказал он. — Мне неприятно быть кому-то обязанным. — Вот и очень плохо, — ехидно пробасила Григорьевна. — Из-за этого твоего «мне неприятно быть кому-то обязанным», — передразнила она Страшилу, — сейчас и мучаешься. И потом будешь мучиться, причём ещё сильнее. — Скажи, что это не её дело, — мрачно посоветовала я ему в висок. — Тётенька просто, видимо, хороший психолог. У тебя на лбу написано, что ты человек честный, а таким в вашем ордене служить тяжело. Или она вообще слышала из-за куста наши грустные песни и разговоры. Страшила выслушал и её, и меня… и промолчал. — Да говори, чего хотел! — проверещала тётка низким неприятным голосом (и это живо напомнило мне самые ядрёные переливы тембра в припеве «Вальса на костях»). — Я хотел бы узнать, сколько лет моему мечу, — сказал Страшила, подумав. Я сначала не поняла, о чём он. А потом до меня дошло: это он так премудро проверяет способности Григорьевны! Угадать тут сложно: соколу моему семнадцать, меня сюда перекинуло всего пару месяцев назад… ну, посмотрим, что вы скажете, товарищ ведьма! — Про возраст физический тут говорить не к месту, — обтекаемо ответила Григорьевна, водя руками над головой, и я мысленно хмыкнула, — а духовный определить сложно. Он же ещё и меняется постоянно — ох, постоянно меняется, касатик! Вот сейчас лет на двенадцать тянет, не больше. — Отлично вышла из положения, — съехидничала я. — Внутреннюю сущность обезьяны невозможно было бы познать: у неё нет образа и формы, как же этот образ начертать… Ты, боец, не смейся, а лучше спроси, почему про физический возраст говорить не к месту, мне интересно. Однако Страшила задать вопроса не успел — ведьма ответила на него раньше, причём с безумным смехом: — Не к месту: как узнать физический возраст души? Которая к тому же из другого мира, с другим солнцем и временем? — О, да она, я вижу, хорошо знает ваш фольклор, — скептически отозвалась я. — Отлично выворачивается. Я думаю, у неё большая практика. Поднаторела тётенька! Врёт небось про душу в мече каждому встречному-поперечному с неодушевлённой металлической болванкой, а они и рады уши развесить. Ну а с тобой не думал, не гадал — нечаянно попал. Выражения лица Страшилы я не видела, но расслышала, что он тихо фыркнул. — Святая мать, а скажи, — обратился он к ведьме (меня изрядно повеселили слова «святая мать» применительно к грубой неопрятной особе с замашками наркоманки), — где это самое другое солнце? Как мы называем эту звезду? Меня, если честно, немного удивил этот вопрос Страшилы. А затем я до глубины души прониклась благодарностью к нему и умилением. Я прямо-таки увидела, как мы сидим ночами и смотрим на указанную нам некую мерцающую бледную точечку. Этакая Эмрайин-звезда. Если, конечно, допустить, что Григорьевна в буквальном смысле не ткнёт пальцем в небо — а она ткнёт. Однако ведьма не ткнула. Она подумала, поёрзала на лежанке, а потом решительно указала пальцем на снег у себя под ногами: — Оттуда она. — Из ада, что ли? — тут же съязвила я. — Дух беспокойный, дух порочный, кто звал тебя во тьме полночной? Твоих поклонников здесь нет, зло не дышало здесь поныне? Помнишь, боец, ты меня в самом начале учил смирению и выдвигал предположение, что я дьявол? Вот тётя меня и раскусила… Страшила закусил губу, чтобы не рассмеяться, и быстро отклонил голову в сторону, разорвав «телепатический» контакт. Видимо, он боялся расхохотаться в лицо бедной ведьме, слушая мои комментарии. — Ты имеешь в виду, что сам меч откован из стали, которую добывают… — начал было Страшила, но Григорьевна его перебила: — Нет! Душа оттуда. Нутром чую. Мы помолчали. Я скептически осматривала фигуру ведьмы, прикидывая, сколько она может зарабатывать в месяц своим фиглярством и психологическими трюками. А вот Страшила после недолгого размышления выдал грандиознейшее умозаключение, от которого я откровенно ошалела: — Ты хочешь сказать, что та звезда видна только с южного полушария нашей планеты? Мы с Григорьевной онемели. Она моргала, а я собирала воедино рассыпавшиеся мысли. Ой, матерь божья! Понимаю бедного Рода Гэллоугласса! Все эти средневековые ведьмы и полуграмотные монахи на сто очков опережают несчастного современного человека, задавленного избытком ненужной информации! Дух святой, ну что тут скажешь, если я, называющая себя атеисткой, услышав слова ведьмы, решила, что она имеет в виду ад, а воин-монах Страшила подумал, что речь идёт о той части космоса, которая видна с южного полушария? — Боец, ты гений, — с уважением заметила я, благо он снова прижал меня к виску. Страшила чуть слышно хмыкнул. Ведьма, сосредоточенно сдвинув седые лохматые брови, делала пассы над головой. — Там — Озеро смерти, — величественно выдала наконец Григорьевна, тыча пальцем в землю. — Не ведаю, о чём говоришь ты… но вижу, что душа меча твоего оттуда. Страшен мир их — страшен и прекрасен, и ночь там сейчас глубокая, как и здесь. И рассвет может и не настать… — она с удовольствием засмеялась. Я тоже беззвучно хохотала от всей души. — Соколичек мой, — провыла я в висок Страшиле, — как может быть ночь в целом мире? Одной-то стороной планета в любом случае обращена к солнцу, она же не плоский диск! Только тётеньке этого не говори, у неё будет разрыв шаблона. — Хорошо, — спокойно согласился мой боец, даже не улыбнувшись. — А скажи, нельзя ли добавить душе моего меча возможность принимать человеческий облик по её желанию? — Ишь чего захотел, развратник! — захохотала ведьма, но Страшила не смутился: даже, по-моему, немного оскорбился. — Я такого не могу; это разве что бог один смог бы… Но ты не вздумай просить его об этом, потому что тогда и она умрёт, и ты вскорости. — Шарлатанка, — тут же отреагировала я. — У нас на Земле полно таких. Ещё и боженьку крышует, чтобы хоть его фиглярство не вскрылось. Поэтому небось её и не трогают. Страшила молча слушал нас, опустив глаза. — Ну задавай свой вопрос, — ехидно пригласила его Григорьевна. — Хочешь же! Чего боишься-то? Мой боец неожиданно отклонил меня подальше от виска. Я заподозрила неладное — и не ошиблась. — Ну… ответь мне, как я погибну? — спросил Страшила, немного смутившись. Приехали. Матерь божья! Ну что это такое? Спрашивать у заведомой шарлатанки, как встретишь смерть! Ох, сейчас она ему наплетёт; нутром чую, что наплетёт — чисто из злобы! Змея увидела подснежник, ранний цвет, и ядом облила прелестное растенье! А он ведь, чего доброго, настроит себя так, как она предскажет! Будь моя воля, я бы сказала Страшиле пару ласковых слов по этому поводу. И он, видимо, понимал это — потому и не спешил восстанавливать мой контакт с его виском. Григорьевна подняла руки над головой и помахала ими над головой. У Кашпировского пассы получались красивее. — Этого никто не знает наверняка, — ответила тётка с глухим сатанинским смехом, не мигая и всматриваясь в находящийся напротив неё ствол дерева (по крайней мере, взгляд её был с эффектной неподвижностью устремлён туда). — Тут многое и от тебя зависит. Впрочем, могу тебе сказать, касатик, что отварчика, как заведено у вас в ордене, из тебя почти при любом раскладе не сделают. Хотя, как при-пе-чёт… хи-хи… и захочется уже, чтобы сделали, ан нет! — Не сделают? — переспросил Страшила медленно; я видела, что он побледнел, и молча бесилась от этого. — Не сделают, — мерзко хихикнула ведьма, делая вид, что всматривается в нечто, видимое лишь ей одной. — Страшно тебе? А будет ещё страшнее… Жаль мне тебя, сам ты себя погубишь — и ради чего? Вижу!.. вижу… да сбудется! Костёр! — она вдруг закатилась бессмысленным хохотом, вскочила и сделала шаг к нам, указывая пальцем на ствол дерева: — Смотри! смотри! Видишь? Видишь, как ты горишь, как огонь кушает твоё тело? Огню тоже кушать надо. Ах-ха-ха-ха-ха! — Что ж вы, моль небесная, плетёте-то? — яростно закричала я; Страшила вздрогнул, но останавливать меня было уже поздно. — Что вы за ерунду сейчас мелете с ваших просроченных мухоморов? Как вам не стыдно впаривать людям такую чушь? Издевательский смех ведьмы медленно делался всё тише и тише — как будто поворачивали регулятор громкости. Я, не обращая на неё внимания, с тревогой смотрела на Страшилу. Он довольно сильно побледнел, но, с другой стороны, это была вполне объяснимая реакция на демарш Григорьевны. Да и на мой демарш, если уж на то пошло. Не надо было мне вмешиваться, стоило промолчать, а потом просто обоснованно разбить в комнате её нестыкующуюся логическую цепочку. Проклятая моя запальчивость! — Двенадцать лет, — повторила ведьма монотонным обличительным голосом, поглядев на меня, и снова расхохоталась. — Ты бы, воин-монах, приучил её к смирению и послушанию. Она ведь тебя вот так однажды и перед кем-нибудь другим выдаст. И в Озеро смерти отправитесь. Слово «послушание» я ненавидела с детства. Это было любимое слово моей православной бабушки, она произносила его с лёгким придыханием, и меня до сих пор приводило в лютое бешенство само сочетание этих звуков. Слова «смирение» я тоже не выносила. — Ну, выдаст — так выдаст, значит, судьба такая, — спокойно произнёс Страшила и улыбнулся. — Спасибо. Когда знаешь наверняка, то… да, легче. — Какое ещё «наверняка»? — заорала я на весь лес. — Боец, ради всего святого, не слушай её! Я всю свою жизнь вывожу на чистую воду таких шарлатанок! Да она же сама себе противоречит, склеротичка заговаривающаяся, просто вдумайся как следует в её слова! У неё же явная нестыковка в логической цепочке! Она тебе до этого русским языком сказала, что никто не знает наверняка, как ты погибнешь! И как это коррелируется с её следующими словами про костёр? Не знаешь? А я знаю: потому что она старая дура с задатками психолога-любителя, замашками плохого актёра и дырявой краткосрочной памятью! Я не Станиславский, но — не верю!! А ты что — веришь? Стыдно! Недостойно мыслящего человека! Ну включи мозги! Да и элементарно: она не знает, ни сколько мне лет, ни откуда я, ни кто из нас может чуять опасность. А берётся предсказывать! Сколько мне лет, а ну отвечай, карга драная! — Одиннадцать, — зевнула Григорьевна. — Что и требовалось доказать, — злорадно объявила я. Вообще-то мне было трижды плевать на ведьму и её комментарии, гораздо сильнее меня интересовала бледная улыбка на лице Страшилы. Он слушал мою филиппику, опустив глаза и только время от времени быстро взглядывая на меня. А мне больше ничего и не нужно было, и я лихорадочно излагала ему приходившие в голову аргументы, надеясь, чтобы он осмыслит их, а не равнодушно откинет в сторону. — А объясняется всё очень просто: клиент волнуется, теряется, и ведьма всучивает ему средство от несуществующей опасности, — говорила я, выражая нежеланием лично общаться с Григорьевной своё презрение к ней. — За деньги, разумеется. У нас такие вот ведьмы гребут бабло лопатами, потому что наивные люди им верят и согласны платить. Она тебе сейчас всякого намелет: небось всем плетёт, что, дескать, видит, как их сжигают, а купите у неё голубца болотного и сорняк в ладанке — и пройдёт беда стороною. «Кстати, если бы Вяземский не поехал к мельнику заговаривать саблю и не приобрёл у него пресловутого голубца, то ему бы просто отрубили голову и не сбылось бы то, что он вроде как видел изначально — про разные там зубчатые пилы, — невпопад подумала я. — Впрочем, это художественное произведение. Там и Феденька Басманов действует, хотя его вроде как должны были убить лет за шесть до этого. Да ёлки-палки, там даже легенду о Тришке вписали, хотя писатель, интересовавшийся тем периодом, должен был бы знать, что это всё вымысел князя Патрикеева, ещё того патриота». — А хочешь, я тебе не за деньги кое-что дам? — сказала вдруг Григорьевна со странной ухмылкой и вытащила из-за пазухи чёрный мешочек. — Может, и костра с этим избежать сумеешь… Возьми, касатик, не побрезгуй: для тебя нарочно готовила, зная, к кому иду. И так-то ты не красавчик, а теперь и вовсе смотреть жутко, — она выразительно указала пальцем на правую сторону лица Страшилы. — Не слушай эту каргу старую… касатик! — злобно рыкнула я. — По её мнению, ты, может, и не красавчик — и слава духу святому! Никто тебя не обязывает быть метросексуалом. — Вряд ли Страшила знал значение слова «метросексуал», но он почему-то вдруг судорожно закашлялся. — А мешочек зря берёшь, я бы не советовала. Антисанитария, отсутствие норм гигиены — и чёрт знает, что она туда положила. — Кипяточком зальёшь — настоится три минутки — выпьешь, — напутствовала ведьма, не слушая меня. — Да осенит тебя покровом Первая непорочная мать за твою доброту, — слегка поклонился Страшила — ну, ей-богу, просто воплощение учтивости. Григорьевна неожиданно засмеялась до слёз, словно у неё началась истерика. — Вот как вам обоим не стыдно, — сказала я с горечью. — Эта только что разыграла приступ ясновидения перед ёлкой, а потом объявила, что ещё до прихода сюда готовила средство, чтобы избежать того, что она тут типа увидела. Уж если вешаете людям лапшу на уши, то хоть с умом бы! А ты, боец: чему я тебя учила, говорила же тебе про самоисполняющиеся пророчества и эффект Розенталя! Зачем ты вообще принимаешь близко к сердцу её дебильные предсказания? Это я их могу слушать, потому что мне на них наплевать, а ты, прости меня, жутко внушаемый! — Это ты вот сейчас такая смелая, — злорадно хмыкнула Григорьевна, — а как твоего воина станут сжигать, так мои слова и вспомнишь. Видеть всё будешь, а сделать ничего не сможешь — и даже крикнуть не сумеешь. И она разразилась хохотом, как будто сказала что-то смешное. — Как же она сможет видеть, если меч воина-монаха принято ломать перед его глазами ещё до сожжения, сразу после зачитывания приговора? — резко поднял голову Страшила. — Молодец! — завопила я. — А вот так, — мерзко хмыкнула ведьма. — Ты, касатик, умрёшь, а она жить останется. И ничего, не развалится, переживёт. Она всех переживает. От её последних слов я едва снова не впала в бешенство. Но Страшила нахмурился, и я с радостью почувствовала, что его недоверие к воинствующему мракобесию ещё больше усилилось. — Стыдно, боец, — подлила я масла в огонь. — Веришь необразованной неграмотной дуре, которая считает, что существует Озеро смерти. Чёрта с два, ваш Покров — просто материк на самой обычной планете-сфероиде, это тебе моё слово от святого духа; а если Озеро смерти и есть, мы там когда-нибудь поплаваем на лодочке и вдоволь посмеёмся над людским невежеством. А вы, товарищ ведьма, слушайте: раз уж мы перешли на пророчества — сейчас и я вам кой-чего напророчу! Настанет, настанет день, когда люди перестанут верить вашему кликушеству, когда они начнут полагаться на себя! Когда поймут, что ваши травки и лекарства — это ботаника и фармацевтика, что телепатия — это талант психолога и постоянная практика, что пророчества вы делаете, чтобы у вас покупали разные талисманчики, пытаясь отвести несуществующую беду! Плавали — знаем; не верю! Будущее, как бы вам ни хотелось обратного, находится исключительно в руках самого человека, и когда-нибудь он поймёт, что не должен оглядываться на ваши мухоморные псевдооткровения! — Да, однажды настанет такой день, — спокойно согласилась ведьма. — Но на мой век дураков точно хватит. — Слышишь?! — просипела я, как очень неправильно зажатая струна, даже потеряв голос от возмущения. — Слышал, как она вас, доверчивых, трактует? И ты ей продолжаешь верить? Боец, да неужели ты и теперь ей веришь? Выкинь ту дрянь, что она тебе дала! Страшила только улыбнулся. — А ты, касатик, меч всё-таки постарайся приучить к послушанию, авось и не погибнешь смертью лютою, — зевнула ведьма. — Точно ведь действительно никто не скажет: ни как, ни когда. — Тогда на кой чёрт пророчить клиенту разную жуткую дичь, если вы сами заранее знаете, что предсказания — липа? — уточнила я холодно. Наши-то земные ведьмы в основном, по моему опыту, сулят разные небесные кренделя: муж хороший, детей жменя, платье шёлковое и зубы золотые. И делать-то ничего для этого не надо, сиди у окошка и жди. Благодать! — К послушанию, — нахмурилась тётка. — Пусть она тебе не перечит. Девицу молчание украшает. Ты не давай ей воли, будь построже, а не то оба через это загинете. — Так оба загинем — или я жить останусь, не развалюсь и его переживу? — осведомилась я звенящим от бешенства голосом. — Вы уж определитесь! — Загинете, — констатировала Григорьевна. — Не загинем, — уверенно откликнулся Страшила ясным звонким голосом. — Виноват… я тоже не верю. — У меня словно бы камень с души свалился от этих его слов. — За лекарство спасибо: я могу что-то для тебя сделать? — Да что ты для меня сделать можешь — чего там… — ухмыльнулась ведьма. — Иди уж, костёр я сама потушу: это пламя — не чета некоторым, его-то потушить можно… Идите, и пусть вас хранит Первая непорочная мать. И она засмеялась каким-то тошнотворным смехом. Страшила посмотрел на мешочек, который всё ещё держал в руке, и неловко повёл надплечьями. — Святая мать, — сказал он с явным смущением, но твёрдо, — я всё равно… — Вот прекрати! — перебила его ведьма и уставилась на нас с нездоровым весельем. — Это тебе подарочек. За то, что ты Несмеянку моего спас. Страшила непонимающе моргнул: — Какого ещё Несмеянку? — Сынка моего, которого сжечь хотели, — объяснила Григорьевна. — Мефодьку, что ли? — предположила я после неловкой паузы. — Мы вроде никого больше не спасали. — Значит, его, — подтвердила ведьма с омерзительной улыбкой. — Идите, устала от вас. Страшила молча посмотрел на неё, потом слегка поклонился, и мы ушли оттуда. Я страшно злилась. Беседу прервали, с лежанки согнали, напророчили чёрт знает чего да ещё и заставили бросить в лесу непотушенный костёр. Нет, ведьма эта — правда атас какой-то; слабоумная, злобная психопатка! Да если бы Страшила выручил моего сына, я бы уж наверное не стала разражаться безумным торжествующим хохотом, пророча ему самому смерть на костре! А как максимум — объяснила бы, как этого избежать! — Несмеянку! — ворчала я яростно. — Знаешь, боец, если верить «Истории России с древнейших времён» Соловьёва, у нас был товарищ с таким именем, и его тоже хотели сжечь. Но не из-за такой ерунды, а за то, что он поднял местных против скудоумного нетолерантного архиерея, который разорил их кладбище. Уж не знаю, сожгли его или нет: тогда правила Елизавета Петровна, при которой были отменены смертные казни. Но у Сергея Михайловича непонятно, заменили смертную казнь только его второму товарищу или и ему тоже. Придумывать не буду, знаю, что приговорили. Если точнее, не столько даже за восстание, сколько за то, что новокрещен Несмеянко снял с себя крест и расколол икону. Его, скорее всего, силой крестили. И за это человека приговорили к сожжению. В середине восемнадцатого века! Ради справедливости: в Валенсии учителя Риполя в 1826 году повесили по приговору инквизиции, — добавила я тут же, чтобы не создавать ложной дихотомии о тёмной России и просвещённой Европе. — А вообще проблема отсутствия веротерпимости, видимо, распространена по всей Вселенной. Знаешь, я на Земле пару раз в качестве аргумента приводила эту историю про Несмеяна и в общем упоминала про Терюшевское восстание — так меня уличили в язычестве, родноверии и ещё чёрт знает в чём. Как будто человек не может защищать чужое право на свободу совести вне зависимости от своего вероисповедания или его отсутствия! А там на неё покушались, совершенно точно. Раз к том архиерею послали указ, чтобы он «неволею никого не крестил», стало быть, с его стороны были прецеденты. По Российской-то империи точно были, у Соловьёва вообще достаточно про Синод говорится. Омерзительно! Я крикнула последнее слово чуть ли не на всё поле, но Страшила не сделал мне замечания. — И эта психованная: хорошим же пророчеством она тебя отблагодарила, если ты и впрямь её сыночка спас! А мы её ещё и костёр оставили тушить. Вообще не делают так, боец: огонь разожгли, а гасить его доверили какому-то левому человеку. Вконец левому. Как бы она ещё лесного пожара не учинила. С неё станется. Старая карга, вот уж на неё смотреть точно жутко. А не на тебя… касатик. — Дина, не надо, прошу. — Да матерь божья, боец, я же шучу! Какой ещё касатик? — Я не об этом, — произнёс Страшила, помедлив. — Не насмехайся над ней. — А то что? Боженька накажет или дух святой? Или о ведьмах запрещено злословить? Старая злобная карга, неопрятная и циничная, не знаю, кто ей верит. — Дина! — крикнул Страшила с таким отчаянием, что мне стало жутко. — Хорошо-хорошо, не буду. Но, боец, — теперь уже я взмолилась к нему с отчаянием, — ведь не можешь же ты верить тому, что она тут понасказала про костры и смерти! Плевать на всё это вместе с предопределённостью! Предопределено только то, что в каждый из конкретно взятых моментов мы совершаем собственное волеизъявление — тем, что совершаем или не совершаем какое-то действие. Всё! Как мы его совершим — никто не знает, даже мы. Она ведь сама сказала: на её век дураков хватит. А ты ей веришь! — Я ей и не верю, Дина, — тихо откликнулся Страшила. — Я достаточно слышал о таких вот пророчествах… почти ни одно из них не сбывается. И даже если вдруг и сбудется — я уже буду к этому готов. Но… не глумись над Воронихой. — Он помолчал и явно через силу прибавил: — Ведь и моя мать, может быть, была вот такая же. Мне стало немного неловко от собственной бестактности — но ненадолго. — А, Ворониха — то есть это та самая, про которую ты рассказывал? — заинтересовалась я. — Которая насчёт Украины давала рекомендации? Блин, ты бы у неё спросил сейчас, что она тогда советовала, а не эту чушь! А откуда она, интересно, знает, что именно мы спасли её непутёвого сынка? И что мы вообще хотели обращаться к ведьме? — Мои приметы ей мог сказать сын, воина легко узнать по поясу, — задумчиво отозвался Страшила. — Про Украину я как-то забыл, если честно. А про то, что я собирался к ней обратиться, я не говорил ни одной живой душе, кроме тебя. — Ну моя-то живая душа ни с кем, кроме тебя, вообще не говорит. «Может быть, говорил, но забыл, — предположила я. — В столовой, например. Случайно обмолвился, не заметив». — Слушай, а почему эта ваша Румпумпель не боится ходить в одиночку? У вас же женщинам это вроде как запрещено! — Да не запрещено прямо, — сказал Страшила, болезненно поморщившись. — Это… то, что ты называешь надж. То есть теоретически женщина может выйти из дома, но она ни за что этого не сделает. — Хорош надж, — проворчала я. — А Ворониха живёт не в нашем поселении, и она уже старая, поэтому и позволяет себе ходить, где хочет. — Ну да, эта баба-яга даже упившегося в хлам не заинтересует, — согласилась я. — Это ж просто ходячий архетип какой-то, её трогать противно! А сколько ей лет, не знаешь? Сорок?!! Ты уверен? Конечно, неприятная неухоженная особа, но в сорок люди так не выглядят! — Так у нас и не живут столько, сколько ваши английские королевы, — нетерпеливо ответил Страшила. — Английская королева просто умная, вот и живёт долго. — Ворониха тоже умная, — хмыкнул Страшила. — И осторожная: вот и дожила до своих лет. К нам в поселение, скажем, она в любом случае никогда не зайдёт. — Она же ведьма, чего ей бояться? — съязвила я. — Плюнет, и человеку удачи не будет до смерти. Страшила искоса посмотрел на меня. — Вот ты, скажем, в это веришь? — Я-то нет; но есть же скудоумные доверчивые люди, готовые покупать по твёрдому тарифу воздух в прозрачных бутылочках! Если б их не было, продавец бы разорился. — И у нас есть те, кто мыслит так же и ни во что не верит, — отозвался Страшила. — Вот и ты не верь. И тебе, кстати, я бы рекомендовала выбросить этот её мешочек. Во избежание. Может, там вообще споры сибирской язвы. — Ну уж за спасение сына она бы вряд ли меня отблагодарила сибирской язвой, — возразил Страшила. — Хотя всё равно плохо, что я ей не заплатил. Не люблю чувствовать себя обязанным. — Да за что ей платить-то? — возмутилась я. — За представление? За кликушеский вопль про костёр? За мешочек этот непонятно с чем, с какой отравой? Мирча Элиаде вот цитировал кого-то: нельзя использовать лекарство, если вам неизвестно его происхождение. Это он, конечно, говорил о мифах, но к жизни тоже применимо. — Да чего ты так бесишься-то? — Она меня вывела из себя! — рыкнула я. — В частности, своими дурацкими пророчествами. И игрой на публику с этими мухоморами. И глумлением «смотри, смотри, да сбудется»! Ты за это платить ей собрался? И зачем ты вообще спросил её, как умрёшь, раз считаешь, что не веришь в пророчества? — Грешен, — вздохнул Страшила. — Но мне кажется, у неё было не совсем пророчество. Я просто, наверное, до этого старался избегать темы сожжения даже в мыслях. А когда тебя ставят перед фактом — пусть и, предположим, в шутку, то начинаешь переосмысливать, задумываться — и это полезно. А ты, Дина, недисциплинированная моя, — Страшила приобернулся ко мне, укоризненно улыбнувшись, и я поняла, что сейчас будет разбор полётов, — я сколько тебе должен твердить об уставе, о правилах поведения для меча, о том, что ты меня подставляешь? Ну, взяла бы она и состряпала донос, а завтра нас с тобой снова забрали бы для дознания. Ты этого добиваешься, что ли? — Нет, боец, — виновато звякнула я. — Честное слово, нет! Да только она же молола всякую ерунду, а ты ей верил!.. Стоял и слушал, — я чуть не сказала «бредни старой карги», — как она над тобой откровенно измывается. Я и сама понимаю, что следовало молчать! Но смотреть невыносимо было на это глумление! Страшила задумчиво кивнул. А до меня наконец отчётливо дошли его слова о том, что нас из-за моей несдержанности могли бы снова забрать «для дознания». — Боец, прости меня, пожалуйста! Я просто уже собой не владела от ярости. А ты бы, блин, взял да в самом деле приучил меня к, как она выразилась, послушанию. Ну ёлки-мигалки, ведь правда загинем же! Страшила звонко расхохотался. — Ох, Дина, — еле выговорил он, — ты ведь только что свой поступок обосновала. Я тебя понял. А теперь ты вдруг резко сменила, как ты говоришь, риторику и начала каяться. — Вообще-то это нормальное поведение для человека, — проворчала я, и мы посмеялись над слабой людской природой. — Я тебя ни к чему приучать не буду, тем более что это бесполезно, — трезво сказал Страшила, помолчав. — Это-то и хорошо, что ты не боишься иметь своё мнение по любому поводу и высказывать его… — Высказывать не только своё, но и чужое, — ввернула я. — И чужое, — согласился Страшила со смехом. — Но у тебя по тону всегда слышно, какое мнение ты считаешь более обоснованным. И это тоже очень хорошо, Дина. Я тебя об одном прошу: в следующий раз не высказывай своё мнение вслух при посторонних. Я всё-таки предпочёл бы умереть в бою, а не у столба. — Я постараюсь, боец, — мрачно отозвалась я. — Честного слова дать не могу — разные ситуации бывают. Но постараюсь. Страшила поблагодарил меня кивком. Мы к тому времени почти пересекли поле и подходили к акведуку. Я посмотрела влево и нашла взглядом слегка выщербленную арку, под которой находился футляр с картой Земли. «Странно, — подумала я с невольным изумлением, — и что мы так носимся с этими листочками? Ладно я бы носилась — всё-таки мой родной мир… Так ведь я бы, напротив, предпочла их сжечь, чтобы не было улик. А вот он — бережёт почему-то… Сумасшедший!» Оценка «сумасшедший» относилась не к тому, что Страшила по какой-то причине сохранил нарисованную нами карту, а к тому, что он, подойдя к акведуку, перекинул ножны за спину, благо к ним был пристёгнут ремень, несколько раз сжал и разжал пальцы, как будто разминая их, и полез наверх. — Ты чего делаешь? Ты в своём уме? — А что? — отстранённо спросил Страшила, осторожно, но быстро взбираясь по акведуку; его в основном заботило, как бы не оступиться, поэтому голос у него звучал довольно странно. — Антрополог сказал бы, что в тебе говорят твёрдые, насаждённые обществом убеждения — как должно ходить человеку. Он в точности процитировал мне мои же слова, которыми я недавно объясняла, почему ему некомфортно выйти на люди без его чудо-пояса. — Если ты сорвёшься вниз, я из тебя сделаю котлету, — пообещала я. Страшила рассмеялся: — Хочешь податься в ритуальщики? — Иди ты лесом с вашими дурацкими обычаями! — разозлилась я. — Из любого безобидного выражения сделает какую-то чернуху! Страшила не ответил — он как раз долез до верха и теперь осторожно устраивался на покрытой снегом «крыше» акведука. Я поражённо замолчала. Я, конечно, помнила того романтика-воина, сидевшего чуть ли не на этом самом месте с мечом на коленях, и догадывалась, что он не один такой — и что, видимо, на этот акведук где-то есть выход. Но я не ожидала, что снег на крыше акведука будет весь сплошь испещрён следами! Причём по размеру отпечатков обуви было ясно видно, что половина из следов — детские. Так что если не допускать, что по ночам сюда приходили какие-нибудь карлики или маленькие тролли, чтобы танцевать на акведуке, оставалось предположить одно: сюда постоянно лазили и дети, и взрослые. И скорее всего, именно из военного монастыря. — А я думала, акведук открытый, — сказала я. — В том смысле, что вода в нём течёт под открытым небом… — Хороша бы тогда была эта вода, — отозвался Страшила так мягко, что нивелировал этим всю насмешку. — С листиками-прутиками и всякой дрянью… — У нас есть и открытые, — кратко возразила я. — Может, там фильтр ставят… Мы некоторое время сидели молча. Было очень тихо. — Чего сидим, кого ждём? Зачем вы вообще сюда лазите? — А ты не понимаешь? — удивился Страшила. — Нет. — Тут здорово, — объяснил он. — Ты разве не чувствуешь? — Нет, — сухо ответила я. — Мне ещё понятно, почему руферы поднимаются на крышу в тёплое время года, чтобы посмотреть на красивый город и какое-нибудь там рассветное или закатное небо. Сама лазила посмотреть на просыпающийся город в мае — не Дубай, конечно, но всё равно незабываемо. Смотришь на утреннюю Москву, а она как будто дышит — и внизу, как бы под шкурой города, тоннели метро, как кровеносные сосуды, и Д-6, этакая сонная артерия. Поворачиваешь голову — а там, ты знаешь, бункер Сталина, а там видны семь сталинских сестёр, и Москва уже начинает оживать, просыпаться… Когда знаешь историю города, смотреть на него можно бесконечно. А вот лезть зимой на холодный каменный акведук, чтобы любоваться мрачным лесом, рискуя поскользнуться, упасть и сломать себе шею… этого удовольствия я не понимаю. Страшила вздохнул. — А мне нравится, — сказал он просто. — Ну это очень хорошо, что тебе нравится, но ты, главное, не упади вниз. — Да полно тебе, чудила! — засмеялся Страшила и рывком вскочил на ноги, так что я взвизгнула от неожиданности. — Или ты думаешь, что я сюда впервые залез? И он чуть ли не бегом кинулся к монастырю — прямо по акведуку, по аккуратной протоптанной тропиночке. По ней ходили так часто, что снег там слежался, а значит, вполне мог быть скользким. А на такой верхотуре даже и особой скользкости не надо: поскользнёшься — и оревуар, вниз без парашюта. — Осторожнее, моль небесная! — шипела я; мне из-за надплечья Страшилы казалось, что акведук ещё у́же и выше, чем он был на самом деле. — Хоть бы перила какие-нибудь сделали, раз это у вас такое популярное место! — Мой боец искренне рассмеялся, приобернувшись ко мне, и я тут же накинулась на него: — Под ноги смотри, дуремар! Упадёшь — костей не соберёшь! — Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — бесшабашно ответил мне Страшила. — Ещё одно слово, и тебе суждено будет вознестись на небо, — мрачно пообещала я. — Сверху вниз причём… И в черте города ты тоже намереваешься бежать по акведуку? Ваши мирные поселяне привыкли уже к такому? — Да ты не волнуйся, Дина, никому и дела нет, — заверил меня Страшила. — Но до самого монастыря не пойдём. Сейчас… Мы добрались до места, где акведук изящно пересекал центральную улицу — этакой триумфальной аркой, и тут Страшила без предупреждения подошёл к краю (если бы у меня были волосы, они бы поседели, потому что я решила, что он хочет броситься вниз) и со знанием дела, очень быстро и уверенно спустился вниз — по выщербленным ямкам, выступающим краям каменных плит — короче, там сумела бы спуститься даже я. И было видно, что этот скалодром рукотворного происхождения. Серьёзно же у них тут сделано! Мы зашагали по улице к монастырю. — Можно было бы пройти прямо по ответвлениям акведука дальше, — сказал Страшила, — но там не очень удобно лезть вниз. Там специально стоит деревянная лестница, так вот сами воины часто для развлечения подпиливают ступеньки. — Прекрасное развлечение, — одобрила я. — Ну и потом, здесь быстрее и удобнее всего пройти в монастырь. Не надо обходить по внутренним кольцам. — Вот это действительно хорошо. А то уже темно, а у вас по этим внутренним кольцам расхаживают непонятные косари-трансвеститы. Слушай, давай больше не будем ходить в лес: это опасно, там можно подкрасться из-за ёлки — и привет. Мне это только сегодня пришло на ум. Страшила тихо рассмеялся. — Да ты ведь меня предупредишь, чудила, если к нам кто-то будет подкрадываться. Как сегодня. Слушай, а как ты это делаешь? — Сам ты чудила, — проворчала я. — Думаешь, я сама не хотела бы знать, как у меня это получается? Может, и не предупрежу — в этом-то вся соль. Ту смерть с косой, например, я вообще не восприняла как опасность. Меня больше интересовало, какой у неё фасон платья. Чего ты смеёшься? Ничего смешного. Платье было объективно красивое и никак не предвещало развития событий в плане «секир-башка». Слушай, друг, а давай мы с тобой сами будем тайно охотиться на таких вот смертей по ночам, а? Мы-то их уже не боимся. Страшила взглянул на меня с любопытством: — Можно… — А давай изловим такую вот смерть живой! — загорелась я. — Свяжем и приведём к вашему монастырю, чтобы все посмотрели, что это просто ряженый, что не надо их бояться. Серьёзно, боец, мы с тобой реально можем это сделать: моей-то поющей ультразвуковой кромке по барабану эти их пламенеющие лезвия, я их на раз-два порежу! — А если это тайный служащий нашего ордена? — трезво спросил Страшила. — Нас тогда сразу на входе в монастырь и арестуют. — А мы сперва допросим нашего пленника и будем принимать решение на основе его слов. Но вообще сомневаюсь: меня смущает деревянный доспех, он, скажем так… нехарактерен для вашего ордена. В любом случае, когда мы протащим ряженого, как бычка на верёвочке, по всему вашему поселению и подведём к вашим столовым в час завтрака, чтоб увидело побольше народу, то никто нас не арестует, не дрейфь. Я тогда выйду из тени и буду орать штуки типа «смерть, где твоё жало»: мы ещё национальными героями сделаемся. Страшила хотел что-то возразить, но промолчал. — Как бы нам получить обзор сверху на всё поселение… — я остро пожалела, что у меня не получается «подключиться» к опилкам, остающимся после заточки. — С акведука, что ли, смотреть или по крышам лазить? Да помню, что по крышам ходить запрещено, но если очень надо, то можно. Знаешь, как говорят у нас в армии: если есть свидетели — нельзя, если есть приказ — нужно! — Посмотрим, — пообещал Страшила. — Пока не рискну ничего обещать. Знаешь, жизнь — непредсказуемая штука. Рассчитываешь, например, прийти в комнату и поспать или пойти на третье кольцо выпить, а подходишь и видишь на ручке двери синюю ленту. И тебя чуть ли не прямо из канцелярии направляют куда-нибудь подавлять мятеж. — Или служить участковым в глубинку. — Ну ты всегда всю малину испортишь, — засмеялся Страшила. Меня, если честно, тут же охватили нехорошие предчувствия. А что, если, когда мы придём, на ручке двери будет висеть такая вот синяя лента? Что имела в виду ведьма, когда говорила, что, дескать, время? «Символично, блин, будет — отправить нас убивать или умирать именно сейчас», — подумала я злобно. И тут увидела в коридоре пятого этажа настолько ужасную картину, что мигом забыла и о ведьмах, и обо всех глупых предчувствиях. Трое парней весьма отвратительной наружности стояли рядом, и один из них зажимал согнутыми пальцами нос худенькому мальчику лет так десяти, который молча пытался вырваться. Двое других монахов гоготали; у всех троих виски были бритые. Не постеснялись напасть на ребёнка! Это был первый раз, когда я видела в здешнем коридоре такой атас. Мы шли по коридору прямо к ним, и мальчик кинул на нас отчаянный взгляд — настолько отчаянный, что мне показалось, что это был не взгляд, а безмолвный крик. Я думала, Страшила сейчас устроит троим мерзавцам первое причастие, но он, к моему удивлению, прошёл мимо и завернул на лестницу, словно бы не заметив. Рядом никого не было, поэтому я позволила себе издать негромкий возмущённый звон. — Ты совсем с ума сошла, звенеть в коридоре? — тихо произнёс Страшила, прижав меня к виску. «Сам виноват, нёс бы у виска», — подумала я, но вслух сказала совсем другое: упрекать человека, что он не носит ледяное железо постоянно прижатым к голове, было бы просто некрасиво. — Это ты сошёл с ума… или ослеп. Ты что, не видел того мальчика? — Видел, и дальше что? — Ничего! — разозлилась я. — Иди и помоги ему! Он же маленький! — Дина, тебе что, жить надоело? — Да ничего с нами не случится, что они могут сделать? — Ты не понимаешь. Нас с тобой трогали? Наживать себе врагов по монастырю я не собираюсь. Страшила снова зашагал по ступенкам наверх; он попробовал отклонить меня от виска, но я злобно зазвенела. — Боец, немедленно вернись и защити ребёнка. — Дина, уймись. Он просил нас с тобой о помощи? Нет. — Он взглядом просил! — возмутилась я. — Ты глаза его видел? И вообще! Вернись, как тебе не стыдно? — Дина, пусть он сам учится разбираться, — вполголоса отозвался Страшила, не замедляя шага. — И не жужжи. Он умница, понимает, когда нужно молчать. — Какой ещё умница, ты в своём уме? Как разбираться? Их же трое здоровых лбов, а он маленький! Вы ему в голову вбили, что лучше умереть, чем позвать на помощь, а теперь на этом выстраиваете аргументацию. Вернись, я тебя добром прошу! Никакой реакции. — Боец, если ты сейчас не вернёшься, наша с тобой дружба на этом завершится, — спокойно предупредила я. — И моё уважение ты навсегда потеряешь. И говорить я с тобой, скорее всего, перестану. Страшила остановился, постоял немного, а потом круто развернулся и зашагал обратно. Я подумала, что, наверное, переборщила с риторикой, но было уже поздно. Ладно. В конце концов, результата я добилась. Мой боец широким шагом подошёл к гоготавшим монахам и протянул руку пацану, прижавшемуся к стене за ёлками. Я только сейчас заметила, что в руках он сжимал метлу, которой до этого, видимо, подметал засыпанный иголками коридор. — Иди сюда, ты мне нужен, — хмуро обратился Страшила в пространство перед собой. Монахи, оторопев, уставились на моего бойца. Пацанёнок тут же поднырнул под локоть одного из них, и я подумала, что именно про такое движение часто пишут: «как белка». Я уже решила, что незамысловатый план сработает, и приготовилась восхититься умом Страшилы, однако один из монахов, очевидно, самый смышлёный, схватил мальчика за надплечье. — Что-то не так, святой брат? — дружески осведомился он. — Да, кое-что не так, — угрюмо сказал Страшила. — С одного раза угадаешь, что именно? Все трое заухмылялись. Я поняла, что мы влипли. Не зря мой боец не хотел ввязываться. Но нельзя же было пройти мимо! — Пащёнок дорогу не уступил. Веником своим размахался. Извиняться не хочет, — объяснил монах, крепко держа свою жертву за куртку. — Почему не хочешь извиняться, а? Ответа мы не услышали. Мальчик ещё крепче вцепился в метлу. «Герои, — подумала я язвительно, — втроём на одного. Молодцы». Страшила молча стиснул запястье монаха, заставив его разжать пальцы, и открытой ладонью толкнул мальчика к себе за спину. Я достаточно хорошо изучила мимику своего бойца, чтобы понять, что он был очень зол. Причём я подозревала, что злится он не столько на парней, сколько на меня — за то, что я втянула его в эту авантюру. Монахи, ухмыляясь, смотрели на Страшилу, который, не снимая меня с наплечника, поудобнее перехватил рукоять ближе к ножнам. Видимо, он намеревался в случае чего действовать мной, как дубиной, не обнажая лезвия. Ни у кого из монахов не было с собой оружия, да к тому же поединки в самом здании монастыря были запрещены — это я помнила железно. Парни не шевелились. Страшила глянул на мальчика и молча ткнул большим пальцем в сторону, явно приглашая сматываться, пока не поздно. Однако смелые монахи тут же шагнули следом, всё так же ухмыляясь. Мой боец резко развернулся, в два шага догнал пацана и пошёл рядом с ним. Парни последовали за нами, и я осознала, что мой совет помочь униженным и оскорблённым был, может статься, не так хорош, каким он мне изначально казался. «Что, теперь я поступила бы иначе? — ехидно спросила себя я. — А?» — За мной иди, — процедил сквозь зубы Страшила, бросив на очередном повороте косой взгляд через надплечье и убедившись, что храбрые монахи шагают за нами. Будь у меня возможность, я бы предложила переждать опасность в комнате у какого-нибудь друга с комплекцией Шварценеггера. Но к виску меня никто не поднимал, а самому Страшиле такое на ум не пришло; звенеть при посторонних я не решилась, и даже эксперименты с частотой не помогли бы, потому что парни тоже были молодые, а их жертва — тем паче. И вот мы всей дружной компанией явились к двери нашей комнаты. Проклятый замок открылся не сразу. — Шесть — ноль — четыре — один — два, — провозгласили парни нестройным хором. — Какой интересный номер. — Запомним его хозяина. «Теперь сокол мой точно меня убьёт, — подумала я мрачно. — Но я всё равно поступила бы так же». Страшила открыл дверь, жестом дружелюбно пригласил пацанёнка заходить, последовал за ним сам и с грохотом захлопнул за собой дверь. Молча положил меня в держатель, подошёл к окну и уставился в небо. Я сфокусировала взгляд на мальчике. Худенький, щупленький, затюканный какой-то… смотреть больно. Вот на таких и нападают трусы-гопники. Что за дикость, ей-богу? За дверью немного погоготали — так громко, что мы слышали это даже с учётом великолепной звукоизоляции. Потом смех стих: видимо, храбрые монахи ушли. Страшила тоже, очевидно, пришёл к этому умозаключению. Он походил по комнате, не глядя на мальчика, а потом отпер и распахнул дверь с такой силой, что чуть не пришиб шедшего мимо ни в чём неповинного служащего в гражданском. Парней не было. Мой боец, прищурившись, осмотрел коридор. — Иди, покажешь, куда тебя проводить, — неприязненно кинул он пацану. «Подожди, а меня ты с собой не возьмёшь?» — мысленно возмутилась я. Но Страшила даже не взглянул на меня, а вслух обращаться к нему при постороннем я, понятно, не стала. Страшилы не было минут десять. Наконец он вернулся, запер дверь и снова молча прошёл к окну. Не требовалось обладать уникальной проницательностью, чтобы понять, что мой боец очень зол. — Ну как, довольна ты? — выплюнул он. — Теперь — довольна, — подтвердила я металлическим голосом. — Потому что ты сделал то, что был должен. И если бы это я шла там и увидела того пацана, то поступила бы так же, как велела поступить тебе. А у меня, поверь, конституция далеко не такая, как у тебя. — Да ты просто дура, — огрызнулся Страшила. — Знал же, не надо связываться. И было б из-за чего! Ничего бы они ему не сделали; пошумели бы для вида, он бы извинился. Я выдержала мхатовскую паузу. — Если мяса с ножа ты не ел ни куска, — промурлыкала я как бы про себя, — если руки сложа наблюдал свысока, а в борьбу не вступил с подлецом, с палачом — значит, в жизни ты был ни при чём, ни при чём… — А вот теперь я при чём, — зло согласился мой боец. — Теперь, святой брат Страшила, получи официальный вызов. И послезавтра уже твоё мясо будут есть… в питательном отваре. Хоть с ножа, хоть ложкой. И это хорошо, если сразу убьют, а не искалечат. — Они тебя вызвали? — поразилась я. — Когда успели-то? Я не заметила ничего. — Вот только что, когда я провожал… этого. Так что завтра ты, видимо, снова почувствуешь вкус настоящего поединка. Думаю, правда, что это будет последний раз. — Какой ещё последний раз?! — разозлилась я. — И какой ещё питательный отвар?! Ты же прекрасно фехтуешь! Страшила качнул головой: — Против троих у меня нет шансов. Воин-монах — это не гражданский с вилами. Они тоже сражаться умеют. — В смысле — против троих? — не поняла я. — В смысле — нет шансов?! Ты на кой чёрт ходишь тренироваться со мной, паникёр: просто так или чтобы тебя в такой ситуации всё-таки не убили и не искалечили? Устроишь им первое причастие, я не возражаю. Три поединка подряд — сложно, наверное, но ничего невозможного. Просто надо будет действовать оперативно, чтобы экономить силы. — Против троих сразу, — уточнил Страшила, искривив губы в ироничной улыбке. — Потому что оскорблёнными моим вмешательством себя посчитали все трое. Устав это допускает, хотя я бы посчитал бесчестным для себя опираться тут на него; а они вот не считают, и у них на это полное право. — Дебильный у вас устав. А что, у тебя нет друзей, который бы встали с тобой в подобной ситуации плечом к плечу? На кой чёрт тогда ты стоишь у кого-то секундантом, улучшая свою, как ты говоришь, репутацию? Или, может, дело в том, что когда доходит до реального дела, вы все проходите мимо? Вот не верю, что друзья у тебя такие сволочи! Возьми да скажи им, что тебе забили стрелку трое недоумков, что будет весело. Позови Чупакабру, Льготу, Калину, Грозу, ещё кого-нибудь — как будто у тебя нет знакомых в монастыре! — Дина, я не знаю, как поступают у вас, но у нас принято за свои поступки отвечать самостоятельно. Соотношение сил необязательно должно быть равным, оно остаётся на усмотрение оскорблённого. Приводить друзей допустимо, только если это оговорили отдельно. А здесь оговорили как раз обратное, понятно? Так что это по факту верная смерть ни за что. — Меня бесят ваши дикие понятия о чести! — вспылила я. — Ребёнка обижали — нормально. Напасть втроём на одного — нормально. А обратиться за помощью к друзьям — нет! — А всех обижают, Дина, не его одного. Надо просто учиться соблюдать субординацию и не провоцировать того, с кем справиться не можешь. Провоцируешь — так учись защищаться, не жди помощи от кого-то. Он и не ждал: он же молчал, не звал на помощь. Вот если бы он позвал, а я прошёл бы мимо… да, это было бы бесчестно с моей стороны. Но он ведь не звал. — Ты его глаза видел? — поинтересовалась я. — Видимо, он тоже считал, что позвать вслух будет ниже его достоинства. И по-моему, пройти мимо того, кто попросил помощи взглядом, тоже бесчестно. Страшила усмехнулся: — Вот как? А разве не ты говорила мне, что считаешь политику своей страны неправильной, потому что нельзя махать кулаками, не имея ресурсов для этого? Помнишь? Про вашу Китайскую народную говорила, что, мол, они молодцы, ничью сторону не принимают, в стороне стоят и наблюдают. А мне, по-твоему, нужны «лавры и медальки борца с несправедливостью»? — А часы «Полёт»? — брякнула я, не удержавшись. — Да там и несправедливости не было, — продолжал Страшила ещё более металлическим голосом; ему явно показалась неуместной моя шуточка. — Знаешь, Чупакабра, когда я предлагал ему помощь с переписыванием, сказал мне одну вещь: не надо помогать тому, кто об этом не просит. Попросили — помоги; а не просили — не лезь не в своё дело, даже если кажется, что помощь нужна бы. Не просили — не лезь: потому что у каждого есть урок, который он должен усвоить. Задел старшего — извинись, язык не отсох бы. А если не хотел извиняться — то следовало отвечать за свои поступки, а не ждать от кого-то помощи. Он и молчал, потому что сам всё прекрасно понимал; а мы с тобой полезли не в своё дело. — А я тебе говорю, что он помощи ждал, — взбесилась я, — и плевать мне на китайцев, потому что в моём менталитете бесчестно — как раз пройти мимо человека, который просит о помощи хоть словами, хоть глазами, хоть печенью! И не лепи мне эту кармическую брехню про уроки, которые каждый должен усвоить! Мне преподавательница моя с курсов, повёрнутая на йоге, рассказывала, как ездила к каким-то гуру: пилишь к чёрту на кулички, сидишь там два часа в очереди на жаре, а эти гуру ещё и просят тебя вслух озвучить, что ты действительно просишь их помочь, мол, важно это проговорить. Нет, блин, ты к ним просто так припёрся на край света! Ты такой же, как они, что ли? ну а я — нет!! Что это за издевательство над человеком?! Я и сама всё вижу прекрасно, зрение, слава-те господи, работает нормально; и то, что жертва не может заставить себя попросить о помощи вслух, не лишает её права на нашу защиту! И я знаю, как этот пацан себя чувствовал, сама такая же была, сдуру из подростковой гордости молчала, а вокруг ходили умники вроде тебя, источая китайскую мудрость! А политику моей страны я вообще-то критикую, как раз потому что ей надо улучшать комплекцию — чтобы она в плане экономики и ВПК была не как я, а как ты! — В каком смысле ты сама такая же была? — насторожился Страшила. — Какие умники? — Не скажу; ещё решишь, что я давлю тебе на жалость. — Ну, значит, погибну завтра без этого знания, — равнодушно констатировал мой боец. — Да что ты каркаешь, как ворон на похоронах? — вспылила я. — И с тремя недоумками справимся! Знаешь, как люди поступают в таких случаях? Надо стать спиной к стене, чтобы обезопасить себя на 180 градусов, на развёрнутый угол, а там отбиться уже несложно. Меня нисколько не смутила абсурдность ситуации: я, девушка с кисельными мышцами, ничего не смыслящая в боевых искусствах, пыталась учить сражаться человека, который всю свою жизнь развивал это умение. — Несложно? — от души рассмеялся Страшила. — Несложно!! — упорствовала я. — Помнишь, что Цифра говорил: если достаточно тренироваться, то тело в нужный момент не сможет не нанести правильного удара! Да у вас над выходом написано: диу аппарандум эст беллум… и чего-то там. Страшила невольно прыснул: — Ut vincas celerius… — Именно! А поющий меч всегда бьёт в точку, если направлен верной рукой. Рука у тебя, сокол мой, верная. И поющий меч у тебя есть! вот: на стене висит, по-французски говорит! А у них есть поющие мечи? Да хрен им от святого духа во всё рыло! ни один поющий меч не потерпел бы такого беспредела от своего носителя! А рука у них верная? нет! потому что они трусы: полезли на беззащитного ребёнка, а потом решили втроём напасть на одного! Это они начали бесчестный неравный конфликт, и у них нет шансов: кто с мечом к нам придёт, тот на меч и упадёт! У тебя все карты в руках, а ты ещё и жалуешься! А я не боюсь ни лезвий, ни контактного боя — и вообще уже ничего не боюсь! Надо тебе будет сделать жёсткое сцепление — делай! — Страшила смотрел на меня с нескрываемым удивлением. — Чтоб завтра же устроил этим трём негодяям первое причастие! Даже не так: кровавую баню, чтоб впредь неповадно было! Как ты вообще смеешь говорить, что ты один против троих: ты не один, у тебя есть я! Возьму и порежу их мечи ультразвуком, и ничего со мной не сделается. Заладил песню о питательном отваре! Стыдно, боец! Страшила подошёл ко мне. — Дина, почему ты так это воспринимаешь? Ну вообще-то любой нормальный человек воспринял бы положение «трое здоровых недоумков против ребёнка» как требующее немедленного постороннего вмешательства, и для этого не надо быть Николаем Масаловым. — Потому что. Непосредственно издеваться — это одно. А хладнокровно отворачиваться и проходить мимо — намного хуже: потому что именно с этого молчаливого одобрения все издевательства и происходят. Однако Страшила, к моему удивлению, не отступился. — Боец, ты всё равно не поймёшь, раз у вас в ходу дедовщина, которая воспринимается как что-то нормальное. Ещё скажешь, что я сама виновата, и мне надо было соблюдать субординацию. — Дина, прекрати ломаться. Рассказывай, говорю, — скомандовал Страшила, нахмурившись. — Ну хорошо, — сдалась я. — У меня в одной из школ была примерно такая же ситуация. Классический буллинг. Просто я оказалась в одиночестве против группы неуравновешенных девиц, которые могли встать вот так полукругом прямо в школьном коридоре, и никому до этого не было дела. И это произвело неизгладимое впечатление на мою нежную, чувствительную душу. Хотя мы даже не дрались как следует, а так… время от времени обменивались ударами. Да и вообще они в основном пробовали психологическое давление. Страшила непонимающе качнул головой: — А из-за чего? — Конфликт-то из-за чего? Да просто так. Новенькому обычно сложно влиться в коллектив. Плюс я всегда была о себе высокого мнения и не скрывала этого. Но вообще-то для буллинга даже не нужны особые причины, только повод. Через полгода после того, как я ушла из той школы благодаря долгожданному переезду в Москву, мне в соцсетях написала бывшая одноклассница, обвиняя меня в дезертирстве: ибо после моего ухода травить начали уже её. Страшила, нахмурившись, зачем-то посмотрел в окно, потом снова перевёл взгляд на меня. И у него были очень странные глаза: я не могла понять, о чём он думает. — Ты только не принимай мои слова близко к сердцу, — посоветовала я. — В той школе я училась всего полгода. И даже так скажу: я со своей стороны эскалировала конфликт, потому что на агрессию отвечала открытым презрением. Я не стеснялась того, что люблю учиться, что у меня интересный досуг, широкий кругозор, смелые планы на будущее, полная и счастливая семья; и у меня хватало ума, чтобы понимать, что за всё перечисленное дразнить могут только из зависти. — Моя ошибка была в том, что я принимала всё это исключительно за собственную личную заслугу, а отсутствие оного у других — за проявление лености их души. — Там в основном были дети из неблагополучных семей: конечно, меня не могли не травить. Но чтобы меня сломать, психологического давления, поверь, недостаточно: именно это-то и бесило моих одноклассничков. Поэтому доходило до рукоприкладства и до размахивания ножами перед моим носом. В те полгода я ножей не боялась из высокомерия, а вот когда мы переехали в Москву, началось веселье: меня от вида кухонного ножа бросало в дрожь. Анализируя позже свою реакцию, я усматривала даже некое подростковое стремление противопоставить себя миру, убедившись в его ничтожности, в каком-то смысле сходное с терзаниями Асланбека Шерипова, который, если верить его другу по кадетскому корпусу Чхеидзе, был бы счастлив, если бы к нему в этом кадетском корпусе придирались, цеплялись к нерусскому происхождению, как южноафриканцы к белым в эпоху Манделы, — ибо Шерипов жаждал «доли лютого зверя и героя», полной опасностей, жертв, сил и борьбы, а проклятая Российская империя никак не хотела ущемлять права детей гор даже в учебном заведении. Отсюда, собственно, рождались книги, подобные «Стране Прометея», которые так и молили, чтобы их трактовали по методе Петра Ивановича Адуева из «Обыкновенной истории», драконившему такие дикие пассажи. Впрочем, попадись «Страна Прометея» мне в определённом возрасте, абрек Геха, возможно, стал бы моим любимым персонажем. — Почему ты никогда об этом не говорила? — Так а зачем? Я и сейчас сказала не чтобы пожаловаться, а чтобы объяснить, что я действительно понимаю поведение того мальчика; и то, что он молчит, не значит, что ему не нужна помощь. Я этим школьным полудуркам даже благодарна, что они меня научили видеть подобные штуки, хоть это не отменяет того факта, что они всё же ограниченные полудурки: никакого стокгольмского синдрома. Ох, они тогда знатно посадили мне психику: я потом в московской школе тянула нервы новым одноклассникам, провоцируя их на конфликт. Они-то были вменяемыми, а я привыкла к другому отношению и неосознанно пыталась снова его получить. Но они, к их чести, вели себя по-человечески, ничего не могу сказать. И вот им я действительно благодарна: они меня за полгода вытянули обратно в нормальное состояние. Правда, потом я из той школы ушла, просто потому что мне было стыдно перед одноклассниками за свои фокусы. Страшила потряс головой. — А отец твой? У тебя же родители живы! Почему он тебя не защитил? — Ну как ты себе это представляешь: набить несовершеннолетним девицам морду и за них же ещё и отсидеть или заплатить штраф? В школе защитить могли бы преподы, потому что они определяют климат в коллективе, Стэнфордский тюремный эксперимент Филиппа Зимбардо; но эти равнодушные ленивые скоты просто не хотели что-то делать. Может, им было удобнее работать с поляризованным коллективом, может, они боялись собственных учеников-уголовников. Что родители могли, то делали: меня из школы встречали поочерёдно мама и бабушка, чтобы не напали по дороге. А я тогда была в восьмом классе, прикинь! я со второго вообще-то одна всюду ездила. Но в школе-то они не могли меня защищать, а учителя были просто в хлам «варёные». В самом конце года эти девахи меня внаглую окружили прямо на физкультуре, мы тогда занимались на улице: так учительница отвернулась! Она на нас посмотрела, а затем отвернулась и начала записывать нормативы у мальчиков. Может, если бы я к ней обратилась прямо, она бы устыдилась и вмешалась… а я из дурной гордости молчала. А потом люди хотят, чтобы я, как и эта сучка, отворачивалась, если трое обижают одного! Однажды я рассказывала эту историю моему знакомому конспирологу (к слову пришлось), и он «растолковал» мне мотивы учительницы: мы обе — самки, я моложе, и она не испытывала желания помогать конкурирующей особи. Более тупого объяснения, как я считала, придумать было нельзя. Скорее всего, она элементарно боялась этих бандиток. Но с другой стороны, трусость, возможно, самый страшный порок. — Всё, закроем эту замечательную тему. Просто я вспомнила о тех славных временах, когда ты прошёл мимо того мальчика. Сразу представила, что это ты, сокол мой, проходил по тому земному коридору и отвернулся. Страшила беспомощно взмахнул руками: — Дина… — Не перебивай. Ты всё-таки вернулся и сделал, как надо. За это я тебе благодарна и планирую защищать до последнего. А что касается тех недоумков, то они трусы, раз у них хватило смелости пристать к ребёнку. Люди, которые действуют по схеме «трое против одного», это всегда мерзавцы и трусы, без вариантов. И я хочу, чтобы ты их именно так и воспринимал. Их восемь — нас двое, расклад перед боем не наш, но мы будем играть! — И пока Страшила не догадался ответить мне цитатой оттуда же: «В бою не бывает чудес», я мигом представила контраргумент: — А их вообще всего только трое! И даже нет, не трое: их три человека. Чувствуешь разницу? Три отдельных человека! — В запальчивости я всегда цитировала самые невообразимые вещи, и это, скажем, была отсылка к словам Морского Короля, антагониста из прочитанной в далёком детстве книжки «Снежные волки». — К тому же в любой компании есть вожак, а остальные — всего лишь его ярые или не очень ярые последователи. Надо просто разбить нос вожаку и надрать… то есть избить остальных. Да они часто и сами разбегаются при виде поражения вожака. Так что понятия «трое против одного» не существует. — Вообще-то в «Одном выстреле» Чайльда Ли славный парень Джек Ричер говорил это о раскладе «пятеро против одного» и разобрался как раз с тремя искавшими драки парнями, а ещё двое убежали; впрочем, я часто позволяла себе вольно обращаться с деталями, которые считала несущественными. — Их — три отдельно взятых подлых труса, ошалевших от безнаказанности! а мы с тобой — двое верных друзей, привыкших работать в связке! так какой ещё, к чёрту, мясной отвар?! Сегодня мой друг защищает мне спину — а значит, и шансы равны! Страшила молча посмотрел на меня, потом, как будто решившись, открыл дверь и вышел из комнаты. Сухо провернулся ключ; мне даже показалось, что я услышала удаляющиеся шаги, хотя на деле, конечно, этого не могло быть: звукоизоляция здесь была на славу. И вот тут мне стало страшно. А если Страшила под впечатлением от моих жалостливых историй ввяжется прямо сейчас в драку с тремя неуравновешенными скудоумными монахами? На ком будет тогда лежать ответственность? Я, получается, выступила в роли этаких пропагандистских СМИ, которые своими сюжетами способны разбудить ярость и жажду мести даже в самом просветлённом из будд! У меня-то хоть история настоящая, и всё равно можно было бы помолчать. Кому будет хорошо от того, что Страшила дай бог с фингалом вернётся? А если эти отморозки носят с собой какие-нибудь кинжалы милосердия? Страшила вернулся живой, здоровый, без фингала, довольный собой, хотя и усталый. Отсутствовал он очень долго: небо к тому времени совсем уже потемнело, ёлки начали светиться — так что я готова была кричать от тревоги. Я от пережитого волнения и радости при одном его виде даже не сразу заметила меч в руках у Страшилы. — Попробовал сейчас с заточенным тренировочным, — с удовольствием сообщил он мне. — Завтра и тебя с собой возьму, и его. И посмотрим, что будет. Страшила положил меч на матрац и улыбнулся мне. — Виноват, Дина: что-то я и правда раскис. Отвар какой-то приплёл… — Да боец, чего ты, успокойся! Всё будет хорошо. С нами правда — никто же на ны! Бога я, как и положено приличной атеистке, сочла нужным заменить. Тем более что ему в любом случае не до того, чтобы становиться на сторону каких-то людишек. А вот сознание собственной правоты творит чудеса. — Минутку… послушай-ка, соколик, а я правильно понимаю, что тренировался ты с незащищённой головой? Страшила замер, глядя на меня с опаской, словно ждал, что я сейчас начну вопить, кричать и ругаться. — Уж не против троих ли? — осторожно уточнила я. Мой боец, поколебавшись, кивнул. Меня мороз по клинку прошиб. Я прямо-таки увидела, как он с открытой головой стоит, привычно сжимая меч, против троицы злобных воинов — причём моей неуёмной фантазии было угодно облачить их в западноевропейские доспехи, напоминающие тот, что я видела в Оружейной палате. Надо было, конечно, намылить этому камикадзе голову. Но Страшила ведь жив, здоров и невредим… и я решила не портить ему боевой настрой нотациями. — Сложно было шапку надеть, что ли? — проворчала я. — Вот проломят в следующий раз башку — поймёшь, да поздно будет. — Не проломят, — заверил меня Страшила. — Не проломят так не проломят, — легко согласилась я. — Мы этого не допустим. Кстати, ты знаешь, я даже думаю, что когда сражаешься с незащищённой головой, то более внимательно отслеживаешь перемещения противника. — Страшила уставился на меня так, как будто он был Емелей, а я — щукой, и только что возговорила человеческим голосом. — Однако злоупотреблять не следует. Ну как твои успехи? — Сложно, конечно, — хмыкнул Страшила. — Но думаю, что справлюсь. И ты знаешь, Дина… я, наверное, и завтра шапку не надену. Она, понимаешь, блокирует мне боковой обзор. И вообще в ней не так удобно. Без неё сразу настолько легко… она мне будет мешать. — Да я понимаю… а если тебе всё-таки случайно заденут голову? что тогда? В шапке у тебя хотя бы есть шанс выжить! — Неправильный посыл, Дина, — поспешно возразил Страшила. — Без шапки меня, скорее всего, не заденут. А в шапке — почти наверняка. А шапка — это ведь не панацея, удар и через неё чувствуется. — Хорошо, боец, — сказала я мрачно, — принимается. Но — уступка за уступку. Если мне покажется, что твоей жизни угрожает непосредственная опасность, я буду звенеть, кричать, визжать, имитировать глас бога. Молчать в этом случае я не собираюсь. Предупреждаю, чтобы ты был к этому готов, не удивлялся, а использовал эффект неожиданности должным образом. — А ты сумеешь определить, где будет непосредственная опасность? — спросил Страшила, глядя на меня смеющимися глазами. — Уж сумею. Слушай, а в таком поединке я могу резать мечи ультразвуком, нам потом не прилетит за повреждение чужого оружия? — В таком — можешь, — хмыкнул Страшила. — Это ведь не тренировка. Я вдруг представила себе, как задействую свои умения ультразвукового резака и слегка укорачиваю меч одного из этих полудурков, а они в ответ орут «слово и дело» и начинают плести, что это был всего лишь спарринг, вот, мол, как раз и два секунданта. Ну тогда, как выражался магистр, придётся сделать исключение для дара святого духа и запротоколировать и мои божественные пояснения. Надо будет только вопить погромче, чтобы привлечь внимание, и нас не могли убрать по-тихому. — Боец, а ты не мог бы убрать вон тот меч за шкаф? Страшила поперхнулся от неожиданности. — Он меня раздражает своим видом, — объяснила я, прежде чем он успел задать какой-нибудь ироничный вопрос. Мой боец посмотрел на меня ещё более растерянно. — Я его не мог не принести сюда, потому что лучше сражаться с мечом, который хоть немного знаешь, — счёл он нужным объяснить мне. — А то завтра взял бы новый, незнакомый… — Только не надо оправдываться, — перебила я его. — Всё понимаю, просто убери, ладно? Чтобы я его не видела. Причуда у меня такая. Страшила безропотно убрал меч за шкаф, потряс головой и ушёл принимать душ. — Вот увидишь, злобная Вселенная, завтра будет весело, — пообещала я миру. Вселенная молчала, но меня это не смутило, потому что субъектностью её наделял только сам человек. Я ожидала, что Страшила, вернувшись, ляжет спать, но он вытащил из кармана чёрный мешочек, подаренный ведьмой. — Боец, а может, не надо? — звякнула я, мигом помрачнев. — Кто знает, что она туда насыпала. Превратишься в козлёночка, и что я тогда буду делать? — В какого ещё козлёночка? — рассмеялся Страшила. — Дина, да что ты? Погоди, — он вдруг посерьёзнел, — твоя интуиция тебе говорит, что не надо это пить? Я страшно разозлилась. — Какая ещё интуиция? — закричала я шёпотом. — Интуиции нет и не может быть! Это логика и исторический опыт! А здесь ещё и моя личная неприязнь к шарлатанам! Почём я знаю, может, она насыпала туда волчьих ягод с размолотыми поганками! Страшила осторожно поднёс щепотку этой непонятной дряни к носу. — Ничем не пахнет, — сказал он. — Да нет, Дина, не думаю. Знаешь, я попробую. — Пробуй! — зло благословила я его. — Вперёд! Счастливого пути в рай, гурии ждут! Мой боец посмотрел на меня с укором. Тут же перед нами встала первая проблема. Старуха сказала, что травки нужно заваривать; Страшила уверенно процитировал её лаконичное наставление: «Кипяточком зальёшь — три минутки настоится». Но сколько именно брать травы, сколько кипятка заливать — такие мелочи ведьма уточнить не удосужилась. — Попробуй щепотку на стакан, — хмуро посоветовала я. — Если от неё с тобой ничего не случится, заваришь ещё. Страшила вытащил стакан и осторожно наклонил над ним мешочек. И то ли у него дрогнула рука, то ли он просто не рассчитал — короче, в стакан высыпалась едва ли не половина мешочка. Мой боец поднял на меня растерянные глаза. — А если это знак? — сказал он нерешительно. — Приехали! — в бешенстве закричала я шёпотом. — Вот как знала: где ведьмы, там сразу начинается вся эта муть про интуицию и знаки! Травки так не пьют, заруби себе на носу! Давай высыпай обратно. — Нельзя, в стакане же были капли воды, — виновато объяснил Страшила. — Тогда всё содержимое начнёт гнить. А выбрасывать жалко. Она готовила… — Да пожалуйста! — совсем осатанела я. — Готовила она, подумаешь, перенапряглась! Хоть всё заливай водой и пей! Вперёд! Только если подохнешь тут от передоза, потом не жалуйся! Всё Страшила заливать не стал, но то, что уже насыпал, ушёл заваривать. К моему злорадству, из душа он вышел, держа стакан в вытянутой правой руке и выразительно зажав нос левой. — Дина, это пить невозможно! — возмущённо обратился он ко мне. — Дохлятиной какой-то пахнет, честное воинское! — Ну так выплесни в окно эту дохлятину! Страшила посмотрел на меня с отчаянной решимостью. — У нас говорят: «Чем противнее лекарство, тем оно полезнее», — сказал он твёрдо. — Тоже верно. Выздоровеешь или сразу отмучаешься. — Тебе бы всё шутить, — проворчал Страшила, покачал стакан, растворяя осевший на дно осадок, и, покрепче зажав нос, выпил всё в несколько глотков, не отрываясь — так алкоголик мог бы выпить бутылку водки. — Омерзительно, — подытожил он и ушёл мыть стакан. Я неодобрительно посмотрела ему вслед. Среди травок, которые я пила от пареза, не было ничего, пахнущего дохлятиной; среди лекарств — тем более. Что, интересно, ведьма насыпала в этот мешочек? «Лягушачьи кости, как у Вяземского, — мрачно предрекла я. — А то и что-то похуже». Я с отвращением вспомнила, как моя мама, когда у неё обнаружили рак щитовидки, пила после операции фракцию АСД-2 — по ночам, чтобы я не видела этого мракобесия и чтобы мы с батей не бесились от мерзкого запаха; и только матом и шантажом мне удалось загнать её на радиойод. Страшила вернулся в комнату, всё ещё брезгливо морщась. — Живой пока! — ехидно удивилась я. Он ответил мне выразительной гримасой и убрал стакан в тумбочку. — А ты не отлынивай, а давай рассказывай. Только тихо, мы не в лесу всё-таки. Я задумалась, о чём бы таком вдохновляющем поведать. — Хочешь, я тебе расскажу про Шипкинский перевал? Это одна из немногих кампаний, которые я знаю хорошо. Страшила улёгся, закинув руки за голову, и красноречиво уставился на меня. Ну а мне-то что? Я рассказала ему подробно про Шипку с Плевной. Обычно я знала о войнах и конфликтах только временные рамки, позиции сторон, результат кампании и содержание договора, но русско-турецкая война 1877-1878 годов была исключением. И вдруг я, повествовавшая о славе русского оружия и о воровстве и недальновидности начальства, замерла, потому что заметила, что Страшила смотрит в потолок застывшим взглядом; он был страшно бледен, щёки у него отдавали даже какой-то синевой, и только на крыльях носа выделялись два красных пятна. Больше всего он напоминал горького пьяницу. — Боец, ты в порядке? Страшила медленно обвёл комнату растерянным взглядом. В сочетании с парезом это смотрелось ещё более жутко. — Я… не понимаю, что со мной, — отозвался он чуть слышно и судорожно схватился обеими руками за свитер на груди. — А… а что с тобой, можешь описать… хоть примерно? — В груди тесно, — ответил Страшила шёпотом и закрыл глаза. — Я… вдохнуть не могу. И сердце… не понимаю… — Нет, вдохнуть-то ты можешь, а то бы ты не так тут со мной разговаривал! — в панике звякнула я. — Э-э-это иллюзия, не волнуйся, ничего смертельного — у меня тоже такое бывало… Слушай, доберись до двери. Как хочешь. Слышишь меня? Ступай к двери и открой её, авось кто и поможет! Страшила медленно открыл глаза и снова обвёл комнату блуждающим взглядом. — Да… сейчас, — произнёс он невнятно и запрокинул голову, схватившись за сердце. Выглядело это, на самом деле, довольно по-театральному, и если бы не цвет лица Страшилы, я бы даже похвалила его актёрскую игру. — Боец, пожалуйста! — в отчаянии зашептала я, проклиная свою вечную беспомощность. — Ну что ты, давай соберись, дверь же вот, рядом! Как ты завтра намерен сражаться с этими уродами? Страшила невпопад закивал. — Сражаться, — повторил он. — Завтра. Другое название для сегодня. Да. Я с ужасом смотрела на него. Он, по-моему, побледнел ещё больше, так что исчезли даже пятна с крыльев носа; потом скулы у него, напротив, покрылись неестественным румянцем, а лоб и виски как-то разом заблестели от пота. — Почему я тебя не остановила? — пробормотала я с тоской. — Ладно ты, но я-то должна была додуматься, что эту отраву нельзя принимать такими порциями! Ведь даже с нормальным лекарством нельзя творить такого безграмотного беспредела! Это ж как с тем проклятым хинином, который мельник у Булгакова в повести сожрал в один присест! — Дина, я правда… не могу дышать, — выговорил Страшила. — Я, кажется… умираю. И с этой эпичной фразой он наполовину сполз на пол, со скрипом прочертив по матрацу посиневшими ногтями, и неловко замер. Пальцы у него время от времени сводило судорогой. «Звездец», — обречённо подумала я. А потом он каким-то неровным, неправильным движением перевернулся на спину, и его затрясло, как в лихорадке, так что зубы застучали на всю комнату. По-моему, это была худшая минута в моей жизни. Страшила лежал, закинув голову и схватившись обеими руками за грудь, и прерывисто дышал, неверяще уставившись в потолок. А я, распоследняя дура, не догадавшаяся его вовремя образумить, смотрела на это, не в состоянии даже двинуться с места! Может, Григорьевна имела в виду именно это, когда говорила, что её средство спасёт его от костра? — Боец, а ну соберись! — велела я, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Доползи до двери. Доберись до двери и открой её. Пусть хоть шанс будет, что тебя увидят и дотащат до больнички. Страшила не шевельнулся. — Дина… что это такое? — чуть слышно отозвался он, закрыв глаза и пытаясь сдержать лихорадочный стук зубов. Я подавила желание истерично заорать фразу про вервие простое. — Живо ползи к двери. Или даже так: сунь два пальца в рот, пусть тебя вырвет, может, ещё не вся дрянь в кровь всосалась! — На меня, — выговорил Страшила, ловя губами воздух, — на меня это не действует. — В смысле не действует, у тебя рвотного рефлекса нет?! — Нет. — Нет — а теперь будет! — взбесилась я. — У всех есть рвотный рефлекс!! Прекрати со мной спорить, два пальца в рот и дави на корень языка! Слышишь меня или оглох? — Слышу, — заторможенно ответил Страшила после паузы; он попытался приподняться и упал навзничь на пол. — Что за ерунда… Он медленно, наощупь, нашёл матрац, привстал, опираясь на него, и уставился на меня непонимающими глазами. Потом невнятно выговорил что-то и снова сполз на пол. По-моему, он потерял сознание. Я лихорадочно прикидывала, звать ли на помощь. Будь моя воля, я бы давно уже вопила на весь монастырь, призывая людей с носилками, кислородными масками и шлангом для промывания желудка. Но проклятая логика заставляла меня молчать. Ведь не стала бы всё-таки ведьма травить человека, спасшего её сына… правда? С дозировкой мы, конечно, не рассчитали… и однако если бы от передозировки был возможен летальный исход, нас бы предупредили? Если это так и на самом деле жизни Страшилы сейчас не угрожает реальная опасность, то после моего вопля она точно возникнет! А может, эта дура не предупредила нас, просто потому что сама уверовала, что моему бойцу на роду написана другая смерть: кому суждено быть повешенным, тот не утонет? Вот если из-за моей неправильной оценки ситуации Страшила возьмёт и умрёт… — Боец, пожалуйста, держись, — бормотала я, чуть не плача. — Ну если я позову на помощь, будет уже точно не смешно. И потом не объяснишь никому, почему это женский голос в военном монастыре. Давай ты сейчас очнёшься, тебя стошнит, и всё будет хорошо. Соколичек мой, не умирай, пожалуйста! Видимо, организм Страшилы всё-таки взял своё, потому что через несколько секунд я услышала, как его рвёт этой дрянью прямо на пол. По-моему, никогда этот звук не доставлял мне такой радости, и никакая музыка, пусть и в исполнении серафимов (особенно в их исполнении!), не могла быть для меня настолько же приятна. Через пару минут мой боец неуверенно приподнялся, опираясь на матрац, и потряс головой, как пьяный. — Ч-чёрт, — пробормотал Страшила, неловко поднялся на ноги, чуть не вмазавшись плечом в стену, и ушёл в душевую. Вышел он, слегка шатаясь, с мокрыми взъерошенными волосами, и вид у него был, как будто его окунали головой в бочку с водой, как деревенского пьяницу. — Жив? — уточнила я шёпотом. — Угу, — кивнул Страшила и поморщился. — Вроде как. — Или мы оба в раю, — мрачно съязвила я. — «Это было блестящее лечение, вот только пациента потеряли». Как ты себя чувствуешь-то? — Уже… нормально, — без особой уверенности отозвался Страшила. Он привалился спиной к стене, словно бы прислушиваясь к своему организму. Все движения у него были несколько заторможенны, но я решила, что это нормально. То есть, конечно, ненормально, однако удивляться этому было бы странно. — У вас нет марганцовки, чтобы развести в стакане и выпить? Страшила покачал головой. — Виноват, Дина, зря я тебя не послушал, — покаянно сказал он. — Ты испугалась, наверное? — Хм, дай подумать… — издевательски протянула я. — Да если бы у мечей было сердце, у меня давно уже случился бы сердечный приступ!! А держу пари, у тебя сердечко тоже ёкнуло? — Ещё как, — признался Страшила. — Я вообще-то никогда в жизни не терял сознания. — О, ну, значит, с почином тебя, — съязвила я. — Со вступлением на сей длинный тернистый путь, ибо это как с татуировками — одним разом не ограничишься… Хотя меня тебе всё равно не переплюнуть. Сейчас-то как? — Вроде нормально, — уже увереннее ответил мой боец. — А щека как? Страшила попробовал моргнуть. — Без изменений. — Ну что ж, улучшения нет, зато нет и ухудшения! — ехидно одобрила я. — Вот как далеко шагнула наша медицина! Страшила вымотанно улыбнулся, мрачно глянул на пол и ушёл в душ. Следующие десять минут были посвящены отодвиганию матрацев и выливанию на пол вёдер воды. Я порадовалась, что мечам не полагается обоняния. — Вот как с ведьмами связываться, — наставительно ворчала я. — Не мудрствовал бы, а делал каждый день массаж: медленно, но верно. Что ты гоняешь воду своей метлой, а? Вас бы, лентяев, на флот — и лучше сразу на подводную лодку: там бы доходчиво разъяснили, как надо наводить чистоту в жилом отсеке! Неси ещё свежей воды! Нижние части обоих матрацев, разумеется, всё-таки промокли. Я, сколько ни старалась, не могла представить себе более дикого способа мыть пол. — Вы и есть настоящие варвары, — припечатала я. — Неужели так сложно изобрести швабру? Знаешь, у нас сочиняют анекдоты про то, что представителям некоторых национальностей нужно два, три или четыре человека, чтобы вкрутить лампочку. Обычные люди, мол, вкручивают её в патрон одной рукой, а эти не так: один придерживает лампочку, стоя на табурете, а остальные вращают табурет. — Страшила, даром что никогда не видел лампочек, уловил суть и засмеялся. — Что смеёшься? Над собой смеёшься! Гораздо проще было бы вымыть пол тряпкой или хотя бы шваброй с помощью одного литра воды, а не выливать на него двадцать вёдер. Подумаешь — тряпку ему в белы рученьки взять не прельстиво! — Не лютуй, Дина, — попросил Страшила сквозь смех. — Уже ведь чисто. — Не только чисто, но и сыро и промозгло. Как ты тут собираешься спать? — Да нормально всё… — Ну вот раз нормально, то ложись и спи. Утро вечера мудренее. Проснёшься здоровым и бодрым — и пойдём устраивать этим скотам первое причастие. Понятно? Всё остальное потом. Страшила не стал спорить и улёгся, прижав меня к себе через меховуху. — Можешь в шесть пятьдесят разбудить? Нам завтра идти к центральному входу, это дольше. — Если сейчас уснёшь, то могу. Слушай, а у тебя, по-моему, аритмия. В смысле, сердце неровно бьётся. — Ну спасибо, Дина, разутешила! — хмыкнул мой боец и вдруг расхохотался. — А я-то хорош! Стаканчик дряни какой-то выпил — и уже на пол свалился, как… Он не договорил; будь это не Страшила, а мой крёстный Вадим Егорович, я бы ни на миг не усомнилась, что он намеревался привести сравнение: «как баба». — Дрянь дряни рознь, — проворчала я. — От стаканчика иной дряни с пола вообще уже и не поднимешься. Спи давай.