Поющий меч Покрова

Чего я точно не ожидала, так это того, что Страшила, проснувшись, привстанет и примется ошалело ощупывать скулу. Глаз не закатывался. Веко закрывалось. Угол рта не тянуло вниз. Улыбка была симметричной. Аритмии не слышалось. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — проворчала я. Мою искреннюю радость от выздоровления Страшилы знатно отравляло осознание того, что, считай, вся медицина, что их, что наша, ничто перед непонятным сбором какой-то малограмотной ведьмы. К тому же ещё парочка таких стрессов, как накануне, и меня можно будет отправлять в лечебницу для душевнобольных. А вот Страшилу чудесное исцеление привело в исключительно хорошее расположение духа, так что он, размешивая мёд в стакане, даже замурлыкал себе под нос что-то лирическое. В лабиринте мой боец расхаживал по дорожкам с видом победителя и небрежно рубил мною бамбуковые стебли, как Тарас Бульба поляков: «в капусту встречных и поперечных». Я со злобным предвкушением тренировала свои ультразвуковые умения. Время шло, тренировочный меч лежал под ёлкой в ожидании боя. Но никого из трёх вчерашних монахов не появлялось. — Может, они проспали или просто выматывают ожиданием? — мрачно предположил Страшила. — Обещали ведь прийти в семь. Или участок перепутали — да не должны бы вроде… Сейчас вот пойдём обратно и встретим их. — Да струсили просто, — отозвалась я ехидно. — А может, готовят засаду. Ты осторожней: с них станется. Мы действительно встретили этих лишенцев на обратном пути, но то была на редкость неожиданная встреча. Двое монахов — я сразу узнала их — волокли под руки третьего, самого наглого; он был белый, как бумага, и тяжело дышал, зажмурив глаза от боли. Мне невольно стало его жаль. Страшила молча прислонился к стене, давая дорогу. Вся троица, не останавливаясь, пронеслась мимо. По-моему, никто нас даже и не заметил. — М-да, — протянул мой боец, глядя вслед нашим несостоявшимся противникам. — Пойдём в комнату, как думаешь? И я, наверное, сдам меч, он нам, видимо, уже не пригодится. Неявка в указанное время — это официальный отказ от боя. Они имеют на него право, это же их оскорбили. — Их не оскорбили, а уронили, — проворчала я, — в детстве головой об пол. Так, что совесть намертво отшибло… Но меч сдавай, я всё равно не хочу, чтобы ты его использовал. У тебя есть ультразвуковая я, и не дрейфь: ничего со мной не случится. Страшила, немного поколебавшись, повернулся и снова направился в сторону лабиринта, где, не доходя до выхода на лестницу, свернул направо. В этом помещении меня охватил священный трепет, и я почувствовала себя, по выражению Шкловского, как живая чёрно-бурая лиса в меховом магазине. Здесь было великое обилие пронумерованных ящиков, похожих на тот, в котором хранилось жизнеописание главного героя в фильме «Брюс всемогущий». По ящикам были аккуратно рассортированы двуручные мечи. Вокруг, как у конвейера, быстро и спокойно ходили люди, взвешивали мечи на руках, что-то прикидывали; кто-то кому-то что-то объяснял; в другом конце помещения густой шаляпинский бас орал что-то по-латыни. Двое воинов сидели у порога и пили из стаканов нечто, похожее на мутную воду, но водой явно не являвшееся; они как-то удивительно органично вписывались в антураж. Всего умилительнее были дети, которые с серьёзными лицами, совсем как взрослые, тоже осматривали ящики с мечами. Я тут же припомнила дискуссии по поводу принесения в детские сады автоматов и демонстрации детям процесса разбирания и собирания оных. Я не могла сказать наверняка, кто прав: те ли, которые утверждали, что это неэтично и безнравственно — приносить оружие детям, или те, кто считал, что только так можно дать ребёнку понять, что он в перспективе — защитник своей Родины, а в призывном возрасте делать это уже поздно. Я вспомнила себя в детстве: тогда у меня не возникло бы таких вопросов; я была бы до безумия счастлива, если бы нам в садик, который я терпеть не могла и из которого всё время норовила сбежать, принесли автомат и показали, как он разбирается. Потом, конечно, культурный слой, альтернативные точки зрения… и я уже не готова была сказать, как правильно. Воспитание ребёнка в духе ненасилия — это, конечно, хорошо, но массовая неготовность защитить свою страну в случае нападения уже создаёт угрозу национальной безопасности. — Номер? — жизнерадостно спросил нас худощавый молодой человек с асимметрично лежащими бровями над тёмно-синими глазами. — 60412. — Ага… Синеглазый тут же сбегал за чем-то вроде библиотечной коробочки с формулярами. Точнее, с одиноким формуляром. — На растопку, — объявил синеглазый и протянул формуляр Страшиле. За несколько мгновений я хорошенько рассмотрела листочек: на нём, не считая названия месяца и отпечатка пальца, были только цифры: хорошо знакомый мне личный номер, затем «4 тзм» — явно вчерашняя дата, когда Страшила непосредственно брал меч, и ещё одно число — 51. Я решила, что это номер ящика, и синеглазый подтвердил правильность моей догадки, отнеся меч в «ящик» с номером 51. Я попыталась, сфокусировав взгляд, рассмотреть, сколько всего тут есть номеров, но на это не хватило даже моего зрения. Слишком уж много было ящиков в этом помещении — ну правильно, на несколько тысяч человек, которые все разного возраста и комплекции… Когда Страшила шёл по коридору, прижимая меня к виску, я решилась задать ему вопрос: — Слушай, а как ты считаешь, что могло случиться с тем монахом? — Да я и сам об этом сейчас думаю, — вполголоса отозвался Страшила. — Всё, что угодно; точно не рана, впрочем… Возможно, неудачно упал: потянул или даже порвал связки. Трещина в кости… Да хоть и тот же аппендицит. — У вас аппендицит бывает? — ляпнула я и смутилась чуть не до слёз. — Бывает, — серьёзно ответил Страшила, не заметив моего смущения. — У меня, скажем, уже был. — У вас аппендикс-то хоть с обезболиванием удаляют? — Естественно, это же больничка, а не пыточная, — фыркнул Страшила. — Какие-то листики дают пожевать, и вообще почти ничего не чувствуешь. Я хмыкнула ему в висок: даже с чисто лингвистической точки зрения была видна связь между словами «наркотики» и «наркоз», так что я могла предположить, какие листики, скорее всего, используются местными медиками. Против обезболивания я, разумеется, ничего не имела, но, зная подлую натуру человека, подозревала, что эти листики после определённой обработки можно использовать и для кайфа. — Кстати, да, — подтвердил мой боец, которому я осторожно намекнула на свои подозрения. — И в больничке о таком спрашивают, потому что если принимаешь эту дрянь, то сами листики на тебя уже не подействуют. Много их нельзя, так и сердце может остановиться. Или, например, если человек очень истощён: тоже может не выдержать. — На вчерашние ведьминские примочки не было похоже? — осведомилась я ехидно. — Нет, — решительно отказался Страшила и с отвращением передёрнулся, явно вспомнив вкус и запах вчерашнего «лекарства». — Такой дряни я никогда в жизни не пробовал… надеюсь, что и не попробую больше. Я угрюмо подумала, что парез мы заработали при встрече с Мефодькой-Несмеянкой, а избавились от него — при встрече с его незабвенной мамашей. В этом была какая-то мрачная ирония. Шедший нам навстречу подтянутый воин-монах с выбритыми висками вдруг замедлил шаг; Страшила, как раз отвечавший мне, не сразу понял, что к нему хотят обратиться. — Ну вот не надо этого… как лицемеры, которые на углах улиц… — мягко посоветовал нам воин; меча у него с собой не было. — Как говорится… войди в комнату твою и затвори дверь твою… и там общайся. Чтобы другим не было завидно. — А ну скажи этому умнику про бревно, которое у него в глазу! — рявкнула я в висок оторопевшему Страшиле, мигом разъярившись. — Ишь, нашёлся заступник завистников! — Прости, если обидел, — смиренно добавил заступник завистников и ушёл, не дожидаясь ответа. Мы ошалело смотрели ему вслед. — Всюду религиозная шиза, — проворчала я в висок Страшиле. — Вот я б даже не додумалась втиснуть сюда такую цитату. А может, кто ею и руководствовался, сочиняя ваш дебильный устав. Заколебали! Тут не говори, там не пой, теперь ещё и костной связью прилюдно не общайся! — Да не обращай внимания, — посоветовал мой боец, явно ещё не отошедший от шока. — Костной связью общаться не запрещено точно. Где угодно. — Вот ещё б мне это запретили. Мальчик, из-за которого мы накануне влипли в историю, снова подметал пол на пятом этаже; Страшила довольно сухо кивнул ему. — Всё хорошо у тебя? — мрачно спросил он. На лице пацана выразилась непередаваемая игра эмоций: какая-то смесь скептицизма, горькой иронии, обречённости — а потом он кивнул, причём я к тому времени уже успела забыть вопрос. Мой боец приобернулся ко мне и посверлил меня угрюмым взглядом. — А что не так? — с видимой неохотой осведомился он. — Отвечай нормально и чётко, не играй бровями, когда старший с тобой разговаривает… а то так и будешь влипать, как вчера. Я видела по лицу пацана, что ему очень хочется снова «поиграть бровями» в ответ на эту фразу, но он, сдержав это низменное желание, смиренно достал из кармана листок бумаги и мелок и принялся что-то писать. Страшила смотрел на него почти с отвращением, а потом вдруг побелел так, что мне стало за него страшно. — Ты что, говорить не можешь? — спросил он внезапно охрипшим голосом. — Вообще? Пацанёнок кивнул, и мы с моим бойцом замерли. Я — потому что наглядно осознала, что имел в виду Страшила, когда говорил, что общаться с девушками из библиотеки — всё равно что с живыми трупами. А сам он, как выяснилось, ещё и думал о произошедшем накануне. — И поэтому вчера… — выговорил он чуть слышно. — А если бы я… Да. — Если бы он всё ещё прижимал меня к виску, я бы непременно съязвила насчёт его умения ясно и связно выражать свои мысли. — Ладно, подожди, не пиши ничего. Страшила поводил головой из стороны в сторону, словно воротник стал ему тесен: при этом он случайно коснулся меня виском. — Боец!! Он почти вздрогнул от неожиданности, а потом снова прислонил меня к виску. — Боец, есть хорошая идея, как сделать ваше общество инклюзивнее. Подробнее расскажу в комнате. Только вот ты можешь как-то проверить: он действительно немой? Вдруг он тебя разыгрывает, а мы тут бучу поднимем, выйдет нехорошо. — Напиши номер вашего куратора, — велел Страшила, не задумавшись ни на секунду. — И свой тоже. Он бросил на листочек беглый взгляд, кивнул и отправился на наш этаж, не оборачиваясь. Причём он, судя по всему, в принципе не был расположен вступать сейчас в дискуссии, потому что уложил меня в держатель и сразу ушёл, ни сказав ни слова. Вернулся Страшила минут через сорок, жутко злой. — Действительно немой, — кратко подтвердил он мне. — Давай договоримся, что ты не будешь кричать, ругаться и паниковать, если эта идея, как это часто бывает с первой пришедшей на ум, окажется несостоятельной, — распорядилась я. — Безвыходных положений не бывает: устроим мозговой штурм и в любом случае что-нибудь придумаем. Теперь слушай мою идею. Насколько я поняла, необходимо, чтобы человек знал наизусть отрывок из Великой священной, верно? Он его рассказывает вслух просто потому, что это считается единственным способом проверить, учил ли он его. А что, если поставить на экзамене большую деревянную доску, и пусть пацан пишет на ней текст мелком по памяти? Для особо въедливых он может хоть ударения при этом расставлять. Страшила задумался. — Неплохо, — сказал он с некоторым удивлением. — Можно попробовать. — Но нужно согласовать это с пацаном, потому что если вдруг его всё устраивает и он предпочтёт вскрываться, мы только зря потратим время и силы. — Да с чего бы он это предпочёл?! — Ты, боец, не понимаешь, насколько страшна инерция мышления. Некоторым людям, не будем показывать пальцем, проще умереть, чем выйти за рамки шаблона. И ещё: веди себя при нём осторожнее. С вашего мерзкого ордена станется подослать шпиона, выдав его за немого. Лучше перестраховаться, с вами иначе нельзя. Страшила тяжело вздохнул. — Я иногда не понимаю, как ты так живёшь, всюду выискивая подвох и видя шпионов даже в детях, — сказал он. — С другой стороны, тебе на ум приходят такие вот штуки. — Боец, да просто это наиболее логичное решение. Я удивляюсь, что его не использовал никто до нас. А может, хотели, но по какой-то причине не смогли. Ну если вдруг не подойдёт это, то придумаю что-нибудь ещё, а пока не вижу смысла утруждаться. — Ты, по-моему, злишься, — заметил Страшила, с любопытством глянув на меня. — Злюсь, конечно. И ты, вижу, тоже. — Меня куратор его из себя вывел, — признался Страшила. — Что бы я у него ни спросил — не знает. Ни возраст, ни имя. Так, помнит, что недавно добавили в группу какого-то немого — и дела до него нет. Я говорю, он, может быть, сдаст экзамен, а мне в ответ одно и то же: невозможно, не сдаст, нет смысла тратить на него время. Ладно, пойду вымоюсь, а затем потолкую с мальцом. И напишем тогда прошение. Страшила вернулся из душа, на всякий случай помял скулу, умиротворённо напевая под нос песню «Зло» «Короля и Шута» и «Кукрыниксы», а потом улыбнулся мне, и я благостно позвенела в ответ, изображая вокализированную улыбку. Я думала, мой боец всё обсудит сам в коридоре, но он, оказывается, решил вести переговоры в моём присутствии и притащил этого пацана к себе. Я, разумеется, обрадовалась, что меня не выкидывают на обочину жизни, хоть и удивилась: на месте мальчика я бы в жизни не пошла в одиночестве в комнату к взрослому парню. Особенно если учесть, что в случае чего даже не сможешь позвать на помощь. Ну может, он по старой памяти после вчерашнего решил нам довериться… Впрочем, я видела, что вообще-то пацанёнку страшно: он сидел, ссутулившись, и настороженно наблюдал за Страшилой. У меня зудели несуществующие пальцы от желания разогнуть ему спину и развернуть надплечья. Ну что он так горбится? Разве сам не понимает, как это некрасиво? — Осиновый будешь? — уточнил Страшила, смешивая в стаканах эту адскую смесь, как заправский бармен. — Ты с мёдом любишь? Он сунул мальчику в руки стакан, а сам отошёл к окну. — Мне тут подсказали одну идею. Можно попробовать сдать экзамен, не прочитав отрывок наизусть, а записав его перед комиссией на листке или на доске. Так вообще-то не принято, но мне не нравится, как заведено сейчас, и я хотел бы это изменить. Мне нужно знать твоё мнение, согласен ли ты принять участие… так скажем, в эксперименте. Хуже точно не будет. Как по мне, речь Страшилы была не слишком-то обнадёживающей, но пацанёнок воззрился на него: по-моему, он от удивления даже позабыл бояться. Потом вытащил из кармана мелок со сложенным листком и принялся что-то писать в ответ. «Вот почему, — подумала я меланхолично, — в сказках разные там Элизы и прочие онемевшие девоньки не обладают умением выражать свои мысли в письменной форме? Если даже допустить, что бедной Элизе, в отличие от её братушек, не полагалось золотой доски и алмазного грифеля в силу жёсткого разграничения гендерных ролей, разве нельзя было нарисовать картинку, объясниться какими-нибудь символами, жестами? Король приказал бы, и специально созданный конгресс обелителей разбирал бы и толковал её иероглифы, а тому, кто хоть слово сказал бы против особы, особо приближённой к особе короля, рубили бы голову, по заветам Бертольда Брехта. Вот парень немой — но пишет же, и это даёт надежду!» — А не делают так сейчас из-за инерции мышления, — солидно сказал Страшила, подойдя поближе, чтобы прочитать ответ, и я чуть не взвыла от смеха вслух. — А вот если создать прецедент, то та же инерция мышления потащит его дальше, и это станет нормальной практикой. Этого-то я и хочу добиться. Согласен попробовать? Отлично. Тебя как зовут? Я с любопытством смотрела на пацанёнка. Он явно не был глухим, потому что реагировал на речь Страшилы, который стоял за его плечом: то есть ему не требовалось читать по губам. Я не сильно-то разбиралась в этой теме, но знала, что немота, не сопряжённая с глухотой, встречается редко и, как правило, она приобретённая, а не врождённая. В конце концов, это ещё и Каверин в «Двух капитанах» подтверждал. — Августин, — прочитал Страшила явно специально для меня, и я пообещала себе, что даже если методики Ивана Иваныча не помогут, этот пацанёнок у нас станет корифеем мысли почище блаженного Иппонийского; трактаты, чай, и немой писать сможет. — Прозвище тебе не придумали, что ли? Ну и ничего, имя у тебя красивое. А лет сколько? Августинчик показал на пальцах тринадцать. Сделал он это очень интересно: поднял руку, показал сначала три пальца, а потом два раза взмахнул растопыренной пятернёй. Я в первый раз в жизни видела, чтобы единицы показывали раньше десятков, и это напомнило мне немецкую систему образования названий чисел: drei-zein, drei-und-dreißig… хотя, если задуматься, числа второго десятка в русском языке тоже образовывались подобным образом. Три-на-дцать. — Уже тринадцать?! Да не может быть такого! Августинчик закатал левый рукав куртки вместе с рукавом свитера и продемонстрировал, что говорит правду. Прапорщик из местной каптёрки, подбиравший ему одежду, был либо незрячий, либо пьяный: куртка была явно велика, но запястья при этом торчали из рукавов, как руки-палки у огородного чучела. — Точно тринадцать, — упавшим голосом сказал Страшила. — А ты уверен, что здесь нет ошибки? Ты, виноват, на столько не выглядишь… Откуда вообще… А, ладно, какая разница, — перебил он себя с горечью, — в деле сказано, что тринадцать, значит, тринадцать. А поскольку у тебя номер моего куратора, которого убили два месяца назад, — прибавил он мрачно, а я прямо ошалела от такого совпадения, — значит, ты очутился здесь как раз в течение этих двух месяцев… Он не успел развить мысль, потому что в дверь громко и требовательно постучали. «Бритоголовые», — подумала я, ощутив, как в глубине души что-то замерло, и ужаснулась своей панике. Это так, стало быть, втравлялось в сердца чувство страха в далёком тридцать седьмом? Разочек забирали человека посреди ночи и даже если потом отпускали, он всю оставшуюся жизнь жил в невольном ожидании нового прихода клевретов Большого Брата? «Ну пожалуйста, пусть это будут не бритоголовые, — отчаянно загадала я. — Пожалуйста, только не Страшилу. Валите к Земляникам, к кому угодно, а нас не трогайте». Там действительно были не они: на пороге стояли те двое монахов, которые накануне издевались над Августинчиком, а сегодня утром волокли под руки того, третьего. — Это ведь ты сделал? — не здороваясь, спросил Страшилу один из них. — Как? — добавил второй и энергично взмахнул руками. Страшила молча смотрел на них. — Что сделал? Не понимаю, — сказал он наконец. Монахи недоверчиво глянули на него, а потом, перебивая друг друга, как Бобчинский с Добчинским, но, в отличие от них, пересыпая речь незамысловатым матом, принялись объяснять, что, собственно, произошло. Их товарищ, пообещав на следующее утро «подняться рано и причастить кровью этого страшилу», ушёл спать. Ночью кто-то, пробравшись в комнату, проколол кожаную обивку матраца и продел в отверстия шнурок левого сапога, завязав на ехидный бантик. Когда на следующее утро несчастный монах проснулся и хотел было встать, то упал и получил перелом — как считают в больничке, шейки бедра. — Это ты, что ли, был? — А как ты в комнату забрался? Он всегда изнутри запирается. И вчера тоже закрыл дверь на ключ, мы оба слышали, как щёлкнул замок. Страшила при этих словах чуть закинул голову. — Ваш рассказ меня развлёк, но к произошедшему я не имею ни малейшего отношения, — произнёс он холодно. — Ходить через стены и запертые двери не умею, и сказать мне по этому поводу нечего. Разве только то, что спать в помещении в сапогах достойно лишь безрукого калеки, которому сложно лишний раз развязать, а потом завязать два шнурка. Он хотел было закрыть дверь, но монахи не позволили: — Да ладно тебе, скажи! — Мы никому! — У тебя ключ, что ли, универсальный есть? Страшила тяжело вздохнул и, не отвечая, с силой дёрнул дверь на себя, но монахи вдвоём удержали её и сощурились, с открытыми ртами уставившись на сжавшегося на матраце Августинчика. Выглядело это настолько нелепо, что я пообещала себе попробовать скорчить подобную гримасу, когда у меня снова появится человеческое лицо. — Смотри! — А он-то что здесь делает? — Это мой младший брат, а вообще-то это не ваше собачье дело, — произнёс Страшила металлическим от ярости голосом, которому я сама могла бы позавидовать. — Катитесь прочь от моей двери и забудьте сюда дорогу, пока тоже не переломали ноги. «Она несёт дочь мою, которую я спас из огня», — ехидно процитировала я про себя. Страшила с силой оторвал пальцы монахов от дверной створки, резко захлопнул её, и в ту же секунду раздался нечеловеческий крик: дверью прищемило пальцы одному из этих негодяев. Откуда ни возьмись, на пороге появился бритоголовый. Как из-под земли! Не хватало только тревожной музыки. Прелюдия № 6 Рахманинова вполне подошла бы. — Что здесь происходит? — рыкнул он. — Он мне пальцы всмятку! — завопил пострадавший монах, попытавшись броситься на Страшилу, но его удержал второй — видимо, более сообразительный. — Двое святых братьев отнимали у меня время бессмысленной болтовнёй, — доложил мой боец с восхитительно ледяным презрением. — Не давали закрыть дверь собственной комнаты. Я внятно попросил их удалиться, однако они не соблаговолили меня услышать. — Да он себя сейчас просто выгораживает! — заорал пострадавший. — Мы нормально говорили, а потом он попросил придержать дверь. Ну, я послушался, думал, может, надо чего, чтобы сквозняк не мешал, а он взял и дверь захлопнул! Намеренное подлое членовредительство! Вот святой брат Балага может подтвердить! Второй монах с готовностью закивал. — Это так было? — спросил бритоголовый Балагу. — Два свидетельства с одной стороны… а у тебя, номер, — он заглянул за дверь, — 60412, одно? «Почему бы не спросить у человека, как его зовут? — мигом взъярилась я. — Хотя бы прозвище, раз оно у них тут вместо имени!» Августинчик неожиданно подошёл к Страшиле и тронул его за рукав. «Сядь уж, мышонок, тебе небезопасно уходить отсюда в одиночку, — безнадёжно подумала я. — Сейчас идиоты-взрослые разберутся, и мы тебя проводим». Однако я, как выяснилось, ошиблась насчёт намерений Августинчика — а вот мой боец всё сразу понял и посмотрел на него с явной благодарностью. — Номер 50373 может представить свидетельство, но только письменное, — сообщил Страшила. — Почему только письменное? — не понял бритоголовый. — Потому что номер 50373, к сожалению, не наделён даром речи, — объяснил Страшила. Он сказал это абсолютно буднично и непринуждённо, как если бы сообщал, что у Августинчика зелёные глаза. А вот бритоголовый неловко отвёл взгляд, а потом, напротив, цепко и пристально оглядел всех четверых. Августинчик стоял ко мне в профиль, и я видела, что он смотрит на двух скотов за дверью с настороженностью и неприязнью. И бритоголовый это видел; и по-моему, у него эти бандитские рожи тоже не вызвали доверия. Он отодвинул Балагу плечом и зашёл в комнату; второй монах, как будто опасаясь, что мы закроемся изнутри, взялся за дверную коробку, чтобы дверь нельзя было захлопнуть. «Сейчас ведь снова прищемят пальцы тебе, дураку! — подумала я злобно. — Мало тебе, что ли, было, с одного раза не понял? Ну, вольному воля!» — А он тебе кто? — уточнил бритоголовый у Страшилы пониженным голосом, кивнув в сторону Августинчика. — Брат, что ли? — У нас с ним просто договорённость, — ответил Страшила так же тихо и пояснил в ответ на красноречивое выражение лица бритоголового: — Планирую добиваться, чтобы ему позволили воспроизвести отрывок при комиссии в письменной форме. Бритоголовый не сразу понял; а поняв, посерьёзнел и пожал моему бойцу руку. — Вообще свидетельство двух воинов перевешивает свидетельство воина и несовершеннолетнего, но сейчас что-нибудь придумаем, — сказал он, заговорщицки оглядевшись. Тут вдруг форточка витражного окна раскрылась шире, и сильный порыв ветра захлопнул дверь. Страшила рефлекторно отпрянул, потянув за собой Августинчика, а из коридора раздался новый душераздирающий вопль, ещё громче первого. Где-то с грохотом распахнули дверь, и незнакомый бас выдал злобную матерную тираду, интересуясь, с каких это пор допросы с пристрастием стали практиковать на наземных этажах монастыря, мешая дневному сну утомлённых бойцов. — То ли это подстроил тролль, то ли просто потянуло сквозняком… — пробормотала я беззвучно, ошалело глядя на створку окна. Страшила осторожно приоткрыл дверь. Несчастный монах прыгал, судорожно сжимая левой рукой вконец посиневшие пальцы правой. Балага обалдело смотрел на него. Бритоголовый кашлял, тщетно пытаясь скрыть хохот. — Всё с вами понятно, — сказал он кротко. — Шагайте отсюда, и чтоб я вас здесь больше не видел! Мой номер 18035, — обернулся он к Страшиле, — запиши где-нибудь: если жалобу вдруг накатают, то не стесняйся. «Дай тебе бог доброго здоровья», — подумала я с умилением. Мой легкомысленный боец не стал ничего записывать, но я, исповедовавшая принцип «Не имей сто монет в облигациях, а имей сто друзей в организациях», трижды повторила номер про себя. И для верности даже представила, где именно располагается комната бритоголового в монастыре: восьмёрка — значит, изначально это была единица, правая клешня. Страшила запер дверь на ключ, прислонился к ней спиной и вдруг залился таким заразительным смехом, что мы не могли не присоединиться к нему; и по тому, как странно смеялся Августинчик, я поняла, что он действительно немой, а не шпион от ордена, морочащий нам голову. Я сама смеялась почти на ультразвуке, чтобы мой голос не было слышно в общем веселье. Время от времени мой боец тряс рукой, издевательски изображая прищемлённые пальцы: выглядело это очень забавно, и я чувствовала себя какой-то психопаткой из-за того, что мне не было жаль этого монаха. — Спасибо, что поддержал, — сказал Страшила, отсмеявшись, — а то бы эти сволочи меня знатно подставили. Пойдём, провожу тебя на всякий случай, вдруг они тут рядом бродят. Я посмотрела им вслед. Вот же дурацкая система здесь! Что, если вас двое утырков, любое ваше, даже самое абсурдное свидетельство, перевесит слово одного человека? Как бы мои давешние опасения насчёт планов этих парней представить наш бой как вышедшую из-под контроля тренировку в случае повреждения их мечей не оказались ближе к действительности, чем я предполагала… Но конкретно сейчас моё вмешательство уж точно было бы неуместно. Прищемленные пальцы — не сломанный меч; что бы нам сделали, даже если допустить, что им бы поверили? Сжечь за такое не сожгут, отправить на лимес — так мой идейный боец только того и хочет по младости лет. Вроде как он упоминал ещё публичное порицание как возможный вариант — но уж просто смешно всерьёз бояться сотрясания воздуха. Хотя… может, это всё же и действенно благодаря идейности воинов-монахов, их стремлению к коллективности и количеству мусора у них в голове (вроде чести, доброго имени и прочего). Я решила спросить насчёт этого у Страшилы, когда он вернётся, но он разрушил мои планы своим счастливым, даже словно бы светящимся лицом: мне было неловко выводить его мысли в другую тональность. — Правда, что ли, мы сможем спасти столько народа? — спросил он, с восторгом уставившись на меня ясными, какими-то лучащимися глазами. Мне очень не хотелось охлаждать его радость… — Боец, ну ты заранее-то особо не ликуй. Я же тебе говорю: держу пари, кому-то такая идея уже приходила в голову, но этому человеку было неохота за неё биться. Учти, что тебе, может статься, придётся несладко. У вас, я так понимаю, крепко держатся за традиции. — Да это неважно, — отмахнулся Страшила. — Главное, что есть, от чего отталкиваться! Он заметался по комнате, и глаза у него так и горели. — Боец, а тебе ведь тоже кажется, что парню этому не тринадцать лет? — Ну… вообще кажется, — признал Страшила, — но я могу ошибаться. Кому это надо: приписывать ему лишний возраст? «Может, и надо кое-кому», — подумала я мрачно. — Если бы, допустим, его у вас зарегистрировали как десятилетнего, то пришлось бы кормить, обувать и одевать его лишние три года, — неохотно объяснила я. — А так и ему мучиться ожиданием меньше, и республика экономит. И пожаловаться он не смог бы, если бы ему вместе с проставлением номера выжгли пару лишних палочек. Не морщись, боец! Я-то ведь не скрываю, что у нас чиновники способны, скажем, сознательно тянуть с постановкой на учёт взрослых сирот, чтобы не предоставлять им по достижении совершеннолетия квартиру, как того требует закон. Страшила помолчал. — Дина, я не знаю, что тебе на это ответить. — Но чисто теоретически это возможно? — Возможно, — очень тихо подтвердил мой боец. — Ну может, оно и к лучшему, — объявила я, подумав. — Так больше шансов, что никто не выберет твой номер раньше него. — Да не выберет, — махнул рукой Страшила и снова как будто засветился изнутри. — Что ж, боец, тогда прямо сейчас сочиняй рапорт, — велела я, пока он не растерял энтузиазма. Страшила вытащил доску, бумагу и мелок и опустился на матрац так, чтобы я видела, что он пишет. — Да ты шапку не заполняй пока, это ж черновик, — остановила я его. — Давай сначала придумаем, что напишем по сути. Только по-русски пиши. — Какую шапку? — Я про типовой шаблонный кусок в правом верхнем углу. Не трать на него время, мы пока сочиняем основной текст. Будь осторожен, выбирая слово: им осчастливить можно иль убить. Это будет вариант с квадратными скобками: в них фиксируют разногласия между дипломатами. — Какие ещё разногласия? — отмахнулся Страшила. И он быстро нацарапал посередине: «Прошу позволить номеру 50373 сдать устную часть экзамена в письменной форме по причине того, что он лишён дара речи». — Мне кажется, выражение «лишён дара речи» — скорее художественное, — забрюзжала я. — Можем написать: «нем с рождения»… хотя это надо уточнить у Августинчика, с рождения или нет. Вдруг его вообще можно вылечить, как Саню из «Двух капитанов»? Ладно, пока оставь так. Но просто это немного странно: с какой стати тебе вдруг загорелось защищать права какого-то пацана? Может, обосновать тем, что он в будущем планирует указать тебя как куратора? Хотя это опасно, если у нас всё-таки ничего не получится… — Да всё получится, — объявил Страшила уверенно, и мне стало неловко, что я говорю ему под руку и сбиваю настрой. — Правильно мыслишь, боец. Погоди, тут получается, что мы хотим сделать исключение для отдельно взятого кандидата, а нам надо поменять сам принцип! Давай напишем, абстрагировавшись от конкретной ситуации: будем критиковать явление как таковое. — Кстати, да, Августина лучше пока не упоминать, — сказал Страшила и резко зачеркнул двумя линиями то, что написал. — Как сформулировать-то? — Сейчас набрейнштормим. Мы с моим бойцом немного поцапались, потому что я хотела сразу организовать дорожную карту с подробным описанием, а он убеждал, что его всё равно вызовут для пояснений, что бы он ни написал, так что незачем зря утруждаться. Поскольку мелок мог держать только Страшила, он в итоге победил. Зато я подбавила канцелярита для пущей весомости. «Я, номер 60412, предлагаю изменить формат устной части экзамена для лиц, лишённых дара речи, а именно: сдавать её в письменном виде путём написания заранее выученного отрывка в присутствии комиссии, возможно, с расстановкой ударений». «Лепота», — с нежностью подумала я, любуясь этими чудовищными падежными цепями. Таинства бюрократии надо блюсти! Страшила переписал наш шедевр набело с шапкой и завизировал подписью и отпечатком. — Теперь неси, — напутствовала его я, — пускай регистрируют, буду держать за тебя кулачки. То бишь буду за тебя болеть. То бишь волноваться. И можешь сразу заглянуть в столовую, уже время. Мой боец умчался, а я задумалась. Вот не верилось мне, что такое простое решение не было найдено хоть кем-то до меня. Это же самое логичное: если нельзя рассказать наизусть в устной форме, то надо воспроизвести по памяти в письменной. Впрочем, мне и на Земле попадались возмутительные явления, которые явно были нелогичны. Скажем, когда я изучала экспортный контроль, меня удивило, что классификационный код по товарной номенклатуре внешэкономдеятельности Таможенного Союза может совпасть, скажем, у бронежилета и какого-нибудь предмета женской одежды. При том, что код десятизначный! Ну и ладно: пусть кто-то пробовал и не преуспел, а мы преуспеем. Если не выйдет по прошению, развернём целую кампанию по защите прав немых. Мне представились ламинированные буклеты с портретом Августинчика и огромной надписью: «Сохрани ему жизнь». А потом я задумалась над историей, которую рассказали те монахи. Кто-то забрался ночью в комнату: интересно девки пляшут… Тут и замок-то хлипкий, никаких задвижек изнутри не положено: ну правильно, а то кто запрётся и вскроется, а потом дверь ломай. Если кто сюда пожалует ночью, пока Страшила спит, я уж его разбужу звоном; бритоголовые-то вначале всё равно по регламенту должны стучаться. А вот если кто прокрадётся, пока мой боец ходит в столовую? Конечно, если киллер решит застать его врасплох и затаиться в шкафу или в душевой, то я его ох как огорчу… Но лучше придумать, как именно удачнее поступить, чтобы не утратить эффект неожиданности; ведь если киллер будет молоденький, с чувствительными ушками, то услышит, как я предупреждаю о нём прямым текстом, так что не удастся взять его «тёпленьким». Когда Страшила вернулся, я поделилась своими наполеоновскими планами по курощению и низвожению киллера, буде он решит посетить наше скромное жилище, и предложила придумать на такой случай кодовую фразу, чтобы по ней сразу стало понятно, что что-то не так. — Над всей республикой безоблачное небо, — весело предложил мой боец. — Это я вряд ли забуду. — Отлично, — одобрила я. — А потом прибавлю, сколько именно часов оно уже безоблачное: это будет указывать на местонахождение «гостя». Страшила с готовностью кивнул. Я сама приучила его ориентироваться по воображаемому циферблату: он говорил, что это похоже на окружности в лабиринте, с помощью которых учатся правильно двигаться при фехтовании. Так что мне было даже сложнее, чем ему, потому что приходилось помнить, что у них тут расположение цифр на циферблате сильно отличается от нашего. Я вспомнила мои нормальные наручные часы — а потом коллекцию батиных «командирских» — и у меня вдруг заломило душу от пронзительной тоски по дому, по Земле, по России, по нашему старому НИИ с одуванчиками на плацу. Господи! как же мне захотелось вернуться туда хотя бы на минутку! Воистину Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас не может без неё обойтись… Я всегда чувствовала, что не смогу даже постоянно жить за рубежом, и это не лечилось пониманием того, что государственные границы проводят люди, и они фактически существуют только в их сознании: ибо Родина — это твои соотечественники, те самые, с которыми ваше «общее детство прошло на одних букварях, оттого никому ничего объяснять и не надо». Как мне не хватало этого понимания с полуслова, с полувзгляда, этого иррационального ощущения общности менталитетов, которое позволило бы хоть немного отдохнуть моей душе, не знающей сна… Да что греха таить — сейчас я скучала и по чёртовым берёзкам, хоть и высмеивала всю жизнь эту мантру: «Отчего так в России берёзы шумят». Прав Расторгуев, они словно бы сами поют шёпотом, и ты всё понимаешь в их шуме! А здесь никто не знает песен, здесь вообще не звучит музыка; эти чёртовы монахи даже орга́н не удосужились придумать! Читая опусы эмигрантов о том, как они скучают по Родине, я никогда не могла понять: отчего, если они так тосковали, не уехали куда-нибудь в Сибирь, не занялись там честным трудом под новым именем? Сибирь — огромное пространство, найти в то время человека, который бы сказал, что его документы сгорели, и захотел бы жить под другим именем, было бы попросту нереально. Какой-нибудь Константин Жуков мог бы поселиться в условном Зелёном Доле, и никто никогда бы его не нашёл. Чай, не Лихтенштейн; до сих пор разные Агафьи Лыковы выходят из лесов, а сколько их ещё не вышло… Весь вопрос в том, умеет ли и готов ли человек работать. Понятно, что товарищи эмигранты тосковали не столько по «степей холодному молчанью, лесов безбрежных колыханью, разливам рек, подобным морям», сколько по разрушенному жизненному укладу: страны, в которой они родились, больше не существовало, им некуда было возвращаться. Так что, наверное, не было разницы, где по ней тосковать: в Харбине или в Хабаровске. Но поддерживать крестовый поход против своей страны, как всякие там Владимиры Кирилловичи, уж точно скотство! — Чего молчишь? — спросил Страшила. — Домой захотелось, — ответила я с грустным звоном. — Не будь тут у вас такой трэш, давно б уже затребовала переломить меня с расчётом вернуться обратно. Но польза, которую я могу принести здесь, несоизмеримо больше того, что я могла бы сделать на родной планете; воистину нет пророка в своём отечестве… Вот организую тут у вас парадиз и со спокойной душой репатриируюсь. Знаешь, у Есенина есть строки: «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» — я скажу: «Не надо рая, дайте Родину мою». С другой стороны, Есенин-то, вопреки этим красивым словам, повесился, кинул Родину-Русь. — Да ты в принципе против того-то рая, — хмыкнул Страшила. — Да в тот, библейско-классический, меня и не пустят, потому что я сразу ринусь искать дерево жизни и выносить яблочки через проходную под одеждой! — засмеялась я. — В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок: жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб… Вообще, боец, я не могу представить рай, вот серьёзно. Что ж это должно быть за место, чтобы я была им довольна? Булгаков вон тоже не мог: почитать финал его «Мастера и Маргариты», так хочется застрелиться от безысходности. Либо по лунной дорожке в никуда, либо в убогий покой: притом никого не смущает, что для того чтобы в этом покое было хорошо, должен наличествовать безымянный старый слуга. А если надоест гулять под вишнями и писать гусиным пером, этого слугу можно и в доме запереть, как Фирса у Чехова… Да и вообще от описания рая где бы то ни было меня воротило. Взять хоть ту же убогую Нарнию: непременно надо над кем-то царствовать, развлекаться охотой на зверушек — а после апокалипсиса-то началось то же самое. Разве что у Толкина нормально получилось, хоть там и сплошная деградация рая: от Столпов к Древам, а затем к Светилам. Да и не просто так в России Мелькору-Морготу клеят нимб Христа: потому что если кого-то выкинули из мира во мрак, пусть и за дело, тот, кто выкидывал, ничем не лучше. — И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых… — задумчиво процитировала я. — Знаешь, боец, ведь по факту моя Родина всегда со мной: в знаниях, в воспоминаниях, в самом моём Weltanschauung. Я словно бы ношу её в кармане, и она мне всякий раз помогает. Например, если как следует изучал историю, то что бы с тобой ни случилось, тебя это не удивит: такое уже было. И когда чего-то боишься, вспоминаешь, как другим людям тоже было страшно, а они всё-таки делали, что должны были; и это помогает тебе проводить рефрейминг. И тебе стыдно их подвести. Особенно когда ты нечаянно становишься их представителем на другой планете. — Да я иногда думаю, что ты вообще ничего не боишься, — хмыкнул Страшила. — А иногда — что собственной тени. — Не тот смел, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх сумел преодолеть, — наставительно сказала я. — Всё у нас в голове. Я много чего боюсь, но если дать мне время, обычно справляюсь рефреймингом, меняя своё отношение к происходящему. Хочешь, научу? Вот чего ты действительно боишься, так что прямо аащащ? — Аащащ? — фыркнул Страшила. — Дай подумать… Хм… Я могу тебе сказать, только не знаю, стоит ли. В первое мгновение я обиделась до глубины души, но потом передумала обижаться. — Да, боец, ты полностью прав. С рефреймингом-то ещё бабушка надвое сказала, а такую информацию лучше никому не доверять. Тем более, как выражается ваш Щука, особам женского пола. Это я не к тому, что женщины коварнее, просто нас часто недооценивают. Я вот ещё в шестилетнем возрасте выуживала у батиных товарищей информацию об их воинских частях. Они этого, может, уже и не помнят, а я помню. Они в большинстве от природы туповатые, плюс даже умеренный приём алкоголя плохо влияет на мозг. Но сколько же у них было самомнения; один выбрал в качестве псевдонима для своей электронной почты сочетание «Алекс Юстас». Страшила, растерянно смотревший на меня, всё же решился: — Ладно, слушай… — Не надо! — отрезала я. — Почём я знаю, как там всё сложится. Это даже не вопрос доверия. Просто бывают ситуации, когда действительно лучше не знать. — Смотри, чтобы ты кому-нибудь рассказала, тебе нужно с кем-то заговорить — а в этом случае мне уже будет всё равно, — заметил Страшила с юмором. — Нет, боец, — припечатала я. — Повторюсь, жизнь сложна и непредсказуема. Меньше знаешь, крепче спишь. Когда курфюрст Саксонии распорядился спрятать Мартина Лютера от Папы, то попросил не сообщать ему, где именно, как раз чтобы иметь возможность чистосердечно отвечать, что он не в курсе его местонахождения. Если меня вдруг спросят, мне хотелось бы иметь возможность твёрдо сказать, что я не в курсе. И даже не спорь.