Поющий меч Покрова

Накануне Страшила решил лечь спать раньше обычного — с расчётом на то, что ночью нас могут позвать защищать идею инклюзии, а такие дела лучше вершить на свежую голову. Но никто не пришёл. После занятий в лабиринте и завтрака Страшила снова улёгся на матрац и стал ждать, когда явятся бритоголовые вызывать его к магистру или к кому-то из его заместителей. Я тоже несколько минут смотрела на дверь, но потом это высокоинтеллектуальное занятие мне надоело. — Боец, а расскажи что-нибудь интересненькое. А то всё я да я. — Ну, что интересненькое… — немного растерялся он. — Что-нибудь смешное. Страшила напряжённо думал две минуты и наконец виновато пожал надплечьями. — Тогда придумай анекдот, — приказала я. — Никаких «не умею»; ты даже не пытался. Ну, боец, чего ты стал такой серьёзный? Волнуешься, что ли? — И волнуюсь тоже, — неожиданно для меня признал Страшила с улыбкой. — А ты не волнуйся. Александр Невский как говорил: не в силе бог, а в правде! По крайней мере, если верить повести о житии и о храбрости сего благоверного и великого князя. За нами, прости за банальность, правда, и её надо защищать. А злу надо противиться, что бы там кто ни баял. Вот сжигать немых в честь их совершеннолетия — зло? Зло. И что нам, не противиться этому злу, что ли? чёрта с два! Будем противиться! Ты про Александра Невского-то не забыл? «В Переславль-Залесский, где он родился, так и не съездила, — подумала я с меланхолией. — Ну, может, ещё съезжу. А то-то были бы рады все эти ценители сатьяграхи, если бы он не противился злу в виде угроз государственности со стороны того же Ливонского ордена! Невесело, конечно, когда думаешь, сколько они там голов пораскраивали, сколько людей домой не вернулось, но что делать-то? Александру Невскому, если разобраться, вообще было легко. Всё расчерчено — свои и чужие; чужих, которые слабее, надо бить, с чужими, которые сильнее, надо сотрудничать. Он, небось, и мысли не допускал, что может быть так, что все — свои, что все — люди, вне зависимости от нации, расы, религии». — Знаешь, если ты не возражаешь, я тебе сейчас расскажу про Сахарова. Страшила не возражал, и я завела примерно двухчасовую лекцию. И вот вроде всё нормально было, и мы оба успокоились… Но в дверь постучали, и непроизнесённые слова, фигурально выражаясь, замёрзли у меня на несуществующем языке. Я подумала, что за дверью — бритоголовые, и, хотя я знала прекрасно, что именно их-то мы и ждём, что боец как раз для того и сочинял вчера свой рапорт, мне как-то сразу стало не по себе. — Дина, ты только не волнуйся, — распорядился Страшила, затягивая ремень. — А кто тебе сказал, что я?.. — проквакала я, и, разумеется, дрожащий голос моментально меня выдал. — Блин, одно меня успокаивает: что от моего волнения ничего не зависит. Ты, главное, сам не волнуйся. «Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок», — мрачно процитировала я про себя, глядя, как Страшила идёт к двери. Но за дверью, слава Ктулху, были не бритоголовые, а всего лишь наш немой воробушек Августинчик. И по тому, как Страшила вздрогнул от неожиданности, я поняла, что у него нервы тоже на пределе. «Ой, спасибо тебе, пацан! — подумала я с искренним умилением. — Сейчас хотя бы ты нас отвлечёшь!» Августинчик, судя по всему, волновался ещё больше нас, вместе взятых. Впрочем, в каком-то смысле он находился в более выгодном положении, потому что мог не задавать Страшиле свой вопрос вслух, борясь с дрожью в голосе, а всего лишь протянуть ему лист бумаги — что он и сделал. — Нет, не помешал, — мой боец запер за ним дверь. — Смотри, я вчера отнёс в канцелярию одно важное прошение, так что сейчас сюда могут прийти из службы охраны. А могут и не прийти. Если придут, ты не волнуйся, окей? «Эй, это моё слово!» — возмутилась я. — Чего ты хотел? Августинчик, как фокусник, повернул лист бумаги в руках у Страшилы другой стороной. — Хм… А кто у тебя был отец? Августинчик быстро нацарапал ответ. — Ясно. То есть фехтовать ты вообще не умеешь, — Страшила потёр висок. — Но смотри, там же в лабиринте всегда есть преподаватели. А из меня учитель… «Блин, сокол мой, чего ты тормозишь, — возмутилась я мысленно. — Значит, плохие там преподаватели! Или они к немым неадекватно относятся! Ребёнок к тебе за помощью пришёл, а ты решил устроить минутку самокритики!» Страшила быстро массировал висок. Голова у него, что ли, болит? — Смотри, я сейчас не могу пойти с тобой в лабиринт, мне надо быть в комнате, но теория без практики — это пустая трата времени, факт, по себе помню, а тренировочные мечи внизу… — На моей памяти Страшила впервые брал такой темп речи, и я уставилась на него с искренним интересом. — Тебе с каким номером рекомендовали тренироваться? С каким номером меча, ну? — Августинчик молча пожал надплечьями, и мой боец окончательно вышел из себя. — Что у нас в ордене вообще происходит? Руку вытяни! — Августинчик резко отшатнулся, и Страшила, растерянно взглянув на него, сразу сменил тон. — Дух святой, да вытяни, не бойся. Всё. Сиди здесь и жди меня. Ничего не трогать, никуда не уходить. Если начнут в дверь стучать — забей. И он умчался. «Окей, забей, — ворчала я мысленно, — нахватался… Бедный ребёнок: вот на него-то и впрямь забили. Всё-таки дрянной тут народец». Августинчик, как и было велено, послушно сидел на матраце: ничего не трогал, никуда не уходил. «Не ведут себя так нормальные дети, — продолжала ворчать я про себя. — Как Петрушка какой-то платоновский — и даже хуже. Ребёнок должен прыгать, бегать, носиться сатанёнком по комнате. Ну, в крайнем случае, если у него гипоактивность, хотя бы нормально сидеть, разленившись и наслаждаясь бездействием. А этот сидит, как монашек, словно бы… кандалы сосёт голубыми руками». Августинчик поднял голову и посмотрел на меня. Я попыталась понять, о чём он может думать. Вот лежит в держателе тяжёлый двуручный меч, да? Что бы я сама сделала на его месте в этом возрасте? Я вспомнила, как, когда мне было лет восемь, отцу случайно пришлось срочно уйти из комнаты — кажется, его зачем-то позвала мама. И он оставил верхнюю дверцу сейфа прикрытой, но не запертой. Я знала, что там должно лежать его наградное оружие, и соблазн был так велик, что я подтащила стул, забралась на него и открыла дверцу: она чуть слышно скрипнула, и сердце у меня, конечно, сразу же ушло в пятки: мне показалось, что этот скрип услышали все в доме. Пистолета внутри, к счастью, не оказалось, только бумаги, которые меня, понятно, не заинтересовали. Я прикрыла дверцу, оперативно спустилась вниз, предусмотрительно отодвинула стул, так что батя, вернувшись, застал меня на диване баюкающей медвежонка. Диночка ни при чём, ребёнок играет… Августинчик опустил голову и сидел, не шевелясь. «Ну что ты так сутулишься, — мысленно простонала я, — смотреть же невыносимо!» Выпрямился он, только когда в замке со скрипом провернулся ключ. — Никто не стучал, не заходил? — весело спросил Страшила. — Ну и отлично. Ты меч ведь уже в руках держал? Августинчик коротко мотнул головой. — Ну как это нет? У вас по программе должны быть физические упражнения. Обязательные для посещения, до четырнадцати лет. Не знаю, как это случилось, но я не выдержала и чуть слышно зазвенела. Я не могла смотреть, как взрослый парень допрашивает ребёнка, почему это другие взрослые парни забили на свои прямые обязанности и не сообщили ему, что в ордене, видите ли, есть обязательные для посещения физические упражнения. Страшила обернулся и сердито качнул головой, намекая на то, что я веду себя как минимум неосмотрительно. Потом всё-таки вытащил меня из держателя и прижал к виску: видимо, понял, что иначе я не уймусь, и решил не рисковать. — Что ты ребёнка мучаешь? — зашипела я. — Какое он отношение имеет к тому, что у них должно быть по программе? Сам не видишь, что на него все давно плюнули? И про занятия ваши он знать не знает, потому что к нему относятся, как к материалу для костра, вроде дровишек, смотрят на него, как будто он уже вены себе вскрыл! Меч принёс — так дрессируй его! Или отжиматься научи, что ли! Зачем вопросы дурацкие задаёшь? Страшила отвёл меня от виска, положил в держатель и деловито сделал в мою сторону ладонью характерный жест «всё путём»; буддист назвал бы подобное положение рук — «абхая-мудра». — Имей в виду, я учить не умею, — предупредил он Августинчика. «Чего тут уметь-то? — ехидно подумала я, наблюдая, как Страшила в качестве вступления объясняет, где у меча баланс и как определить, хороший он или нет. — Просто надо знать, о чём говоришь, и стремиться донести это до слушателя в максимально доступной форме. Известно же: если ты не можешь объяснить тему шестилетнему ребёнку, то ни черта ты в ней не разбираешься». — Фехтование есть искусство, которое изгоняет из сердца малодушие и само по себе служит источником счастья и всегда сопровождает тех, кто посвятил себя ему, — торжественно подытожил Страшила, явно кого-то цитируя. — Смотри, хватов и стоек много, но мы начнём с основного; запоминай, это несложно. Под основным подразумевалась средняя стойка. Насколько я поняла, Страшила сначала пытался просто добиться хвата, при котором правая рука свободно скользила бы по рукояти, а левая — сжимала её плотно и с акцентом на мизинце и безымянном пальце. Он даже с умным видом завернул Августинчику классическую метафору, сравнивающую рукоять меча с птичкой, которую можно задушить или выпустить, так что я потом две минуты боролась с диким хохотом: по-видимому, это инструкторское сравнение было таким же интергалактическим, как и «шапка» официального документа. Впрочем, Августинчик, по-моему, не оценил должным образом пресловутого использования средств художественной выразительности, потому что Страшиле всё время что-то не нравилось. — Нет, так не пойдёт, — сказал он, нахмурившись. — Давай по-другому. И он начал объяснять Августинчику, как конкретно надо располагать отдельные пальцы: мне мигом вспомнились весёлые уроки игры на фортепиано в музыкальной школе. Уж я могла представить, как тяжело человеку, который в первый раз в жизни держит меч, выполнить вот это гениальное «мизинец-безымянный сжимают слегка, средними пальцами не сжимать вообще, указательный-большой — без напряжения». Что-то подсказывало мне, что наши реконструкторы не усложняли себе жизнь такими деталями. И может быть, земные мечники тоже. «На кой чёрт вообще такие сложности? — не понимала я. — А я-то ещё полагала, что сложно правильно сжимать кулак, чтобы мизинец не оставался незащищённым. Да это ерунда, если сравнить с местным хватом меча!» Нет, под это, скорее всего, подводилась какая-то основа, подобная объяснениям на уроках фортепиано, что, например, когда в нотах идёт трель, то исполнитель должен стремиться к тому, чтобы его пальцы, образно говоря, отлетали от клавиш, а не, собственно, нажимать на клавиши. В противном случае там, на этой трели, ты и завязнешь из-за хватательного рефлекса. Не то чтобы я была большим специалистом по трелям и форшлагам — скорее уж по злостному игнорированию аппликатуры (бедная преподавательница уверяла, что в первый раз видит человека, настолько варварски обращающегося с тем, какую ноту каким пальцем брать). Я полюбила играть на пианино (и поняла наконец, что в этом находят), только когда мне довелось поиграть на инструменте, с которого была снята передняя панель. В том, как прикосновение подушечки пальца к клавише звонко отправляло молоточек к струне, в поднятии демпферов педалью, в резонирующей мелодичной дрожи инструмента чувствовалась самая настоящая магия. К сожалению, как раз после того моего озарения мы съехали из служебной квартиры, где стояло пианино, а покупать его в новое временное жильё было бы глупо. В синтезаторах же не чувствовалось ни грамма той магии клавиш, струн и молоточков. Я скептически слушала наставления Страшилы; на мой дилетантский взгляд, тяжёлой обоюдоострой стальной чушкой можно было просто проломить человеку голову без всяких хватов, предполагающих свободные скольжения правой руки по рукояти и прочую ерунду. С другой стороны, против лома нет приёма, только если нет другого лома. А если он есть, то, наверное, хват начинает иметь значение. — Перецепил руки — повторил. Правша, левша — неважно. Локти сильнее согни. Да чего ты волнуешься? — Страшила, как дирижёр, взмахнул руками. — Вдох-выдох, успокойся, меч тебе не враг, а друг. Он тебе хочет помочь, не бойся его. Локти. Локти, м-мать! Может, тебе меч кажется тяжёлым? Нет? А что ты руки так напрягаешь? — мой боец глянул на меня и улыбнулся, чуть качнув головой. «Хорошо, что меня нашёл именно Страшила, — подумала я, с умилением глядя на них. — Как представлю, что это оказался бы какой-нибудь Земляника: да я бы сдала его магистру ещё до инициации. Или даже осталась бы в лесу, лучше уж ржаветь среди деревьев. Впрочем, нет, ржаветь я не согласна, так что всё же сдала бы магистру. Вахаха!» — Я тебя сейчас заставлю отжиматься, — пообещал Страшила. — Тогда ты поймёшь, где уместно так напрягать руки. У тебя хват сделается закрепощённым, потом уже не переучишься! Ну, моль небесная, ты меня боишься, что ли? Он сел на матрац и посмотрел в открытое окно. — Давай принимай стойку, — велел Страшила, не оборачиваясь. — Пока ты сам этого не захочешь, никто ничего сделать не сможет. Августинчик честно постарался. Это даже я заметила. Мой боец медленно повернулся и окинул его взглядом. — Средние пальцы не надо сжимать, — напомнил он. — А вообще умница. Перецепляй руки. Августинчик перецепил. — А ноги поменять не нужно, да? — осведомился Страшила. — А сутулость убрать? Тебе спина мешает правильно ставить руки. Поэтому ты и не можешь верно держать локти. Стой вот так, не шевелись. Он встал и подошёл к Августинчику. — Надплечья разверни, ты же не сапожник… — Мне показалось, что Страшила нажал на какой-то позвонок на спине, и у Августинчика, по-моему, даже дёрнулись ключицы от того, насколько резко он выпрямился. — Скажи честно, ты ведь себя не чувствуешь воином? Меня взбесило упоминание сапожников. Что плохого в этой профессии?! Отличная, полезная, необходимая миру. — Скажи, — со вздохом произнёс Страшила, — ты зачем сюда пришёл? Чтобы нахвататься по верхушкам, как махать рукоятью с острым лезвием, и потом отправиться мстить кому-то, что ли? Так ты не справишься вообще ни с кем, и даже не из-за того, что не умеешь сражаться, а потому что с таким настроем этому невозможно научиться. Необязательно сохранять во время боя спокойствие, но если зациклиться на себе, то считай, что ты проиграл. Фокусироваться надо не на себе, а на мече, на своих движениях, на противнике — и тогда всё получается естественно. А ты сейчас сжимаешься в такой эгоцентричный комок — поэтому и не можешь распрямить спину. Я слушала с умилением. Особенно мне понравилось про «эгоцентричный комок». Августинчик выпрямился. — Теперь руки напрягаешь сильно, — грустно заметил Страшила. — И меч сжимаешь с напряжением. Слушай, я не умею учить. Вот правда. Ты же сам видишь. Августинчик упрямо воззрился на него. Я чуть не зазвенела. — Окей, — произнёс Страшила спокойно. — Давай по-другому. Перецепи руки. Теперь убирай с рук напряжение. Целенаправленно. Убирай, я сказал! Вот сейчас стой так и дыши. И думай о том, что меч, который у тебя в руках, тебе доверился. Он верит, что ты его в бою не подведёшь. И что больно ему не сделаешь своим хватом. А о чём думаешь ты? О себе. О том, что тебя, несчастного, обидели. О том, что надо бы на мече выместить свою злость. Верно? Я с невольным ехидством вспомнила про себя, как Страшила вёл себя в день нашего с ним знакомства. Как он, скажем, использовал не по назначению еловую веточку… Ну да ладно, его ж сразу загрызла совесть. Бритоголовые всё не появлялись, да мы о них как-то уже и забыли. — Лучше, но меча ты по-прежнему не чувствуешь, — заметил Страшила и задумчиво потёр висок. — Ну как это объяснить… Ты сосредотачиваешься на том, чтобы расслабиться. А надо сосредоточиться на оружии, а не на себе, и напряжённость уйдёт сама. О мече думай, говорю! Ему тоже страшно. Потому что ему, а не тебе, встречаться с лезвием противника. А ты должен сделать так, чтобы меч успокоился. Передать ему свой настрой. Потому что меч чувствует любое твоё напряжение. Ты сейчас его подставляешь, понимаешь? Я бы с удовольствием поехидствовала над культурой фехтования, в парадигме которой меч воспринимался как живой, если бы сам факт того, что я могу ехидствовать, не сводил повод ехидствовать к нулю. К тому же оставалась вероятность, что Страшила говорил это от себя, хотя в этом я сомневалась. Возможно, я недооценивала моего бравого воина, но он не казался мне человеком, способным развить такую стройную умилительную концепцию. — Руки перецепи, — сказал Страшила хмуро. — Нет, не чувствуешь ты ни черта. Потому что не хочешь почувствовать. Ты… сосредоточенность на себе боишься потерять, как будто это что-то дорогое. «Ты так говоришь, как будто это что-то плохое, — прокомментировала я про себя. — Сосредоточенность на себе — это же круто! Скажем, я, когда размышляю ночью, целиком погружаюсь в собственные мысли, и меня это не особенно тяготит. Да если б не моя сосредоточенность на себе, драгоценной, я бы на третью ночь сошла с ума от скуки!» — Ну снова, — с досадой проворчал Страшила. — Как мне тебе объяснить… Смотри. Ты стоишь вот так, — и он показал, как именно стоит Августинчик, вытянув руки с воображаемым мечом. — Стоишь и готовишься шарахнуться в сторону от любой мелочи. Вот так. А надо так. — Я едва не мурлыкнула вслух и искренне позавидовала его осанке. — Видишь? И сразу двигаешься плавно и гибко, потому что иначе просто не получается. — Тут я чуть не зазвенела от восторга, потому что Страшила, демонстрируя, насколько гибко может двигаться, сделал изумительнейший глайд: выпендривался, конечно, но от этого движение не перестало быть красивым. — Думай только о мече и о движении. Перецепляй руки. «Хороший из него выйдет отец, — с умилением подумала я, глядя на Страшилу. — Как бы его с кем-нибудь познакомить, он же не ходит по факту никуда… Конечно, если мы кого-то закадрим, то мне будет доставаться меньше внимания; невесело валяться в держателе мёртвым куском металла с печатью на устах и смотреть, как вокруг веселятся другие. Ну ладно, придумаю что-нибудь. Выступлю в роли злой золовки, организую для кандидаток тесты и испытания: выберу самую молчаливую и скромную, чтобы можно было безбоязненно разговаривать и при ней». А интересно: ведь если женщине категорически запрещено ступать на территорию военного монастыря, если у них даже библиотека, где работают прелестные апсары, отделена от основного здания, то как же они выходят из положения, когда решают создать новую ячейку общества? Селят жён неподалёку и просто регулярно наведываются к ним? Как там у Гоголя ответили Екатерине Второй… «человеку без жинки нельзя жить: есть у нас немало таких, которые имеют жён, только не живут с ними на Сечи». Страшила ещё немного помучил Августинчика, причём я так и не поняла до конца, сумел ли он донести до своего ученика понимание происходящего или нет. Когда мне казалось, что всё прекрасно, мой боец скучным голосом произносил что-то вроде «пальцы» или «баланс». Короче, дальше этой стойки они так и не продвинулись. — Ладно, хватит, иди в столовую. Меч оставь здесь, я его записал на себя. Августинчик нацарапал что-то на листе. — Нет, я в столовую лучше пока не пойду. Кто их знает, архангелов наших, когда им в голову взбредёт появиться, а вопрос ответственный. Ч-чёрт, с голоду тут подохнешь с прошениями этими… — проворчал Страшила беззлобно и с улыбкой посмотрел на меня. Августинчик ещё что-то нацарапал. — Да пока не за что благодарить. Думай тогда о том, что я объяснял. Страшила закрыл за ним дверь, немного помолчал, а потом протяжно выматерился. — Ты шикарен, — искренне сказала я шёпотом. — Вот даже не думала, что ты настолько хороший учитель. И психолог. И что ты так относишься к мечу. — Ну, хоть что-нибудь получилось, по-твоему? — без особой надежды спросил Страшила. — По-моему, ещё как получилось, — заверила я. — А по-твоему, нет? — По мне, вообще ничего не получилось! Да и не могло. Я же никогда никого не учил. — Всё когда-то бывает в первый раз, — философски заметила я. — А ты просто прибедняешься и напрашиваешься на комплимент. — Ты заметила, что он лучше работает, когда крикнешь? — хмуро поинтересовался Страшила. — И что мне теперь, через крик его учить? — Ну, ему сложно с непривычки. Особенно когда левая рука впереди. — Угу, — кивнул Страшила, подумав. — Ты думаешь, что в тринадцать подростка поздно учить владеть мечом обеими руками одинаково. Я, честно говоря, не додумалась именно до такой формулировки, поэтому отозвалась уклончиво: — Не знаю, тебе виднее. Ты же всё-таки специалист. — Дина, у меня подобных проблем никогда не было. Я думал, ему просто придётся ставить пальцы или корректировать хват. Ну, это не с первого раза приходит, чтобы мышцы и не очень расслаблялись, и не очень напрягались. Но ты сама видела, как он держит руки и спину. У него и страх, и агрессия. И что с ним делать, чтобы он успокоился? — Он привыкнет, — заверила я. — Сейчас у него стресс. Ты же наверняка тоже волновался в первый раз, что вам тогда говорили? — А я помню? Это когда было-то? Я просто, когда перехватываю меч, автоматически откидываю всё лишнее. — Слушай, не терзай мозги по этому поводу, — посоветовала я. — У тебя очень хорошо получается. Продолжай в том же духе, и всё будет прекрасно. Слушай, боец, у меня к тебе есть такой… несколько странный вопрос. Не пойми меня неправильно… А это нормально, что ребёнок заходит, ну как бы в комнату к взрослому парню, да? У нас монастыри — это вообще специфическое место в этом плане… в особенности католические, — прибавила я для справедливости, потому что скандалами со священниками-педофилами славилась именно католическая церковь с её закрытыми исповедальнями, а наиболее часто эта тема муссировалась в итальянской прессе. — Я тебя понял, — отозвался Страшила. — У нас с этим поставлено так: любой ребёнок имеет право прийти с жалобой на любого монаха… если что. Хоть прямо к магистру. Но, — он потёр висок, — по нашим правилам казнят и монаха, и ребёнка. Для того чтобы не было оговоров. Ну, понятно, что многие боятся и предпочитают молчать. Но если ты готов защищаться до последнего, то к тебе просто не подойдут. Потому что эта решимость всегда чувствуется, Дина. Я бы, наверное, поспорила с тем, что там что-то чувствуется, но вдруг вспомнила, как одна моя подруга жаловалась, что её во время пробежек в парке преследуют вороны: они летели группами рядом, и подруге казалось, что они готовятся напасть. Я не понимала её страхов: возьми да сама напади на них! Во имя дружбы я даже как-то проснулась ни свет ни заря, приехала на другой конец города со своим любимым зонтом-тростью о шестнадцати спицах, и мы с подругой совершили совместную пробежку, не увидев вблизи ни одной вороны. «Ты уверена, что они тут вообще водятся?» — прохрипела я, держась за селезёнку и удивляясь, почему не плююсь кровью. «Водятся, Динчик; они, наверное, боятся, когда два человека, и не подлетают», — виновато развела руками подруга. Тогда я, бормоча про себя, что с такой дружбой и врагов не надо, пробежалась по парку сама: там, по-моему, вообще не было птиц. Подруга подбежала ко мне через десять минут, как раз когда я немного отдышалась, и показала свежеснятое видео на телефоне, как её преследуют вороны. Я с подозрением изучила характеристики видео, но не смогла дать этому феномену никакого объяснения. «Купи шокер, — просипела я. — Или вот такой зонт. Она подлетит, а ты её — р-раз! Или травмат: заодно будешь тренировать меткость по заветам Николая Второго». Однако подруга ничего из этого не купила, а вместо этого вскоре прекратила пробежки, пожаловавшись на то, что вороны «совсем озверели». — Всех бы вам казнить, — проворчала я. — А если ребёнок по возрасту просто не понимает ещё, как ему защитить свои права? — Так кураторы объясняют прямым текстом, — мрачно ответил Страшила. — К тому же это сейчас ребёнок маленький, а потом он подрастёт, примет решение, напишет жалобу, и тебя сожгут на медленном. Даже если виновного давно уже распределили из монастыря — неважно: там нет срока давности. И я считаю, это правильно. — Ну… — проблеяла я. — Ладно, с моей стороны было бы лицемерием спорить. Но убивать и ребёнка тоже — это уж вообще не пойми что! — Ты слишком хорошего мнения о детях, — хмуро отозвался Страшила, и я вспомнила Салемский процесс. — Они солгут — недорого возьмут. А невиновный жизни лишится. Думаешь, мне очень эта система нравится, хоть она и эффективна? Но ты вот можешь предложить что-то получше? — Пока нет, — проворчала я. — Надо подумать. Жалко, я в судмедэкспертизе ни бум-бум… А вы, выходит, занимаетесь сразу со стальным мечом? У вас нет каких-нибудь деревянных? — Нет. У нас считается, что надо с самого начала ощутить, что у тебя в руках оружие. Не заточенное пока, но оружие, которым можно убить. — А если убьют на тренировке?! — Ну уж прямо и убьют, — хмыкнул Страшила. — А защита на что? Конечно, могут травмировать, но это нормально: осознаёшь, что не только ты можешь убить, но и тебя. — Скажи, а ты сам придумал все эти прелести, что меч, мол, живой и надо сосредотачиваться на нём — или это в принципе ваш покровский подход? — Это, Дина, в принципе наш подход, — сказал Страшила, зевнув, — и у нас его применяют ко всем мечам, когда учат так называемому вежливому поединку, и в первую очередь, кстати, к тренировочным, когда учат ставить руки и пальцы, хотя ясно, что уж тренировочные-то — это точно просто стальные болванки. Но вообще-то я, когда говорил, думал больше о тебе, — добавил он с намёком. — М-м-мэ… — проблеяла я, немного смутившись. — А вы сразу начинаете тренироваться с двуручником? — Да. А с чем ещё? — Я не разбираюсь особо, но, может, с полуторником или одноручным мечом. — Нас одноручными учат сражаться по желанию, я немного умею. Там идея в том, что в одной руке меч, а в другой обычно кинжал — не тот, который ты видела, а такой широкий, с режущей кромкой: принесу тебе как-нибудь посмотреть, если захочешь. На самом деле никто так не сражается, просто нам дают попробовать, как это на ощупь. В бою они могут быть хороши, только если очень тесно и тяжело размахнуться. Но обычно такого не случается. Мы одноручные даже не считаем за мечи: они неудобные, инерция совершенно не такая, вообще не помогают сохранять равновесие. Мне, по крайней мере. — А я тебе помогаю сохранять равновесие? — удивилась я. — За счёт большего веса, что ли? — Понимаешь, когда ты удерживаешь двуручник, то… — Страшила задумался. — Как тебе объяснить… Вот смотри, одноручный будто бы дёргает тебя за собой по прямой, ты его плохо контролируешь. Ну представь себе, да? Вот ты двинул руку в позицию — и он по инерции потянул её за собой. Пытаешься справиться с ним одной рукой — не получается. У меня, по крайней мере, не выходит. Всегда хочется перехватить его второй рукой — так она занята кинжалом, да и взяться там попросту не за что. А у двуручника центр вращения находится как будто бы между кистями, — Страшила зашевелил пальцами, пытаясь показать, — ты ведь ведёшь его не только той рукой, которая спереди, но и второй тоже. Даже больше как раз второй, именно ею ты придаёшь ему направление. И если что, можно перехватить меч за рикассо, чтобы контролировать его ещё лучше, ещё точнее. И в то же время ты чувствуешь, что не только сам придаёшь мечу импетус своим движением, но и меч тебе, если ты ему позволяешь. Причём двуручник хотя и ведёт тебя намного сильнее одноручного — в силу большей массы, но мягче, плавнее. И он не тащит тебя предсказуемо прямо, а словно бы закручивает, давая возможность самому сориентироваться и решить, куда ты шагнёшь дальше. Словно бы помогает тебе передвинуться в новую позицию, не стоять на месте: ведь неподвижность — это смерть. — Извини, я тебя перебью, — плавно вклинилась я в речь Страшилы и завопила истошным шёпотом: — Какой ещё импетус? Я сколько раз должна повторить, что теория импетуса — неграмотная ерунда, чепуха, реникса? Импульс это, импульс и инерция, так что если бы мы были в безвоздушном пространстве без внешних приложенных сил… Я взъярилась из-за этой ерунды, просто чтобы остановить речь моего бойца и не разрыдаться от острого сострадания к нему: он с такой нежностью и благодарностью говорил про безмозглую железную болванку, которая ведёт его только в силу закона сохранения импульса… Мне стало до слёз больно за Страшилу, что у него отняли его живых любящих родителей и кинули в какую-то крысиную яму, где нельзя ходить вне комнаты без доспеха и где оружие — твой единственный друг, так что ты именно на него переносишь весь нерастраченный запас своей привязанности. Господи, да может, он и поющий меч-то себе призвал этим своим одушевляющим целомудренным отношением… — Не кричи, Дина, я помню!.. — взмолился Страшила, болезненно скривившись. — Вот и хорошо, что помнишь, а если ты ещё раз упомянешь про ваш антинаучный импетус или начнёшь лепить какую-то другую аристотелеву псевдофизику, то я введу часовой мораторий на общение с тобой. Страшила задумчиво сощурился, словно бы оценивая такую прекрасную перспективу. — Только попробуй, — угрожающе протянула я. — Потом сам не обрадуешься. Магистру жалобу напишу, что пытаешь меня молчанием! — Да не бойся, Дина, не буду, — хмыкнул Страшила. — На чём я остановился? — На импульсе, — с ударением напомнила я. — А. Да. Но при этом всегда, едва потребуется, меч передаёт тебе контроль. Естественно, если хорошо сбалансирован. Поэтому им можно вытворять разные штуки вроде твоего разрубания гусениц на живом человеке. Хотя я бы на подобное всё равно не решился. А с одноручником такого не получается. Я бы никогда не отказался от двуручника, даже если бы у меня не было тебя. — Вот ты сейчас всё так красиво расписал, что тебе впору ездить набирать рекрутов, — признала я. — Первая бы записалась! Но всё-таки повторюсь: залог успеха в комбинировании. Так что я бы на месте вашего руководства готовила специалистов и по двуручникам, и по одноручникам с этими самыми кинжалами, и по огнемётам, и по стрелам, и по чему-нибудь ещё. — По пращам, например, — съехидничал Страшила. — Разве стрела — оружие воина? — Это вопрос рекламы, золотой мой, — заверила я. — Прочитал бы ты «Белый отряд» Конан Дойля, может, и поменял бы своё мнение. И вот что-то вспомнился мне фильм «Последний самурай» с Томом Крузиком, где таких вот упёртых храбрых умников покрошили в капусту из огнестрела, потому что они сидели в изоляции, намеренно не используя новейшие изобретения военной промышленности и упиваясь тем, какие они благородные. А я тебе напоминаю, боец, что задача армии — быстро, результативно и с минимальными потерями победить противника, а не продемонстрировать ему свою храбрость. Стрелы же, без сомнения, эффективны. Не просто так вы их запрещаете под угрозой огнемётов. — Ты, значит, Дина, за эффективное оружие? — усмехнулся Страшила. — Стало быть, на самом деле ты против запрета химбио, ядерки и этих ваших дум-пуль? — Подловил, — проворчала я. — Ну ладно, скажу тебе прямо. Я за запрет, потому что все эти химбио-дум-дум могут быть в теории использованы на мне и моих близких. И в принципе на живых людях — и в силу этого я выступаю против войн вообще, не деля оружие на милосердное и не очень. Но если бы лично мне надо было вооружать армию, то я бы непременно организовала побольше всяких эффективных разнообразных приблуд. Чтобы были. Если уж мы допускаем военный путь решения вопроса, то есть скатываемся на уровень обезьяны с дубиной, нет смысла строить из себя цивилизованную обезьяну. И я тебя уверяю, что практически все военные — такие же циники. Я, кстати, думаю, что от химического оружия отказались, чисто потому что во всех армиях есть противогазы: эффективность нулевая, его разве что против гражданских использовать, но тогда станешь парией. А от биологического на нашем шарике сам же и подохнешь. Поэтому-то я и удивляюсь вашим порядкам. На месте вашего руководства я бы те же гнёзда шершней не сжигала, а запечатывала в глиняные сосуды и кидала в противника с помощью катапульт. — Это я вспомнила горшки со змеями, которые использовал Ганнибал. — Не исключаю, кстати, что когда-то так и делали — и именно поэтому у вас принято выливать заварку с остатками мёда за окно, тем самым по факту подкармливая всех этих тварей. Страшила при моём предложении организовать шершневые катапульты суеверно осенил себя покровом. — Ты, Дина, страшный человек, — сказал он с уважением, и я прямо-таки возгордилась собой. — С запретом стрел… знаешь, мы же тоже не дураки. Когда убиваешь выпущенной стрелой или даже брошенным копьём, то не чувствуешь своего противника, он где-то далеко: его убило оружие, а не ты лично. И конечно, всякому выстрелить проще, чем поднять кого-то на вилы. А мы фактически вынуждаем недовольных именно что брать вилы или там топоры — с перспективой нанизывать на остриё живое тело или раскраивать череп: и поскольку на подобное способен не каждый, то благодаря этому часть недовольных остаётся дома. И жертв меньше, и нам работы убавляется. — Что-то в этом есть, — признала я. — Может, поэтому у нас на Земле такой беспредел и творится, что огнестрела выше крыши. Но вообще-то, дорогой мой, если бы тебе однажды дали пострелять из крупнокалиберного пулемёта, ты бы потом на мечи и смотреть не мог. Уж на что я гуманистка, а и то признаю его эстетику. В подростковом возрасте я повесила над кроватью постер с одним суровым мужиком, лежавшим на ржавой глине в обнимку с шикарным «Кордом». На мужике была форма Вооружённых Сил России, дополненная чёрной балаклавой, и бабушка при виде постера всегда крестилась. А один папин гость выдал тираду, что «Печенег» лучше, ибо мобильнее, после чего я игриво предложила ему сфотографироваться для моей стены именно с «Печенегом», но он, разумеется, слился. — Это та штуковина, которая позволяет косить людей, как траву косой? — с намёком спросил Страшила. — И не только людей. Можно, как Вася Тёркин, даже сбивать самолёты. Скармливаешь ей длинную ленту патронов и можешь стрелять очередями, поплёвывая в небо. Раньше надо было заливать в кожух воду, чтобы пулемёт не перегревался, а теперь охлаждение воздушное, так что вообще лафа. Знаешь, дядя мой однажды рассказывал мне про пулемёты в таком же ключе, как ты сейчас про двуручные мечи. Что, мол, пулемёт для него как живой, и у него есть душа. Но у него, у дяди моего, шизофрения после второй чеченской, так что, боюсь, я его плохо слушала. — А шизофрения — это что? — Да у него не совсем шизофрения, на самом деле, — призналась я. — Сначала был посттравматический синдром, который в нашей стране считается временным явлением, которое проходит само. Ни черта оно не проходит; а дядя его ещё и усугубил пьянством. Он даже если просто ложится на спину на ровную поверхность, без подушки… с распростёртыми руками… сразу задыхаться начинает. У него горло сжимается, потому что ему кажется, что он лежит на операционном столе и ему в горло сейчас будут вставлять эту… интубационную трубку. Он просто однажды мне показывал, специально лёг на пол, я этого в жизни не забуду. — Зачем показывал? — Я же говорю, у него не всё в порядке с головой, — ответила я мрачно. — Они с батей о чём-то беседовали, причём на какую-то абсолютно мирную тему, и я тоже в комнате была. Потом батя зачем-то вышел, и что-то мне дядя сказал… что, мол, Динка, замуж выйдешь, сыновей на войну не отпускай, а то потом сама локти кусать будешь. Я ему что-то ответила, а он с кресла поднялся и улёгся на пол… крестом. И я сначала не поняла, что происходит, потом смотрю, он выгибается и хрипит. Я к нему подбежала, зову его, а он куда-то вверх смотрит… вдохнуть пытается, а у него не выходит. Я его тормошу, а у него глаза такие и на лбу капли пота… Думала, он прикалывается, потом закричала… батя прибежал, руки ему начал к бокам прижимать, а он всё хрипит… А затем батя обо мне вспомнил и из комнаты меня вытолкал. И правильно сделал. У меня тогда истерика случилась, и мама их обоих отхлестала полотенцем. Кстати, мы с батей и с ним до этого ходили пострелять в тире — всё нормально было. А вот от фейерверка у него крыша съезжает. Тир — это место, где из игрушечного оружия стреляют по мишеням. А фейерверк — когда маленькую ракету, этакого игрушечного кальмара, запускают в воздух, и она вспыхивает в небе россыпью искр. А дяде моему поставили диагноз «шизофрения», потому что если каждому ветерану военных действий оплачивать посттравматическое расстройство и пытаться его как-то снять и компенсировать, то у государства на фейерверки денег не хватит. Ещё хорошо, что он на наркотики не подсел. Он пропал потом где-то спьяну, мы и не знаем сейчас о нём ничего. Страшила внимательно слушал, время от времени вскидывая на меня глаза. — А отец твой вообще никогда не воевал? — осведомился он. — И не собирается? — Нет, потому что батя у меня человек умный и в горячие точки соваться не будет, — отрезала я. — Финансисты и штабники стране тоже нужны. Квартиру, кстати, за четверть века честной службы ему так пока и не выделили, в общежитии живём. — У нас вот воину вообще ничего не полагается, — меланхолично сказал Страшила. — Ни квартир, ни наград. А когда ждёшь всего этого, то и долг свой исполнять уже не хочется. — Хорошо, что тебя не слышат наши проворовавшиеся эффективные менеджеры. И так от них чёрта с два дождёшься что-то сверх дурацкой медальки и седьмых часов «Полёт»! Кроме того, у тебя, дорогой мой, такая комната, что я сама не отказалась бы в ней пожить. По размеру, конечно, недалеко ушла от нашего купе, но зато какая ванная под боком! Плюс вы-то тут живёте одни, а если с женой, если с детьми, которые плачут по ночам? У нас в военном общежитии, в бывшем ФГУ НИИИ, комнаты примерно вдвое побольше твоей: просто внутри бывшей казармы налепили картонных стен. Так и живём. Страшила подошёл к окну и сунул руки в карманы куртки, не застёгивая её. А я мрачно задумалась: что сейчас делает мама, если с батей что-то случилось за то время, пока меня не было на Земле? О чём они думают, если оба всё ещё живы? Ведь я же… ведь теперь я их единственный ребёнок. Я всегда говорила им, что это просто неразумно: если и меня, скажем, собьёт машина, что тогда? Что, если я не вернусь? «Да вернусь я, вернусь, непременно, — упрямо пообещала я. — Ждите меня, и я, если только можно будет, вернусь. И даже если будет нельзя! А то-то будет веселья, если нам за это время дадут квартиру! Я приду, а Наталья и Наида на КПП скажут: ой, а ваши съехали! Ну да это уж точно маловероятно, ДЖО так быстро не сдаётся. Хотя могут и дать по закону подлости — именно сейчас, когда меня нет и можно на основании этого убавить метраж». А что, если родители за время моего отсутствия возьмут ребёнка из детдома? Я представила себе, как прибегу домой — а там этакий Августинчик… Вот будет круто! — Боец, — сказала я таким тоном, словно это и не я только что рассуждала о пулемётах и посттравматических расстройствах психики, — ты как-нибудь растормоши Августинчика. Мне категорически не нравится, как он себя ведёт. Вот ты ему сказал сидеть смирно и ничего не трогать: он даже не шевельнулся ни разу, пока тебя не было. Я тебе честно признаюсь: если бы меня в его возрасте оставили одну в комнате с настоящим боевым оружием, я бы не удержалась от того, чтобы его хотя бы не потрогать. А скорее всего уж зарядила бы и постреляла. Да я и в своём теперешнем возрасте, пожалуй, не удержалась бы… — То есть ты бы хотела, — ехидно уточнил Страшила, — чтобы он тоже привык плевать на дисциплину и не исполнять… — Ну вот не передёргивай. Дисциплина — это хорошо, но ребёнок не должен сидеть, как застывший истуканчик. Я говорю это тебе, потому что когда он на тебя смотрит, у него взгляд становится нормальный, человеческий. Понимаешь? Может, ты похож на его отца или брата и вызываешь доверие. — Понимаю, — произнёс Страшила медленно. — Да, он скованный очень. У него, думаю, этот ваш посттравматический… Он меча не чувствует. Расслабиться боится. Но раз не ушёл — значит, хочет почувствовать? — Конечно, хочет, — авторитетно подтвердила я. — И ты не посылай его к этим вашим преподавателям в лабиринт, а помоги сам. — Вот почему у меня в своё время не было такого заступника, как ты? — засмеялся Страшила. — Потому что ты и сам мог справиться, — проворчала я. — Правда, изначально я думала, что нам, заступникам, крышка. — Но, видишь, повезло, — фыркнул Страшила. — Дух святой нас защитил, не иначе. — Не слышала, чтобы святой дух связывал кому-то шнурки! — тоже засмеялась я. — Он, если и отправляет в больницу, то не столь непосредственным вмешательством. В дверь постучали, и мы оба, кажется, вздрогнули. Страшила успокаивающе взмахнул руками в мою сторону. Хорошо, что он не ушёл обедать. То-то весело было бы сейчас, когда бритоголовые постучались бы в дверь пустой комнаты! — Явились — не запылились, — прокомментировала я шёпотом. Страшила приложил палец к губам и пошёл открывать дверь. — Августин? — удивился он. Я сначала не поняла, в чём дело. Из держателя я разобрала только, что они какое-то время молча стояли друг перед другом. — Спасибо, — сказал наконец Страшила и закрыл дверь. Он повернулся на каблуках и уставился на меня совершенно шалыми глазами. — Чего там такое? — Дина, это… — Страшила помотал головой, не находя слов. При виде небольшой груды еды, завёрнутой в матерчатые салфетки, я умилилась душой. Ай да Августинчик, молоток! — Наш человек! — одобрила я. — Чего ты так удивляешься? Разве ты бы поступил бы иначе, если бы, например, Цифре нельзя было выйти из комнаты? — Да я бы до такого просто не додумался, — признался Страшила. — Ну уж не прибедняйся, тут не надо быть семи пядей во лбу. А чего ты Августинчика не позвал сюда? Вместе бы откушали, лебёдушку белую порушили. — Он головой кивнул в сторону, что ему идти нужно. — Застеснялся небось, — понимающе хмыкнула я. — Дина, я не понял, какую лебёдушку? — Ой, да забей, приятного аппетита. Ешь давай, а то ведь сейчас явятся и испортят всю трапезу. Однако бритоголовые за весь день так и не появились.