Поющий меч Покрова

Пришли за нами на следующее утро, а точнее, в предутренний час, когда все нормальные люди, в том числе Страшила, ещё спали. Только я не спала, а чуть слышно мурлыкала песни группы «Солнечный круг». Однако я-то и не человек вовсе, а меч, и к тому же не очень-то нормальный. Слушайте, нам надо выложить на стене золотыми буквами цитату из Томаса Манна: с охотой приступай к дневным делам своим, но берись лишь за такие, что ночью не потревожат твоего покоя! Что вообще за моду взяли — являться среди ночи, тревожить в полчетвёртого покой честных граждан? — Номер? — 60412, — ответил Страшила; судя по голосу, он прилагал героические усилия, чтобы не зевнуть. — К магистру по поводу прошения через двадцать минут. Форма одежды вторая. Не опаздывать. Страшила запер дверь и с досадой плюнул. — Вот как это называется, Дина? Четырёх ещё нет! — Оборзели совсем, — шёпотом поддержала его я. — Он вообще спит когда-нибудь? — Конечно, спит, — хмыкнула я. — Просто Щуке выгодно, чтобы создавалось впечатление, что он никогда не спит. Вот он и выёживается. И потом, человек со сна — он такой, знаешь, более мягкий… податливый. — Я им покажу податливого, — злобно пообещал Страшила и ушёл в душ, с грохотом захлопнув дверь. Я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться. Надо было Катаракте присылать своих клевретов накануне: сегодня даже мне уже не страшно. Страшила вернулся из душа ещё более встрёпанным, и впервые — с полотенцем в руках, которое он прижимал к лицу. — Ты чего, кровь из носа, что ли? — Контрастный душ, — ответил Страшила угрюмо. — Ненавижу его. Он швырнул полотенце на матрац и застонал. Я чуть не засмеялась в голос. — Давай быстрее, время-то идёт. Хорошо ещё, что ремень к ножнам пристегнули заранее. — Да всё уже, — проворчал Страшила. Он забросил меня за спину, и мы отправились к магистру. Коридоры были абсолютно пусты. Ни одного человека нам навстречу не попалось. — Волосы пригладь, — посоветовала я шёпотом. Страшила пригладил и сладко зевнул. У двери магистра сидела небольшая очередь. Двое плохо умытых воинов отчаянно пытались подавить зевоту, а вот бритоголовые у двери, напротив, так и лучились цепкой бодростью и жизнерадостностью… кроме одного, который сладко спал, положив голову на руки, скрещенные на столе. Все поглядывали на него с плохо скрытой завистью. — 60412, к магистру по поводу прошения. — Раковина справа. Я недовольно смотрела по сторонам. Меня жутко бесило то, что Катаракте было угодно побеседовать с нами именно сейчас. Если уж сам маешься бессонницей, это не значит, что надо непременно напрягать других людей. Четыре часа утра! Если считать по-нашему, то тоже ещё нет пяти. «Может, он, как Сталин у Даниила Андреева, не просто так предпочитает работать по ночам, — подумала я с мрачным весельем. — Может, он в данное время суток практикует хохху. Тёмный духовидец Щука. Ха-ха!» К тому времени, как настала наша очередь, я успела несколько раз пожелать магистру всего наихудшего. Меня не смягчил даже ласковый свет ёлочек: с тем же успехом мы могли бы любоваться им у себя в комнате. А вообще-то в такое время суток все нормальные люди загораживают свои светящиеся ёлки чёрными ширмами и спят. Но Катаракта поднял глаза, и мне стало неловко. По нему было видно, что он чертовски устал — какая там хохха, братцы… Судя по мешкам под глазами, он не спал уже несколько дней. «Я тебе всё равно не прощу тот трибунал, — подумала я мрачно. — Однако ты ведь тоже человек, в конце концов… Ладно, отнесись, пожалуйста, адекватно к тому, что тебе сейчас скажет мой боец, и я спишу все твои прегрешения на менталитет и время». — Итак, у тебя есть соображения по поводу изменения процедуры экзамена для немых, — с места в карьер произнёс Катаракта немного севшим голосом. — Это интересный вопрос, я тебя внимательно слушаю. — Да. Дело в том, что в случае с немыми налицо явная дискриминация по физическому признаку, — рубанул Страшила. — А ведь цель экзамена — убедиться, что отрывок из Великой священной выучен наизусть. Для этого необязательно произносить его вслух. Достаточно записать текст перед комиссией по памяти. На листе бумаги или на доске. «Как-то он очень жёстко режет, — подумала я с досадой, — и прямо нашими терминами… Надо было с ним заранее отработать легенду. Хотя, боец, ты замечательный. Вообще вот так и следует говорить: чётко, ясно и по делу; ненавижу, когда льют воду. Но Катаракта, боюсь, не оценит… а может, и оценит? Посмотрим». Мне было сложно относиться с предубеждением к человеку, который внешне напоминал Дага Хаммаршёльда, что бы он там ни вытворял. — То есть, по-твоему, святой брат Страшила, у нас в республике… дискриминация, — с лёгкой иронией сказал магистр, откашлявшись и обретя некоторую звучность голоса. «Ещё какая, — подумала я с такой же иронией. — И геноцид по физическому признаку. И не только он!» Страшила нисколько не смутился. — Да. И не по-моему, а дискриминация. Щука улыбнулся и скользнул скептическим взглядом по лежавшей перед ним бумаге; я узнала наш шедевр канцелярского искусства. «Сейчас скажет: мы, мол, изучили ваше коммерческое предложение и приняли решение приобрести некоторое количество травы, которую вы курите, — ехидно подумала я. — Вот иногда сквозит в нём что-то такое, как будто ему правда двадцать семь… А иногда — что все сорок». Надо сказать, что мне очень импонировало сочетание возраста Катаракты и то, что Страшила поддерживал его и хорошо о нём отзывался: я всегда выступала за омоложение власти. Я иронично вспомнила средний возраст членов Федерального собрания. А Конгресс США? Они же не могли вплоть до 2012 года отменить поправку Джексона-Вэника, потому что в Конгрессе всё ещё сидели чуть ли не те самые товарищи, которые её принимали. Хотя там, конечно, имелись и другие причины… Да и к тому же, применительно к России подвижек по факту не произошло вообще: отменили поправку — ввели акт Магнитского. Король умер, да здравствует король. — Не связывался бы ты с этой темой, святой брат Страшила, — Катаракта участливо и даже с сочувствием посмотрел на моего бойца. — Ведь ты же наделён даром речи, верно? Ты же уже экзамен сдал? Вот и забудь о нём. Немые, алексики, слабоумные — это отдельная тема. Это не дискриминация. Это их судьба. Дух святой так распорядился. «Алексики? — я мучительно порылась в памяти. — Это производное от алексии как неспособности читать и понимать прочитанное? Они переписать текст, что ли, не могут?» — Как это: «забудь»? — не понял Страшила и недоверчиво улыбнулся. — Понятно же, что немые не могут защитить свои права сами! Хотя бы потому, что у них физически нет такой возможности! А у меня есть, и мне это несложно. Я просто хочу, чтобы им предоставили право сдавать экзамен и шанс сдать его успешно. — У них есть право… сдавать наравне со всеми. И есть шанс — что дух святой по милости своей вернёт им речь. «Вот она, макропрограмма T-4 в действии, — подумала я ехидно. — И какое обоснование подвели! Розенберг вот не додумался приплести сюда ещё и духа святого». Вообще мне показалось, что Щука кого-то процитировал. И смотрел он на нас безо всякой враждебности. — Я не понимаю, почему тебе не нравится предложенный мной вариант, — сказал Страшила. — Конечно, ты вправе отмести его даже без объяснений, но чисто по логике… Меня невольно покоробило от его обращения на «ты». «Крепко же въедается культурный слой в человека, — подумала я. — И как-то странно въедается. Кровь и смерть научилась нормально воспринимать, а здешнее «тыканье» всем — нет…» — Да мне-то твой вариант нравится, — с досадой перебил его Щука. — Ты думаешь, я с этим не пытался бороться? Просто общество наше не готово пока к тому, чтобы немые стали его частью. Если бы ты разбирался в нашем законодательстве, святой брат Страшила, то знал бы, что всякий обязан подтверждать свидетельство в устной форме, — он принялся разгибать пальцы на руке (именно разгибать, как это делают в западных странах), — подтверждать любое своё заявление и прошение в устной форме; в случае с воинами — принести клятву в устной форме. И все эти толкователи законов, крысы несчастные, тебе доказывают, что как erat in principio, так должно быть и впредь. Ясно? Вот родится у них там, — он указал пальцем в потолок, — немое дитя, тогда, если дух святой позволит, что-нибудь и протащим. Мы внимательно и почти с благоговением слушали магистра. — А голов умных мало, чтобы дискутировать с ними, — мрачно добавил Катаракта. — Вот ты, святой брат Страшила, почему не сделал, как я тебе говорил? Может, оформишь-таки прошение в департамент? У тебя ум светлый, даже по этому тексту видно… — Так срок же вышел, — недоуменно сказал Страшила, и я до конца дней своих буду помнить, с каким непередаваемым презрением к срокам, условностям и вообще бюрократии махнул рукой магистр на это его замечание. — Нет… я не готов. Щука с тяжёлым вздохом уставился мимо нас. Я подумала, что он сейчас скажет что-то вроде: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса». Но он только кивнул и уткнулся в какие-то свои документы. Видимо, предполагалось, что аудиенция окончена, однако мой боец остался на месте. — Иди, святой брат Страшила, иди, — повторил Катаракта, не поднимая головы. — Я же тебе говорю: общество ещё не готово к твоим предложениям. Да, несправедливо, да, немые ни в чём не виноваты, но мы ведь и не доводим дело до костра, как по закону. — Но доводим невинных до самоубийства, — упрямо возразил Страшила. — Подобное самоубийство, конечно, тоже считается грехом, — мрачно заметил магистр, — однако судить их за него будут уже не по здешнему обычаю. И не думаю я, что тот, кто будет разбирать их дела, окажется к ним так же несправедлив. Я вдруг вспомнила при этих словах Катаракты, как мама когда-то отчитывала батю за то, что он совершает грех, молясь за своего отца, дедушку Гену, который повесился спьяну; я, устав слушать через стену её раздражающий монолог, ворвалась в комнату и заорала, что не церковникам решать, смилостивится ли Господь бог, если уж допускать его существование, над грешником или нет, он уж как-нибудь без них разберётся, чай, не маленький; а для таких вот правильных была сказана фраза: кто, мол, сам без греха, первым брось камень. Хотя вообще-то моё правдорубство по этой парадигме, разумеется, тоже было осуждением, ну да меня-то эта парадигма не касается. Мне из-за надплечья Страшилы было видно, что он некоторое время рассматривал паркет, а потом улыбнулся, приподняв брови, как будто удивившись чему-то. — Я обязан хотя бы попытаться, — сказал он, как что-то само собой разумеющееся; я замерла от ужаса, смешанного с благоговейным восторгом. — Я просто не знаю регламента для таких вопросов, поэтому и прошу тебя помочь: но сам я готов отстаивать свою позицию в том числе перед упомянутыми тобой лицами и верю, что справлюсь. Магистр молча откинулся назад. У меня в одной из школ директриса любила постукивать по столу ребром указательного пальца: только у неё это выходило забавно, а у Щуки — нет. — А с чего такой интерес к этой теме? — спросил он наконец и, вытянув руки, начал с ужасающей быстротой листать уже знакомое мне личное дело Страшилы, открыв его с конца. «Видимо, его тут заранее приносят, как медицинскую карту пациента… посмотреть бы!» — подумала я алчно. Ничего и никогда мне так не хотелось, как изучить содержимое этой упитанной папки. Щука мельком глянул на нас, ожидая ответа, но Страшила молчал; мне показалось, что он словно бы не решается говорить конкретно про Августинчика. — Ты и в книгохранилище зачастил, — отметил магистр с иронией, и я поразилась, как у них тут быстро и чётко передаётся и обрабатывается информация. — Чего не сделаешь ради любви… Всё понимаю, святой брат Страшила, просто ты тут не справишься, а говорить-то придётся именно тебе. Напрасно погубишь и себя, и её. А можешь — больше. Стоп, это он намекает, что мой боец влюбился в одну из юных немых красавиц из библиотеки и поэтому ударился в продвижение инклюзии? «Прокуратор никогда не ошибается, но на этот раз он ошибся…» — машинально процитировала я про себя и тут же задумалась, не может ли у моего бойца быть второго, неизвестного мне мотива… Страшила и так стоял, словно аршин проглотивший, а на этих словах выпрямился ещё сильнее. — Любовь здесь ни при чём, — произнёс он с достоинством. — Дело в простой порядочности. Номер моего погибшего куратора достался немому ребёнку. Ему тринадцать лет, хотя на вид десять, у него прекрасный почерк. Я начал учить его работе с мечом, он внимательно слушает и старается, хотя никогда раньше оружия в руках не держал, потому что его даже не сочли нужным обучать… Щука прервал его жестом: — Номер какой у ребёнка? — 50373. — Выгляни за дверь и вежливо скажи, чтобы принесли его личное дело. Страшила открыл дверь и вежливо сказал. — Он бы хотел, чтобы ты стал его куратором? — уточнил Щука, когда мы вернулись к столу. — Вероятно, — коротко ответил Страшила. — Ты рассказывал про мальчика, — кивнул магистр спокойно. — И что, он способный? — Способный… но это неважно. Он в любом случае имеет право на жизнь. Мне подурнело от его слов. Ой, боец, зачем я забила тебе голову этой сахаровщиной! Добавь ещё, что каждый имеет право на свободу и счастье! Ты, кажется, совсем не понимаешь, с кем говоришь! Катаракта молча взглянул на Страшилу и, по-моему, не нашёлся, что ответить. «Ну правильно, — с вялым ехидством подумала я, — стоит перед тобой товарищ, чей долг — калечить и убивать, и откалывает подобное. И ведь он всё равно убьёт, кого прикажут, надеюсь, Щука это понимает…» Бритоголовый принёс папку с личным делом. Тоненькую такую папочку… Я с уважением сравнила с ней объёмистое досье Страшилы. Не хило они на моего бойца нарыли за семнадцать лет его жизни. Вот так посмотришь — и убедишься, что мы все под колпаком спецслужб. Магистр раскрыл папку; я изо всех сил сфокусировала взгляд, но ничего не смогла рассмотреть. Катаракта поднял голову и задумчиво уставился на нас. — Ты просто по убеждению хочешь просить за этого ребёнка? — спросил он очень мягко. Страшила промолчал. Я, разумеется, тоже. — Это довольно сложно, однако для него сделаем исключение, — пообещал магистр, глядя прямо на нас. — Афишировать это будет нельзя. И от тебя даже ничего не потребуется взамен, хотя, — он усмехнулся, — можешь поблагодарить меня, подав прошение в какой-нибудь департамент. Явно подразумевалось, что Страшила должен был начать благодарить и заодно писать рапорт для распределения, потому что я сомневалась, что он умеет сопротивляться правилу взаимного обмена, воспетому Робертом Чалдини. Но он, к моему удивлению, молчал. Вообще-то Щука был мне крайне симпатичен трезвостью своего мышления и тем, как он упорно пытался вытащить нас с девятой ступени, хотя у него этих воинов-монахов целый вагон. Впрочем, по-хорошему, ему стоило бы взять пару уроков у наших чиновников, как именно следует набивать цену оказываемой услуге. «Довольно сложно»! Да последний смотритель богоугодных заведений даст ему фору! Магистр, видя, что Страшила молчит, уставился на нас, не моргая. Меня просто жуть взяла. Зачем дёргать смерть за усы? Нам пошли навстречу — и ладно. Надо поблагодарить и рвать отсюда когти, пока не поздно. Я хотела тоненько запищать Страшиле, что пора уходить, но вспомнила, что магистр ещё тоже довольно молод, и испугалась, что он меня услышит. — Послушай, святой брат Страшила, — сказал Катаракта и устало сощурился, — я делаю это исключение в силу многих причин. Если мальчик выберет тебя как своего куратора, я, если буду жив, позабочусь, чтобы он на экзамене получил равные с другими шансы — используя предложенный тобой вариант. Всё, больше я пока ничего не могу сделать. И лучше оставь это, мой тебе совет. Потому что сейчас это — ересь, а за неё ты знаешь, что бывает. Страшила чуть повернул голову вправо. — Дина как-то сказала мне, — произнёс он абсолютно спокойно, а мы с магистром застыли от такой неприкрытой наглости, — что мы так инертны, что даже не пробуем что-то предпринять; а когда пробуем, и у нас получается, то считаем результат своих усилий чудом. Августин не пострадает, я постараюсь, чтобы он сдал экзамен: я понимаю, что это уже много… но чем виноваты другие немые, которые будут продолжать вскрывать себе вены в семнадцать лет, те же девушки из книгохранилища? Тем ли, что за них некому вступиться? Я сознаю риск и прошу дать мне возможность попытаться. «Он не на Хаммаршёльда сейчас похож, — подумала я хмуро, — а на Бенкендорфа, перед которым ломают комедию. Что-то в нём есть такое… Ох, перегибает мой карась-идеалист…» Господи, куда я втравила моего бойца, у него же тормоза отсутствуют! Катаракта вздохнул, выразительно поднял прошение и разорвал вдоль. Он посмотрел на нас, и я поразилась, какое у него стало напряжённое и озабоченное лицо. — В последний раз повторяю, — прошуршал Щука, окончательно потеряв голос, и откашлялся. — Не лезь не в своё дело. Сейчас нельзя — понимаешь, нельзя — привлекать к себе такое внимание. Загремишь на костёр и меч свой говорящий угробишь; этого тебе, что ли, хочется? Думаешь, я бы тебя останавливал, если бы ты мог что-то изменить? Чтобы ты дров не наломал, я тебе даже скажу… Девушки, как у нас в книгохранилище, это отдельная тема, они чуть ли не на вес золота идут именно из-за своей немоты; и вены они не вскрывают, их просто в семнадцать отправляют в наше змеиное кубло, именуемое богемой, и они дальше работают там. Ясно? Ляпнешь кому — пожалеешь. — Щука с досадой опустил голову, как будто жалея о том, что разоткровенничался, и снова вскинул её, недовольно махнув рукой: — Всё, ступай. Своих слов о ребёнке я назад не беру, хотя благодарности от вас не дождёшься. Мой боец хотел что-то сказать (ох, совсем осмелел, не к добру это!), но магистр наклонился вперёд и, глядя на него снизу вверх, с нажимом произнёс: — Иди, а то я сейчас прикажу вывести тебя отсюда! Ох и либеральные же порядки здесь заведены! У нас бы командир рявкнул что-нибудь вроде: «Кругом, раз-два!» — и вкатал пару нарядов, а то и матом бы послал… Страшила покорно отступил на шаг и склонил голову, прижав руку к груди. — Я благодарен, — сказал он тихо. — Просто в департамент… не готов. Виноват. Он развернулся, чтобы выйти. — А ты можешь мне объяснить, — произнёс Катаракта ему в спину, и я увидела, что сейчас он действительно зол, — почему отказываешься? Что тебя останавливает? Страшила, как игрушка на рычаге, снова повернулся через плечо. — Я не… — он заколебался, видимо, раздумывая, стоит ли сказать правду или свалить всё на природную скромность, но всё же решился и поднял голову. — Я не хочу служить по книге. Публично. — Катаракта молча смотрел на нас. — Я не готов одеваться… как положено для этого. — Из-за каких-то тряпок… которые раз в месяц? — раздельно уточнил магистр, как бы надеясь, что мы хотя бы на слух осознаем всю нелепость этого предлога. — Да, — тихо признал мой боец. — И знаю, что не только я один… но имён не назову, — поспешно добавил он. Щука сверлил нас взглядом, а на последних словах Страшилы вдруг сухо усмехнулся, так что меня чуть не бросило в дрожь. — Иди… свободен. И мы наконец ушли. Вообще Щука, как бы к нему ни относиться, вёл себя на удивление адекватно. Возможно, конечно, что он шёл Страшиле навстречу, потому что его терзали угрызения совести, и он хотел добрыми делами загладить неудобства, причинённые моему бойцу… Меня смущало одно: я сомневалась, что магистр, какой бы феноменальной памятью он ни обладал, выслушивал вот так все четырнадцать тысяч — или сколько их тут — воинов-монахов. А нас Катаракта принимал лично уже четвёртый раз, не считая того трибунала. «Местная демократическая традиция? — скептически предположила я. — Вряд ли: это только у Дюма кардинал Ришельё, наплевав на насущные дела государства, лично беседует с разными бонасьё и д’артаньянами. А так, если вы не являетесь частью истеблишмента и не представляете особой опасности или особого интереса, государственный муж ни в жизнь не станет тратить на вас своё драгоценное время. Может, Катаракта чувствует себя чем-то виноватым перед Страшилой? Или обязанным… его родителям? А может, это он подставил ту ведьму, его матушку? Да нет, сколько ему тогда лет-то было… десять, одиннадцать? Впрочем, и десять — вполне достаточно для того, чтобы состряпать доносец…» Стоп, да что ж это такое: хватит возводить напраслину на человека просто за то, что он оказался адекватнее и отзывчивее, чем это обычно бывает! Вполне мог Катаракта и потратить на нас десять минут своего драгоценного времени. Михаил Горбачёв вроде как пошёл в гору после того, как в восемнадцать лет случайно «показался» Суслову, и тот влепил ему ни за что какой-то крутой орден, чуть ли не Красного Знамени. Да, именно что Красного Знамени. Трудового. Труженик наш меченый… — Ух и смелый же ты, — сказала я с уважением, когда Страшила запер за собой дверь. — Правда, тебе в самом начале не хватило дипломатичности, а в конце ты начал откровенно борзеть. Впрочем, наглость — второе счастье, у магистра-то вашего язычок тоже острый: «змеиное кубло», а? Точно подмечено, если они там все такие, как тот стеклянноглазый! Ну давай праздновать, что ли! Или поспи сперва, а то нас ни свет ни заря подняли. — Не хочется что-то, — грустно сказал Страшила. — Чему ты радуешься-то? Ни черта же по факту не вышло. — Как это ни черта? — возмутилась я. — Ты помнишь, как отреагировал, когда понял, что Августинчик немой? Я-то помню! И Москва не сразу строилась. Подожди немного: создадим прецедент, хотя бы один. Я вот, кстати, за девушек ваших очень рада. — Это же всё неофициально будет… и согласие неофициальное. Девушки — да… а остальные? — Боец, я, кажется, переборщила с моими россказнями о правах и свободах, — заметила я. — Ты раньше таким не был. Щука прав: не стоит пороть горячку. Выбьем Августинчику пропуск в жизнь, а там посмотрим. Не надо считать, что на тебе висит вся тяжесть мира: у вас чёрт знает сколько лет немые вскрывали вены, ещё три года подождать можно точно. Страшила положил меня в держатель и посмотрел на светлеющее небо за окном. — Вскрывали, да, просто я раньше не осознавал… — он потёр висок. — Теперь осознаю, а ты предлагаешь ждать. — Ну а что предлагаешь ты, лезть на костёр? Нам же популярно всё объяснили. — Что предлагаю… — проворчал Страшила. — Не знаю пока. А ты, Дина, выражаясь твоими же словами, сменила риторику. — Сменила. Потому что сегодня осознала, как ты рискуешь. А если с тобой что-нибудь случится, то твоя кровь будет на моей совести: это ведь я тебя подбила. — Эй, — обиделся мой боец, — а кто говорил, что каждый сам ответственен за свои решения? — Говорила-то я, но ты ведь понял, что я имею в виду. — Вот так всегда, — ехидно протянул Страшила. — Как что плохое, так, оказывается, я сам принял решение. А как что хорошее, так это ты меня подбила, да ещё кровь моя на твоей совести будет. — Он посмотрел на меня. — Что молчишь? Ох, логик ты мой великий. — Я, боец, за вас всех тут отвечаю, если что, и вся ваша кровь на моей совести будет. Пока давай подождём эти три-четыре года, а там посмотрим. Эх, мне бы стенограмму вашей беседы… Кстати, знаешь, что я хотела тебе сказать? На твоём месте я бы пересмотрела своё отношение к этим шёлковым тряпочкам. Подожди, не агрись, послушай. Ты понял вообще, почему Щука каждый раз напоминает тебе про департаменты? Соль-то в том, что такие вот идейные, как ты, стесняются по молодости надевать этот ваш модный прикид, и получается, что вы только мечом служите ордену и республике. Но мечом-то может орудовать кто угодно, ты сам говоришь, что это чистая техника и натренированность; а вот головой работать способен не каждый. Причём те, у кого нет принципов, у кого какой-то личный интерес — скажем, добиться доходного места, чтобы брать взятки — спокойно двигаются наверх. Какой-нибудь Земляника, держу пари, без колебаний пробьётся выше, если позволят: он эту рясу хоть не снимая носить будет. А вы, идейные, стеснительные и юные, отказываясь от распределения по надуманной причине, закрываете себе путь наверх, путь к карьере; и орден не получает от вас в полной мере того, что мог бы получить. Зато обретает таких вот Земляник в руководстве. Вы своей дурной идейностью делаете хуже вашему же ордену, и магистр как его глава это видит и бесится. Помнишь, как Цифра жалел, что отказался от распределения? До него наверняка тоже дошло, только поздно. А не сказал он тебе всё это прямо, потому что вы, парни, мямлите, опасаясь назвать истинную причину отказа, граничащую с ересью. Ну а я ходить вокруг да около не буду: ты считаешь, что надевать эту вашу хламиду — поступок, недостойный мужчины; а я тебе говорю, что в текущей ситуации недостойно и малодушно как раз отвергать её. Страшила смотрел на меня круглыми глазами. — Ну, Дина… — выдохнул он. — Как ты так всё с ног на голову переворачиваешь? — Да потому что я меч, — хмыкнула я. — Помнишь, ты сам рассказывал, что есть правильное и ложное лезвия. Правильное — то, которое направлено к противнику, а ложное — то, которое к тебе. Но стоит перевернуть меч, и они меняются местами. Всё ведь относительно: перевернул планету — и вот Северный полюс стал Южным, от этого ничего не поменялось. — Я подумаю над твоими словами, — серьёзно пообещал Страшила после паузы. — Не уверен, что смогу себя перебороть… но подумаю. Я одобрительно звякнула. — Ты спать-то точно не хочешь? — Не хочу, — проворчал мой боец. — Вообще, по-хорошему, уже сейчас бы пойти в лабиринт, но Чупакабра меня убьёт прямо в коридоре, если я его подниму в такую рань. — Ну пойдём тогда прогуляемся, — умильно сказала я; мне хотелось предложить посетить часовню, чтоб я хоть посмотрела, как эти тряпки выглядят на человеке, однако я рассудила, что наглядный вид этого кошмара только нивелирует эффект от моей лекции. — Хоть снова в ту же библиотеку, а? Проведёшь переоценку внешности юных служительниц книгохранилища. Ты им не говори, что знаешь об их интересной судьбе, вздыхай с сочувствием, у тебя загадочный вид создастся сам собой. Девицы на такое клюют. — Дина, ну хватит уже! — взбесился Страшила. — Ты вообще с ума сошла, что ли? Прекрати нести чушь: тебя как похвалишь, так ты сразу зарываешься! — Это не чушь! — возмутилась я. — Да ты просто попробуй, я же не говорю, что надо с ходу жениться! Ну а если понравится какая, поженитесь с моего благословения, и, может, нас всех троих в рамках неразрушения семьи негласно отправят в богему, а мы уж там развернёмся по заветам Штирлица. Будем тайными агентами вашего магистра, он-то богемщиков тоже не сильно жалует. Страшила тяжело вздохнул. — Дина, — сказал он, явно заставляя себя говорить спокойно и размеренно, — я воин-монах: как, интересно, я могу жениться? — Да ты сам говорил, что у вас монаху не запрещено жениться на монахине! Когда вы с Цифрой в лесу рассказывали мне, как у вас тут всё устроено! Помнишь? Жену называешь святой матерью, даже если она моложе тебя вдвое… — Когда это я тебе говорил, что воин-монах, — Страшила едко выделил голосом слово «воин», — может жениться? Не может. Воин, считай, обручён с мечом. Это в каком-то смысле будет уже что-то вроде многожёнства, а у нас оно запрещено всем, кроме бога. Картина Репина «Приплыли», которая на самом деле картина Соловьёва «Монахи»… — Ты вот сейчас всерьёз? — ужаснулась я. — Вы не можете законно создать нормальную ячейку общества, потому что считаетесь повязанными с куском металла?! — Это и есть нормальная ячейка общества для нашего ордена, — проворчал Страшила. — Причём мне-то ещё повезло, ты говорить умеешь. — Но я же всё равно железка! — взвыла я. — Я ведь тебе как сестра, а ты как братик мой младший! Поговорить могу, но бабу же не для этого заводят! И вообще я тебя старше, что я, Алла Пугачёва, чтобы ты со мной, извини за выражение, обручался? Что вам хрени какой-то нагородили в этих ваших обычаях, что не продохнуть нормальному человеку? У нас вот чуть ли не до девятнадцатого века венецианского дожа ежегодно обручали с морем, но так ему же никто не запрещал при этом здоровые человеческие радости! — Неофициально-то их и мне никто не запрещает, — мрачно отозвался Страшила. — Всякий отвечает за это только перед собственной совестью. Просто если воин погибнет, республика не будет иметь обязательства содержать его детей. — Ну а в чём смысл? Да я бы на месте вашего ордена, наоборот, давала бы «приданое» побогаче при обзаведении семьёй! Чтобы люди с вами стремились породниться, чтобы девушки на вас глаз клали, а не думали, что будут щи лаптем хлебать в случае безвременной кончины кормильца! Вы же их всех защищаете, ну неужели не хочется, чтобы вас любили и ценили за это, а не шарахались в ужасе, называя кромешниками? И у вас, воинов-монахов, было бы тогда точное понимание, за что именно вы сражаетесь! Как говорится, за весенние ночи да карие очи! А из вас делают каких-то невротиков, фанатиков, психов! — Это всё размягчает душу и может заставить заколебаться в нужный момент, — проворчал Страшила, и мне показалось, что он повторяет чьи-то слова. — Просто не надо зацикливаться на таких мелочах. Достаточно помнить о долге. — Нечаевский катехизис революционера, — констатировала я. — Универсальный рецепт, как сделать из человека машину для убийства. Ни своих интересов, ни дел, ни семьи, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. В точности про вас. Вместо всего меч, бог и республика. Вы бы ещё за партию сражались! Чтобы руку поднял Сталин, посылая нам привет! Это даже хуже Army of Lovers Быкова! Полсотни тысяч здоровых мужиков, и зачем их всех, точнее, самых честных из них, можно сказать, генофонд нации, обрекать на безбрачие? Это просто нерационально! Страшила не без ехидства улыбнулся. — А у вас в мире сколько монахов? — ласково спросил он. — Я так понял, немало. — Так они-то хотя бы по своей воле. Это раньше, бывает, насильно постригали; тоже та ещё дичь. — Так и я по собственной воле на это согласился, — ехидно сказал Страшила. — Это уж, виноват, у тебя не спрашивают, согласна ли ты принять мою клятву. Меч-то априори остаётся верным воину, он же никуда не денется. — Не тот счастлив, у кого много добра, а тот, у кого жена верна, — сострила я. — Ты вот действительно веришь, что я никуда не делась бы, если бы захотела? — Ну а что бы ты могла сделать, если бы тебе вдруг захотелось стать мечом Земляники? — Тогда не Земляники, а Катаракты, ибо уж если быть вещью, так дорогой, очень дорогой, — ласково заметила я. — Зайчик ты мой солнечный, да неужели же, если бы мне понадобилось, я не могла бы обратиться к магистру на трибунале или ещё в алтаре до твоего посвящения? От тебя бы мы живо избавились: заперли на пару неделек в каком-нибудь подземелье либо пристукнули, как того же Цифру… Или, если уж речь идёт о Землянике: неужели я не могла бы окликнуть его из комнаты, когда ты разговаривал с ним в дверях, и наобещать ему с три короба, чтобы он меня забрал? У Страшилы сделалось такое обескураженное лицо, что я невольно взвыла от смеха. — Что же не окликнула? — осведомился он несколько уязвлённым тоном. — Потому что ты меня устраиваешь больше, чем Земляника, — разъяснила я ему, как слабоумному, всё ещё смеясь. — Ты напоминаешь мне… одного хорошего человека. И ты мне реально симпатичен — но аллё, как друг, как братик! И как раз потому, что ты мне симпатичен, я и пытаюсь тебе показать весь идиотизм ваших ограничений. И я тебя заверяю, что большинство у вас на них плюёт, и это нормально, так и надо! Ты просто по молодости слишком серьёзно ко всему относишься: а ты пойми, что клетка дурацких ограничений, где ты сейчас находишься, никем не заперта. Ты свободен и в любой момент из неё можешь выйти, не надо этого бояться. Слышишь меня, маленький мой? Жизнь и так короткая: надо радоваться тому, что реально, а считать себя, как манихеи, мерзостными созданиями тьмы, в которых, как в тюрьме, томится душа, искра света. А то доиграешься, будешь, как наш рыцарь-монах Владимир Соловьёв, пить скипидар и видеть чертей: у него был культ вечно женственного, и он считал кощунством допускать туда величайшую мерзость чисто человеческого. Или вот был Данилка Андреев, у которого эйфос несовместим с излучениями высокой любви. Они же двинутые, все эти философы, когда читаешь их паршивые книжонки, ужас берёт, до чего они себя довели неуёмным мудрствованием! А всё потому, что они не умели смеяться. Им бы прочитать второй том аристотелевской «Поэтики», как он расписан у Умберто Эко в «Имени розы». И то его там сожгли — такой же чудик, как те угрюмые мудролюбы. Мальчик мой, ты понимаешь, о чём я тебе толкую, или тебе юношеский максимализм ушки закрывает? Страшила открыл рот и снова закрыл. Я чувствовала себя Тангейзером. — Понимаю, — наконец сказал он. — Но… Он неопределённо взмахнул руками. — Ну возрази, — подбодрила его я. — Не стесняйся. — Меня пока и так всё устраивает, — произнёс Страшила, как-то странно глядя на меня. Я немного задумалась. Может, он вообще асексуал, а я его тут донимаю? Или просто не влюбился ещё ни в кого, а вот как это случится, я уж это точно пойму? Сама-то я на Земле изрядно злилась, когда мне начинали кого-то сватать и пророчить, что я с моей гордыней умру с сорока кошками. Да и в принципе тут ситуация, когда врачу бы исцелиться самому: мне в детстве вколотили в голову массу чудовищных шовинистских установок, и хоть я понимала умом, что установки эти — абсолютная чушь, всё равно сознавала, что от секса вне брака у меня появится чувство вины, а я его всячески избегала. Да и вообще из-за этих установок в стиле «ключиков-замочков» мне, по сути, было бы противно с кем-то спать, потому что возникло бы ощущение, что я кому-то уступаю, проигрываю — а я предпочитала нападать и побеждать. Это всё засело очень глубоко, но не сильно-то мне мешало, так что я не утруждала себя рефреймингом. Кроме того, я считала, что вот влюблюсь по-настоящему — и сразу автоматически излечусь. Поэтому я, как и Страшила, тоже могла бы сказать, что меня пока и так всё устраивает… — Боец, — произнесла я осторожно, — не хочу на тебя давить и лезть тебе в душу немытыми лапами, просто послушай, что я тебе скажу. Человек должен быть счастлив, но счастье для каждого своё, и только сам человек, поразмыслив как следует, может его для себя определить — и корректировать с течением времени. Я не стану навязывать тебе своё понимание счастья: как говорится, один любит арбуз, другой — свиной хрящик. Но мне не нравится, что его тебе навязывают другие и ещё и втягивают в эту гнусь меня как невольного пособника. Так вот знай, что я не буду в этом участвовать, я против того, чтобы ты жил, как схимник, и зацикливался на куске металла. Твоя единственная обязанность в этой жизни — это быть счастливым; это твой долг перед родителями, которые бы этого, поверь, хотели. И, между прочим, передо мной, потому что это мне тебя доверили на посвящении, а не наоборот. Смейся-смейся, а только так оно и есть. Страшила слушал меня, опустив глаза; мне оставалось надеяться, что он не пропускает мои поучения мимо ушей. И вообще-то мне уже не нравилось, что он целыми днями исключительно слушает мои байки: надо и с нормальными живыми людьми общаться, а то двинешься тут. Солдатушки — бравы ребятушки, а кто ваши жёны? наши жёны — пушки заряжёны, вот кто наши жёны. Наши сёстры — пики, сабли востры… м-да. — Слушай, а ты когда-нибудь смотрел своё личное дело? — спросила я, прикидывая, не осталось ли у моего бойца родственников. — Никогда. Это запрещено. — А знаешь о своих родителях что-нибудь конкретное? Где они жили, чем отец занимался? — Ничего, — отозвался Страшила. — Отца, видимо, ещё раньше не стало. А может, его и вовсе не было. Я проглотила реплику о том, что это только у Энакина Скайуокера не было отца. «Ты прав — не знаю, где рождён, кто мой отец и жив ли он, — меланхолично процитировала я про себя. — А интересно было бы узнать, кто батюшка Страшилы. Хотя бы чтобы не наговаривать на него зря. Ну или посмотреть в его бессовестные глаза». — Боец, а где у вас хранятся личные дела? Он потрясённо посмотрел на меня: — Нет, Дина, даже не думай! Там три охранника всегда у входа. — Охранников можно отвлечь, — заметила я. — Скажем, дракой заранее подговорённых товарищей. — Каких товарищей, Дина? И кого подставлять будем? — Да не надо никого подставлять! — возмутилась я. — Товарищи просто убегут до того, как охранники их поймают. Кто у тебя из друзей самый лихой и быстрый? — Хоть один-то всё равно останется у двери, — скептически заметил Страшила. — И даже если вдруг все отойдут, что они подумают, когда увидят, что их совершенно явно пытались отвлечь? Дина, даже не уговаривай. — Меня, друг мой, не волнует, что они подумают, — отрубила я, — потому что у вас там, полагаю, настолько огромное количество этих личных дел и прочего бумажного хлама, что выявить кражу одной жалкой папки будет просто невозможно. К тому же мы быстро вернём её обратно. — Придём и скажем, что мы её брали посмотреть? — Нет, подсунем под дверь! — парировала я. — Мы отвлечём внимание охранников у двери Катаракты каким-нибудь предлогом, а в это время незаметно положим папочку на стол в стопку. Видел, какая у них накапливается гора этих папок? Ваш Щука дотошный, запрашивает, похоже, досье для любого, с кем говорит — и о ком говорит. Если его замы делают так же, можно кинуть папочку к ним, там наверняка меньше охраны и она не такая вышколенная. А заценил, как быстро принесли досье Августинчика? Скорее всего, это сделали даже без всякой бюрократии, нигде не регистрируя устный запрос магистра. Так что у твоей папочки, после того как мы её посмотрим, есть все шансы спокойно попасть обратно на полку вместе с остальными. Есть у тебя друзья, умеющие показывать фокусы с помощью ловкости рук? Какие-нибудь исчезающие под платком яблоки, появляющиеся из носа монеты? — А если они всё равно потом где-нибудь отмечают такие затребованные дела? — возразил Страшила. — И пусть отмечают! Там не менее сотни имён за день, решат, что сработал человеческий фактор. Этим бюрократия и хороша, что никто ничего не разберёт. Да и к тому же товарищи на входе в архив, скорее всего, предпочтут скрыть факт того, что их отвлекли, и они оставили дверь без присмотра. — Дина, хоть один из охраны всё равно обязан остаться на посту, — нетерпеливо повторил Страшила. — И как это — скрыть?.. — Да плевать мне на то, что он обязан, что ты заладил, как попугай! — взъярилась я. — Люди не всегда поступают по инструкции, в этом их прелесть! Шарапов не остаётся на посту, где ему велели стоять, и не задерживает всех, кого видит, поэтому МУРовцы и ловят Фокса пять серий, а не две минуты! Ты вот сам, когда дрался с тем стеклянноглазым богемщиком, обязан был проверить соответствие вашего оружия и потребовать, чтобы он выбрал себе секунданта, ан не потребовал. — Страшила вспыхнул до корней волос, но ничего не сказал. — А богемщик тот умён и знает, что люди не всегда поступают, как надо, как положено. Я хочу, чтобы ты тоже это знал. У нас есть все шансы добыть твою папку. — Да зачем она нам нужна, эта папка? — Зачем, зачем… — Я почувствовала себя Шараповым, которого Горбатый спрашивает, зачем ему деньги, и едва поборола искушение добавить: «Нашли бы зачем». — Мне она нужна, потому что я люблю секреты. Точнее, люблю совать в них нос. А тебе самому разве не интересно, что там про тебя написано? Или про матушку твою, а? Про батюшку? Может, у тебя есть живые родственники? По глазам Страшилы я поняла, что удар попал в цель. Он колебался, но в конце концов амплуа защитника закона и хранителя устоев пересилило и юношеское любопытство, и сыновний интерес. А может, он просто упадочнически решил, что ничего не выйдет. — Нет, Дина. — О-о-о, грехи мои тяжкие, что ж ты такой правильный… Ладно, а может, тебе могут вынести личное дело по дружбе или за деньги? Даже не впустить тебя внутрь, а просто вынести папочку? Скажем, тот бритоголовый, который 18035? — Дина, уймись, — отрезал Страшила, и лицо у него начало приобретать выражение бесстрастного спокойствия — верный знак того, что переубеждать его становится бесполезно. — Ну давай тогда хотя бы затребуем твоё дело прошением! — взмолилась я. — Или какую-то информацию из него… Я, номер 60412, из соображений личного характера желаю получить имеющиеся в архивах данные о моих отце и матери… — А вот этого точно нельзя, — сказал Страшила с грустью, и я отметила про себя это незаметное «точно»: стало быть, совершение налёта на архив казалось ему менее невероятным. — Видишь ли, орден как бы обрывает все нити, связывавшие тебя с прошлым. Это твоя новая семья, а о старой ты должен забыть. — А чего Катаракта ходил по праздникам в гости к мачехе? — проворчала я. — Не Катаракта, а его сводный брат, — поправил Страшила. — Он же ходил по своей инициативе и самостоятельно — в смысле, без участия ордена… А запрашивать подобную информацию не принято. — А меня вот бесит клише «не принято». Давай запросим, а? Мы же ничего от этого не потеряем. — Нет, Дина, — отрезал Страшила. — И давай я уж лучше посплю, с тобой сейчас просто невозможно разговаривать. Разбуди тогда через два часа. Я тоже чувствовала, что устала. «Мне бы заснуть на немножечко, как человеку… — подумала я утомлённо. — Ладно, спи, педант, верноподданный. Я всё равно найду способ убедить тебя похитить твоё досье». Уже светало. Я слышала по дыханию и сердечному ритму Страшилы, что он не спит, что, видимо, думает о том, что я ему сказала. А может, прокручивает в памяти диалог с магистром. Кто ж его знает… Мне хотелось действия и новой информации, и я понимала, что мой боец в его текущем положении не сможет предоставить мне ни того, ни другого. По крайней мере, пока не пойдёт в департамент: но сколько этого ждать, и дождусь ли я вообще… Вот была бы я и впрямь мечом Катаракты… Он лишь вскользь упомянул какие-то мелочи: исхищрения здешних крючкотворов, ригидность местной системы с её argumentum ad antiquitatem, изнанку мифа о работницах местной библиотеки, а я почуяла по этим оговоркам, что именно там — целый пласт нового знания, неизвестного мне; что именно там — фронт моей настоящей битвы. Как я и сказала Страшиле, мечом может орудовать кто угодно; а уж быть-то мечом может и просто полоска стали. Я точно знала, что могу больше, чем развлекаться фокусами с ультразвуком; что у меня, без ложной скромности, относительно светлая голова, а как сказал Рене Декарт, мало иметь хороший ум, надо хорошо его применять… и сейчас я зарываю свой талант в землю, а в притче-то это всё закончилось очень скверно… Но я не знала, как быть с моим скромным нелюбопытным бойцом. Я до умопомрачения боялась его подставить: хватило мне и одного раза. Да и подставлять саму себя мне тоже не очень-то хотелось: неизвестно ещё, зачем здесь так старательно выявляют таких, как я. Как бы мне, оставаясь в тени, прикоснуться к тому пласту знания, крошки которого сегодня выдал нам магистр… Будь у Страшилы хоть сколько-нибудь склонности к авантюризму, я бы уговорила его, например, спустить меня на верёвке из форточки этажом выше, чтобы я, вися у окна магистра, смогла послушать, о чём он там говорит с посетителями. Но Страшила вон даже личное дело своё отказывается похитить. Как можно быть таким правильным?! Я слышала по его дыханию, что он всё-таки уснул. За окном взошло солнце, и я невольно подумала о магистре: бедняга, сидит небось в своей жуткой каморке, и лучи просвечивают витраж, бросая внутрь то ли кровавые, то ли огненные отсветы… Рехнёшься в подобной цветовой гамме. Возможно, логичнее было бы, разбудив Страшилу звоном, поприветствовать его какой-нибудь сентиментальной лирикой, но именно сейчас такой вариант мне не очень-то импонировал, так что я, недолго думая, решила прочитать… — Вставайте, вставайте, вставайте, молчать нам сегодня нельзя; все люди планеты, вставайте, в опасности наша Земля! «Чего доброго, она и правда в опасности», — мрачно подумала я, однако решила даже мысленно не спекулировать на эту тему. — Что-то тебя на тоску какую-то потянуло, Дина, — неодобрительно заметил Страшила, зевая. — В лабиринт хочу, — проворчала я. — Крошить заснеженный бамбук. И чтобы воздух свистел, рассекаемый клинком. Для меня это уже как наркотик. — Сейчас пойдём. В лабиринте мне и впрямь стало легче. К тому же, пока мы туда шли, я то и дело замечала воинов в шапках, и их вид меня изрядно радовал. «И возвеселилась душа моя, — ехидно прокомментировала я про себя, — ибо к продвижению техники безопасности здесь и я руку приложила». Августинчик ждал нас у двери. «С утра пораньше явился», — отметила я. — Не переживай, с экзаменом проблем быть не должно, магистр разрешил письменную форму, — беззаботно объявил ему Страшила вместо приветствия. — Ты тренироваться не передумал ещё? В лабиринте много профессиональных преподавателей, они объяснят лучше меня. Ты, может быть, стесняешься — я могу тебя туда привести и поговорить… Нет? ну ладно… — Страшила, по-моему, слегка растерялся, а я веселилась от души. Он прислонил меня к стене и принялся отпирать дверь. В это время рядом с нами остановился какой-то воин-монах; присмотревшись, я узнала Землянику. Он с интересом оглядел нас троих. — Здравствуй, святой брат Страшила, — вполне вежливо произнёс он. — И тебе не хворать, — сухо ответил мой боец. — Можно у тебя поинтересоваться, — сказал Земляника, глядя на нас с доброжелательным любопытством, — ты по какому-то принципу собираешь вокруг себя увечных и убогих, или тебе просто нравится число? — Что?.. — рассеянно спросил Страшила и вдруг резко обернулся к Землянике. — Какое число? — Личный номер. Значит, в представлении этого парня альбинос Цифра и наш Августинчик были убогими. Мой боец явно дошёл до того же умозаключения, потому что лицо у него моментально покрылось бесформенными пятнами цвета розовых помидоров. — Я сейчас тебя изувечу… убогий, — выдохнул он сквозь зубы. Страшила резко шагнул к Землянике, и я чуть не взвыла в голос от ужаса, представив масштаб грядущего побоища. Причём тут-то не как с Серой, даже на высокой частоте не вмешаться! К счастью, умница Августинчик сделал всё за меня: он схватил Страшилу за рукав и умоляюще помотал головой. Мой боец пронзительно глянул на него, но ничего не сказал — и даже, подумав, отступил и взялся за ручку двери. Я мысленно выдохнула. — Смелый, — с уважением отметил Земляника, глядя на Августинчика. — С воином-то по идее и заговаривать самому нельзя, не то что вот так за рукав… ах да, заговорить-то ты и не можешь. Страшила кротко улыбнулся, плавным жестом пригласил нашего подопечного заходить в комнату, а потом каким-то молниеносным слитным движением метнулся к Землянике и, не размахиваясь, с силой ударил его ребром ладони по горлу. Я вообще не предполагала, что люди могут настолько быстро двигаться. — Что такое, говорить не можешь? — мягко спросил Страшила, сочувственно глядя на хрипящего Землянику. — Ступай отсюда, животное. Знаешь, мой меч против насилия изначального; но словом можно ударить даже больнее, чем кулаком. Ну если по совести, этот товарищ сам нарвался. А вот интересно: откуда он в курсе, что пацанёнок не может говорить и какой у него личный номер? Делать больше нечего, как сплетни собирать? Мы зашли в комнату, Страшила запер замок и уложил меня в держатель. — Меч вон, за шкафом, я в душ, ты пока отрабатывай стойку, — на одном дыхании произнёс он и скрылся за дверью. Августинчик вытащил тренировочный меч, но, к моему удивлению, не стал ничего отрабатывать. Вместо этого он опустился на матрац и с интересом уставился на меня. Вот это я понимаю: нормальные живые глаза, какие и должны быть у ребёнка! Вообще я втайне надеялась, что он всё-таки цапнет меня — ну наверняка же любопытно, сколько весит боевой меч, как он чувствуется в руках. Пусть бы и выронил, не удержав: наплевать, чай, не из стекла сделана. Но он так и сидел, пока Страшила не вернулся в комнату. И у моего бойца глаза тоже были живыми. Более живыми, чем обычно. Я даже чуть-чуть приревновала его к Августинчику, тут же обозвав себя за это индивидуалистичной сволочью с ярко выраженными собственническими инстинктами. Августинчик поднялся, расправил надплечья и, не дыша, перехватил рукоять обеими руками. — Очень хорошо, — одобрил Страшила. Он посмотрел на меня серьёзными глазами и снова перевёл взгляд на Августинчика. Я, честно говоря, не заметила никаких особенных изменений, но, наверное, Страшилу устроила осанка. — Умница. Перецепи руки. Августинчик медленно перецепил. Я с ходу увидела, что он чуть-чуть неправильно расположил пальцы (накануне я долго представляла, удалось бы мне с моим опытом игры на фортепиано правильно расположить пальцы в этом своеобразном диком аккорде, а потом ещё и, видимо, превратить его в арпеджио, проводя даже простейший мулинет), но мой боец почему-то не стал делать Августинчику замечаний. — Да-а, — задумчиво прокомментировал Страшила. — Вот запомни эту стойку для начала. Если собираешься атаковать справа, впереди должна быть левая нога, чтобы на ударе шагать правой. Если слева — то правая, чтобы шагать левой. Всё просто. Можешь попробовать сделать наоборот и посмотреть, как удобнее. Августинчик попробовал, и это мне понравилось: я считала, что никогда не стоит принимать слова на веру, если есть возможность проверить их лично. Если у вас в руках меч и вам предлагают посмотреть, как удобнее, почему бы не воспользоваться шансом? — Ну и как, убедился? — Страшила потёр висок. — Ты ведь правша, верно? Знаешь, учиться владеть обеими руками тебе, наверное, поздно. Хотя бы первый удар слева лучше не наносить. Потому что у тебя не получится противостоять сопернику, если он блокирует клинок. Давай пробуй: левая нога впереди, носок указывает на оппонента. А правая — вот так; когда будем рисовать окружность, увидишь, что ступня располагается по биссектрисе четвёртой четверти. Да. Носок наружу, пятка по центру тела. Я тоже слушала: Страшила растолковывал такие мелочи, которых лично я никогда не замечала. Часть его наставлений, конечно, всё равно прошла мимо меня, но я не переживала, решив, что это он должен знать очерёдность всех своих оценок, времён, дистанций и мест, а я и так как-нибудь справлюсь ультразвуком. А вот Августинчик, в отличие от меня, по-моему, всё понял и запомнил. Он вообще был лапушка, глаза у него так и блестели. — Вот ведь всё хорошо было, — с досадой качнул головой Страшила. — Думай не о себе, а о движении. О том, как правильнее его сделать, а не о том, как ты при этом выглядишь. Проходящий шаг, самое естественное движение; мы же пока даже не используем окружность. Ты просто, как бы это сказать, не зацикливайся на себе. Я не особенно слушала, что говорит Страшила: куда больше, чем запоминание его «правильных» и «ложных» времён и того, что сначала надо двинуть в позицию руки, а потом шагать, меня интересовало его лицо, в котором словно бы появилось что-то новое — какое-то неуловимое выражение… «О человеке ему нужно заботиться, — подумала я. — О живом тёплом человеке. Ну и что, что душа у меня человеческая? Это вообще спорный вопрос, существует ли душа у особ женского пола!» — Смотри, вот когда… — мой боец аккуратно взял у Августинчика меч и поморщился: рукоять ему явно была мала. — Нет, давай лучше покажу так, — он вытащил меня из держателя. Страшила дрессировал Августинчика ещё часа три, причём оба они адски устали. И я тоже, надо сказать, вымоталась, пока меня использовали в виде наглядного пособия. Но все мы были собой довольны. Потому что Августинчик расправил надплечья, Страшила уяснил, что он неплохой учитель, а мне просто было хорошо. От их вида и смеха словно бы тянулась ниточка к чему-то важному, светлому, глубокому — и настолько личному, что его нельзя было высказывать. И мы все трое стали понимать что-то, чего не понимали и не знали раньше, и вот эта концентрация трёх человеческих счастий в небольшом замкнутом пространстве была настолько сильной, что мне казалось, будто воздух в комнатке светится от неё, а не от пронизывавших его солнечных лучей. И по-моему, Августинчик со Страшилой тоже чувствовали эту концентрацию, и она удивляла их ещё больше, чем меня. — Короче, в следующий раз пойдём в лабиринт рисовать окружность, — подытожил наконец мой боец. — Остальное само придёт. Несложно ведь, разве нет? Августинчик в этом пункте явно был с ним не согласен, как и я, но Страшила на наше молчаливое отсутствие консенсуса только засмеялся: — Да несложно, и дальше чистая техника пойдёт! Она вся логична, в ней нет ничего лишнего. Если поймать вот это ощущение, то движение происходит само. Просто важна натренированность именно в плане техничности, чтобы выполнять всё чисто и не задумываясь. Чтобы не думать о том, что сначала руки в позицию, потом корпус — нога — нога, — он сделал великолепный глайд, — а последовательность получалась сама собой, автоматически. Но это достигается путём постоянной практики. Всё, можешь идти, я уже устал. Августинчик убрал меч за шкаф, вытащил из кармана свой обычный листик, положил его на ладонь и что-то нацарапал. Я алчно сфокусировала взгляд, но угол был неудачный, и я не разобрала ни слова. — Когда… — Страшила задумался. — Тебе же никакой программы не ставили — и к лучшему, буквы ты и так знаешь, переписать книгу сможешь. Тренироваться надо бы пораньше, пока светло. Давай так: завтра в десять приходи сюда, и пойдём в лабиринт. Я к тому времени как раз успею отдохнуть после своей тренировки. А то пока тебе растолкуешь — семь потов сойдёт. Я чуть не прыснула. Августинчик, однако, не понял шутки, да и Страшила не изъявил желания смеяться. — Да, тебе вообще объяснили, что делать и куда обращаться, если что-нибудь понадобится или кто-то станет приставать? Августинчик кивнул и написал ещё что-то. — Клянусь своей воинской честью. Даже не думай об этом: сама возможность сдать будет, магистр дал слово. Только учти, что об этом нельзя особенно распространяться. Страшила вдруг резко свёл брови, и мне показалось, что он тоже, как и я, обратил внимание на формулировку Щуки: «если буду жив». В их-то ордене она не особенно вдохновляла. И двадцать семь лет у них тут ничего не значат: и так на Катаракту с его мешками под глазами было страшно смотреть. — Смотри, — Страшила потёр висок, — если напишешь мой номер, я смогу указать тебя в соответствующем прошении и официально защищать твоё право сдать экзамен. Не бойся ничего: что от меня будет зависеть, я сделаю. А о смерти даже не думай! Потому что я не согласен ни на бритву, ни на костёр, и отрекаться от тебя я тоже не намерен. Так что, — он беспечно улыбнулся, — просто не остаётся другого выбора! Мой боец говорил, а я с тревогой вспоминала пророчество Воронихи. А что, если с Катарактой что-то случится, у нас-то от него только устное «добро»? Если будет новый магистр, злобный, тупой, узколобый, который пошлёт нас подальше? Ведь Страшила действительно не отречётся от Августинчика, если я хоть что-нибудь понимаю в людях, и тогда… «Вот не надо! — злобно осадила я себя. — Ворониха эта — просто скудоумная кликуша! Понаплела ерунды, авось кто уши развесит! А с магистром ничего не случится: такие, как он, не умирают во цвете лет. Доживёт до глубокой старости, как Шешковский, век свободы не видать!» Страшила тем временем посмотрел на меня и улыбнулся. — И знаешь что? — обратился он к Августинчику. — В принципе, если хочешь, можно уже начать переписывать Великую священную. Чтобы потом обойтись без лихорадочности. Согласен? Там чистый экземпляр в любом возрасте дают. Пойдём тогда прямо сейчас возьмём в библиотеке. И они ушли. Вот как дела делаются! На раз-два! «С собой меня не взяли, — проворчала я про себя. — Ну правильно, лучше уж я полежу тут, чем лишний раз глядеть на ваших библиотечных прелестниц. Они мою самооценку роняют на дно». Где-то за окном чирикали птицы, не обращая внимания на зиму. Я злобно и нарочито фальшиво подпела им. И вот благодатная сила музыки! Я наконец заметила, что хотя Страшила с Августинчиком и ушли, в комнате осталось то удивительное и неуловимое нечто, освещавшее её ярче солнечных лучей. Как же всё-таки важно человеку ощущать, что он кому-то нужен! Что он не отбывает свою жизнь как повинность, волочит тяжёлым грузом, а может защитить кого-то и помочь! И я отлично понимала Страшилу, несмотря на весь мой индивидуализм. Я ведь тоже человек, общественное, как некоторые выражаются, животное… «А может, верен другой перевод, и Аристотель назвал человека животным политическим, — тут же остудила я свой идеалистический пыл. — А скорее, есть люди — животные общественные, а есть животные политические. А есть и настоящие люди, как в наших слишком антропоморфных представлениях о человеке, по выражению Станислава Ежи Леца».

☆ ☆ ☆

Кто-то снаружи резко рванул дверь; потом я услышала, как рывком с первого раза провернулся ключ. В комнату вошёл Страшила и с грохотом захлопнул за собой дверь. Я растерянно сфокусировала на нём взгляд: бледный, с красными пятнами на лице, весь какой-то встрёпанный — смотреть жутко. — Боец, ты чего? — Ничего! — огрызнулся Страшила и с яростью шарахнул тыльной стороной запястья по стене так, что я внутренне вздрогнула. — Что случилось, снова те монахи? — Да нет! На этот раз Августин твой драгоценный! — и он разразился тирадой из такого отборного мата, что мне стало не по себе. — Да что он сделал-то? — Августин что? Никогда не догадаешься! Р-руки целовать полез! Ненор-рмальный! Как можно воина сделать из сына пер-реписчика! Я невольно взвыла от смеха. — Блин, боец, я думала, невесть что стряслось! Что ты так переживаешь-то? Объясни ему просто по-человечески… — Уже объяснил, — отозвался Страшила злобно. — Только как можно объяснить что-то тому, кто не понимает, что это — унижение? — У вас разный культурный бэкграунд, — манерно растолковала я. — Вот он, скажем, не может объяснить тебе, что это, по его мнению, было проявлением благодарности и уважения. — Как можно уважать того, кто позволяет целовать ему руку?! — Ну вот ты и не позволил! — ещё пуще развеселилась я. — Знаешь, боец, ты такой смешной… — Да он видит меня в третий раз в жизни, когда можно было так сильно меня зауважать?! — Ну, знаешь, ты за эти три раза сделал столько, сколько некоторые за тридцать три не сделают. Мне вот иногда тебя хочется расцеловать, но с его стороны это, согласись, тоже было бы странно. Страшила потряс головой, потом с досадой кинулся в ванную. Вышел он оттуда через пять минут, причём кисти рук у него были такими красными, словно он оттирал их пемзой под кипятком. Я не выдержала и снова расхохоталась. Страшила мрачно посмотрел на меня: — Вот тебе смешно… — Ещё бы не смешно! — провыла я. — Прибежал, как будто из Августинчика Чужой вылез. — Что?! — Не обращай внимания. И не донимай парня. Как человек, который не в состоянии пошевелиться, я понимаю человека, который не в состоянии пользоваться речью для выражения своих чувств. — Это всё хорошо, — заметил Страшила философски, насыпая в стакан осиновой коры. — Но я ему сказал уже, что если он ещё хоть раз выкинет что-нибудь такое, то я его просто вышвырну из комнаты, и пусть сам разбирается и с экзаменом, и со всем прочим. Я попыталась сдержать смех — и не смогла. Страшила злобно посмотрел на меня, чем, напротив, только усугубил всё, и ушёл заваривать свой настой, с грохотом захлопнув за собой дверь душевой. — А ты ему хоть в нормальной форме это сказал? — кротко осведомилась я, когда он вернулся. — Видно же, что он ребёнок чувствительный, а ты сейчас крыл всё на свете таким матом, что просто жутко становилось. Страшила, сдвинув брови, посмотрел на меня. — Чувствительный… — повторил он и зло потёр висок. — А, чёрт! Он брякнул стаканом об тумбочку и быстро вышел из комнаты. Я мысленно закатила глаза. М-да. Стрелки бегали по циферблату. За четверть часа, пока Страшилы не было, настой его успел, как сказала бы моя мама, покрыться инеем. Я втихомолку бесилась, что меня снова отбрасывают на обочину дороги жизни. Эх, мне бы моё человеческое тело, я бы развернулась! Наконец замок снова щёлкнул. — Хорошо, что ты мне сказала, — серьёзно произнёс Страшила. — А то я правда наговорил ему всякой ерунды. — Но всё нормально? — уточнила я с опаской. — Нормально, Дина, не волнуйся. — А как ты ему это сказал? — невинно спросила я, не в силах побороть искушение повеселиться. — Забудь, мол, что я там сгоряча наговорил — так и быть, можешь целовать мне ручки по праздникам? Страшила молча посмотрел на меня, выразительно изогнув брови, потом отхлебнул глоток настоя, поморщился и с омерзением выплеснул весь стакан в окно. — Я всё думаю об этом совпадении номеров, — елейным голосом продолжала я, делая вид, что не заметила ни его мимики, ни действий. — Не живи Августинчик на свете уже как минимум десять лет, я бы сказала, что это сродни метемпсихозу, переселению душ. Вот как оказалось, что его вселили именно в комнату Цифры? Мистика какая-то. — Да просто один сентиментальный воин-монах постоянно выбирал такой маршрут, чтобы возвращаться мимо двери своего покойного куратора, — беззлобно хмыкнул Страшила. — Мне интересно было, кого туда поселят, всё надеялся случайно увидеть. А однажды вечером одна сентиментальная девушка подбила этого воина-монаха полезть не в своё дело. И совпало. — Всё равно, — не унималась я. — Это ж должно было сложиться, чтобы именно к Августинчику и именно тогда привязались те неадекватные отважные монахи! Страшила молча повёл надплечьями. — Ну и правильно — какая, к чёрту, разница: случай или предопределённость, — согласно звякнула я. — Главное — мы поступили верно. — Верно, — эхом повторил Страшила. — Знаешь, я всё думаю, что было бы, если бы я решил не вмешиваться. — Ты говорил, что важно усвоить субординацию, а испытания только закаляют, — ехидно напомнила я. — Да, — признал Страшила. — Я и теперь так думаю. Но мне и в голову не могло прийти, что он молчит вместо того, чтобы извиниться, не из гордости и упрямства, а просто потому что не может говорить. И я полагал, что если бы ему действительно требовалась помощь, то он бы позвал. Он глубоко вздохнул и потёр висок, чуть не выронив при этом стакан. И снова уставился в окно. — Я очень тебе благодарен, Дина, — произнёс Страшила и повернулся ко мне. — Я не знаю, интуиция это твоя или просто так совпало, но ты помогла мне избежать бесчестного поступка… пусть и по незнанию. Он смотрел на меня очень серьёзно, и я заподозрила, что напрасно всегда недооценивала похвалу как метод воздействия. Прав был наш преподаватель по менеджменту: она, пожалуй, и впрямь может быть эффективнее материального вознаграждения… Хотя от материального я тоже не откажусь. — Он, получается, вечером, а может, и ночью об этом думал, — добавил Страшила невпопад. — Чтобы от вчерашнего к сегодняшнему перейти за один день. И хорошо, что у него в это время не было меча. Иначе он мог бы на нём сильно зациклиться. — А ты не знаешь, у вас нет каких-нибудь систем общения с помощью жестов? — осведомилась я. — Я имею в виду оформившийся жестовый язык, а не просто способ повседневного невербального общения вроде вашего рукопожатия. — Не знаю, — отозвался Страшила. — Никогда не слышал. «Может, здесь такого и нет, — подумала я. — Августинчика-то, похоже, научили грамоте, именно чтобы он мог общаться. Жесть какая-то: человек с детства точно знает, в каком возрасте должен будет вскрыть себе вены». — А экзамен он сдаст, — решительно объявил мне вдруг Страшила. — Сдаст, Дина! Как ты говоришь, пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли лгу я! Ой, матерь божья! — Это не я так говорю, а Максим Горький: точнее, старый солдат Данила, о котором рассказывает старый цыган Макар Чудра. А сатана из нас трубку не сделает: это мы из него сделаем кальян, пусть только появится. С одним таким шибко борзым уже разобрались, знаешь ли. Страшила, конечно, понял мой намёк и улыбнулся. — Сделаем, — подтвердил он уверенно. — Ночью вот сходим в поселение, посмотрим, не появился ли кто ещё… такой же борзый. — Отличное предложение, — одобрила я. — Найди верёвку подлиннее, на этот раз будем «живьём брать демонов», муахаха. Боец, я хотела спросить: как у вас тут принято, так скажем, благодарить за услугу? — Ась? — в изумлении распахнул глаза Страшила. — Ну вот Щука пошёл нам с тобой навстречу — негласно. И не впервые уже, между прочим: я про бульонные забавы ваших умников. Да и вообще вы от преобразований вашего магистра фанатеете. Надо бы его как-то отблагодарить. И я сейчас не про твою возможную карьеру в департаменте, это несерьёзно. То, что случилось в здешнем подвале, конечно, скотство, но я полагала, что даже врагу нужно воздавать за добро. К тому же считать нас невинными овечками, пострадавшими ни за что, объективно будет лицемерием. — Мы за него жизнь отдать готовы, — сказал Страшила кратко. — И он это знает. — Жизнь отдать любой дурак может; к тому же отдадите вы её не за магистра, а за государственный строй, который не сильно-то этого и достоин. Раз так, получается, что вы просто принимаете как должное, что Щука, извини за каламбур, бьётся для вас как рыба об лёд. А мог бы и не биться. И ему, между прочим, обидно: он вон даже обронил, что, мол, благодарности от вас не дождёшься. Могли бы хоть бутылку хорошего вина подарить. — По-моему, — произнёс Страшила медленно, — ты хочешь перенести на нашу почву ваш опыт взяточничества… подмасливания… — Да нет же!! Это можно сделать и анонимно, чисто чтобы человеку стало приятно. Ну или даже дарить ничего не надо, раз ты беспокоишься; условно, зашёл Щука в столовую, а вы ему хором: «Здравия желаем, товарищ великий магистр! От лица всего нашего коллектива выражаем благодарность за ваш бескорыстный труд, неравнодушие, чуткость и активность!» Текст выучили, усилия приложили, внимание проявили — человек счастлив! Когда у него день рождения, кстати? — Не знаю… Дина, у нас так не принято. Я не буду этим заниматься. Это… нескромно. И вообще… так никто никогда не делал. — Не сделаешь сам — поблагодарю его лично, когда в следующий раз встречу в коридоре, — пригрозила я. — Даю тебе десять дней на решение вопроса, потом пеняй на себя. Отсчёт пошёл. Страшила уронил голову на руки и протяжно застонал.