Поющий меч Покрова

Красота одиночества, что называется. — Вот что мне вечно не сидится на месте? — шёпотом ворчала я. — Если бы не велела кое-кому пойти спасать униженных и оскорблённых, то сейчас бы сидели да разговаривали. Хоть о форуме АТЭС. А что мы имеем? Вот то-то и оно. Я мрачно смотрела на часы. Хуже всего было то, что я даже приблизительно не знала, сколько ещё Страшила будет дрессировать Августинчика и когда вернётся. Они развлекались где-то в лабиринте, а тут лежи и хандри, даже пошевелиться не можешь. Ночью мы с моим бойцом обежали всё четвёртое кольцо, внимательно вглядываясь в закоулки, побродили по смежным улицам и даже забрались на акведук для лучшего обзора, но никого не нашли. Я немножечко понюнила от тоски. — Ну, только вернись, — заворчала я злобно, — уж я тебе учиню скандалище. Завтра возьмёшь меня с собой. Я не подписывалась на такую хандру. Чего я у вас, интересно, не слышала! Страшила до этого ласково объяснил мне, что взять меня с собой он не может, потому что ему действительно сложно растолковывать всё Августинчику так называемым цивилизованным языком. «Дина, — нежно сказал мне Страшила, — ты же сама понимаешь, что произносить все эти «левая нога впереди, носок указывает на оппонента, правая биссектрисой четвёртой четверти наружу, пятка по центру тела» — долго, это допускается только в начале обучения. А потом обучаемый сам осознанно выбирает, какую стойку выбрать и как двигаться, и на тренировке говорить ему про биссектрисы и оппонента неудобно. А ты не любишь, когда при тебе выражаются матом, и я сам этого не хочу, так что подожди меня здесь, я вернусь, и мы с тобой поговорим про Шипку, и Плевну, и про что захочешь». Я истово пообещала ему заткнуть уши бананами, как выражалась моя мама. Но Страшила отшутился, что если я буду с ним, то искушение покрошить на кусочки некоторых маленьких отморозков из того сектора или хотя бы припугнуть их может стать непреодолимым, и ушёл. — Да я любому вашему дам фору по части многоэтажного мата, — ворчала я. — С такими людьми в одном здании живу, плюс мы столько переезжали, сиречь грузили-разгружали вещи — да мой словарь обсценной лексики потолще Великой священной будет! Наконец замок скрипнул. Я из осторожности подождала, пока Страшила войдёт и закроет дверь. Вдруг это бритоголовые с обыском. — Здрав буди, боярин. — И ты, Дина, — весело отозвался Страшила. — Ты, как соберёшься снова уходить тренировать Августинчика, сразу вытащи меня из ножен и положи на пол. — Зачем это? — Затем, что мне нельзя даже поплакать от тоски и одиночества, — объяснила я. — А так я буду лежать и заливаться горючими слезами. Я тихо, никто не услышит, не бойся. Страшила устало опустился на матрац и уронил руки на колени. — Дина, но я же не могу всё время сидеть в комнате. Я и так с тобой много разговариваю. — Логика хромает, — возразила я. — Ты, видите ли, не можешь сидеть в комнате, а я, значит, могу. «Небо чуть видно, как из тюрьмы, ветер шумит, солнцу обидно». Мне здесь не с кем говорить, и эти четыре стены мне уже осточертели. Ещё ль в тюрьме останусь я? Нора проклятая моя! Здесь солнца луч в цветном окне едва-едва заметен мне. Хочу на волю — хотя бы в лабиринт с тобой. И не надо думать, что девушка с Земли XXI века ни разу за свои двадцать лет не слышала мата. — Послушай, Дина, — строго сказал Страшила, — я не знаю, что принято у вас, но у нас, не будь ты мечом, тебе действительно пришлось бы всё время сидеть в четырёх стенах. Я и так почти всюду ношу тебя с собой, будь за это благодарна… — Как бы не так! — я, разозлившись, привела Страшиле два доказательства своего тезиса, что матом меня не удивить. — Даже если мы возьмём твой аргумент: тебе не приходит в голову, что будь я человеком, а не мечом, то могла бы, ёлки-мигалки, хотя бы вышивать или читать книжки? Научили бы меня ткать, не знаю, или ещё что! А ты предлагаешь мне лежать и не шевелиться, без собеседника и полезного занятия, в без-дей-стви-и! Попробуй сам полежать на своём матрасе не шевелясь хотя бы денька три! У нас как-то Прокофий Акинфиевич Демидов такой опыт проводил — мужик сбежал на шестые сутки! — Больше всего на свете мне хотелось ударить кулаком по стене, а между тем нельзя было даже говорить в полный голос — блин, как петрашевец в Иоанновском равелине! — На голых нарах мне не повернуться, я по ночам почти что и не сплю, а надзиратель даже и не скажет: «Встань, дочка, я соломки подстелю». Страшила, конечно, не знал усовершенствованной мною каторжанской «Звенит звонок, а нам пора расстаться», но уловил мою мысль. — Дина, ну что я могу сделать? — Надзиратель, — упрямо припечатала я. — Дайте мне кирку железную, дайте мне железный лом, я сломаю тюрьму каменну с зарешёченным окном. Я хочу действий. Хочу любить, хочу страдать, хочу любить, хочу гулять! Хочу принимать участие во внешнеполитическом процессе! — Что? — вконец растерялся бедный Страшила. — Хочу принимать участие во внешнеполитическом процессе, — раздельно повторила я. — Как минимум — хочу анализировать международные отношения вашего мира. И не просто хочу этого, а требую. Это, может, моё призвание, меня к этому готовили! Представь, что тебе не дают махать мечом в лабиринте и запрещают защищать твою республику, а? Посадили бы в четыре стены, в карцер, скажем, и заставили травить байки вполголоса целыми днями — тебе бы это тоже не понравилось. — Ты меня с собой не равняй! — не выдержал Страшила, причём тут же и сам понял, что произнёс эту фразу зря, и попытался разрулить ситуацию, но только всё усугубил: — Ты ведь не можешь иметь такого призвания, Дина… именно потому что должна сидеть в четырёх стенах… Он совсем смутился и умолк. — Ах ты шовинист, — медленно просипела я, делая вид, что потеряла голос от ярости. — А не пойти ли тебе, Кампанелла… на три буквы? Правильно про вас Сера сказал… — Теперь уже я осеклась, опасаясь наговорить в запале слишком обидных вещей. — Так… — Дина, я сейчас погорячился, виноват, — подвёл черту Страшила. — Я не хочу, чтобы ты обижалась на меня. Я была готова к сваре, но не к тому, что он извинится первым, так что на некоторое время просто «зависла» от такого пассажа, как компьютер, на котором пользователь снизил объём файла подкачки до минимума, а потом открыл слишком много программ. — Я буду называть тебя Трижды Премудрым Страшилой, — пообещала я, снова обретя дар речи. — Соломон! Но я всё равно хочу действия. Если не участия во внешнеполитическом процессе, то как минимум кардинальной перестройки вашего общества изнутри. С моим активным участием. Знаешь, что такое делиберативная демократия? Это когда люди обмениваются мнениями… — Дина, да ты что, с ума сошла? — беспомощно спросил Страшила, понявший, видимо, что я не шучу. — Как ты, интересно, собралась перестраивать наше общество? Эксцитативным террором? — Почему сразу террором? — возмутилась я. — Тем более что если мы говорим о Франции конца XIX века, к которой обычно применяется этот термин, то у террористов всё равно ничего не получилось. Мы можем действовать, как чайковцы. Да, им было тяжело с их хождением в народ… — Что хорошего стало от их хождения в народ? — парировал подкованный Страшила. — Ты ведь сама говорила, что это была утопия чистой воды! — Значит, надо придумать что-то поумнее, — не смутилась я. — К тому же у вас здесь не крестьяне… — Мне показалось, что у меня сверкнула светлая мысль, однако я сразу сама придавила её чугунным кулаком: — Впрочем, и не рабочие, а монахи… какая подрывная деятельность среди монахов?.. — Ну, монахи разные бывают, — проворчал Страшила. — Тоже верно, — согласилась я. — И вообще-то, если подумать, любой недостаток можно обернуть преимуществом. У монахов по определению снижено критическое мышление, зато мозги заточены на пиетет по отношению к сверхъестественным штукам типа меня. А я хоть и неподвижный кусок железа, зато на слово реликвии, ниспосланной духом святым, распространяется его авторитет. У обычных-то особ женского пола в вашем обществе нет права голоса. Так что у нас с вами должно получиться отличное синергетическое взаимодействие… У Страшилы от моих рассуждений начали шевелиться волосы на голове. — Дина, — сказал он обманчиво ласковым тоном, — когда ты решишь публично опробовать авторитет своего слова в нашем монастыре, предупреди меня заранее, чтобы я ничего этого уже не слышал. Я не заслуживаю такого позора. — Ты меня достал своей мнительностью! — разозлилась я. — В чём тут позор, объясни? В том, что дух святой выделил тебя среди множества воинов своей милостью, что ли? Или ты стесняешься меня? Ну, спасибо, соколичек мой! Ты, знаешь ли, тоже не подарок. — Позор в том, что я не могу привить тебе азы дисциплины, — объяснил Страшила. — Не могу растолковать, что можно, а что нельзя. — Да, друг мой, это заведомо провальная задача, ибо убеждения мои уже сформированы, и я сама решаю, что можно, а что нельзя; сразу ведь предупредила — ещё при нашей первой встрече… — Мне захотелось азартно шарахнуть костяшками по столу в стиле Жеглова, когда он жалел, что ему нельзя прийти в банду лично: — Эх, вот если б у нас ещё был тот неодушевлённый меч, ты мог бы забрать его себе, а меня передать в местную подпольную организацию… Я живо представила себя в роли главного артефакта и мозгового центра этого мира — чем-то вроде муркоковского Короля-Императора в Тронной Сфере. Да, а потом, чего доброго, в жертву мне, как тамошнему Мечу Зари, начали бы выцеживать человеческую кровь. — Не дрейфь, соколик, — сказала я, видя, как сильно задели Страшилу озвученные мною мечты, — куда я от тебя денусь, от человека, который целыми днями по неистощимой доброте своей слушает мои байки? Да и тот меч всё равно уже наверняка продан Серой заново нашему ордену или вообще перекован. Но, боец… вот тошно мне здесь. Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего на свете? Чтобы ты вскинул голову, ударил ладонью по витражу, и мы втроём с Августинчиком пошли бы искать счастья по свету куда глаза глядят. Беседовать с сектантами, революционерами, ведьмами, ведьмаками, менять мир, спасать людей. — Мне стало почти больно от жажды приключений и смутно угадывающейся за ними настоящей, пьянящей, горьковатой свободы. — Да неужели ты не чувствуешь этого нечто, витающего в воздухе и зовущего за собой? Идём, сокол мой, здесь такой потенциал!.. о наших странствиях менестрели будут петь ещё лет двести. Я с надеждой смотрела на Страшилу, который молча пил свой адский настой. — Идём, Вечный воитель, — искушала его я. — Идём восставать против богов, познавать свободу Вселенной и чувствовать себя её частью. Заберём Августинчика, найдём по дороге верных лихих друзей и учиним что-нибудь крутое. Их было девять под тремя лунами, в мёртвых сумерках осени, на закате мира явились они, чтобы не оборвался рассказ. Может быть, я здесь именно для этого. Я — поющий меч, меня дух святой направил сюда для великих свершений, он и тебя, считай, избрал, а ты сидишь тут, как в клетке, да ещё и меня держишь взаперти. Идём, друг, ведь ваш Покров огромен, он не ограничивается этим монастырём и его окрестностями… Вне вашего ордена тоже есть жизнь… Наверное, я переиграла с моими дурацкими цитатами и аналогиями: Страшила потёр виски, посмотрел на меня, а потом, так и не ответив ни слова, взял и просто ушёл из комнаты. Или же я выбрала не те цитаты… Надо было взять что-то о красоте дороги, что-то лирическое про корабли, паруса и красивых ведьм с дерзкими речами, что-то фэнтезийное про битву с драконами и прекрасную деву в беде: Страшиле же только семнадцать, ему нужны приключения, драйв, повышение самооценки, чувство своего укрепляющегося авторитета! Я бы ещё задвинула про Андрея с пескарями! — Да-а, — с отвращением протянула я, прикидывая, что же уловил в моих словах Страшила, если даже сбежал из комнаты, лишь бы не слушать моих разглагольствований. — И я ещё говорю, что мой любимый персонаж — Рейстлин, восстававший против богов. Вот уж он бы надорвал животики от смеха! Да разве такой подход нужен к государственнику и фанату святого духа? Надо было разбудить Страшилу ночью и наплести, что мне явился архангел и повелел нам забрать Августинчика и бежать куда-нибудь на юг, аки Иосифу и Марии! Может, именно так и поступить сегодня ночью? Вот только куда мы сбежим-то, если у обоих парней на руке выжжен номер, по которому нас опознает любой местный патруль… Объявят нашу троицу в розыск, и дальше что? А питаться мы чем будем — святым духом? ведь делать-то мой боец ничего не умеет! Начнём зарабатывать на хлеб моим пением? три раза ха-ха! Я напоминала самой себе лису из басни, пляшущую под якобы незрелым виноградом. Если бы Страшила вошёл в комнату и объявил: «Я тут запасся провизией, через пять минут уходим искать драконов» — я бы моментально забыла все свои мудрствования. В конце концов, в заработке на жизнь пением нет ничего предосудительного. Это ничуть не хуже, чем петь бесплатно, как я обычно и делаю. И когда мой боец открыл дверь, и мой взгляд с порога выхватил что-то завёрнутое в салфетку у него в руке, у меня словно бы ёкнуло несуществующее сердце. Но в следующий момент я осознала: он всего лишь был в столовой и просто принёс с собой так называемый полдник. Я взглянула на Страшилу внимательнее: мне показалось, что он повеселел и как будто принял какое-то важное решение. «Confirmation bias, — мрачно поставила я себе диагноз. — Я вижу то, что хочу видеть. Если знаешь о такой особенности человеческого мышления, то должно быть стыдно ловиться на этот крючок». — Про что желаем послушать? — Про Плевну. Ты в тот раз не досказала до конца. «Прощайте, золотые драконы», — подумала я с тоской и начала вещать. Мне и так было грустно, а от выбранной темы стало совсем невыносимо. Вспомнился московский памятник героям Плевны, к которому я обычно шагала прогулочным шагом от Соловецкого камня. Я всегда улыбалась им, как старым знакомым, несмотря на всю мрачность и трагичность этих двух сооружений; я так здоровалась с пластами информации, лежавшими за ними. — Гренадеры-то молодцы, а военачальники наши в большинстве своём — идиоты, — подытожила я мрачно. — И Осман Нури-Паша — молодец, прямо как Суворов. Нашим Криденеру и Радецкому до него — как до Китая пешком. Вот про Скобелева ничего плохого не скажу: у него-то солдаты не мёрзли. Генерал Скобелев, чтоб ты понимал, вообще организовал на свои деньги закупку тулупов для солдат. За это мы сначала поставили ему памятник, а потом убрали. Страшила задумчиво тёр виски, скрестив руки перед лицом. Он уже привык к моему мрачному сарказму по отношению к людской и правительственной неблагодарности и не стал переспрашивать, как сделал бы когда-то: как это — правда, что ли, за спасение солдат убрали памятник? — По-моему, это всё же предательство, — заметил он осторожно. — Разве они до инженера Тотлебена сами не понимали, что надо блокировать город? Ты уверена, что ваши военачальники не были подкуплены? — Это тебе сейчас всё понятно! — разъярилась я. — Что надо было блокировать город, а не пытаться взять его с кондачка! Сейчас, когда я тебе всё объяснила, расставив соответствующие акценты! Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны! А там непонятно, кто где находится, не подойдёт ли к туркам подмога, не выгоднее ли будет провести быстрый штурм и оперативно прижать Нури-Пашу к ногтю, потому что время работает против тебя, а снабжение армии влетает в копеечку? — Страшила немного сконфузился, и мне стало неловко за свою горячность; и так чуть не ляпнула, что его-то брать города точно не учили. — Я имею в виду, что не надо искать предательство и подкуп там, где дело явно в некомпетентности и тщеславии. Это у вас тут нет протекций: а у нас наверх пролезали те, кто улыбался шире, кланялся ниже, говорил с монархом поизящнее — и имел наверху лапу помохнатее. Вот и оказывались в военачальниках шаркуны и лизоблюды без знаний и таланта. — Да не может быть такого, — сухо заметил Страшила. — Как бы там ни было, они всё же должны иметь специальную подготовку, раз посвятили жизнь этому делу… — Вот помолчи лучше! — осатанела я. — Утопист! Тебе ж по-русски толкуют, что они только языком молоть умели! К этому они всю жизнь готовились, а не к тому, чтоб города брать! Чем человек некомпетентнее, тем он увереннее в себе и своих силах, Даннинг и Крюгер не дадут солгать! Ты в какой банке вырос, что этого не знаешь? Может, у вас всё клёво, а вот у нас клёво не было! Я кому рассказывала про битву Ушакова с Мордвиновым и Войновичем? Их история отсеяла, так что о них и не помнит никто, в отличие от Ушакова, а кровушки они у него много попили. Видно, и ты о них уже не помнишь, туда и дорога, — прибавила я мягче, потому что Страшила залился краской. — И вот такие некомпетентные военачальники не берегут людей, просто потому что неспособны помыслить об этом по своей дурости. Верят, что всё как-нибудь сложится и без умения и таланта. И не хотят признавать ошибок: надо было провести штурм, потом ещё один, потом ещё, затем обратиться за помощью к румынам — и только тогда прийти к выводу, что надо не штурмовать город, а полностью его блокировать. Людей там много полегло. Притом что официальные потери занижены. — Ну, если послушать тебя, люди сами виноваты, что не стали задавать вопросов о том, кто и зачем отправляет их на смерть, — заметил Страшила с неожиданной едкостью в голосе. Я на мгновение потеряла дар речи от удивления, а потом обрадовалась: видать, наконец-то задели его за живое мои проповеди, что нельзя позволять водить себя как бычка на верёвочке, оправдывая всё мантрой: «Мы люди служивые, нам приказали — мы исполнили»! — Да, наверняка они между собой сравнивали своих генералов с Суворовым и знатно язвили, но всё равно ничего не предпринимали, так что ответственность за свою судьбу в полной мере лежит и на них, — бархатным голосом подтвердила я; это была бессовестная ложь, потому что ни за что на свете я не согласилась бы всерьёз винить необразованных, запуганных солдат Российской империи в недостаточной гражданской сознательности; и однако Страшилу надо было держать в тонусе. — А с другой стороны, цель-то у всего происходящего была прекрасная: мы защищали общечеловеческие ценности и братьев по вере. Это сейчас болгарские братушки поражены исторической амнезией, а тогда ни у них, ни у нас не возникало вопросов, за что мы воюем и кладём людей. Вообще я очень рада, что ты наконец начал меня понимать. — Ну, на самом деле мне до сих пор сложно тебя понять, — признался Страшила. — Да всё ты давно уже понял, — нетерпеливо возразила я. — Просто мне тяжело очистить факт от эмоциональной оценки, а ты воспринимаешь его через эту обёртку. Так ты разворачивай. — Я разворачиваю, — усмехнулся Страшила, — а обёртка эта важна, именно чтобы понимать тебя. Потому что, Дина, не обижайся, но ты мыслишь всё равно… не как я. Я сильно подозревала, что он хотел сказать «не как мужчина», но побоялся ненароком разбудить во мне зверя. — Ты имеешь в виду, что я мыслю, как особа женского пола? — уточнила я. — Ну разумеется, так оно и есть, о чём тут спорить? Никогда не хотела сменить пол. Если отмести в сторону бред про врождённую разницу между женским и мужским мышлением, особы женского пола раньше и яснее понимают, что пожертвовать жизнью легко — и положить несколько тысяч под стенами какой-нибудь Плевны несложно; а ты вот попробуй подарить жизнь, воспитать, дать детёнышу свою любовь и заботу… чтобы потом какая-то бесталанная сволочь, пародия на полководца и стратега, угробила его в снегу просто из-за того, что этот полководец — плохой логистик и не сумел обеспечить армию тёплой одеждой. — А ты бы как поступила с Болгарией? — Да если бы осаждать Плевну доверили мне, мы бы, может, и сегодня там стояли, — хмыкнула я. — Но если бы я взялась отвечать за снабжение армии, то никто бы в ней не мёрз и не голодал. А осаждать Плевну я бы всё равно не смогла, потому что это не мой стиль: я бы скорее, как Януарий Мак-Гахан, развернула информационную макрокампанию, чтобы привлечь внимание к геноциду. А ещё попросила бы специалистов по исламу составить свод выдержек из Корана о необходимости мирного разрешения конфликтов и бесценности человеческой жизни, чтобы потом орать эти выдержки в матюгальник. Типа: «Привет, башибузуки, вы тут убиваете последователей пророка Исы, сына Марьям, Аллах не больно-то вами доволен». Эдисон на тот момент ещё вроде как не изобрёл мегафон, но наверняка уже были какие-нибудь рупоры. Вот только, подозреваю, туркам было плевать на священные тексты, так же как и на итоги Константинопольской конференции, которые они не признали, возмутившись, что другие державы вмешиваются в их внутренние дела. Ну приняли они конституцию для отвода глаз — и что? Никаких реальных изменений её принятие не повлекло. Я хотела добавить, что при желании в Коране можно найти и оправдание убийству и насилию (из серии: замужние женщины запретны для вас, если только они не стали вашими невольницами), а потом провести аналогию между янычарами, которыми комплектовали армию Османской империи, отрывая их от родителей, и местным орденом военного монашества в том смысле, что промывка мозгов успешно велась и в том, и в другом случае, а к главным религиозным сочинениям в обеих структурах при внешней религиозности относились наплевательски. На самом деле, про ислам я Страшиле так толком и не рассказала — главным образом потому, что в нём я ориентировалась намного хуже, чем в христианстве. Впрочем, я всё-таки позволяла себе дискутировать с мусульманами, предупреждая их, что читала только непосредственно «перевод смыслов» и пару сборников хадисов на русском языке. (Если верить Мусе Темишеву, чеченские идеологи исламской революции на Кавказе пользовались при изучении ислама примерно той же подборкой литературы, ибо арабского языка тоже не знали). Дискутировала я в основном с мусульманками, и это определяло выбор тем, как-то: место праведной мусульманской женщины на том свете, запрет на выщипывание бровей и так далее. С мужчинами мне приходилось беседовать о Коране всего дважды, и опыт этот мне не понравился. Во-первых, когда ты хочешь поговорить на тему религии, а по взглядам горячих темнооких азербайджанцев видно, что они точно думают не об Аллахе, то это довольно сильно раздражает. А во-вторых, от этих взглядов я вскоре начинала испытывать бесивший меня иррациональный страх, как будто разговаривала с какими-то ичкерийскими буревестниками джихада. — Я тебя не об этом спросил, — сказал Страшила. — Ты бы согласилась начать войну, чтобы помочь вашим болгарским братушкам? — Не знаю, — сухо звякнула я. — В целом это не очень разумно. Территориальные приобретения того не стоили, а у народа, как известно, короткая память. Согласилась бы я послать своих сограждан защищать людей, которые об этом забудут, едва сменится конъюнктура? Да и у нас многие уже забыли. Пройти по улице, поспрашивать жителей — не все скажут. — Так это как раз нормально, — произнёс Страшила со странной улыбкой. — Они и не должны говорить. Дина, ты неправильно понимаешь: не за память о себе сражается и погибает воин. А за честь всей армии и славу своего государства, которая рождается из многих эпизодов. Это везде так. — Вот не обобщай. Лично ты, может, и готов сражаться за честь и славу, даже не требуя жалованья и не надеясь на грабёж некомбатантов; но не все такие, уверяю тебя. — На той же Земле помимо знакомых мне военных, у которых словно бы на лбу было вытравлено невидимыми чернилами «Солдат ребёнка не обидит», существовало целое понятие warlordism, лучше всего переводящееся на русский язык как «военно-феодальный режим». — А вопрос славы государства мы затронем, когда будем обсуждать предварительный Сан-Стефанский и Берлинский договоры. — Ты говорила как-то, — кивнул Страшила. — Ещё раз послушаешь, подробно я тогда их не рассматривала. — Да погоди ты. Это я понял. А ты бы согласилась отправить своего сына на ту войну? Страшила смотрел на меня и улыбался со странной насмешкой. — Нет! — отрезала я. — Совершенно точно. Никаких чапековских Тоников. В крайнем случае, если б на нас напали, я бы сама записалась добровольцем, если бы сын был уже взрослым. А если бы он был маленьким, то подождала бы, пока вырастет. И на мой век войн хватило бы: Россия достаточно их вела за свою историю. По-моему, Страшила не ожидал такого ответа. — Но ты ведь много не навоюешь, — сказал он, подумав. — Воевать должен мужчина, а мать всегда против того, чтобы отпускать его на войну. — Да, — ехидно согласилась я. — Потому что у матери мозгов побольше. И твоя матушка, держу пари, тоже не хотела бы, чтобы ты видел смысл своей жизни в убийстве себе подобных и геройской смерти. Слышал когда-нибудь такие стихи: «И когда я ночью лежу в бессоннице частой, с тревогой вслушиваясь в дыханье твоё, они, должно быть, планируют войны с твоим участьем, но я хочу, чтобы ты не попался на их враньё»? Конечно, не слышал. Проблема-то в том, что если бы решали комитеты солдатских матерей, войн было бы меньше. И чаще искали бы компромисс, modus vivendi, а не норовили бы побряцать оружием. А так получается вечное: «люди, стрелявшие в наших отцов, строят планы на наших детей». — Так я про то и говорю, — нетерпеливо произнёс Страшила. — Потому что компромисс не всегда уместен. Мюнхенский сговор — тоже компромисс. Когда я слушал тебя, Дина, мне казалось, что там были старые бабы, дрожащие за своих детей и не видящие за этим сути. Я не сразу нашлась, что ответить. — Согласна, что мать может не видеть за деревом леса, — сказала я наконец, — но если бы его не видели и все немецкие, итальянские и румынские матери, то политика тех, кто был в Мюнхене, оправдала бы себя. А вообще это нормально: то, что мать не хочет, чтобы её родное, выстраданное дитя потащили в солдаты-янычары завоёвывать для страны место под солнцем и творить абстрактную зону сопроцветания. Погоди… это ты меня подводишь к тому, что ваша система комплектования армии сиротами оптимальна? Что, по-твоему, она помогает мужчине исполнять свой долг и найти своё призвание? Минутку! А насчёт осиротевших девочек — это что, призвание женщины?! «Перед вами поставили ясную цель: всех мальчишек — под пули, девчушек — в бордель»? Как по мне, это равным образом искажённая судьба. — Но я не считаю свою судьбу искажённой, — произнёс Страшила задумчиво. — Мне кажется, это, — он обвёл рукой вокруг себя, — и было моё призвание. И я благодарен республике за то, что она дала мне возможность его найти. — Или обязала тебя его найти. — Или обязала, — согласился Страшила и спокойно посмотрел на меня. — А могла бы обязать умереть от голода. — А могла бы и не обязывать, — возразила я. — Мамку твою оставили бы в покое, и я тебя уверяю: она бы последний кусок отдала, чтобы её кровиночка не голодала… Ты меня прости, что я так сплеча рублю, но ты ж понимаешь, что вот прямо сейчас, может быть, сжигают какую-то женщину по обвинению в ведовстве, а её ребёнка — или детей — отправят сюда. И они точно так же, как и ты, будут тосковать по маме. А мы с тобой, боец, можем остановить этот конвейер. Можем, говорю! Всё в наших руках. — Дина, ты такая же, как ваши Криденер с Радецким, — вздохнул Страшила. — Веришь, что всё как-нибудь на авось сложится… а оно никогда не складывается просто так… ты сама грешишь шапкозакидательством, которое критикуешь… — Вот никаким боком я не такая же, как они! — возмутилась я. — Никогда бы я не взялась принимать решения в сфере, где некомпетентна, зная, что за мои ошибки другие будут расплачиваться своими жизнями! И я борюсь в первую очередь за правду и всеобщее благо, а не за собственный кошелёк! — Так и они считали, что борются за правду, — заметил Страшила. — Ты не путай божий дар с яичницей. Я тебе сказала, кто там за правду боролся: Скобелев и Тотлебен. А я-то, в отличие от них, не призываю убивать вообще никого; и реализовать мои планы бескровно — вполне осуществимо! Ты понимаешь, что я — уникум, джокер, реликвия из легенд со всеми вытекающими? Это мы с тобой знаем, кто я на самом деле; а на моей репутации, если действовать с умом, можно горы свернуть. Просто будь посмелее и поактивнее: ведь за нами-то, боец, реально — правда. Страшила тяжело вздохнул. — Лучше рассказывай дальше, Дина.