Поющий меч Покрова

Я окончательно поняла, что если вдруг на Земле у меня обнаружат боковой амиотрофический склероз, то я безотлагательно последую заветам Петрония и Эвники. Братцы! Как парализованные выносят это годами, а? Звание Героя планеты каждому! Притом у меня-то физиологические процессы ограничивались слезотечением, и я предпочитала даже не думать о том, что могло бы быть при ином раскладе. Тот, кто выступает против эвтаназии, попробовал бы сам полежать так хотя бы недельку. Даёшь опыты Демидова! Я не сказала бы, что серо-зелёную выматывающую скуку и безделье было легко переносить, пусть даже меня и грело сознание того, что могло быть хуже. Всего ужаснее была вынужденная неподвижность, из-за которой я всё чаще теряла связь с реальностью. Иногда мне казалось, что я уже сошла с ума и нахожусь где-то в совершенно другом измерении. Плюс ко всему нельзя было громко разговаривать, петь и даже тихонько хлюпать от безысходности. Я чувствовала себя Железным Дровосеком в момент, когда он ещё не встретил своих будущих друзей, а ржавел в лесу. — И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды, — зло пробормотала я, думая о том, что вот Железного Дровосека друзья не бросали, и он мог при надобности даже поплакать им в промасленный платочек. — И руки-то нет, всё забрали, ироды. Сплошная душевная невзгода. И дольше века длится день… — чуть слышно спела я на мотив «Власти огня». На ещё один сеанс одиночества Страшила уговорил меня с прямо-таки профессиональной сноровкой. «Дина, потерпи ещё немного, — душевно сказал он, — я знаю, что тебе это сложно, но мне нельзя идти туда с тобой, пойми. Это всё ненадолго, поверь». Чтобы закрепить эффект от своих слов, этот иезуит прижал меня к груди, проникновенно посмотрел чуть ли не в самую душу своими честными глазами и ушёл. Я осознала смысл происходящего, только когда дверь захлопнулась. Вот чертяка! «Как, интересно, он выйдет из положения завтра? — подумала я почти с восхищением. — Два раза один и тот же фокус не пройдёт. И чего он упирается? вот не думаю, что у них действительно не положено ходить в этот их «лягушатник» с настоящим мечом. А может, они там в рамках занятия раздают лентяям живительные подзатыльники, и он опасается, что я возьму на себя роль детского омбудсмена?» Я вообразила, как по-астаховски дружелюбно спрашиваю у рыдающего ребёнка: «Ну что, как потренировались?» — и от души развеселилась. Ура — звук ключа! Неужели дождалась? «Сейчас устрою тебе, друг мой, Варфоломеевскую ночь», — мстительно подумала я, но вслух говорить ничего не стала. У меня каждый раз было опасение, что на пороге вместо Страшилы окажутся бритоголовые, у которых по плану стоит перетряхивание мебели именно в этой комнате. Хотя ничего запрещённого у нас не имелось (даже карта с присоединённым Крымом лежала под заснеженным акведуком), мне всё равно было не очень уютно. Но нет, это был всего лишь наш тактик-иезуит. — Как тренировка? — осведомилась я сладким до медовой приторности голосом. — Хорошо, — лаконично ответил Страшила, потянулся и с зевком почти упал на матрац. — Устал, как не знаю кто. — Как собака, — ехидно подсказала я. — Ты чего это, спать решил? — Дина, я правда очень устал. — Слушай, я бы сейчас слова поперёк не сказала, — заметила я мстительно, — если бы кое-кто взял меня с собой. Ты же лишаешь меня человеческой жизни и общения! Я, между прочим, и так вынуждена бодрствовать круглые сутки, в то время как кое-кто видит сладкие сны. — Да… очень сладкие, — равнодушно согласился Страшила. Я хотела было развивать свою мысль, но осеклась. — Боец, что случилось? — Ничего, — отрезал Страшила и недовольно посмотрел на меня. — А почему тогда ты такой смурый? Он замялся. — Я не хочу отвечать, — сказал он наконец. — Как ты говорила… NCND. — Ну ладно, вывернулся, — проворчала я. — Хотя я бы предпочла внятный ответ. Страшила улёгся на матрац, закрыл глаза и зевнул, чуть не вывихнув челюсть. «Притомился, — подумала я с сочувствием, — тяжела профессия учителя». — Ты рассказывай, — сказал он. — Я тебя слушаю, ты не думай. У меня просто глаза устали. — И этот человек утверждал, что он никогда мне не лжёт, — скептически заметила я. — Если бы ты сейчас видел себя в зеркало, то не пытался бы втирать мне эту ерунду про уставшие глаза. Спи уж. Часов в пять вечера, когда я уже намеревалась будить Страшилу, чтобы начать загружать его память бесполезной для него земной историей, в дверь постучали. Я решила, что пришёл Августинчик, и смирилась со своей горькой судьбой. Ладно. Я-то могу потерпеть, а он ещё маленький. Я поняла, что происходит что-то не то, когда Страшила, перед тем как открыть дверь, сначала наглухо застегнул куртку на все пуговицы, пробежался пальцами по прикрывавшей их планке и затянул пояс. Я, если честно, решила, что его кто-то по дружбе предупредил о грядущем обыске. Потом подумала, что на нас готовится нападение тех бравых монахов со товарищи. Но за дверью стояли какие-то другие ухмыляющиеся парни. Я разглядела троих, и не исключено, что их было больше. — Так и знали, что ты ещё здесь, — выхватила я русскую фразу среди латинской речи. Страшила шагнул за порог и негромко что-то произнёс, после чего, как по сигналу, началась драка. Дрались, разумеется, по древнейшей системе «все на одного», и в роли мамонта оказался мой боец. Причём мне показалось, что он напал первым. А потом они в драке ухитрились захлопнуть дверь, и теперь мне не было видно, что происходит. Я только слышала шум драки, от которого не спасала даже здешняя звукоизоляция, и, что хуже всего, глухие удары об стену. Я с ужасом подумала, что, возможно, Страшилу избивают, а я прохлаждаюсь здесь, как полагается созерцателю. — Верните мне человеческий облик, ну пожалуйста, — жалобно обратилась я к кому-то, чуть не плача. — Так нечестно! Какой сейчас толк моему бойцу от меня, я ведь даже не могу гуманно ударить кого-нибудь по голове какой-нибудь тяжёлой штуковиной! Никто на мою мольбу не отреагировал — и, наверное, это было к лучшему. Я представила себе, что будет, если из комнаты воина-монаха выскочит агрессивная девица с железным ящиком в руках и, пользуясь всеобщим замешательством, сыпанёт песочком в глаза ближайшим нападающим, швырнёт кому-нибудь в морду кремень и кресало, а затем начнёт бить ящиком по головам ещё не выведенных из строя товарищей. Как потом Страшила будет объяснять наличие у него в комнате этой девицы — неизвестно. Тут незапертая дверь почему-то распахнулась. Я успела подумать, что, возможно, удары об стену каким-то образом попали с дверью в резонанс, или что снова потянуло сквозняком, а потом как в замедленной съёмке увидела у противоположной стены живого и вполне невредимого Страшилу, который с холодным, жутко сосредоточенным лицом бил об эту стену головой незнакомого мне человека; я не сразу смогла понять, что это Земляника. До этого его, видимо, ударили об стену лицом, и теперь оно всё было залито кровью. Он смотрел прямо на меня страшными остекленевшими глазами, и я не успела ни вспомнить свою ненависть к нему, ни понять, что именно теперь, когда за дверью в буквальном смысле слова враги, надо молчать, хотя бы даже Землянике сломали переносицу и раскололи череп — я не слышала и собственного яростного рыка: — Пр-рекратить! Только секунды через две я осознала, что одновременно с моим воплем в коридоре раздался густой, хорошо поставленный командный бас: — Пр-рекр-рати-ить! Дверь, как нарочно, снова захлопнулась. Я замерла и прислушалась: шум драки мигом стих. — Р-разошлись! — агрессивно приказал неведомый Шаляпин. Дверь открылась, и на пороге появился Страшила. Вслед за ним в комнату зашли три незнакомых молодых парня, причём один с бритой головой. — Из-за чего дрались-то? — весело спросил он. Страшила кратко пояснил что-то по-латыни. «Чёрт-те что, — подумала я с досадой. — Во всей фантастике земляне, даже без всяких технических наворотов, с лёгкостью овладевают как минимум азами абсолютно незнакомого языка инопланетян. А я вообще не понимаю латынь, хотя изучала итальянский и зазубривала разные латинские выражения!» — Ну тогда отлично, за правое дело постояли! — со смехом отозвался тот, который спрашивал. Я напряжённо смотрела на них, всё ещё не понимая. Они весьма характерно осматривали себя через надплечье, сметая невидимые пылинки с рукавов: видно было, что они только что участвовали в драке. Но если это так, то почему они здесь, да ещё и вполне миролюбиво пожимают Страшиле руку? И тут наконец до меня дошло: это же не те парни! Они, видимо, просто проходили по коридору, увидели сражение формата «все на одного» и решили вмешаться. «Ура! — вяло обрадовалась я, всё ещё не в силах отделаться от стеклянного взгляда Земляники, застывшего перед моим мысленным взором. — И здесь борцы за справедливость имеются! Сразу трое неравнодушных!» Страшила искоса глянул на меня и незаметным успокаивающим движением поднял ладонь. — Две минуты прошло, засекали? — лениво осведомился один из парней. — Десять секунд ещё, — беспечно отозвался бритоголовый. Они терпеливо уставились на циферблат. Я нервно соображала, что происходит, и в конце концов решила, что по здешним правилам положено давать тем, кто за дверью, две минуты, чтобы разойтись. Ну да: они же могут пойти все в одну и ту же сторону и за поворотом возобновить смертоубийство… хотя они и так это могут. Страшила подошёл к двери и открыл её — так аккуратно, будто опасался, что оттуда может вылететь камень или даже стрела. Нет, ничего не вылетело. — Чисто, — сказал Страшила и первым вышел за дверь. Лихие благородные парни последовали за ним, и они все вместе ещё немного постояли в коридоре, беседуя на ненавистной латыни. И именно латынь заставила меня забыть о первоначальном намерении спросить, зачем нужны эти две минуты, потому что из-за этого тарабарского языка, который я не удосужилась выучить, оставался открытым весьма существенный вопрос: почему, собственно, разгорелся сыр-бор? Ведь Страшила ударил первым — ненамного, но всё-таки опередив остальных. Нет, я понимаю, что, видимо, так было надо, по заветам Высоцкого… и тем не менее — из-за чего? Страшила ещё раз поблагодарил бравых воинов (уже по-русски) и вернулся в комнату. — Что происходит? — тихо осведомилась я. Мой боец обтекаемо пожал надплечьями, потом снял куртку и скрупулёзно ощупал пластины на спине. — Эй, что такое? — взвыла я. — Кинжал милосердия под лопатку всадить хотели? Садануть под сердце финский нож? — Да нет, просто спиной об стену ударился, — буднично ответил Страшила. — Ты ещё скажи: стена каким-то образом приблизилась к моей спине… — Вот, точно! — обрадовался Страшила и одобрительно посмотрел на меня. — Прекрасно, — протянула я, стараясь говорить спокойно. — А ты, соколичек мой, не хочешь ли мне объяснить, зачем тебе потребовалось набрасываться на тех головотяпов? Проблем на свою шею ищешь? Оскорбили — так оскорби сам, а руки зачем распускать? — Меня никто не оскорблял, — безмятежно зевнул Страшила, положил куртку на матрац и забрался под меховуху. — Это я оскорбил. И затем напал, потому что в массовой драке преимущество у того, кто бьёт первым. — Послушай-ка, ты… дебошир! — я не сразу нашлась, что сказать. — Ты себя со стороны слышишь? Это же исповедь хулигана со стажем, которому день не в радость, если не побуянил! А ты-то что — интеллигентный молодой человек… — Мне этот день в радость, — невозмутимо прервал меня интеллигентный молодой человек. — Ибо я снова пустил юшку из носа Землянике. И ещё нескольким животным перепало. Так что я рад. До сего дня я полагала, что и сама с удовольствием устроила бы этим скотам первое причастие. Возможно, если бы дверь оставалась закрытой на протяжении драки, я сочла бы за лучшее промолчать, втайне одобрив действия Страшилы. Но сейчас у меня было ощущение, что я не забуду его холодное отстранённое лицо и стеклянные глаза Земляники до конца своих дней. — Я тоже думала, что буду этому рада, — сказала я сумрачно, — однако, как выяснилось, нет. Что бы это ни был за человек, никто не заслуживает, чтобы его били головой об стену. Или вообще лицом. — А тебя не смущает, что если бы у него была такая возможность, он с удовольствием ударил бы лицом о стену меня? — с неприязнью спросил Страшила. — Ты даже не представляешь себе, насколько смущает, — с горечью отозвалась я. — Но это не означает, что нужно делать другим то, что бы ты не хотел, чтобы сделали тебе. Почаще читай надпись над входом в ваш монастырь. Я сама терпеть не могу Землянику, хотя и почти не знаю его, однако это не даёт ни тебе, ни мне права начинать с ним драку, чтобы выместить свою неприязнь к нему через избиение или чтобы просто сорвать на нём злость. Страшила, не ответив, зевнул. — Не выспался? — поинтересовалась я. — Да выспался, только вот холодно что-то. — А тем воинам, с которыми вы дрались плечом к плечу, ты неправду сказал? — спросила я, помедлив, и тут же пожалела о своих словах: Страшила сел, выпрямившись и глядя на меня с откровенным презрением. — Ну, они же обрадовались, что вступились за правое дело. Какое же это правое, если ты сам спровоцировал тех земляничников и начал драку? — Я не провоцировал драку, — сухо ответил Страшила. — Те земляничники пришли, зная, как я отреагирую на их приглашение. Поэтому они, собственно, и явились в таком количестве. Они меньше чем втроём не дерутся. Я просто не стал ждать, пока они получат преимущество первого удара, напал сам и нисколько об этом не жалею. — На какое ещё приглашение, опять кого-то знакомого сварили? — Скорее зажарят. Да не знакомого, не волнуйся. Я, к счастью, не знаю его лично. Я хотела сказать ему, что от некоторых шуток можно бы воздержаться по причине их неэтичности и тошнотворности, но меня вдруг пробрала внутренняя дрожь, потому что я поняла, что Страшила не шутит. — В смысле они тебя позвали смотреть на сожжение? Мой боец неохотно кивнул. — И это сегодня?.. — Угу. — И что… ты просто будешь здесь и ничего… — Ничего! — резко подтвердил Страшила. — Я не пойду туда, Дина. Это не село с одним воином-монахом. И это не твой ворёнок Несмеянко. Это преступник, совершивший насилие над женщиной, бросивший тень на весь монастырь, и восстановить честь ордена может только костёр. Понятно? — Послушай, — медленно сказала я, — по-моему, пятна с чести, если уж задействовать это понятие, вполне успешно смываются кровью. Ну, казните его, если у вас так принято, но зачем же так страшно? — Чтобы спасти его душу, — не без ехидства объяснил Страшила. — Попадёт-то он, как и все мы, конечно, в ад: но ад ведь разный бывает, так что лучше уж немножечко помучиться здесь, очистив душу страданиями, чтобы после смерти это зачлось. — Да ты же не веришь в это! — Не верю, — признал Страшила, странно улыбнувшись. — Многие не верят, и что? Сожжения полезны, хотя бы потому что служат уроком для других. Некоторых может удерживать в рамках только страх. — Я проворчала, что страх тормозит развитие, мешает человеку думать и действовать, но мой боец демонстративно пропустил моё брюзжание мимо ушей. — А воин-монах прежде всего представляет орден военного монашества: и своим поведением он либо приумножает его славу, либо кладёт пятно на его репутацию. — Пафосно, — сухо отозвалась я. — Да ёлки-мигалки, послушай себя со стороны! Приумножает славу, кладёт пятно… Добавь ещё, что уничтожает соборность! Что за манера взваливать на человека сверхответственность за репутацию института общества, к которому он принадлежит? — А ради чего ещё жить, как не ради славы института общества и родной страны? — пожал надплечьями Страшила. — Ты ведь и сама признаёшь, что это достойно уважения. — Признаю, только не люблю, когда это озвучивают именно так, — мрачно ответила я. — И не терплю, когда абстрактную любовь к Родине возводят в абсолют, ставя её выше любви к конкретным живым людям. Боец, сожжения — это безусловный трэш. Давай всё-таки попытаемся хоть что-то предпринять, с Мефодькой-Несмеянкой получилось же. Просто попробуй: послушают — прекрасно, не послушают — уйдёшь. Что такого-то? — А почему я должен принародно позорить себя? — вспыхнул Страшила. — Я что, говорящий ворон, чтобы по заказу говорить и умолкать? — Да что тут позорного-то? — тоже разозлилась я. — У вас тоже люди, они послушают; главное — подобрать правильные аргументы! Ты к ним по-человечески, и они к тебе по-людски! — Дина, какие правильные аргументы я тебе тут подберу? — сказал Страшила, явно заставляя себя говорить спокойно. — Да я, если хочешь знать, абсолютно согласен с приговором! От нас не так много требуют, и на костёр отправляют не за всё подряд. — Да?! А какое преступление совершают немые? А дети, которых тоже положено сжигать… чтобы оговоров не было? Страшила отвернулся. — Дина, это другой случай, — произнёс он глухо. — С немыми я ведь послушался тебя. И никто на самом деле детей не сжигает. Мне говорили, что им дают возможность совершить самоубийство… неофициально, естественно. — Самоубийство — как милосердно, мать вашу природу!! Уравняем-ка преступника и жертву, чтобы точно не ошибиться, а если кто и невиновен, дух святой на том свете разберётся! А здесь, к слову, мы не услышим и точку зрения женщины-жертвы, и вообще неизвестно, была ли она! А вдруг этот мужик невиновен? Откуда тебе знать, что всё это не сфабриковано? — Да это просто оскорбительно! — вспылил Страшила. — Мы что, по-твоему, сборище самодуров? — Оскорбительно? — хмыкнула я. — В отличие от тебя, я знаю, что самодурам очень часто удаётся опорочить честных людей. У нас вот был футболист Эдуард Стрельцов, которого вот по такой дурацкой фабрикации посадили на пять лет. Потом освободили, и он с командой выигрывал чемпионаты СССР. Да и про Джулиана Ассанжа, чай, рассказывала. А если бы, например, на тебя положила бы глаз какая-нибудь девица, соблазняла бы, как жена Потифара, а затем оклеветала — как бы ты оправдался? — Да он же даже сознался, — сквозь зубы сказал Страшила. — Дина, ну приди ты в себя… я ещё понимаю, когда у нас некоторые начинают его оправдывать. Но чтобы девушка выступала в защиту насильника!.. А если бы, виноват, с тобой вот так поступили, когда ты была человеком? — Надеюсь, что не придётся проверять, но я бы уж пережила, — огрызнулась я. — Потому что женщина, если не давить на её мировосприятие беспредельной оскорбительной жалостью или, тем паче, осуждением, вполне может нормально жить после случившегося — как жила бы, если бы у неё на улице вырвали сумочку. Грустно, но не смертельно. Проблема-то, дорогой мой, как раз в сакрализации и параллельной стигматизации того, что является всего лишь психофизическим взаимодействием. Это как раз то, о чём я тебе толковала… — Ты так спокойно рассуждаешь, пока это не коснулось лично тебя, — процедил Страшила, явно сдерживаясь. — А я тебе говорю, что он не сам в этом виноват, а дебильная тайна, окутывающая соитие! — разозлилась я. — Весь этот дурацкий миф, который вертится вокруг тупой идеи непорочного зачатия, словно бы предполагающей, что нормальный секс — это порочно и запретно! Если ты проводишь профанацию секса, выводишь его из категории сакрального, то изнасилований становится меньше, факт; я вас доведу к этому позже, но уже сейчас не дам вам умертвить человека таким жутким образом. Ты меня спросил, что сделала бы я: говорю тебе, что я бы ему простила, если бы знала, что иначе его сожгут! — А если бы это коснулось не тебя, а твоего ребёнка? — сквозь зубы спросил Страшила. — Тогда что? — Зависит от возраста ребёнка, — отозвалась я, усилием воли сохраняя спокойствие. — И вообще-то моих детей я бы воспитала так, что они не делали бы из этого трагедии. Не надо ни обвинять жертву, ни демонизировать агрессора, и всё будет хорошо. Если тебя ограбили на улице, это не из-за того, что ты оделся слишком роскошно. И если изнасиловали, то это не из-за того, что ты оделся слишком призывно. Просто агрессор — несчастный человек, которому чего-то недостаёт в этой жизни; и если с ним поговорить, по заветам Иешуа, может, он сам осознает, что натворил. Есть, конечно, неисправимые товарищи типа Чарльза Мэнсона; но даже им я бы не пожелала костра. — Дух святой, — шёпотом произнёс мой боец, взявшись за голову, — какая же ты дура!.. Тут в дверь осторожно постучались, и мы оба замерли. — Тихо, — прошипел Страшила и быстро потянулся к куртке. — При Августине веди себя тихо. Я ему велел прийти сюда, чтобы он не вздумал отправиться смотреть. — Что, у вас разве не приветствуется посещение детишками таких зрелищ? — зло съязвила я. — Если бы он был прикреплён к какой-то группе, его бы в обязательном порядке повели смотреть на это, верно, — сухо ответил Страшила, застёгивая куртку. — Но на него все махнули рукой — а я считаю, что ему там делать нечего. Насмотрится ещё. Он открыл дверь и впустил Августинчика. — Пришёл — вот и умница, — похвалил его мой боец. Было без двадцати минут шесть. Я вдруг представила себе этого неизвестного человека, который ждёт смерти на костре, и мне показалось, что я слышу, как пересыпаются куда-то в бездну песчинки из верхней части песочных часов. И этого песка в часах оставалось немного: может быть, на полчаса, может, больше, может, меньше… Я знала, что у нас на Земле тоже творится достаточно беспредела. Но здесь, на Покрове, мне казалось, что именно на меня перекладывается ответственность за всё то, что мы посчитали бы дикостью. Потому что не просто же так дух святой или кто он там приволок меня сюда, вселил в неподвижную железку и заставил ужасаться тому, что для местных было абсолютной нормой… И от осознания этой жуткой ответственности наряду с моей проклятой беспомощностью я беззвучно заплакала. Я понимала, что выдаю себя слезами перед Августинчиком, что Страшила будет на меня злиться, но ничего не могла с собой сделать. Я люто ненавидела и запрет говорить, и себя за свои неподвижность и бессилие. Мой боец случайно выхватил взглядом капли на открытом участке рикассо и вздрогнул. Он достал из кармана платок и попробовал незаметно для Августинчика вытереть клинок. Потом, видимо, рассудив, что могут испортиться ножны, вытащил меня наружу — но тут уж я не смогла больше сдерживаться и разрыдалась в три ручья. — Ну что же ты делаешь… — произнёс Страшила бесконечно усталым голосом и рванул воротник. — Да неужели же это так сложно — молчать и держать себя в руках? Зачем ты меня подставляешь? Августинчик смотрел на нас. Мой боец бросил меня на матрац и подошёл к окну, схватившись за виски. — Я не могу не плакать, — ответила я сквозь слёзы. — Потому что это бесчеловечно. — Это — нормально! — крикнул Страшила, ударив раскрытой ладонью по витражу, так что стёклышки жалобно звякнули. — Есть преступления, которые караются смертью на костре, и это — нормально! Я чуть не назвала его в лицо кромешником. — Ты ещё добавь, что нормальные люди — те, которых не интересует то, что их не касается, — подсказала я с горечью. — Дина, опомнись наконец! — крикнул Страшила в ярости. — Да есть ли у тебя хоть капля совести? С какой стати ты меня вынуждаешь говорить в защиту какого-то подлеца, становиться публично на его сторону? Как ты можешь меня на это толкать, зная, что мне вслед потом будут плевать, считая, что я такой же, как он? Как ты смеешь требовать от меня подобной жертвы, чем я это заслужил? Ты ради какого-то подонка без чести хочешь отнять моё доброе имя: ты понимаешь ли, что оно для меня значит? — Больше, чем должен значить симулякр, но понимаю, что ты не можешь иначе, — отозвалась я мрачно. — Послушай… давай тогда ты принесёшь меня туда и оставишь. Я сама скажу всё, что нужно. Мне-то, наверное, легче будет уговорить присутствующих создать прецедент. Хотя я даже тебя не могу уговорить… и всё-таки обязана попытаться. — По-моему, ты просто сошла с ума, — холодно сказал Страшила. — Может быть, — не стала спорить я и поглядела на Августинчика. — На вашем безумном Покрове очень сложно сохранить рассудок. Боец, я не шучу, отнеси меня туда. Я всё равно не смогу быть после этого твоим мечом, прости. По лицу Страшилы было видно, что он только уверился в том, что я безумна. — Дух святой, пожалуйста, верни мне моё тело, — взмолилась я вне себя от отчаяния. — Наплевать на всё, разберусь как-нибудь или хоть попытаюсь, а иначе я никогда больше не смогу себя уважать! — Дина, замолчи, — внятно произнёс Страшила, весь белый от гнева. — Даже в шутку о таком не молись. — Ты думаешь, что для меня это шутки? — я чуть не потеряла голос от ужаса, что он совсем, совсем меня не понимает, а секунды уходят. — Думаешь, мне сейчас есть время шутить? Если я ничего даже не попытаюсь сделать, я себя потеряю, я жить после этого не смогу! Думаешь, я бы просила тебя пойти туда, если бы могла двигаться сама? Думаешь, мне весело двигать тебя, как ферзя по доске, а самой лежать хуже беспомощного шахматного короля? Я как парализованный шахматист, как разрядившийся Электроник, у меня отняли моё тело, отняли право выбирать, куда идти, и я не знаю, как его вернуть! Да я бы душу отдала без сожаления, чтобы лично со всем разобраться! Страшила вытащил меня из держателя и коротко вытер клинок тканью. — Дина, я-то, если что, выдержу, — сказал он спокойно. — А ты сама готова видеть то, что предсказала Ворониха? — Не будет ничего, что предсказала Ворониха! — взбесилась я. — Ты что, смеёшься? Ты видишь, как меня корёжит от мысли, что сожгут незнакомого мне человека, преступника, и думаешь, что я буду молча смотреть, если кто-то покусится на тебя? — Страшила резко засмеялся. — Да никто тебя даже пальцем не тронет! Если что, толкну лихую речь, и тебе ещё станут оказывать почести, как первому на Покрове гуманисту. Страшила засмеялся ещё громче, закинув голову. Он стоял, поправляя ремень, и смеялся, глядя на меня почти с ненавистью: и я поняла, что всё-таки убедила его. — Выпрямись, — резко обратился он вдруг к Августинчику. — Что это такое, сидишь, как вопросительный знак! — Это было одно из любимых выражений моей мамы, и меня от него пробрала внутренная дрожь. — Иди к себе, я ухожу. — Эй, а меня ты что, с собой не возьмёшь? — возмутилась я, видя, что он подошёл к двери. — Не лезь не в своё дело! — процедил сквозь зубы Страшила. — Добилась же своего, чего ещё тебе нужно от меня? Ты в этике вообще ничего не смыслишь! Тебе надо, чтобы мне дали высказаться или сразу послали? — Я не отпущу тебя туда одного. Ты хочешь, чтобы я и впрямь тут с ума сошла, думая, что да как? Я прекрасно понимала, о какой «этике» толкует мой боец: ещё опыт генерал-полковника Анатолия Романова продемонстрировал мне, что на мирные переговоры лучше ходить без оружия, чтобы расположить к себе другую сторону. Но только тот же опыт показывал и степень риска для подобных успешных переговорщиков. И на такое я точно не подписывалась: лежать в тихой безопасной комнатке и гадать, что происходит в лабиринте! — Ну значит, я никуда не пойду, — зло отозвался Страшила. — Я не собираюсь попусту унижаться. И он правда опустился на матрац и снова глянул на часы. Было без десяти шесть. Небо было ещё светлым и таким чистым, словно кто-то задался идеей сделать из него яркий контраст атасу, творимому людьми под этим небом. — Послушай, — сказала я, почти не владея собой, — я ведь сейчас закричу в голос. — Давай, — хладнокровно согласился Страшила и уставился на меня даже с каким-то интересом. Я помолчала, считая про себя до пятнадцати; десяти оказалось мало. — Ну поставь себя на моё место, — взмолилась я. — Тебя я прошу пойти туда, просто потому что сама не могу. Но если ты оставишь меня в комнате, то я сойду с ума, тревожась за тебя и гадая, что там происходит. Пожалуйста, возьми меня с собой, я же двинусь иначе при любом раскладе! Страшила медленно выдохнул сквозь зубы и ткнул пальцем в Августинчика: — В переходе постоишь с ней, чтобы она успокоилась? «В каком ещё переходе?» — подумала я с недоумением, однако вслух ничего не сказала. Мой боец, не дожидаясь ответа, резко поднялся. — Ну, быстрее говори! — нетерпеливо крикнул он. — Да не бойся, там, в переходах, все такие же блаженные, как она. Не обидят. Августинчик, по-моему, немного ошалев, кивнул. Я бы тоже ошалела, если бы на меня свалили такую ответственность. Страшила резко вдвинул меня в ножны, запер дверь, и они с Августинчиком быстро направились в сторону девятисотых номеров — в сторону столовой. «Переход — это, наверное, тот, который ведёт в столовую», — догадалась я. К виску Страшила меня не прижимал и вообще нёс на весу, стараясь даже не смотреть в мою сторону. Я почти физически чувствовала его ярость. «Может, я зря всё это затеяла?» — невольно подумала я. Остановились мы в переходе на втором этаже; я помнила, что в столовую можно было пройти со всех семи этажей, но со второго, видимо, открывался один из лучших видов. Стены здесь состояли из витражных стёклышек в изумрудно-аметриновой гамме, но часть стёкол на уровне глаз, особо крупные, напоминавшие формой поставленный на вершину квадрат, были прозрачными, и я предположила, что их установили, чтобы сквозь них было удобно смотреть на увлекательные зрелища вроде сожжений. Вид отсюда открывался весьма фактурный, как будто кадр фильма. Справа была часть лабиринта, полная воинов-монахов, кандидатов и, между прочим, огромного количества несовершеннолетних и даже маленьких детей; они жались друг к другу прямо как пчёлы на летке в период цветения липы (пчеловод дядя Вениамин показывал как-то в детстве). Слева высилось здание столовой нашей клешни. Симметрично ей вдалеке виднелась другая столовая; и точно по воображаемой линии, проведённой от стыков между столовыми и переходами к ним, располагались семь столбов — причём на ступенчатом возвышении, чтобы было лучше видно. Со стороны поселения толпились местные. Ни одной женщины, разумеется, не присутствовало, но, возможно, если бы им дали законное право выходить из дома, они бы тоже с радостью пожаловали. Вообще, насколько я видела, ещё не было ни администрации, ни предполагаемой жертвы: то есть мы пришли, в принципе, рано. Но зрители-то уже явились. Меня вдруг охватила страшная, абсолютная убеждённость в провале. По факту выходило, что против существующей практики возражала только я одна; остальные, включая Страшилу, считали её нормальной и обоснованной. Может, стоит отменить всё, пока не поздно? Одна ласточка весны не делает; а я, спринтер с коротким дыханием, ещё и других за себя подставляю… Я чуть было в самом деле не сказала, что передумала: ну его, к чёртовой матери, этого парня, сам виноват, пусть отвечает за свои поступки… Я глянула в стёклышко и снова увидела столбы на ступенчатом возвышении. И смолчала, хотя мне было так страшно, что прямо-таки начинало мутить. «Я — верю — в человека, — твёрдо объявила я себе, пытаясь выкинуть из памяти Стефана Орловского. — Они люди, у них тут неплохой уровень гражданской сознательности: того же прокурора они знатно угостили спитым чаем. Здесь же не Арканар. Здесь цивилизованное общество…» Мимо прошёл и дружелюбно кивнул Страшиле тот самый монах с добрыми глазами, похожий на Белу Куна. И мне стало ещё хуже. Цивилизованное общество… Двадцатый наш век, двадцатый, а какой террор, творимый гражданами просвещённой Российской империи… А убийство Каддафи — двадцать первый век? «Вы же люди! Бейте их, бейте!» — мало кто слышал его за рёвом толпы… Я не сразу заметила процессию, движущуюся от главного здания монастыря среди высаженных елей. Катаракту я определила по лёгкому золотистому отсверку его воинской куртки. Когда он приобернулся к одному из сопровождавших его воинов, я заметила у него за спиной знакомые тёмно-карминовые ножны. Четверо бритоголовых, как всегда, шагали совсем рядом с ним, а всего здесь было человек двадцать. Меня начало внутренне знобить от мандража. — Вот сюда встань, — тихо велел Страшила Августинчику. — Если я тебе доверю меч, ты можешь мне поручиться честью за его сохранность? Я чуть было не крикнула ему в лицо всё, что думаю о нём и о таких вот предложениях. Ну кто ребёнку говорит подобные штуки, да ещё в настолько страшной форме? Ну, отнимет у него меня какой-нибудь великовозрастный отморозок, и потом что, вены вскрывать, что ли? Но мимо как раз проходила беспечно похихикивавшая группа подростков, и я вынуждена была молчать и беситься, потому что Августинчик, конечно же, серьёзно кивнул. — Руки вот так поставь, — по мне, Страшила сделал вид, что держит воображаемый саксофон, удерживая меня правой рукой за ножны. — Вот здесь перехватывай… умница. Не тяжело? Так и держи. — Ты идиот, что ли? — зло прошипела я, воспользовавшись тем, что вокруг как раз никого не было. — Он ведь, чего доброго, так и будет держать. И руки не перецепит, если устанет! Я просто кипела от ярости. Сокол мой — ничем не лучше тех мальчишек из рассказа Пантелеева «Честное слово»! И ещё я злилась из-за много чего другого, только вот высказать всё это было нельзя, и меня так и колотило от бешенства. Страшила глубоко вздохнул. — Перецеплять можешь, конечно, — обратился он к Августинчику, устало коснувшись виска, — просто держи за ножны… обеими руками, чтобы не было тяжело. Дина, я знаю, что бесполезно брать с тебя клятвы и слова. Но если я тебе хоть сколько-нибудь дорог, молчи. — Даю слово, что ни слова не произнесу, пока не вернусь в комнату, — заунывно произнесла я скучным шёпотом старого больного пономаря, чтобы он не беспокоился. Страшила скептически посмотрел на меня, видимо, что-то заподозрив по тону, а затем снова перевёл взгляд на Августинчика. — Ты мне честью за неё поручился, — сказал он жёстко. — Она может начать убеждать тебя выйти в лабиринт: не слушай. Ни при каких условиях не выноси её туда. Что бы ни случилось. Только если тебе велят отдать… отдай. Ты меня хорошо понял? Августинчик кивнул. — А ты имей в виду, Дина, что если уговоришь его нарушить слово, то просто подставишь его вместо меня, потому что честь в таких случаях требует совершить самоубийство, — объяснил Страшила сквозь зубы, глядя поверх нас в окно. Я с удовольствием ответила бы ему, что считаю весь их орден сборищем психов-суицидников, помешавшихся на идее чести, но, поскольку уже пообещала не произносить ни слова, промолчала. Мой боец отвернулся и зашагал прочь по переходу. Впрочем, на самом деле Страшила оказался предусмотрительнее, чем я полагала, и его фокус с поручительством Августинчика был скорее психологическим трюком: он вдруг остановился рядом с одним из воинов-монахов, стоявших в переходе и тоже смотревших в прозрачные стёкла, они пожали друг другу руки и быстро заговорили вполголоса. И, по-моему, Страшила сказал ему что-то насчёт нас, потому что этот парень посмотрел в нашу сторону и кивнул. Он показался мне немного похожим на доцента Андрея Сушенцова, к которому я тайком ходила на лекции (вообще он вёл занятия у магистрантов с факультета международных отношений, но слушать его было очень интересно, так что иногда я позволяла себе смешиваться с толпой международников), и это почему-то вселило в меня странную уверенность: как будто далёкая Земля вдруг ободряюще подмигнула мне. Впрочем, признаться, за себя я и так не тревожилась: у меня было почти физическое ощущение собственной неприкосновенности — такое, говорят, приходит к каждому депутату вместе с его ксивой. А вот за Страшилу… Где, где моё человеческое тело, почему мне не дают возможности действовать самой? «Ничего же, — подумала я с яростной безысходностью, — это недостаток, но и преимущество. Ведь будь я человеком, мне нельзя было бы и ступить на территорию этого вашего муравейника. А я поющий меч, уникум, реликвия, в этом, как выразился бы Жириновский, моя прелесть». Пока что я мрачно решила считать себя оператором, разработавшим линию поведения агента Страшилы, вроде Елизаветы Зарубиной, в девичестве Розенцвейг (размышления о том, как я ненавижу шпионов и их операторов, я отложила на потом). Но если вдруг будет реальная опасность, то я, разумеется, вмешаюсь. Я с ходу, ещё когда Страшила наставлял Августинчика, заметила лазейку в его словах: «если велят — отдай». Он-то, наивный, явно имел в виду, что если его арестуют, то вроде как Августинчик может отдать меня соответствующим товарищам. Ну а я вот просто обращусь к воинам-монахам, которые стоят рядом, и попрошу их, чтобы они прямо велели Августинчику передать меня им. И ему объясню, если он сам не поймёт, что это действительно надо и ничего он не нарушит. Если, конечно, он перепугается и вцепится в рукоять, будет очень скверно… Ну, значит, придётся объяснять чётко и понятно… и при этом быстро. «Идёт всё-таки мужчинам форма, — меланхолично подумала я, рассматривая собравшихся внизу зрителей. — Даром что куртка, как бутерброд, а всё равно стройнит, особенно перетянутая ремнём. А то-то было бы весело посмотреть на местную службу! Надо будет уговорить Страшилу принести меня как-нибудь в здешнюю часовню». Вот в этом вся я. Над нами висит дамоклов меч, сейчас кого-то будут сжигать, а я размышляю, как увлекательно было бы поглядеть на взрослых мужиков в шёлковых подризниках. Вся правая сторона перехода уже заполнилась жадными до зрелищ товарищами. Сквозь цветные стёкла тоже было видно, что происходит, но все, конечно, старались пробиться к прозрачным фрагментам. Я забавлялась тем, что рассматривала происходящее за окном сквозь разные стёкла: жёлтые, фиолетовые, изумрудные, бесцветные — и мир странным образом менялся, как будто там было четыре разных мира и в каждый открывалось отдельное окно. «Возьму я стекляшку зелёного цвета — и сразу зима превращается в лето, — меланхолично процитировала я про себя, вспоминая Дугласа из рассказа Рэя Брэдбери. — Нет, выбор именно крупных прозрачных фрагментов явно не случаен: больше я нигде в монастыре такого не видела. Смотрите, как призывал граф Монте-Кристо, ибо клянусь вам, на это стоит посмотреть… Но для него-то хоть нормально быть психом; как говорил доктор Ливси, если человек три года грыз ногти на необитаемом острове… а тут тюрьма и далеко не три года, а все четырнадцать лет. Плюс он тешился веществами. А вам-то, парни, чего не хватает в вашей жизни, вы же не в тюрьме и не на острове? Толпа зевак сомкнулась около помоста — хоть ты ещё не мёртв, для них уже ты труп. Никто из них не верит в чудо… для них твоя мучительная смерть — удачно приготовленное блюдо… которое так хочется им съесть». При сильном волнении я цитировала всё, что приходило на ум. За окном всё происходило без лишнего пафоса и демократично, никаких там тронов с балдахинами и опахалами для великого магистра: он вместе с пришедшими с ним бритоголовыми просто встал в первый ряд, заложив руки за спину. Да и преступника я, если честно, узнала не сразу: самый обычный воин-монах, в чёрном, руки не связаны — разве что на нём не было ремня; собственно, именно так я его и идентифицировала. Он был без меча, но я не могла назвать это показателем: у половины стоявших в лабиринте воинов не было оружия. Хотя, опять-таки, многие держали мечи на надплечье, а некоторые особо отмороженные ещё и прижимались к ним висками — на холоде-то! Впрочем, ясно, что мозги они уже давно отморозили, потому что здоровый вменяемый человек не пойдёт любоваться на подобное. И этот воин-монах, которого вывели вперёд двое бритоголовых (нам всё это было отлично видно), повернулся лицом к главному зданию монастыря, сиречь на восток, в профиль к нам, и принялся расстёгивать куртку — спокойненько так, сверху вниз, начиная от горла. То ли это полагалось делать, обратясь на восток, то ли надо было встать лицом к магистру и братьям по ордену, то ли он случайно так повернулся… И он опять-таки абсолютно невозмутимо снял куртку, сложил её и положил на снег. Я задумалась, может ли человек, настолько хладнокровно идущий на смерть, быть способен на подобное преступление. Или у него тоже просто установка — что так надо, что так положено? Августинчик держал меня вырезом ножен к прозрачному окошечку, любезно заботясь о том, чтобы мне было лучше видно. Я жалела только, что не вижу его лица. Дрова у центрального столба чем-то полили: мне стало интересно, вода это или, например, керосин. И вот тут мы с Августинчиком, по-моему, оба вздрогнули, потому что в лабиринт вышел Страшила. Я-то, ясное дело, узнала бы его даже со спины, не то что в профиль. И в принципе, не заметить его было сложно: Страшила направился прямо к этому бедняге, причём не стал расталкивать собравшихся воинов-монахов, а зашагал по свободному пространству перед своеобразными рядами зрителей. И почему-то было видно, что он оказался там не из-за того, что подыскивал место с обзором получше; а может, я подумала так, просто потому что знала, что именно намеревается сделать мой боец. Катаракта тоже заметил Страшилу и повернулся к нему всем корпусом. «Небось гадает, чего ещё ждать от этого сумасшедшего», — вяло съязвила я про себя. И бедняга-осуждённый, выделявшийся теперь форменным светло-терракотовым свитером, тоже повернулся. Да все, по-моему, заметили человека, который шёл вдоль естественным образом выровнявшихся шеренг, как этакий замечтавшийся подпоручик Ромашов. Страшила остановился рядом с осуждённым, посмотрел то ли на великого магистра, то ли на собравшихся зрителей и заговорил. Слов его сквозь витраж не доносилось, и не я одна почувствовала при этом глухую ярость и отчаяние: воины-монахи, собравшиеся в переходе, почуяли, что происходит что-то интересное. Часть кинулась в столовую — явно чтобы выбраться через неё в лабиринт, посмотреть и послушать, а самые лихие и нетерпеливые принялись открывать изумрудно-аметриновые форточки. Дело осложнялось тем, что они были чем-то замазаны, как фрамуги у нас на Земле зимой, и эту замазку отдирали с помощью ногтей и отборного мата. У кого-то оказался кинжал милосердия, и его безжалостно затупили, зато все форточки оказались открытыми. Августинчика оттеснили было назад, но он, как абсолютно нормальный мальчишка его возраста, неизвестно как пролез к окну и — я не поверила своим несуществующим глазам — забрался по свинцовому каркасу витража наверх. Нет, по металлическим узорчатым оградам и мне приходилось лазать. Но тут же стёклышки, в этих просветах! Там носок нормально не поставишь! А Августинчику приходилось ещё и удерживать меня правой рукой! Однако факт оставался фактом; и свинцовая основа витража была, видимо, откована на совесть, потому что она выдержала наш вес. Августинчик замер, уцепившись за окно левой рукой, а правой держа меня так, что мне был обеспечен восхитительнейший обзор через форточку. — Спасибо, — сказала я ему шёпотом на очень высокой частоте, и он чуть не сорвался вниз от неожиданности. Пока Августинчик устраивался поудобнее, я при случайном ракурсе заметила, что парень, похожий на доцента Сушенцова, оказался рядом с нами — очевидно, чтобы не выпускать нас из вида. — Чего он там, не понимаю… — пробормотал он. — Не говорил тебе Страшила, что он собирается делать? Вопрос был явно адресован Августинчику, и я не могла увидеть, какая на него последовала реакция. Да это меня и не особенно интересовало: я смотрела на Страшилу. Мы так и не услышали, что он говорил; что бы это ни было, оно вызвало гробовое молчание. — Не понял: ты выступаешь против сожжения как наказания за насилие над женщиной? — наконец громко осведомился один из воинов. — Наводит на размышления! Шутка удалась: почти все присутствующие залились вполне искренним оскорбительным смехом. И осуждённый тоже. Не смеялись — это я видела — великий магистр и большинство бритоголовых в первых рядах. Страшила стоял абсолютно спокойно, только чуть опустил голову и, видимо, глянул себе под ноги. Я не могла различить выражение его лица. — Нет же, — сказал он безмятежно, когда смех утих, — ты невнимательно слушал; я выступаю за отмену этого вида казни как такового. Потому что никто не заслуживает огненной карты, что бы он ни совершил. И говорил он хотя и спокойно, но громко, и мы все это тоже услышали. Я напряжённо ждала реакции окружающих; все молчали. Я не смогла понять, было ли их молчание одобрительным или нет. «Как бы подобрать оптимальный момент — чтобы и моего бойца не подставлять без надобности, обнаруживая, что у него поющий меч, — сумрачно размышляла я, — и в то же время не прозевать момента, когда — и если — понадобится моё вмешательство. Пока всё-таки подожду… Но если что — надо будет говорить быстро, разборчиво и горячо. И без демагогии. Что-то вроде: товарищи, у меня послание для великого магистра от духа святого! Велите пацану отдать меня кому-нибудь и отнесите меня в лабиринт, вопрос жизни и смерти! Вот именно так и скажу; и это только пока звучит забавно, а тогда будет совсем даже не смешно. А в крайнем случае просто заору во всю голосину». Народ, что называется, безмолвствовал. «Ну, уже хорошо, — подумала я с возрастающей надеждой. — Сейчас кто-то из них скажет: а почему бы и нет, мужики? Сегодня их, завтра нас! А завтра — это другое название для сегодня; давайте возьмём и отменим это варварство…» И тут со стороны, где стояли местные, раздался такой негодующий шум, что я даже ошалела от удивления. Да что они, скоты, выступают за сохранение костров? Понять что-то в этом рёве было сложно, однако через некоторое время внутри толпы возникло некое организованное движение, и местные начали обличающе скандировать какую-то фразу. Я не сразу разобрала, что они кричат. — Прикрываете своих! — яростно ревели собравшиеся зрители и ещё вразнобой орали что-то неразборчивое. Катаракта подошёл к Страшиле и что-то ему сказал; мой боец равнодушно пожал надплечьями и опустил голову. Я молча злобствовала, жалея, что не слышу, что там происходит. А потом магистр абсолютно хладнокровно зашагал к скандирующей людской массе, поднявшись на возвышение у столбов; и местные как-то почти разом притихли. К четверым бритоголовым, сразу последовавшим за Щукой, начали присоединяться некие свободные радикалы, так что в итоге его сопровождала приличная группа воинов-монахов. — Кто это тут такой смелый? — резко осведомился Катаракта. Мне вдруг пришло на ум, что я будто бы смотрю спектакль на сцене со впечатляющей массовкой. Возможно, именно поэтому мне было не очень страшно, и я даже позволяла себе шутить. Вот сейчас, скажем: разве не отличный способ говорить с населением — лицом к лицу, в стиле Габриэле д’Аннунцио — только балкона не хватает? И такой же по-фашистски неравноправный при внешней демократичности. Кто тут утверждает, что чернорубашечники крышуют своих, шаг вперёд! Сухари посушили уже? Я думала, никто не ответит. Но нет: к магистру возмущённо вышли пятеро, и один из них, что меня изрядно повеселило, был сильно похож на Зюганова. Именно фигурой и манерой двигаться; на таком расстоянии я не могла поручиться за черты лица. — Это просто балаган, — заявил второй, высокий. — Вы для нас всё это разыгрываете, чтобы отмазать вашего от костра. Я прикинула, на кого похож он, и решила, что на нашего бывшего соседа Витьку, которого мы называли алкологиком. Когда-то он профессионально преподавал логику в каком-то московском университете, а потом судьба забросила его в Екатеринбург и заставила спиться. У него были такие же рваные, порывистые движения. — Известно же, ваш орден своих не выдаёт! — вызывающе добавил «Витька». И в следующий момент у меня мурашки прокатились по кромке, потому что все эти чёрные фигуры внизу, воины-монахи в нашем переходе и где-то наверху — истово подтвердили ему хором: — Даже богу! Как гром прогремел. Это было страшнее, чем воинственное «Ура» на нашем параде. Я решила в будущем поразмыслить над этим кличем. Мне ещё было понятно, когда в религиозном обществе в качестве некоего кредо принимали формулу: «Во имя бога — именем его». Или «К вящей славе божией». Но это: «Орден военного монашества своих не выдаёт — даже богу»? С другой стороны, бог тут по факту — светская власть… — А дальше что? — обличительным тоном спросил мужик, похожий на Зюганова. — Вы своих не будете сжигать, а всех, кто не в ордене, продолжите. Что, не так? — Повтори мне, что конкретно сказал воин-монах, — сурово скомандовал Катаракта и зачем-то потрогал эфес меча за правым надплечьем. Вытащить его он всё равно не смог бы, но, возможно, те пятеро об этом не знали, как и я когда-то. Да и в целом это выглядело как недвусмысленная угроза. А могло быть и так, что у магистра был поющий меч, и он шипел шёпотом что-то яростное, а Щука пытался унять его успокаивающим прикосновением. — Да он много чего наболтал… — хмыкнул человек, похожий на нашего алкологика Витьку. — Болтаешь здесь ты, а в моём ордене — разговаривают! — на весь монастырь крикнул Катаракта, не скрывая гнева. — Или ты от страха забыл, перед кем стоишь? Повтори мне внятно, что именно сказал воин-монах, и для твоего же блага проявляй к нему уважение! Моя бабушка очень любила смотреть «Поле чудес». И если я по какой-то причине оказывалась в той же комнате, то меня больше всего веселили моменты, когда Якубович просил участников повторить задание. «Бабуль, а какое задание-то?» — спрашивала я, сама уже заинтересовавшись после трёх вконец отмороженных ответов. «Да прослушала…» — отвечала бабушка, вытирая выступившие от смеха слёзы. «Витька» молчал. Четверо вышедших с ним уже были не рады, что сунулись; они, не скрываясь, дёргали его за рукава и что-то шипели. «Да, здесь какая-нибудь Human Rights Watch не зафиксирует нарушения ваших неотъемлемых прав, — подумала я, пытаясь справиться со странным чувством — то ли ехидством, то ли горечью. — Здесь сам справляйся, как знаешь…» — Он сказал, что против сожжения как вида казни, а вы пятеро вышли сюда, то есть выступаете за её сохранение? — требовательно спросил Щука, не дождавшись ответа. — Номера! «Витька» единственный не смутился. — А для нас её и так сохранят, — проговорил он дерзко, переступил оградку и одним движением закатал левый рукав. — Вы же только своих всегда защищаете. Смотри вот, хоть через стекляшку! Засучивайте рукава, всех не пережжёшь, — вызывающе обратился он к своим четверым товарищам. Но те что-то не спешили следовать его примеру. Видимо, они хорошо умели считать и смекнули, что семи столбов как раз хватит и на них всех, и на осуждённого, да ещё один останется для того же Страшилы. Я удивлялась поразительной, как в театре, слышимости, благодаря которой я разбирала все реплики… и вдруг поняла: да ведь это место наверняка специально строили так, чтобы была хорошая акустика… Бритоголовые — не из личной охраны Катаракты, но тоже с золотым отблеском на ремнях — подошли и подчёркнуто внимательно посмотрели на выжженный номер. А потом, не говоря худого слова, спокойно схватили «Витьку» за руки сзади и потащили в сторону лабиринта. Мне сверху было видно, что они как-то ловко его придушили, так что он не издал больше ни звука. Четверо его дружков с поразительной быстротой скрылись в толпе. Я не могла понять, сочувствую я «Витьке» или нет. Он ведь, этот народный заступник, по факту вообще-то высказывался за человеческие сожжения! Магистр повернулся к местным спиной, как бы не желая удостаивать их больше своим вниманием. Стояла гробовая тишина. — Вообще-то, — произнёс Катаракта с отчётливой усмешкой в голосе, — защищаем мы и вправду только своих; и мне любопытно знать, что думаете вы все. Чего вы хотите, дети мои? — Он обводил нас взглядом, и почему-то не было смешно, что двадцатисемилетний парень говорит: «дети мои»; и у него во всём облике сквозило что-то такое одухотворённое и даже фанатичное, что мне стало не по себе. — Нравится вам веселить своей смертью весь этот сброд? Вот святой брат Страшила говорит, что никто не заслуживает умереть на костре. А ты как полагаешь, святой брат Коряга, заработал ты себе на огненную карту? Он говорил с нескрываемой насмешкой, и я поняла, что он обращается к бедняге осуждённому. — Куда деваться, — с такой же насмешкой отозвался тот. — Давайте сжигайте уже, замёрз, как собака! — Успеешь погреться, не торопись, — хмыкнул магистр. — Что думаете-то, воины-монахи, надежда и опора страны? Способна без огненных карт наша республика процветать и благоденствовать? Я не про этих, у них свой путь, — он махнул себе за спину, не оборачиваясь. — Нам-то с вами какая разница, очистит нас огонь от прегрешений или нет, если меч уже сломан? Или разница всё-таки есть? Он почти открыто смеялся, а я не могла понять: чего же хочет он сам? Чего добивается Катаракта, какого ответа ждёт? Я всегда по-рейстлиновски считала, что если ты можешь дать явлению имя, если понимаешь, как оно работает, то оно не имеет над тобой власти. Но от осознания, что тебя затягивает на свою орбиту харизматический лидер, от попыток «препарировать» его жесты, положение тела и собственно его харизму не становилось проще. Я вспомнила, как с недоумением смотрела на дёргающиеся кривляния Гитлера, не в силах уразуметь, как можно было воспринимать его всерьёз, как люди ухитрялись не ржать в голос над ахинеей, которую он орал. А просто одно дело — видео на ютубчике в мягком кресле, когда ты твёрдо знаешь, как всё потом обернулось. И совсем другое — чувствовать, как тебя самого подхватывает какой-то непреодолимой волной и тащит неизвестно куда… Теперь я, пожалуй, могла бы ответить Иуде из Jesus Christ Superstar, почему Иисус не мог произносить Нагорную проповедь по телевизору… — Проведём референдум, — сказал Катаракта, усмехаясь, словно бы хорошей шутке. — Если душа ваша в согласии с текущей практикой, освящённой столетиями, если хотите сохранить всё, как есть, ступайте к правой клешне, — он указал направление рукой, чтобы исключить ошибку, потому что для него-то эта клешня была слева. — А если считаете, что система наша несовершенна и нуждается в реформировании, и хотели бы изменить её, ступайте к левой клешне. — Он указал в нашу сторону. — За сохранение костров — туда; за отмену — туда. Кто со второго раза не понял, пусть не стесняется и поднимет руку, я повторю: чай, не экзамен. — Послышались смешки. — И да поможет вам дух святой принять правильное решение. Идите, помогите им. На последней фразе он махнул рукой своим золотобляшечным, и я сначала с ужасом подумала, что они сейчас будут утаскивать, как «Витьку», тех, кто примет решение, которое окажется не по нраву магистру. «Когда бы и как бы тебе ни пришлось с пути оступиться, ты увидишь сам, как эти люди курс твой исправят и смело растащат баграми твой загоревшийся череп»… Но они всего лишь рассыпались по толпе и, судя по тому, как размашисто указывали на клешни, просто повторяли слова Щуки тем, кто с первого раза не услышал или не понял. Желающих поднимать руку и переспрашивать самого магистра не нашлось. Я смотрела на это сверху, боясь потерять сознание от напряжения. И, честно говоря, я совсем уже перестала понимать, что происходит. Щука что, может на раз-два отменить сожжения как высшую меру для адептов своего ордена, если они того пожелают? А чего он тогда раньше не объявил такой вот «референдум»? Но когда воины-монахи, напомнившие мне вдруг чем-то тараканов, наглядно обозначили свой выбор, в буквальном смысле слова «проголосовав ногами», я догадалась, что Катаракта просто ничем не рисковал. Я убеждала себя, что здесь в основном собрались те, кто хотел бы посмотреть на казнь, что выборка нерепрезентативна. Что наверняка кто-то вообще не расслышал, что ему предложили, и решил пойти с большинством. Но глядя на три десятка парней у левой клешни, я остро захотела навсегда выключиться, чтобы не принадлежать больше к этому таксону. И хотя Катаракта не спрашивал мнения местных, они тоже почти все сгрудились у правой клешни, только с внешней стороны. Чисто по-человечески я, наверное, их понимала: они ненавидели этот орден… и явно завидовали, что его адептам Щука пусть для вида, пусть для издёвки, но может предложить выбрать амнистию… Впрочем, амнистию ли? Может, он просто заменил бы сожжения на что-то похуже? Считай, тоже реформирование системы… — Моль небесная, — с досадой провыл за нами «доцент Сушенцов». — Я же даже вниз спуститься не могу, обещал тебя не оставлять. И тебя, несовершеннолетнего, подставить не хочется. Ну я Страшиле покажу! Скотина! «Стой уж лучше тут, парень, я запомню твоё доброе намерение, — подумала я. — Вас так мало, что я всех запомню…» — Так, парни! Молодца!.. в крабий зад все эти сожжения! — загремел приближающийся густой бас откуда-то с третьего этажа. — Да у тех, кто к нашей столовой встаёт, мозги все на тренировках, видать, выбили, — проворчал кто-то. — Прищучит вот их наш Щука за неуважение к традициям… Я мигом представила себе прошение: «Руководствуясь стремлением защитить нематериальное культурное наследие Покрова, настаиваем на сохранении в неизменном виде древней традиции умерщвления преступников путём сожжения»… Страшила, подошедший к левой клешне, поздоровался за руку с несколькими парнями, которых явно знал, а затем поднял голову и нашёл взглядом нас с Августинчиком. Он смотрел прямо на меня, без улыбки, но и без ненависти, очень спокойно и серьёзно, и я не могла понять, о чём он думает. И мне стало до тошноты страшно за него, а потом я обрадовалась, что магистр случайно распределил направления так, что теперь я нахожусь ближе к моему бойцу. «Вот только попробуй, — зло пообещала я Щуке. — Велю Августинчику бросить меня вниз в форточку, Страшила уж поймает как-нибудь. И посмотрим, кто тут из нас харизматичнее». Я поразмыслила, не стоит ли потребовать разбить мною это прекрасное стекло, чтобы привлечь всеобщее внимание и настроить воинов-монахов на более анархичный лад в соответствии с «теорией разбитых окон», но всё внутри меня восставало против тупого вандализма. Катаракта ходил туда-сюда вдоль столбов, наблюдая, как распределяется мнение адептов его ордена. В центре остался один Коряга — возможно, потому что уже высказал своё решение во всеуслышание. Бритоголовые тенями следовали за магистром, старательно обходя столбы, и ему, видимо, надоело их мелькание, так что он махнул рукой своим охранникам, заставляя их остановиться. Те, по-моему, возмутились было, но Щука резко обернулся к ним, после чего бравые секьюрити неохотно подчинились и рассредоточились по возвышению. Только один, видимо, особенно ревностный служака, упрямо следовал за Щукой, как тень отца Гамлета. — Что ж они, собаки, магистра одного оставили? — процедил сквозь зубы кто-то. — Да он же сам им велел — вон, руками махал… — Мало что махал, они права не имеют вне монастыря коробочку разбивать! А если на крыше стрелок-смертник? Они даже не представляли себе, насколько меня насторожили их слова. — Вроде нет никого, — мрачно заметил чей-то низкий голос. — А если на крыше монастыря? — Да там же тоже не дураки, крыши просматривают! — Просмотришь оттуда, снизу… Меня охватило предчувствие беды. Что, если Катаракта не просто так оказался сейчас почти один перед толпой на, возможно, хорошо простреливаемом пространстве? (Определить степень простреливаемости я не могла, поэтому сразу предполагала худшее). Что, если какой-нибудь смертник с художественно вырезанным крапивным носком на голове возьмёт и пустит стрелу, которая пробьёт Щуке горло? Что, если решат, что Страшила был в сговоре с этим самым сумасшедшим стрелком? Разбираться не станут: магистра тут любят, подавай потом апелляции апостолу Петру с ключьми от рая… Но всё было тихо. Никто не стрелял, и на крышах я никого не видела. Я не знала, с какой крыши удобнее было бы стрелять: с плоской или с двускатной — но отследить человека однозначно было легче на плоской. Я впервые обрадовалась, что здесь установлен жёсткий запрет на нахождение на крыше. Пристально осматриваясь, я вдруг узнала в горстке местных у нашей клешни Серу. Это точно был он; жив, курилка! Я внезапно осознала, что он выбрал сторону вопреки всему, что наговорил в лесу по поводу вольностей ордена, и у меня чуть не навернулись слёзы. Страшила его не замечал, и я пожалела, что не могу указать ему на кузнеца: может, он обрадовался бы… А может, и нет. Мне показалось, что среди людей, которые собрались у нашей, левой столовой, мой боец был единственным, кто не радовался происходящему. Остальные улыбались, перешучивались; их набралось уже где-то с полсотни, и я видела, что из монастыря постоянно подбегают новые, причём не только совершеннолетние. «Вот сейчас шмальнуть бы по ним из пушки, как на Сенатской площади, чтобы одним махом вывести крамолу», — подумалось вдруг мне с мрачным юмором. Пушек-то тут нет, но чёрт их знает: приволокут эти сифоны с горючей смесью да устроят картинку с обложки первой Белой книги нашего МИДа — которая по нарушениям прав человека и принципа верховенства права на Украине… А то можно, как в видео 2009 года, где доблестная Иранская революционная гвардия подавляет восстание оппозиции, спровоцированное до оскомины предсказуемыми результатами выборов… — Только огонь способен очистить душу, и только такая жестокость способна остановить неверующих от совершения преступления, — проворчал кто-то в нашем переходе. Мне очень хотелось возразить, что душу очищают искреннее раскаяние и готовность исправлять свои ошибки, а в определённой парадигме, между прочим, крещение — водой и духом святым. И я порадовалась, что вынуждена молчать. А то, чего доброго, преступников тут начали бы и топить. — А если осудят невинного? — заспорили с ним. — Кто невинен, кроме бога? — хохотнул кто-то. — Дети… — Так детей мы казним только в одном случае, — заметил какой-то авторитетный суровый голос. — И не можем не казнить, потому что тогда из-за водопада доносов, которых три четверти будут ложные, мы лишимся цвета воинства — самых требовательных и строгих, на которых посыплются доносы из мести. Это ведь всё было… — Августинчик, — я сначала позвала на такой высокой частоте, что даже он не услышал. — Августинчик! — Он растерянно приблизил меня к глазам. — Чуть-чуть разверни меня, чтобы я видела переход справа. Он беспрекословно послушался, и я успела заметить, что последнюю реплику произносит пожилой воин-монах с неровно выбритыми висками. По авторитетности его тона я почему-то подумала, что он из бритоголовых. Хотя, может, он просто не бреет голову, маскируется… — Да, — весело сказал молодой тёмно-русый парень и взъерошил рукой волосы. — Наверное, сожжения необходимы. Но я всё-таки против них. И он направился по переходу — видимо, голосовать. — Точно сказал, — поддержали его. — Ни прибавить, ни убавить, крабова палочка… — Вот вас, которые против, небось и сожгут, чтоб воду не мутили, туда и дорога, — проворчал кто-то с другой стороны. Я слышала, как в отдалении озлобленно спорят, и вдруг ощутила себя американцем, явившимся насаждать демократию в спокойную, с твёрдыми вековыми устоями страну, часть обычаев которой действительно могла показаться образчиком жестокости и варварства. Но в ходе процесса демократизации общество почему-то начинают раздирать конфликты, льётся теперь уже точно невинная кровь, и только тогда становится понятно, что не следовало опрокидывать улей… Интересно, справлюсь ли я с пожаром, который сама запалила? А с другой стороны, я-то не насаждаю демократию гуманитарными бомбардировками! И я, и Страшила действуем словом. Это скорее public diplomacy — Алек Росс с Хиллари Клинтон оценили бы. К тому же демократию нам насадить и не удалось: люди-то и впрямь против этой инициативы. Вот это и есть подлинная демократия: все проголосовали, высказали своё мнение — и то, что мнение большинства не совпадает с моим, отнюдь не означает, что оно неправильное… Здесь я лукавила перед собой, потому что считала, что в данном случае есть всего два мнения: моё и неправильное. Я посмотрела на толпу местных за оградкой, которую они не смели переступать, и мстительно вспомнила, как читала где-то, что во время казней карманники вовсю обчищают заворожённых зрителей — и особенно пикантна эта ситуация, когда происходит казнь вора. На кой чёрт только носить с собой деньги на такое… Катаракта, стоя на возвышении ближе к левой клешне, глядел на нас с задумчивой улыбкой, сцепив руки за спиной и чуть склонив голову набок. — Ну, подсчитывать, полагаю, излишне, — сказал магистр насмешливо, и с обеих сторон искренне засмеялись. — Хотя, чтобы не говорили потом, что это злой Щука исказил результаты, лучше для верности всё-таки записать. Мы тогда вас запишем, — он кивнул в нашу сторону, — вы же не возражаете? А то, если записывать тех, много бумаги потребуется. Они все снова беспечно засмеялись, как будто речь шла об отвлечённой шутке. Я заметила, что магистр повернулся к своему сопровождению и что-то произнёс, но вполголоса, так что за смехом ничего нельзя было расслышать. — На палевую сразу, что ли? — громко сострили внизу, и хохот усилился. — Записывай, святой отец Катаракта, — весело крикнул кто-то, — может, нам по этой бумаге повышенное питание выдавать будут! Я смотрела на этих беззаботно смеющихся людей и не понимала: как они могут так шутить, так острить, так смеяться? Как им ужас не сковывает языки, неужели им не страшно? Я видела, что Страшила тоже улыбается, как будто слова магистра в каком-то смысле внесли определённость в его судьбу, и больше не было смысла индульгировать… Августинчик прерывисто вздохнул. «Не бойся, маленький, всё будет хорошо», — подумала я рассеянно, вспоминая пророчество Воронихи и соображая, вмешаться ли сейчас или ещё немного выждать. И, увидев, что к нам направились только двое бритоголовых, и впрямь с какой-то бумажкой на папочке, решила всё-таки подождать. Пусть перепишут для меня всех этих местных активистов, буду знать, с кем мне переделывать республику после люстрации, чтобы никто к ним не примазывался. Да и лучше, чтобы столь любимый ими Катаракта всё же показал своё истинное лицо — а я на контрасте выступлю этаким героем-освободителем. — Магистр распорядился, что номер на руке можете не показывать, — объявил подошедший бритоголовый с папочкой, как-то странно оглядывая группу весёлых орденских диссидентов. — Просто назвать его и основное прозвище, мы запишем. Пальчики тут негде сличить; на вашу честь полагаемся, что не станете вместо себя подставлять другого. — Могу пятью нулями представиться? — сострил кто-то. «Может, Щука так даёт шанс им всем передумать, выйти из игры?» — подумала я. Уж я-то, если бы стояла внизу у левой клешни, конечно, назвала бы данные кого-нибудь давно покойного: чай, такого добра тут предостаточно! Страшила представился не первым, но в первой десятке и, разумеется, честно. Я понимала, что моего-то бойца магистр всё равно запомнил и даже назвал по имени… И однако я смотрела вниз, и меня не оставляло ощущение, что все эти идейные пакостники говорят свои настоящие антропонимы. Ну ладно. Мне же будет лучше, когда я реквизирую их список. Я пристально всматривалась в каждого, пытаясь запомнить прозвища и лица хотя бы в профиль: мне было стыдно, что я заварила всю эту кашу, сама оставаясь в безопасности, и я хотела впечатать себе в память этих замечательных смелых парней. «Интересно, — невольно подумала я, — а если бы Страшила и впрямь верил в то, что говорил, этих людей было бы больше?» Второй бритоголовый, пока первый записывал, делал то же самое, что и я, цепким взглядом осматривая каждого, но явно по иным мотивам. Несовершеннолетних эти переписчики населения решили указать в отдельном списке в нижней части листа. На этом месте Страшила поднял глаза и снова уставился на меня без выражения. «Я не дам никому из вас умереть, не бойся, — мысленно пообещала я ему, — уж по крайней мере не сегодня…» — Семьдесят четыре, — объявил тот, что записывал. — Все? — Все, — не задумавшись ни на секунду, кивнул второй, и я заподозрила, что память у него, примерно как у магистра. Катаракта всё это время стоял на возвышении и негромко беседовал о чём-то с Корягой, как будто бы они сидели в комнате и пили чай. Бедный парень по-прежнему был без куртки: только так я и понимала, что Щука сейчас общается именно с ним. У противоположной клешни невнятно переговаривались. Магистру передали список, и он безотлагательно просмотрел его. Я напряглась до звона. — Всё знакомые номера, — громко констатировал Катаракта с той же весёлой усмешкой. — А внизу отдельно… да, ясно. Что ж, дети мои… вы все сделали свой выбор, пусть и только за себя. Я ваш выбор уважаю, поэтому даю слово, что пока я великий магистр, никому из этого списка огненную карту не выпишут. Настала такая гробовая тишина, что я без преувеличения услышала бы муху, если бы она осмелилась зажужжать после слов Катаракты. — Конечно, это вам не индульгенция на то, чтобы беспредельничать, — кротко прибавил магистр, скатывая список в трубочку. — Будете позорить честь ордена — придумаем для вас что-нибудь ещё. Я смотрела на Катаракту, медленно отходя от шока, и отчётливо понимала, почему покойный Цифра, давая ему характеристику, сказал, что любой в ордене без колебания умрёт за магистра. Я сама… ну по возможности-то, разумеется, постараюсь избежать смерти… но… Наверное, коллективное бессознательное всё же есть, и оно меня незаметно втянуло. «Ах вы скоты, — протянула я про себя, подразумевая пессимистов из перехода, и снова впилась в Щуку шалым взглядом, — ладно я в силу земного бэкграунда не жду от власти ничего хорошего… Но вы-то, блин, должны были знать, чего можно ожидать от вашего мастера интриги! С ума тут с вами сойдёшь!» Внизу у нашей клешни разразились ликующим победным смехом. А вдалеке глухо заворчали — я не могла понять, это воины-монахи у другой клешни, или местные, или же они возмущаются вместе… — Это что за недовольство? — укоризненно воскликнул магистр. — Разве не сказано: просите — и дано вам будет? Кто что попросил, тот затребованное и получил. Может, в следующий раз решите попросить что-то иное. Он снова насмешливо улыбнулся, и я услышала эту улыбку в его голосе; а потом невежливо отодвинул в сторону какого-то упитанного бритоголового, пытавшегося ему что-то втолковать. — Продрог, бедняга? — без капли сочувствия сказал Катаракта Коряге, который стоял, засунув кисти рук в рукава свитера. — Ну ничего, сейчас исправим. Или, может, передумал? Тот явно колебался; я видела, как он повернул голову в сторону противоположной клешни. Вот же дикие люди, дают — бери! Как вообще можно отказываться в подобной ситуации, из-за чего ты упираешься: из гордости, боязни насмешек, чувства вины? «Соглашайся, дурак!» — завопила я мысленно. Магистр молча ждал ответа, посматривая в нашу сторону. — Нет, — ответил наконец Коряга очень хрипло. — Что ж, быть по сему, — подытожил Катаракта. — Возвращайтесь на место, мы тут преступника морозим! Эй, керосина ещё принесите, этот выветрился, пока мы референдум проводили! Я смотрела на магистра и понимала, что вот он-то, в отличие от меня, действительно умный. Он не проповеди читает, а заставляет людей осознать последствия их выбора, да ещё настолько наглядно и массово. И даже сожжение этого несчастного Коряги, с которым он так спокойно сейчас общался, использует как лишнее напоминание о сути этого выбора… С другой стороны, у магистра и инструментов влияния побольше, чем у меня: он сказал — и все, не задумываясь, выполнили, а мне одного Страшилу приходится кровью и по́том уламывать на какие-то действия… Я почувствовала невольное раздражение — а затем мне до зубовного скрежета захотелось стать мечом Катаракты: мы с ним таких дел могли бы наворотить… Внизу началось движение: от противоположной клешни словно бы отхлынула чёрная волна. Облагодетельствованные диссиденты, в том числе Страшила, почти все направились в сторону нашей столовой. Катаракта сделал шаг, собираясь сойти вниз, но Коряга удержал его; я не сразу поняла, что происходит, и внутренне взвизгнула от радости, решив, что он всё-таки одумался. Где там: этот придурок, оказывается, просто решил попросить благословения — я только так смогла расшифровать движение открытой ладони магистра! Всюду одни религиозные фанатики! Ну что ж ты делаешь, мужик, ведь я не могу защитить тебя, если ты сам против этого! Местные за оградкой тем временем, растекаясь кляксой, невнятно зашумели с явным недовольством, и Катаракта резко обернулся к ним. — Пошли вон отсюда! — крикнул он с яростью, и моей влюблённой душе показалось, что словно бы гром прогремел от его возгласа. — Моё право — делать, что пожелаю, в своём ордене! Жалуйтесь, кому хотите, хоть предвечному хаосу; убирайтесь прочь, я сказал, на ваших глазах и умирать-то тошно! При виде того, как они все шарахнулись, мне захотелось закрыть глаза от невнятной тоски. Я будто бы услышала в этой ярости отзвук себя: я точно так же кидалась защищать родителей, друзей… братика, пока он был жив; с этой вот яростью атаковала алкашей, разбивших бате лоб бутылкой; с нею же набросилась на двух среднеазиатов, пинавших третьего, именно так я на самом деле и утратила навеки связь с правой бровью; с нею же поклялась немедленно позвонить в полицию и в опеку, если батя попробует использовать на Димке ремень. Я понимала, что справедливости на этом свете нет, и моя личная активность не обязывает никого проявлять такую же в моём отношении; и всё равно мне безумно, до боли, до звона в душе этого хотелось… Пожалуй, Страшила был единственным человеком, который вот так же бросался меня защищать: никогда не забуду, как он напал на того богемщика, заполучив наконец тренировочный меч… Когда Щука ехидно процитировал: «просите — и дано вам будет», я невольно вспомнила, как он оперировал подобными аргументами, уламывая меня заговорить перед инициацией Страшилы. И сейчас я смотрела на него и с тоской размышляла, насколько он вообще мог быть серьёзен, произнося явный скрипт про готовность защитить кусок железа, если он даст на это согласие. А вдруг он и впрямь тогда не лгал, давая мне гарантии безопасности? Вдруг и в том подвале нас бы действительно не тронули, если бы я заговорила? Ведь в глубине души я понимала, что мой боец прав, говоря, что с ним обошлись очень мягко… В любом случае это надо как следует обдумать, чтобы не подставить себя и Страшилу по моей наивности… У Августинчика, видимо, затекли пальцы, и, пытаясь поудобнее зацепиться за свинцовую раму, он всё-таки не удержался и соскользнул вниз. Но не смутился и снова полез наверх. — Не смотрел бы ты, малец, — посоветовали ему сзади с сочувствием. — Раз уж сбежал от группы, шёл бы отсюда. Наглядишься ещё, жизнь долгая. «Откуда сбежал?» — не поняла я. И тут вспомнила: у них же детей до четырнадцати лет водят смотреть на сожжение группами. А Августинчик стоит один, притом он маленький, и ему никак не дашь «на глазок» даже тринадцати — стало быть, да, сбежал от группы. А вменяемые тут всё же люди: какие мудрые советы дают, однако… Августинчик не обратил на пресловутый мудрый совет ни малейшего внимания: теперь он цеплялся за раму пальцами правой руки, а левой удерживал меня. Я, таким образом, видела и лабиринт, и переход, по которому должен был вернуться Страшила. По всей вероятности, идти от входа в столовую к нашему переходу было не очень-то близко, потому что осуждённого воина за это время успели оперативно притянуть к столбу цепями за талию и горло и заодно сковать сзади запястья. Цепи, по-моему, действительно застёгивались на карабины. Я молча смотрела на это с комком в несуществующем горле, чувствуя, что на сегодня магистр уже сделал всё, как надо, что моё прямое вмешательство только ухудшит ситуацию, развернёт её в непредсказуемое русло. Мне вспомнились слова Карамзина: «для твёрдости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, к которой надобно готовить человека исправлением нравственным»… Мерзкие слова, и однако то, что они мне противны, не отменяет, наверное, их правоты. Но хоть я и понимала, что сейчас мне нужно молчать, в памяти моей звучали и другие строчки: «Я стрелочник, я виноват во всём, что на моих глазах происходило; и выраженье «я здесь ни при чём» в моём сознанье не имеет силы…» Какой-то бритоголовый начал скороговоркой зачитывать латинскую абракадабру с листа бумаги довольно омерзительного бледно-оранжево-розового цвета. И тут в переход вошёл Страшила и спокойно зашагал к нам — и лицо его показалось мне абсолютно обычным, только взгляд был застывший. Я зорко просканировала стоявших рядом воинов-монахов: не захочет ли кто-то напасть на моего бойца или нахамить ему? Но они смотрели на него с уважением, так что я даже ощутила подобие материнской гордости. А у некоторых было на редкость озадаченное выражение лица. — Ну спасибо, друг! — прошипел «доцент Сушенцов», заметив Страшилу. — Подсуропил ты мне знатно. Не мог предупредить, что ли, заранее? Я тоже хотел вниз к вам спуститься, но не тащить же туда было твоего подопечного! А теперь, получается, меня, в отличие от тебя, сжечь могут! Страшила рассеянно посмотрел на него, как будто не понимая, что ему говорят. — Виноват, — невпопад отозвался он. Он подошёл к нам с Августинчиком и по привычке потёр левый висок правой рукой, заслонив глаза ладонью. — Так, — сказал Страшила тихо, — умница. Теперь унеси её отсюда. — Он пошарил в кармане. — Вот ключ, ступай, без разговоров. Августинчик при всём желании не мог бы начать разговор; но он не пошёл никуда, а замер, зачарованно глядя в окно. Мы со Страшилой тоже уставились вниз: рядом с чтецом встал ещё какой-то бритоголовый; он держал в руках меч в ножнах и медленно потянул его наружу за рукоять. Я со странным замиранием поняла, что сейчас произойдёт. Страшила быстро повернулся — он-то, конечно, и так прекрасно знал порядок — и раскрытой ладонью грубо толкнул Августинчика по стеклянному коридору в сторону выхода. — Ступай, — повторил он сквозь зубы. Мне очень хотелось спросить, не хочет ли Страшила пойти вместе с нами или ему так уж важно насладиться редким зрелищем до конца. Но кругом было полно посторонних, в том числе молодых, так что я не могла даже заговорить на высокой частоте. Августинчик развернулся и быстро зашагал по переходу; я только успела заметить, что Страшила стоит, глядя в окно и сцепив руки в замок за спиной, и что ему о чём-то толкует парень, похожий на Сушенцова. «Августинушка, заюшка, давай, пожалуйста, уйдём отсюда побыстрее, я не подписывалась смотреть даже на гражданскую казнь», — жалобно подумала я, надеясь, что он услышит мои мысли; говорить я боялась, опасаясь от волнения выбрать недостаточно высокую частоту. Где там! «Побыстрее»! Я не сразу сообразила, что запретить что-то подростку — значит мотивировать его сделать как раз это; Августинчик остановился у выхода, где было не так много зрителей, и полез к окну. И именно в этот момент сломали меч: я увидела это, как в замедленной съёмке, через лимонное стекло. Бритоголовый, жёлтый, как китайский император, наступив тёмно-жёлтым сапогом на слабую долю клинка, казавшегося латунным, дёрнул рукоять вверх. На самом деле это выглядело достаточно буднично, но атмосфера, создавшаяся в переходе, нагнетала такое дьявольское напряжение, что я не удивилась бы, если бы из меча хлынула кровь, как из сонных артерий обезглавленного трупа. А слева было прозрачное стекло, и я видела сквозь него обычного, ничем не примечательного парня, которого терракотовый свитер и выбритые виски делали каким-то беззащитным; он стоял, низко опустив голову, и никак не реагировал на происходящее. Августинчик подобрался ближе к окну, и тут внизу, пока ещё безобидный, ручной, зажёгся огонь, похожий на обрывок яркой тряпки. При виде пламени меня охватила паника. Я понимала, что сейчас не время вмешиваться; умница магистр уже выжал из ситуации максимум, надо подождать, пока то, что произошло сегодня, укоренится в сознании воинов-монахов. Должно быть какое-то окно Овертона, нельзя действовать так резко, я же вижу, вижу воочию, что они не готовы… Я понимала это умом, но знала, что не выдержу самого зрелища и сорвусь, выдав себя и испортив всё, чего мы сегодня добились; в памяти у меня гремел Гамзатов со своим Хочбаром, плакала бедная дочка Станниса и вскидывал голову иорданский лётчик Муаз аль-Касасиба, которого игиловцы сожгли в клетке. «Кто-нибудь, дайте Августинчику подзатыльник и вышвырните его отсюда!» — безмолвно взмолилась я к окружающим, надеясь, что кто-то из них обладает способностями к телепатии. И тут, по счастливому совпадению, нас заметил суровый мужик, на котором куртка сидела очень неловко, напоминая современную форму российских полицейских. Он вполголоса матюгнулся, точно услышав мою беззвучную просьбу, и попытался схватить Августинчика за предплечье. Тот ухитрился увернуться, отбежал подальше, однако тут его сцапали другие здравомыслящие воины, явно разделявшие наше со Страшилой мнение по поводу того, на что детям смотреть не нужно, и за ухо выволокли Августинчика из коридора. Я, конечно, посочувствовала ему, но полностью одобрила действия тех парней и только пожалела, что они не предприняли их чуть раньше. В коридоре звенела ультразвуком противная тишина; от неё буквально тошнило. Я подумала, что если сейчас эту тишину нарушит крик того бедняги, то я без преувеличения наверняка рехнусь. И я, не сказав ни слова, тихо, злобно зазвенела, и Августинчик, вздрогнув, почти бегом бросился по коридору. Никто нас по дороге не остановил, все коридоры и лестницы странно обезлюдели: нам встретилось от силы человек пятнадцать. Августинчик открыл дверь нашей со Страшилой комнаты и заперся изнутри на ключ. Потом положил меня в держатель и сгорбился рядом на матраце. — Да выпрями спину, что ты, — шёпотом обратилась к нему я. — Если устал, возьми да приляг. Над позвоночником-то зачем издеваться? Августинчик посмотрел на меня и вяло расправил плечи. Я не знала, что хорошего и успокаивающего можно было бы сказать ему в такой ситуации. И мне не очень-то хотелось ставить себя на его место; мне и на моём-то месте было грустно… Я пыталась понять, правильно ли оценила необходимость сожжения Коряги, или мне всё-таки стоило вмешаться. Я говорила себе, что поступила правильно, так сказать, в стратегическом смысле; что мы и так сделали сегодня очень многое, а моё личное вмешательство было бы, наверное, так же нелепо, как попытка ООН и НАТО разрешить конфликт в Сомали. Но жертвовать живым человеком, как пешкой, в тактических целях всё равно было тошно… А может, я просто нашла благовидное оправдание тому, чтобы ничего не предпринимать лично? Вроде как мы предприняли какую-то активность: не вышло — ну хоть попытались; вон и осуждённый-то оказался против наших правозащитных действий, значит, можно с чистой совестью свернуть лавочку. Так, что ли? Воистину трусость — самый страшный порок… Августинчик вытащил из кармана листик и мелок, написал что-то на латыни и нерешительно поднёс ко мне. — Я латынь не знаю, — ответила я. — Пиши по-русски, если умеешь. «Сколько тебе лет?» — Двадцать. Августинчик покосился на меня, как на древнюю старуху, и я невольно засмеялась. «Зачем ты это делаешь?» — Если заходишь в душную комнату с улицы, то чувствуешь духоту, — туманно объяснила я. — А если сидишь в этой комнате несколько часов, то свыкаешься и уже не замечаешь. У вас очень душно, но вы этого по привычке не ощущаете. А мне вот на контрасте это очевидно, поэтому я пытаюсь открыть окно и впустить свежий воздух; и обязательно открою. «У тебя не выйдет. Мой отец говорил, что этот прогнивший мир уже не спасти». Я задумалась, как бы выразиться, чтобы не оскорбить случайно память покойного батюшки Августинчика. — Просто люди часто боятся активно действовать, ждут негативных последствий для самих себя, «как бы чего не вышло», — признала я. — И от этой инерции мышления возникает ощущение беспросветности, иллюзия, что ничего уже не изменить. Но это всё исправляется обратной практикой, когда выходишь за рамки шаблона и видишь положительный результат от своих усилий. Вот сегодня в этом плане был наглядный хороший урок, у людей в мозгах что-то сдвинется. «Вы с 60412 так ссоритесь», — написал Августинчик, немного подумав, и подчеркнул слово «так». — Ну вот давай без этих тупых номеров, он Страшила. — Тоже так себе прозвище, если разобраться, надо бы придумать нормальное. — Мы вообще-то редко ссоримся, но уж если нашла коса на камень, то да, туши свет. Ты мне лучше скажи, тебя никто не обижает? Ну хорошо, а то мы ведь тех трёх подонков так и не прибили, когда дух святой завязал шнурочки самому шибанутому. «Это не дух святой, — написал Августинчик после некоторых колебаний и чуть порозовел. — Это я». — Правда, что ли? — не поверила я. — Ну ты и молодец, коли так! А как ты в комнату к нему проник? И не страшно было, что этот бугай не спит или проснётся от шороха? На предположение, что ему могло быть страшно, Августинчик только снисходительно улыбнулся; а потом подошёл к двери, вытащил из кармана какие-то гнутые проволочки и довольно быстро открыл и закрыл ими замок, как ключом. — О-фи-геть! — взвыла я в восторге. — Класс! Да, брат, с тобой лучше жить в мире, а то ещё ноги переломаешь. Это получается, ты нас со Страшилой спас от гибели в неравной схватке? ну спасибо тебе! Слушай, я подумаю, как можно использовать это твоё умение, ты же не возражаешь? Но ты осторожнее так-то: а то залезешь к кому-нибудь, а у него тоже будет поющий меч вроде меня, тут-то тебя и сцапают. У меня в уме мигом зароились наполеоновские планы по несанкционированному заполучению личного дела Страшилы и разных тайных документов магистра. — А скажи мне вот что, — продолжала я, — ты когда-нибудь говорил, в детстве, например? Может, после какой-то болезни или шока замолчал, не знаешь? Ну ладно, это неважно: попробуй сейчас произнести букву «А». Августинчик явно попробовал, но у него не получилось. Я увидела, что он моментально разволновался, так что даже покраснел. — Другую гласную попробуй. «О», «и», «у». Не нервничай ты так: успокоишься и скажешь. Я не знала, кто из нас больше волновался, я или он. — Мозг состоит из нейронов, — солидно объяснила я. — При рождении между ними ещё нет связей; а вот когда люди что-то делают, то связи появляются, мозг запоминает новый опыт. Люди от природы ленивы и склонны экономить энергию; поэтому-то они и действуют обычно по привычному шаблону, где уже прочная и часто используемая синаптическая связь, понимаешь? Есть вероятность, что у тебя просто не создано нужных нейронных связей; если дело только в этом, их надо всего лишь создать. Я не исключала, что какой-нибудь дефектолог покрутил бы на мою лекцию пальцем у виска, но Августинчик слушал очень внимательно, а мне как раз и нужно было убедить его, что всё под контролем. — Давай, брат, соберись, сейчас ты у меня заговоришь, — подбодрила его я. — Никуда не денешься. Даже запоёшь. А-у-о, на мою девушку упал космодесантник; оу-е, на мою девушку упал космодесантник… Я подумала, что ослышалась, и замолчала. — А, — повторил Августинчик и растерянно посмотрел на меня: мне показалось, что у него на лице остались одни глаза. Он попытался сказать ещё раз и не смог. — Так, — произнесла я подчёркнуто медленно, чтобы не заорать на весь монастырь что-то безумное, — всё хорошо: видишь, какой ты умница. Нейронная связь уже, считай, создана, теперь надо её… разрабатывать. Ты у нас пацан упёртый, я в тебе не сомневаюсь. О господи, — добавила я про себя на ультразвуке, чувствуя, что сейчас рехнусь от эмоций. — Тихо, солнышко моё, ты только не нервничай. Надо… надо похвалить себя, чтобы мозг получил положительное подкрепление. Открой тумбочку, там у Страшилы лежали финики, съешь один. Августинчик послушно съел и швырнул косточку в окно. — А-а, — повторил он и нервно сглотнул, закрыв глаза. Я, конечно, всегда вслух орала, что просто надо пробовать — и тогда всё получится. И всё равно у меня было жутковатое чувство, что я сейчас неведомым для себя образом задействовала какую-то магию. — Ты себя не торопи, — велела я. — Спешить некуда. Тренируй эту букву и хвали себя, потому что ты правда молодец. Попробуй потом другие гласные, слова типа «да». Если не будет получаться, не вздумай себя за это ругать: потому что мозг обидится, что его усилия не ценят, а нам надо его, наоборот, хвалить, холить и лелеять. И тогда всё получится. Только знаешь, пока никому об этом не говори: это будет наш маленький секрет. А то узнают, прицепятся и решат помешать нашей афере с письменным экзаменом. И при Страшиле тоже помалкивай: я же типа вообще не должна была с тобой разговаривать. Мне на его запреты, конечно, по барабану, но ему об этом знать необязательно. Замётано? — Да, — после небольшой паузы произнёс Августинчик, не вполне слитно выговорив звуки, и уставился на меня в абсолютном ошалении. Я хотела что-то сказать в ответ и не смогла, после чего всерьёз испугалась, что случайно отдала свой голос Августинчику. Ну да ладно, не жалко, я-то себя уж точно заставлю говорить, хоть нейронов мечу и не полагается. — Ты ж мой умница, — звякнула я наконец и попыталась успокоиться, чувствуя, что сейчас у меня начнётся истерика. В этот момент раздался тихий стук в дверь. Августинчик подошёл и молча отпер. — Всё нормально? — спросил Страшила. — Не заговаривала она с тобой? — Августинчик твёрдо покачал головой. — Удивительно… Ладно, иди к себе. Завтра можешь отдыхать, я скажу тогда, когда снова пойдём заниматься. И я бы тебя попросил не сообщать никому о том, что она действительно живая. У нас это… не приветствуется. Сложно объяснить. Августинчик почти возмущённо поднял руку (я понимала, что он хотел просто безмолвно поклясться хранить молчание о моих способностях, но получилось нацистское приветствие), ещё раз посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и ушёл. Страшила несколько раз прошёлся по комнате, не глядя на меня, а потом вдруг опустился на пол и принялся быстро отжиматься. Я смотрела на него, не зная, что сказать. У меня появилась шальная идея прочитать нотацию по поводу отжиманий на холодном полу, но я была не в том настроении, чтобы зубоскалить; а мой боец — явно не в том настроении, чтобы откликаться на шутки. Он никогда раньше столько не отжимался: я видела, что он уже устал, и на лице у него выступил пот. Я вспомнила рассказы Страшилы об отжиманиях как взысканиях для несовершеннолетних: судя по всему, он по старой памяти просто устроил себе минутку самодисциплины. Мой боец резко выжал себя от пола в последний раз и поднялся. — Для воина важнее всего скромность, — произнёс он сквозь зубы, так и не взглянув на меня, и ушёл в душ. «Скромность, — скептически повторила я про себя. — Скромность… Действительно ли она важнее всего — или верен противоположный подход, что не надо стесняться своих успехов? Тут ещё можно поспорить, и что всего веселее, правых и неправых в этом споре не будет. У каждого своё мировоззрение, и это прекрасно; симфонический оркестр тем и замечателен, что все инструменты в нём разные». Страшила вышел, сел на матрац и уставился прямо перед собой. — Ну что, Дина, ты довольна? — Да, хоть и не на сто процентов, — ответила я. — Плохо, что парня всё-таки сожгли, но я согласна считать его необходимой жертвой, пусть мне это и не нравится. Я стала понимать вас немного лучше. Выборка, конечно, была специфическая, но точно знаю, что против сожжений было настроено далеко не семьдесят четыре человека: даже рядом с нами в переходе вас вслух поддерживали. А после того, что провернул ваш великолепный магистр, вас однозначно стало больше. Страшила рассеянно кивал каким-то своим мыслям. — Я лично считал и продолжаю считать, что сожжения необходимы, — произнёс он спокойно. — Дина, послушай меня внимательно. Если ты когда-нибудь решишь снова толкнуть меня на что-то подобное; или если ты ещё хоть раз попробуешь на мне свой гнусный шантаж — я тебя сломаю и покончу с собой. Ты меня поняла? Я уставилась на него в полном недоумении. — Сокол мой, ты там крышей от радости не тронулся? — Ты меня поняла? — очень спокойно повторил Страшила. — Нет! — разъярилась я. — И отказываюсь понимать! И на твой-то убогий шантаж я не поведусь: если уж тебе так взбрело на ум, ломай сейчас! Того чувака мы не спасли, ну и ладно: зато магистр такую воспитательную работу с вашим орденом организовал на основе твоего выступления! Если б ты мозги использовал по назначению, а не только для осмысления разных тупых симулякров, ты бы по стенам бегал от восхищения, какую он партию разыграл! — Со стороны, наверное, интересно наблюдать за такими партиями, — почти без иронии сказал Страшила. — Тебе, по крайней мере. А я, Дина, стоял там и думал, что сейчас из-за меня оборвутся семьдесят три жизни… и в том числе детей. Из-за того, что я пошёл туда, поддавшись на твои уговоры и на твой шантаж, желая хоть смертью своей защитить тебя… хоть ненадолго. Я в этом клялся, это мой долг и крест. Но жизнями своих братьев, лучших из них, не каких-то подонков вроде Земляники, я ради тебя не пожертвую. И если ты снова осмелишься так подло шантажировать меня моей честью, клянусь: тогда я сам сломаю тебя и умру. Я внимательно смотрела на него. Мне было что ему возразить. Больше всего мне хотелось уличить его в гордыне: семьдесят три лучших его брата по ордену сами делали свой выбор; если их спросить, они наверняка благодарны, что мы всё это затеяли и дали им повод выразить гражданскую позицию. Да и в конце концов, всё закончилось хорошо! Как именно я ухитрилась шантажировать Страшилу его драгоценной честью, я вообще не понимала. Может, он о моих молитвах к святому духу вернуть мне привычный организм, что должно было оставить моего бойца без меча? Я решила не уточнять: видно же, что он неспособен здраво воспринимать какие-либо аргументы, и как бы мы с ним в споре не наломали дров… — Ты сейчас несёшь редкостную чушь, — сказала я кротко. — И когда ты это поймешь, тебе будет стыдно. Сегодня действительно был тяжёлый день: пожалуйста, ложись спать. — Не смей мне указывать! — вспыхнул Страшила. — Я знаю, что сам виноват во всём, потому что дал тебе такую волю! Ты принимаешь это за слабость… — Отставить! — резко вклинилась я в его речь, чувствуя, что сейчас и сама разозлюсь, и тогда всем будет плохо. — Не эскалируй. Я отказываюсь сегодня спорить. Когда успокоимся — непременно поговорим; но не теперь. Утро вечера мудренее. Страшила некоторое время смотрел на меня, потом отвернулся и ушёл заваривать себе свой чудовищный настой. Пил он его, глядя в окно и подчёркнуто избегая меня взглядом. Я мрачно молчала, ожидая, когда он наконец уснёт и этот бесконечный день закончится. Но Страшила вёл себя как-то странно. Он вымыл стакан и принялся ходить по комнате, точно бы назло мне не желая ложиться спать, раз я порекомендовала ему именно это. У меня возникло впечатление, что он не решается лечь на матрац. — Не могу, — пробормотал он сквозь зубы. — Дина, я в комнате одной с тобой не могу находиться. Я… видеть тебя не могу спокойно, помня, как ты послала меня на смерть ради какого-то подонка! Я честно пыталась сдерживаться. Но в конце концов, я и так была на взводе, и обвинение Страшилы стало последней каплей. — На какую смерть я тебя послала, ты сам себе напридумывал всякой чуши! Ты за кого меня вообще принимаешь? Никому из вас никакая опасность не угрожала: я именно для этого и потребовала принести меня туда, чтобы я всё видела! — Зачем тебе захотелось всё видеть, я понимаю, — язвительно сказал Страшила. — Интересно, что бы ты сделала, если бы, по твоему мнению, опасность всё же возникла. Продемонстрировала бы, что ты живая, чтобы у меня точно не осталось ни одного шанса? — Использовала бы инфразвук. Я произнесла это в запале, не желая подтверждать, что и впрямь готовилась заговорить — и вовсе это бы не отняло у Страшилы никаких шансов… но вообще-то мысль с инфразвуком была дельная… Как это я раньше до неё не дошла?! И ведь шутила же как-то в лесу на тему инфразвука, а не дошло, что я реально могу его использовать! Я же по факту — идеальный генератор любого сигнала, и тип его и мощность зависят только от моего желания! Конечно, и у моих возможностей есть пределы, но для уровня развития Покрова можно считать, что их почти что и нет. И хорошо, что я двуручник, а не короткий одноручный меч: легче будет организовать акустические колебания с большой длиной волны. Я примерно представила, как именно следует изменить частоту… И лучше, наверное, не сильно усердствовать с децибелами, а то так-то на семи герцах человек может и умереть. Но семь герц я, наверное, из себя и не выжму… а может, и смогу, если постараться… — Что ты сверлишь меня холодным взглядом, скотина, — сказала я, от радости озарения не в силах сердиться на Страшилу всерьёз. — Или думаешь, что всё про меня знаешь? Пошантажировали его честью немножко, подумаешь! Ваш Щука сам баял, что цель оправдывает средства. Смерть тебе сегодня угрожала разве что из-за твоей мнительности. Если бы возникла реальная опасность, я бы приняла меры. — Какие ты меры можешь принять? — осведомился Страшила с таким презрительным апломбом, что мне захотелось тут же приложить его своим новоосознанным умением, чтобы немного привести в чувство. — Доведёшь меня сейчас — покажу, — пригрозила я. — Вам бы всем стало очень страшно, и я бы повторяла это, пока вы бы не поняли, что это знак от святого духа, чтобы вы все одумались. Но это вредно для здоровья. Так что лучше не провоцируй меня. — Ну покажи, — резко потребовал мой боец, и у меня прямо клинок зачесался от искушения. — Покажи, чтобы я видел, что ты не лжёшь мне в глаза. Может, мне здоровье-то и не понадобится. Я мрачно посмотрела на Страшилу. Вообще мне хотелось ударить его какой-нибудь сковородкой по голове, а то он как с цепи сорвался… Я понимала его логику участника событий, отличную от моей логики наблюдателя, и мне действительно было его жаль. Но свою психику мне тоже было жаль, а если мы будем цапаться, как кошка с собакой, до добра это точно не доведёт… Я думала, что инфразвук будет естественен, как шёпот, как изменение тона; человек, если он не логопед, не певец, не любитель биологии, не задумывается, как именно формируется звук в его горле, как вибрируют связки, как зубы, губы и язык создают ту форму, в которую ловко, не задумываясь, облекает свои мысли говорящий. Но то, что получилось, напомнило мне времена, когда бабушка учила меня ходить медленно и плавно, и я через силу, ей в угоду, меняла темп ходьбы, умеряя привычный размах шага; и это было так же неестественно и противно. А ещё противнее было смотреть, как у моего бойца в глазах появляется какое-то затравленное выражение, которого я вообще никогда у него не видела, как он начинает с трудом дышать и хватается за горло… Я поспешно замолчала, пока он, чего доброго, не выпрыгнул в окно, и с опаской смотрела, как глаза Страшилы вновь медленно приобретают осмысленность. Честно говоря, я боялась, что он сейчас, очухавшись, скажет что-то вроде: «Ну спасибо тебе, Дина, ещё и инфразвуком меня, своего родного воина, приложила в благодарность за всё хорошее, ухожу я от тебя в закат!» — Дина, — ошалело произнёс Страшила своим обычным, нормальным голосом, — почему ты раньше не говорила, что умеешь такое? Ни за какие коврижки я бы не призналась ему, что просто не осознавала такую свою возможность ещё десять минут назад. — А чтоб ты учился доверять своему верному мечу, придурок, — проворчала я, стараясь не смотреть в виноватые глаза наивного Страшилы. — И вообще-то ты тест не прошёл. В этот момент из коридора донеслись крики; потом в нашу дверь заколотили. — Страшила, открой, ты жив там?! — Это смерть под окнами монастыря прошла! — Последние времена наступают! — Вот расхлёбывай теперь, — пробурчала я. — Это их инфразвуком приложило. Говори честно о своих ощущениях, но, мол, о природе их ничего не знаешь, понял? Мой боец поспешно застегнул куртку и вышел, прикрыв за собой дверь. Некоторое время я с вялым ехидством слушала, как парни цветисто делятся впечатлениями: судя по голосам, я зацепила как минимум шесть комнат на этаже, не считая нашей. А ведь наверняка сейчас кто-то мечется в панике и на верхнем, и на нижнем этажах. Если внимательно посмотреть на получившуюся картинку, можно определить, что эпицентр ужаса — в комнате святого брата Страшилы… Я надеялась, что здесь всё же ни у кого на подобное не хватит ума. Хотя зря я, наверное, позволила себе поддаться искушению… Не придя к консенсусу относительно происхождения ощущений, воины-монахи, однако, сделали твёрдый вывод, что это к беде и вообще недобрый знак. Я слышала, как мой боец дипломатично поддакивает. Страшила запер дверь и, не поворачиваясь, прислонился к ней лбом. Плечи у него как-то странно вздрагивали, и я сначала подумала, что он плачет, но потом он всё-таки повернулся, и я увидела, что он захлёбывается беззвучным смехом. Да, нервишки у моего бойца ни к чёрту, пора лечить… — Дина, — сказал Страшила с какой-то лихорадочной радостью, подхватывая меня на руки, — Дина, ты прости меня. Я же не знал. Помнишь, я тебя спрашивал, что ты особенного умеешь: ты ведь о таком не говорила. — Вот знай теперь, — пробурчала я, чувствуя себя последней сволочью. — Я ещё много чего умею, просто тебе не докладываю, а то скоро состаришься. Ломать он меня собрался. В комнате ему со мной неприятно находиться. Старая Дина вообще-то на твоей стороне! — Виноват. — Ну ладно уж, спи давай, — смилостивилась я. — Или вот можешь пойти спать в комнату к Августинчику, чтобы с мерзостной мною не находиться в одном помещении. Да шучу я. Ты меня тоже прости, боец… за то, что тебе там пришлось пережить. Я всё время хочу, как лучше, а выходит чёрт знает как. Страшила порывисто прижался ко мне лицом, закрыв глаза. Мне, если честно, очень хотелось отпустить вульгарную шутку про то, что у него явные мазохистские наклонности: сначала вон отжимался чуть ли не до потери пульса, сейчас нездорово радуется, когда его инфразвуком ошарашили. Но я, разумеется, промолчала. — А ты мне ещё не верил, скотина, — проворчала я вслух вместо этого. — Помнишь, ты точно так же заставил меня разбить голосом второй стакан, потому что не поверил мне на слово, что я именно вот так разбила первый? — Помню, — покаялся Страшила. — Но просто это-то был только стакан… — И про ультразвук, который я задействовала, когда мы убили ту ряженую смерть, не верил, пока на бамбуке не показала. — Виноват, — мой боец с восхищением покачал головой. — И что, ты бы использовала этот свой инфразвук на всех нас? — Да вообще без колебаний, — сострила я, но Страшила не понял игру слов, заключавшуюся в том, что я не могла использовать инфразвук без колебаний клинка. — Даже на вашем несравненном магистре, хоть и нежно его люблю. Плохо только, что инфразвук действует на всех без исключения, причём хуже всего тем, кто находится ближе: то есть Августинчик пострадал бы больше всего. Но, видишь, обошлось. А что тебе сказал магистр тогда в лабиринте? Мой боец как-то странно на меня уставился. Я решила, что его смутило то, что я готовилась хладнокровно использовать средство, от которого в первую очередь пострадал бы так яро защищаемый мною ребёнок. Но Страшила, как выяснилось, выцепил в моей речи кое-что другое. — В каком смысле ты нежно любишь магистра? — спросил он с подозрением. — Начинается!.. — застонала я. — Боец, ложись спать, я очень тебя прошу, мы оба на взводе, нам лучше продолжить общение утром. Нам ещё только приступа твоей ревности не хватает. Страшила смотрел на меня, и я видела, как он медленно бледнеет. — Дина, — произнёс он одними губами, — скажи, что ты пошутила. Я невольно заколебалась. Вообще-то это была лишь фигура речи, но Катаракта мне действительно очень нравился… несмотря ни на что. Я прикинула, не стоит ли просто солгать: ведь, скорее всего, магистра мне всё равно не видать, как своих ушей. А с другой стороны, я не любила из-за нагромождений собственной лжи упускать какие-то возможности. И я пыталась оценить, выгоднее ли мне солгать или сказать правду. Если бы не постстрессовое состояние Страшилы, я бы, наверно, сказала правду… Мой боец, правильно расценив моё молчание, стал белым, как мел, и я испугалась, что вот сейчас-то он точно сделает что-то непоправимое. — Да вы же все любите магистра, — попыталась отбояриться я. — Ну серьёзно. И говорите о нём с придыханием. Ещё Цифра сказал, что вы все на него молитесь и с радостью отдадите за него жизнь, если потребуется. Я вот сегодня воочию увидела, почему. — Мы его действительно любим, как отца, потому что он заботится обо всех, кто в ордене, как о своих детях, — признал Страшила. — Но ты-то тут при чём, Дина? О тебе я забочусь, наш орден к тебе имеет отношение только через меня! «Да что за день сегодня такой дурацкий, — подумала я в бешенстве. — И я сама молодец, ляпнула при человеке, который и так на взводе после стресса… А он и рад, сразу к слову прицепился…» — Скажи мне правду, Дина, — попросил Страшила, видя, что я молчу. — Клянусь, я не стану тебя ломать. Я вообще не уверен, что смогу это сделать… даже и без твоего инфразвука, — он бледно улыбнулся. Я чувствовала себя какой-то Еленой, которую допрашивает Дружина Андреевич. Но я-то никому ничего не обещала! — Да зачем тебе это надо? — возмутилась я. — Какая разница? Зайчик мой солнечный, не надо этих эмоциональных качелей; давай ты ляжешь спать, а утром мы на свежую голову спокойно поговорим. Страшила положил меня в держатель и схватился за виски. — Ты думаешь, я теперь усну? — спросил он почти беззвучно. — Дина, ты сознательно издеваешься надо мной, уходя от прямого ответа, или у тебя совсем нет стыда? — Да с чего это я должна стыдиться чего-то? — взъярилась я. — Ну да, если хочешь знать, мне реально нравится ваш магистр. И что тут такого? Ты просто сейчас неспособен здраво оценивать мои слова, поэтому я и не хочу говорить на эту тему. Сокол мой, ложись спать, мне после всего случившегося только этой «Санта-Барбары» не хватает. Страшила слушал меня, опираясь на стену. Блин, мне случалось разводить мужиков, слегка влюбляя их в себя, и притом вполне взрослых и положительных; и даже как-то вздумалось пофлиртовать с одним весёлым пожилым священником — но никогда я не чувствовала такой неловкости… Да он же просто ребёнок, наивный и с кучей мусора в голове, ну как его можно так использовать? — Что мне теперь делать, — прошептал Страшила и, оттолкнувшись от стены, неровным шагом подошёл к окну. — Зачем я вообще выбрал тебя, а не то, что принёс Цифра… — Маленький мой, не усложняй всё, — взмолилась я. — Это у тебя юношеский максимализм. Если припомнишь, я всегда предупреждала, что тебе лучше завести нормальную живую девушку, а не зацикливаться на мне. Было такое? Отвечай! Ты сам ругался, что я тебе девиц разных сватаю! Тебе просто не с кем общаться, вот ты и зациклился на куске металла. Ну это несерьёзно, ты же даже не знаешь, как я выгляжу! А я старая и страшная, мне на самом деле не двадцать лет, а уже целых сорок! — Я… не отдам тебя никому, — словно бы не слыша меня, сказал Страшила, по-прежнему без кровинки в лице. — Даже магистру, хоть он нам всем как отец. Дина, я лучше умру. — Да я и не говорила, что меня кому-то нужно отдавать! — разозлилась я. — Что ты всё усложняешь и вечно лепишь свои суицидальные наклонности? У магистра вообще-то свой меч есть, и не исключено, что тоже поющий, может, поэтому-то он и магистр! Что я, влюбиться просто не имею права? Я — не твоя собственность, а тем паче мои чувства! И в конце концов, я нахожусь здесь, потому что именно это — мой выбор, вот и радуйся, а не изображай тут умирающего лебедя! — А если ты решишь, что тебе комфортнее быть мечом магистра, чем воина-монаха девятой ступени, то ты свой выбор поменяешь, — произнёс Страшила тихо. — Я могу это понять; просто думал, что для тебя… не важна ступень. Но… ты, наверное, именно это говорила, когда просила меня пойти в какой-то департамент. А я тебя… неверно понял. Да и вообще не предполагал всерьёз, что ты можешь выбирать носителя. Сейчас уже третий зимний месяц, так что я не смогу поменять своё решение… разве только попросить внести правки задним числом, но я не думаю, что после сегодняшнего это возможно… — Страшила, вот ты снова делаешь из меня какого-то монстра, — сказала я с досадой. — При чём тут общественное положение? Ну да, прикольно, конечно, что есть звание магистра, но это как бонус, понимаешь? А главное — это характер, душевные качества. Все люди разные, набор качеств у всех разный: выбирай не хочу. Тут тоже, кстати, работает правило корзин; и не надо устраивать из этого трагедий. — Тут не работает правило корзин, — возразил Страшила. — Я тебя принял как есть, безусловно, как дар от святого духа, не спрашивая, какие у тебя характер и душевные качества… Вообще-то он, конечно, спрашивал про мои ТТХ, но я решила не придираться. — Стоп, — поспешно перебила я. — Друг мой, ты не видишь очевидного дефекта в своей логике. Безусловно, как дар от святого духа, принимают кровных родственников. Родителей, детей, братьев, сестёр — вот их не выбирают! Но влюбляется-то человек сам, и не годится ему в этом ответственном деле брать как есть первого встречного. И я тебя люблю как родного брата, ты мне действительно дорог! У меня когда-то… у меня когда-то… я, короче, всегда мечтала о таком братике, как ты. Чего тебе ещё надо? Страшила молча смотрел на меня, а я рассказала ему свою любимую былину про Авдотью Рязаночку, которой Батый предложил выбрать, кого бы она предпочла забрать из плена: брата, мужа или сына. И она выбрала брата: потому что можно найти нового мужа, родить ещё одного сына, а вот нового брата неоткуда достать, ибо родители умерли. (Я точно знала, что на месте Авдотьи Рязаночки поступила бы так же, а вот мои подруги, успевшие стать мамами, ехидствовали, что это у меня просто детей пока нет). — Поэтому, — подытожила я, — ты должен гордиться тем, что я тебя люблю и ценю именно как брата. — Дина, — сказал Страшила тихо, — я уже говорил сегодня, что понимаю: с тебя бесполезно брать клятвы и слова. И достаточно хорошо тебя знаю, чтобы сознавать, что ты сделаешь, что пожелаешь. Я просто хочу, чтобы и ты ясно понимала: тебя никто другой не коснётся как носитель, пока я жив. И если такое произойдёт, пусть и по твоей воле, я смою этот позор кровью. Чужой или своей. А теперь действительно давай спать. Мне было, что возразить, но поскольку я сама добивалась от него именно сна и разговора на свежую голову, то я только звякнула, изображая вздох.