Поющий меч Покрова

С утра к нам началось паломничество. Сначала постучали в дверь, и я подождала, пока Страшила проснётся сам, не решаясь звенеть или, тем паче, говорить. Это был явно не Августинчик, он-то стучал нормально: несколько раз и потом терпеливо ждал. А тут стучались негромко, методично, явно оказывая на находившегося в комнате психологическое воздействие, потому что этот монотонный стук так и хотелось прервать. Я, грешным делом, подумала, что мой любимый Катаракта просто всех переиграл: усыпил вчера нашу бдительность, а сейчас нас пришли забирать. Страшила, проснувшись, не сказал мне ни слова, но не избегал меня взглядом, как вчера; и я для собственного душевного комфорта решила считать, что это он шифруется на случай, если за дверью подслушивают. Он чуть закинул голову, застёгивая верхнюю пуговицу, и мне вдруг с неожиданной ясностью представилось, что будет, если ему в горло попадёт стрела, как когда-то остерегал нас Цифра, не желавший, чтобы мы отправлялись на границу. Я увидела эту картинку с такой раздражающей чёткостью, что даже растерялась. Я не верила в предчувствия и так называемые видения, объясняя их переутомлением, впечатлительностью, моральной готовностью человека «увидеть» что-то подобное; но ведь я отчётливо чувствовала в лесу приближение Мефодьки и Воронихи, так что уже не знала, как расценивать эти мои «флэшфорварды»… «Хотя мои ощущения в лесу вполне объяснимы, — указала я себе. — Скажем, птицы закричали… или стали кричать иначе; или я услышала далёкие шаги, ещё не распознав человеческую походку в отдалённом хрусте палых листьев. А разум уже «считал» это, сделал выводы и отреагировал смутной тревогой. К тому же у меня сейчас из-за вынужденной неподвижности и отсутствия обоняния обострились все чувства, в первую очередь — слух и зрение. Да… всё объяснимо. И всё-таки я предпочла бы не соваться в места, где можно схлопотать стрелу в горло. Из простой рациональности». Страшила на всякий случай пробежался пальцами по планке, закрывавшей пуговицы, затянул ремень и пошёл открывать. За дверью оказался какой-то пожилой воин с почти полностью белыми волосами и такими сумасшедшими раскосыми глазами, что блеск их белков было видно даже мне из держателя. — Святой брат Страшила, позволь пожать твою руку! — завопил он, и мой бедный боец поспешно отпрянул, потому что старик немилосердно брызгал слюной. — Не позволю, — сказал Страшила мрачно и убрал руки за спину. — А я на тебя не обижаюсь… ты единственный достойный воин в этой своре чёрных псов, заботящихся только о своём насущном благе… — Орден военного монашества — не свора псов, святой отец, — возразил Страшила ещё мрачнее. — Очень жаль, что ты не уяснил это к своему возрасту. И он закрыл дверь. В неё сразу же снова забарабанили. — А у нас один монашеский орден прямо называл себя собачками божьими, — сообщила я лицемерно-смиренным шёпотом. — Domini cani, ничего не попишешь… — Дина, раз ты велела мне туда пойти, ответь, как теперь избавиться вот от этого? Мой боец зло ткнул большим пальцем в сторону двери. — Да ты что, с ума сошёл — избавляться? Это же безумные поклонники, лавры, фанаты, паблисити! Пусть пока фанат только один — но зато подлинно безумный! Вели ему принести тебе лавровый венок и сыграть на балалайке. Фанфары — музыка — туш! Маэстро, урежьте марш! — Да ну тебя, — с досадой отмахнулся Страшила. — А некоторым нравится, — мечтательно заметила я. — Популярность, я имею в виду. Как избавиться — да скажи, что тебя недавно водили на допрос, и спроси, какой у дедушки номер. Побоится связываться: не ровен час, и его тоже заметут. Это я вспомнила, как булгаковская Маргарита ошарашила встречным вопросом некоего человека, спросившего: «Алоизий, ты дома?» Страшила скривился: — Да у нас почти все совершеннолетние бывали на допросах. — Почти все?! — переспросила я. — И что, всех пытали? — Да нет же, — с досадой отозвался Страшила. — Это только в случае необходимости. Стук — монотонный, негромкий, частый — выводил из себя. Этакое Гуантанамо. — Они тебя не оставят в покое, — ехидно предупредила я Страшилу. — Лучше иди. Тяжела ты, шапка Мономаха! Или, как говорил мамин профессор Вишневский, ох и давишь ты, Рюрикова фуражка… Стой! Ты что сказать собираешься? — Предупредить, что меня недавно вызывали на допрос. — Не-не-не, зачем вот так кидаться с места в карьер? Ты не ферзь, ей-богу, ты какой-то белопольный слон! Лучше доверительно скажи, что за твоей комнатой установлено наблюдение с момента последнего допроса. Говори так, будто боишься, что тебя подслушают: мол, члены трибунала что-то такое обсуждали между собой. Стучать начали в две руки, и Страшила, окончательно разозлившись, рывком распахнул дверь. «Ого, да там этот дедок не один, — восхитилась я. — Сколько тут, однако, инакомыслящих товарищей! Благодатная почва для того, чтобы сеять разумное, доброе, вечное…» Впрочем, как выяснилось, инакомыслие их было, что называется, до первой встряски в самолёте. Со стороны Страшилы это был очень некрасивый поступок — говорить на латыни. И, кажется, он не договорил — в коридоре сразу возникло какое-то странное движение. Дедок быстро потряс моему бойцу руку, поднял вверх сжатый кулак, гортанно проорал что-то (я разобрала только слово «республика») и резво кинулся прочь. Остальные же незаметно исчезли, словно бы слившись с паркетом в лучших традициях терминатора T-1000. Я чуть не взвыла от беззвучного смеха. Страшила, прикрыв дверь, повернулся ко мне, и на лице у него было написано неподдельное удивление. — Действительно, — медленно произнёс он, недоверчиво качнув головой. — А я думал, у нас воины смелее… — Ты радуйся, что они такие несмелые, — ехидно посоветовала я. — Или славы захотелось? — Да нет, — открестился Страшила, и мне показалось, что он сказал правду. — Просто… ну, допрос, ну, трибунал — что в этом такого? — Это ты не понимаешь, а дедушка старенький и умный, и у него хорошо развит инстинкт самосохранения. А что он тебе сказал-то хоть? — Что республика меня не забудет, — мрачно ответил мой боец. Братцы!.. Я тихо заскулила от смеха. Страшила с досадой стащил с себя куртку и сел. — А ты что им сказал? — Как ты посоветовала. Что десять дней назад вызывали на допрос, а теперь за комнатой, вероятно, установлена слежка. — Правда, что ли, всего десять дней прошло? — спросила я недоверчиво, отсмеявшись. — Такое ощущение, что этот проклятый трибунал был давным-давно. — Тебе-то, понятно, кажется… — цинично хмыкнул Страшила, и мне захотелось убить его или хотя бы ударить головой о стену, как он до этого бил Землянику. — Слушай, а у вас нет такого, что за человеком реально следят, как-то отслеживают его контакты? — У нас есть такая практика, — зевнул Страшила, — но я, знаешь ли, не на той ступени, чтобы отслеживали, с кем я говорю. Меня поэтому и удивило, что они в это поверили. — Ну не скажи: после этого правозащитного выступления нас точно возьмут под надзор, — ехидно предрекла я. — Вообще-то органы могут следить только с санкции прокурора, но тут, считай, имеется сразу санкция магистра. Поставят наружное наблюдение и будут работать несколькими группами. Хотя у вас-то можно «пасти» человека и парой: вы все одинаково одеваетесь и почти одинаково стрижётесь, а сменить пояс или ножны — раз плюнуть. — Да ты что, Дина, как сменить пояс?.. — Молча! — огрызнулась я, озабоченно прикидывая, не установят ли за нами в самом деле наблюдение. — Знаешь, в таком случае уходить беседовать в лес опасно… и вообще везде можно будет только шептаться. Понимаешь, будь я Катарактой, нас бы уже караулила созданная ad hoc группа бритоголовых. Я, конечно, постараюсь отследить это, когда мы с тобой пойдём в следующий раз на тренировку, но у меня не очень хорошая память на лица, и к тому же у вас вечная толкучка в коридорах… Хотя эти парни могут вообще не шифроваться, и тогда мы их «срисуем» на раз-два. Настоящая-то скрытая «наружка» — удовольствие энергозатратное и дорогое, по крайней мере, у нас. Да, втравила я тебя… — Да ладно, — беспечно махнул рукой Страшила и вдруг снова рассмеялся: — Спасибо, что подсказала насчёт этих — я бы никогда не догадался. — Это очень хорошо о тебе говорит, — одобрила я. — Боец, можно я у тебя кое-что спрошу? Только сразу предупреждаю, что вопрос будет не из приятных. — Ну… давай, спрашивай, — натянуто улыбнулся Страшила. — Ты считаешь, что сожжения приемлемы, потому что они, по твоей системе координат, соразмерны наказанию. Но ведь судебные ошибки неизбежны, и в таких условиях легко осудить невиновного. Особенно с учётом того, что показания могут выбиваться под пытками. — На трибунале всегда смотрят на личность и характер обвиняемого, — терпеливо объяснил Страшила. — Если видно, что он боится настолько, что готов ложно свидетельствовать против себя из страха, то болевые методы воздействия вообще не применяют. — Меня очень умилила формулировка «болевые методы воздействия». — Лазутчиков и случаи, когда необходимо выбить информацию, не берём. Но я тебе ещё раз подчёркиваю: нам нужна правда, а не просто показания. — А вот когда Мефодьку, то есть Несмеянку, хотели сжечь, на правду плюнули? — Дина, я не могу отвечать за произвол, который происходит не в монастыре, — произнёс Страшила сквозь зубы. — Так и в монастыре тоже происходит произвол. Я сейчас о смерти с косой, в серо-розовом платье. И о Цифре. Страшила, осёкшись, опустил голову и задумался. Потом прошёлся по комнате и потянулся. По-моему, он взял на вооружение мой тезис, что физические нагрузки помогают снять умственное напряжение. — Да, ты права, — признал он наконец негромко. — И всё-таки… Я не уверен, что этот ряженый относился к нашему ордену… говорили же, что у него не было номера на руке. И даже если относился… ты ведь знаешь, что Цифра мог спровоцировать монастырь своим поведением. Он не особенно скрывал свои… взгляды. Со стороны ордена такой поступок был логичен. — Но человеческое-то общество должно отходить от такой изуверской логики. Расправы с диссидентами по ночам, институт наёмных убийц — это всё пахнет преступлениями против человечности и самосудом. Страшила улыбнулся — то ли смущённо, то ли вызывающе. — Что до самосуда, — изрёк он, — то я, пожалуй, должен тебе кое-что сказать. И поблагодарить тебя: если бы я не пошёл говорить в лабиринт, то даже бы и не узнал, что у нас есть такие активисты. — Так, что ты там задумал? — спросила я с подозрением. — Тебе это не понравится, — кивнул Страшила, хмуро улыбнувшись. — Мы хотим почистить орден от швали, обойдясь без водопада доносов. «Приехали, — стукнуло у меня в несуществующих висках. — Почистить от швали… И какие это у них активисты есть, интересно?» Однако долго размышлять я не стала. Это же я подбила Страшилу пойти в лабиринт, значит, он действительно именно из-за меня вернулся с непонятно какими планами. Внушить человеку, находящемуся в состоянии исключительного душевного напряжения, можно многое. Вообще, если честно, мне больше всего хотелось заорать что-то вроде: «С кем ты связался, с какими бандитами-уголовниками?» — но я предпочла всё-таки использовать путь конструктивного диалога. — А не хочешь ли ты спросить у меня совета и согласия? — ласково осведомилась я, хоть Страшила и не мог узнать этой формулировки, обычно применяемой к Сенату США. — Изложи-ка мне ваш план массовых чисток, авось и подскажу что дельное. Упирался мой боец недолго. План был жуток, как и сама история. Какой-то несчастный ребёнок, которого Страшила лично не знал, встретил в коридоре некоего благородного воина с характерным именем Аника и, поняв по чертам лица, что он подлинно благороден, бросился к нему, умоляя защитить от другого воина, злобного, подлого и любвеобильного. Действовать законным порядком, сиречь соглашаться заодно самому идти на костёр или вскрывать вены, хитрый ребёнок по понятным причинам не хотел. Наверное, на его месте я поступила бы так же — и всё равно не могла побороть иррациональную антипатию: паренёк явно хотел загребать жар чужими руками. Аника же проникся до глубины души, посовещался со своими лихими друзьями и пообещал принять меры. Передавать мерзавца в руки ордена нельзя, ибо это сопряжено с опасностью для жизни ребёнка, поэтому очевидно, что нужно будет действовать путём самосуда. В число лихих друзей, которые будут «принимать меры», теперь должен был входить и Страшила, в котором Аника и его подельники во время его выступления в лабиринте мигом распознали такого же благородного неравнодушного человека. Вот этот атас в лучших традициях Тесака с уклоном в сто пятую статью УК РФ мой бравый боец пересказал мне с полной серьёзностью, как настоящий план возмездия в духе дона Корлеоне. Видимо, когда Страшиле втюхивали эту лабуду, он ещё просто не отошёл от своего демарша. Если нервы натянуты, как канаты, хоть в господа бога уверуешь. — У меня есть несколько вопросов, — сказала я самым своим нежным голосом, выслушав этот трэш. — Первый: кто именно будет вершить самосуд, уж не ты ли? — Могу и я, — отозвался Страшила сухо. — Мне, знаешь ли, уже не впервой убивать. — Понимаю. Ты, надеюсь, не сообщал им, что тебе не впервой? Слава духу святому. Второй вопрос: откуда ты знаешь, что этот неведомый ребёнок говорил правду? Ведь и тебя, друг мой, можно притянуть к Иисусу, если, скажем, тот же Августинчик разыграет сцену с демонстративным визгом. И ты будешь оправдываться, но слушать тебя никто не станет, потому что самое естественное поведение для доброго детолюбивого дяди — это именно отрицание. В том и весь страшный прикол, что при самосуде никто никого не слушает. Третий вопрос: кто поручится, что этот непонятный Аника не пытается втянуть тебя в тёмную историю, повязав кровью невинного Шатова, то бишь студента Иванова? А может, он действует по поручению ваших спецслужбистов, намереваясь таким образом заткнуть тебе рот? Боец, ты просто послушай себя со стороны. Ты не знаешь ни предполагаемую жертву, ни этих народных мстителей, а хочешь поступать по их указке. Сейчас ты можешь говорить свободно, у тебя, я так понимаю, кристально чистая репутация. А что станется, когда у тебя руки будут по локоть в крови? Страшила внимательно слушал меня. — Они и так в крови, — негромко заметил он. — Я убеждён, что мне сказали правду, Дина. — В крови, — согласилась я, стараясь говорить спокойно. — Однако там-то ты хотя бы точно знал, что отмеряешь убийце его же мерой. Кому ты отмеряешь здесь — тебе неизвестно. Боец, повторяю, тебе неизвестно! Ты говоришь, что убеждён в том, что неизвестный мне воин Аника убеждён в том, что неизвестный мне подросток пострадал от действий неизвестного мне воина. Три неизвестных мне человека, как минимум три устных переложения неизвестной мне ситуации — и ты считаешь, что твоя вера в правдивость нового знакомого должна меня в чём-то убедить? Я не знаю людей, с которыми ты связался, но мне бы очень не хотелось, ни чтобы ты записался в последователи Марцинкевича, ни чтобы тебя скомпрометировали. Я как почти журналистка могу тебе сказать, что это самый лёгкий способ взять человека за горло — повязать его преступлением. — Нет, а с ребёнком-то как? — спросил Страшила, и я с радостью отметила, что взгляд у него стал уже не агрессивный в низкоинтеллектуальном стиле «всё равно, с кем биться, всё равно — абсолютно», а вдумчивый и серьёзный. — А с ребёнком — кто-то мне говорил, что если человек готов защищаться до последнего, то к нему не подойдут, — отрезала я. — И я ещё по неразумию своему решила, что это жестоко и несправедливо. Блин, боец, не знаю, как с ребёнком! В крайнем случае припугните этого мужика и скажите, что он у вас под колпаком. Но только не трогайте его и пальцем, потому что это уже будет хулиганство. И разговаривайте с ним вежливо, без хамства: он, может быть, ни в чём и не виноват. — Ты неправа, Дина, — сказал Страшила серьёзно. — У тебя снова работает ваша презумпция невиновности. Мы будем разговаривать с ним без хамства, и однако, если он виноват, припугнуть — недостаточно. Я помолчала. — Согласна, — мрачно отозвалась я наконец, и Страшила посмотрел на меня с неподдельным изумлением. — И всё же — только если он виноват; а наверняка вы этого не знаете, так что ведите себя по-человечески. Сам говорил: дети солгут — недорого возьмут. — Согласен, — произнёс Страшила, тоже помолчав. — Но я верю Анике. Мне кажется, он говорил правду. — Войны ведутся из-за того, что кому-то кажется, что им говорят правду, а на деле им бесстыдно лгут, — проворчала я. — Короче, ты в любом случае возьмёшь меня с собой. — Да тебя не знаешь, как брать, — хмыкнул Страшила. — Ты решишь, что мы поступаем неправильно, и заговоришь, а то и расплачешься. — А вы не поступайте неправильно, вот я и не буду вмешиваться. Когда вы собираетесь творить ваш суд Линча? — Завтра. — Без проволочек, — ехидно одобрила я. — Видимо, чтобы ты не успел передумать. — Да нет же, — терпеливо возразил Страшила. — Они изначально собирались идти туда завтра. Просто увидели меня и решили позвать с собой, потому что им показалось, что я исповедую их же принципы. — А ты прямо исповедуешь, — хмыкнула я. — Осмелюсь напомнить товарищу правозащитнику, что если бы не одна сентиментальная девушка, то он бы вообще никуда не пошёл. — Осмелюсь напомнить девушке, что он всё-таки пошёл, а вот она только смотрела на происходящее из окна, — парировал Страшила. Вот такие реплики и называют ножом в спину. — Верно подмечено, — отозвалась я мрачно. — Плохо быть неподвижным куском стали, приходится подставлять за себя других. Но ведь это же не по моей воле. — Да никого ты не подставила! — искренне рассмеялся Страшила, так и не понявший, насколько глубоко меня задели его слова. — Ты ведь была права: со мной действительно ничего не случилось. «Ну слава богу, опомнился за ночь», — подумала я. — А ты думал, что непременно случится? — Думал, — согласился Страшила, улыбнувшись. — Так никто никогда не поступал, понимаешь? И я решил, что Ворониха говорила именно об этом случае: что если ты будешь мне перечить, то мы оба погибнем. — Ой, вот не надо ещё и эту каргу старую сюда приплетать! — взъелась я. — Не погибли, то есть не загинули, и никогда не загинем! Мы до двухсот лет проживём — каждый! — Ты права, Дина, — сказал Страшила, серьёзно кивая. — Если оглядываешься на пророчества, то это только мешает. Ты, на самом деле, очень хорошо делаешь, что возражаешь. Я мурлыкнула от умиления. Вот, в кои-то веки, человек тоже считает, что хорошо, когда возражают, а не бездумно соглашаются. А что вчера-то баял: что, мол, воли мне сверх меры дал… Ну ладно, у него ж был дикий стресс. — А если и загинем, — добавил Страшила задумчиво, — то ничего страшного. Это не хуже гибели в бою, если за достойное дело. — Ну, слушай… — Здесь ты со мной не согласна, — ехидно кивнул Страшила. — Ну давай, возрази. — Просто я бы не формулировала именно так, — проворчала я. — Твои речи отдают нехорошим пораженчеством. Выпьем, дескать, за успех нашего безнадёжного дела! Такой тост по какому-то поводу предложил один наш гость, и батя обозвал его за это гнилым интеллигентом. Мы с мамой, в свою очередь, вдвоём накинулись на них обоих и пропесочили гостя за пораженчество, а отца — за огульное осуждение интеллигенции. — К тому же ты сам говорил мне, — добавила я с негодованием, — когда мы вели речь про греческие фаланги, что никуда не годится, если воин психологически готовится к тому, что сейчас его убьют. Быть готовым к смерти и не бояться её — не одно и то же! — Согласен, Дина, согласен, — поспешно перебил меня Страшила. — Не надо снова. У меня уже в ушах от твоего шёпота звенит. — И пусть звенит, не вредно будет! А то слушаешь какого-то народного мстителя: литературу художественную надо читать, тогда и не будешь покупаться на предложения вершить суды Линча! — Я отлично знала, что у Страшилы нет возможности читать художественную литературу по причине её отсутствия, но мне отчаянно хотелось поворчать. — А раз не читаешь, то слушай опытных умных людей вроде меня. Ибо я-то тебе, дураку, только добра желаю! Страшила вдруг прикусил губы, прыснул и расхохотался, беспомощно взмахнув рукой в тщетной попытке сдержать смех. Я не знала, что именно так его развеселило, но мне почему-то тоже стало смешно. — Насчёт мужика, которого вы завтра собираетесь вразумлять, — добавила я, отсмеявшись. — Я за блеф: пригрозите ему оглаской и не говорите, что для вас важна жизнь того дитяти. Держу пари, он испугается. И достаточно, не надо никого бить или, тем паче, убивать. — Да понял я тебя, понял… — Ты сиди и слушай — и на ус мотай. — В этом месте Страшила ёрнически изобразил наматывание несуществующего уса на палец, и я снова засмеялась. На сей раз не мы ждали Чупакабру, а он примчался к выходу раньше и обмахивался рукой, ожидая нас. Отмечу, кстати, что встречным воинам-монахам не было до нас абсолютно никакого дела — нас никто не замечал в упор. Я сначала думала, что они так хорошо притворяются, или в массе своей аполитичны и нелюбопытны, или бойкотируют нас за вчерашний демарш в лабиринте, но потом Страшила скосил на меня глаза и пробормотал: — И от шапки есть польза. И до меня дошло, что человека, у которого лицо частично скрыто наносником, а волосы — полностью шапкой, узнать очень сложно. Особенно если учесть, что у всех абсолютно одинаковая чёрная форма — никаких там выделяющихся лимонно-жёлтых пиджаков «Жириновский-стайл». Разве что пояса разные. — Ты почему мне ничего не сказал? — сразу набросился Чупакабра на Страшилу. — Я вчера сижу — прибегает Дубина и кричит, что у места казни Щука референдум организовал! Какой, крабова палочка, референдум, там же не весь орден был, а те, кто ходит смотреть на сожжения! Я вниз кинулся, пока прибежал, уже всё прошло: как раз того ушлёпка сжигали, он мне всю ночь потом снился с рожей своей запрокинутой! Чего, сложно тебе было мне словечко шепнуть, я б хоть посмотрел, что ты затеваешь! Я бы тоже голосовал! — Я сам тогда не знал, что пойду, — сухо объяснил Страшила. — А теперь меня из-за тебя сжечь могут, если что, — добавил Чупакабра с упрёком. — Вам-то Щука слово дал. Ты на следующем сожжении тоже будешь выступать? — Не буду — я — ничего, — процедил Страшила. — Надо будет — выступлю. Не надо — не выступлю. Что ты привязался? Иди сам выступай, если хочется! — Я говорю плохо, — тут же открестился Чупакабра. — Я так приду. Я у левой клешни встану! Страшила, что примечательно, хотя и был очень зол, действительно, как только медленно выдохнул и перехватил меня обеими руками, как-то сразу успокоился. И Чупакабра, кстати, тоже: сражались они, как обычно, на уровне и молча. И без неуместного пиетета — Чупакабра несколько раз пытался сделать Страшиле подножку, и один раз даже успешно. Благотворный эффект тренировки не замедлил сказаться: заканчивали они её в состоянии некоторой умиротворённости и беспечности. После чисто ритуального поклона Чупакабра вложил меч в ножны и торжественно стащил с головы шапку вместе с башлыком-подшлемником. Я чуть не вскрикнула вслух, потому что у него на лбу, на линии роста волос, виднелся багрово-синий кровоподтёк внушительных размеров. — Это тебя где так? — осторожно спросил Страшила, потому что от него явно ждали подобного вопроса. Чупакабра с гордостью рассказал, как он, стоя у кого-то секундантом, спас от жестокосердия некоего Сороковки шестилетнего мальчика, которого только привезли в орден и ещё даже не успели поставить на учёт; тот боялся пластинки, которой убирают прежний номер, и ответ Сороковки, что для будущего воина страдания должны быть в радость, не сильно его успокоил. Почему малец, сбежав в лабиринт, решил искать спасения именно у Чупакабры, осталось тайной, покрытой мраком; но тот его не разочаровал. — Я, короче, подумал и решил, что надо волочь его к исповедникам: у них же там настойчики, креслица, тихо, спокойно, — рассказывал Чупакабра. — И они как раз рядом с больничкой, куда Сороковка нас и тянул. «Кушеточки наверняка, как у психотерапевтов», — добавила я про себя. Что-то подсказывало мне, что здешние исповедники не просто не соблюдали тайны исповеди, а даже и не слышали об оной. Но, в принципе, в ордене, где убийство является одной из основных задач адептов, должны были существовать специалисты, помогающие справляться с сопутствующими этому психологическими травмами. — А на меня смотрят на входе, как на… пустое место, и говорят: без воинского номера не можем, пацан к ордену пока не приписан. Сначала проставить номер, а уже после — исповеди и прочее. У него ещё и возраст известен был: мы его даже на выяснение возраста не могли отправить, чтобы потихоньку улизнуть с ним оттуда. — Это что-то новенькое, — отозвался Страшила, нахмурившись. — Они ж вроде как даже сам номер только потом спрашивают, если к ним приходят вот так, экстренно. Что в больничку, что к этим нашим… святым вызнавателям… Вообще меня не очень удивила ситуация, описанная Чупакаброй: принцип «полиса нет, помирай под забором госпиталя» был абсолютной нормой для большинства жителей развитых стран. — Это если видят, что ты из ордена — по одежде, скажем; а малец в гражданском был, — объяснил Чупакабра. — И ещё сказали, угрозы жизни нет, значит, неча шум поднимать. Сороковка про природную истеричность подбавил, но его там знают и слушать не стали. Короче, я стою, мальца на руках держу, а он тяжёлый, сволочь! Как его на пол спустить — не знаю, он и так дрожит весь. Я хотел сам к исповедникам пройти, вызвать их, они там адекватные, вступились бы; так буквалюги на входе не пустили с мальцом вместе, а его одного там не оставишь: Сороковка орёт, у него, как всегда, время поджимает. И я тогда, короче, этому шепнул, чтобы он не боялся, на пол его поставил, потом снял меч и устроил им там всем. Пробился к исповедникам, мальца им сдал, они без номеров всяких согласились, пирожки какие-то достали и вообще… — На лице у Чупакабры неожиданно появилось какое-то странное, несвойственное ему, нежное выражение. — Назад выхожу — а Сороковка уже за подмогой успел сбегать; я дверь открыл, а они меня, крабова палочка, р-раз по башке без предупреждения! — Подожди, как это — меч снял и устроил всем? — переспросил Страшила. — Так. Из ножен не вынимал, промулинетил с силой, никто близко подходить не решился, я предупредил, что будет. А тут, подлюги, трусы, из-за угла — р-раз! Я мордой в пол ткнулся, а они меня в карцер потащили, представляешь? За виски да в тиски! Чупакабра явно ждал восхвалений, и Страшила не обманул его ожиданий. — Сильно, — сказал он с уважением. — Подожди, как в карцер, за какие виски? Ты же совершеннолетний! Это когда было-то? — Вчера днём, — хмыкнул Чупакабра, и его налитый кровью глаз почему-то вдруг напомнил мне красное светящееся око Терминатора, — в том и дело. Очухался, они спорят: эти, на входе, говорят: что, куда, совершеннолетних в карцер не положено; а наши двинутые затирают про падение нравов и про то, что хорошо бы, а то разные наглецы et cetera. Я по привычке за пояс схватился, думаю, если сняли, сейчас всех поубиваю. Но пояс не тронули — хотя, сказали, Сороковка требовал. И ещё там один какой-то. — Точно двинутые, — мрачно согласился Страшила. — А с ребёнком что? — Я туда ходил с утра, сказали, всё хорошо, они его успокоили, и номер потом нормально проставили. Они его, по-моему, так обаяли… — Чупакабра выразительно прыснул. — Хоть бы кто этому мальцу сказал в будущем, что им не всё рассказывать можно… Страшила тоже засмеялся. — Да может, он в будущем сам захочет стать конфессатором, — предположил он. — Дело у них полезное, а по поводу того, что рассказывать… Ну что ж, голова на то и дана, чтобы соображать. А ты чего, кстати, голову не перевязал? — А зачем — я и так красивый, — легкомысленно махнул рукой Чупакабра. Я не совсем уловила логику в его последнем рассуждении, но согласилась с тем, что заплывший кровью глаз с чёрным пятном под ним смотрелся невыразимо эффектнее в сочетании с синим кровоподтёком на лбу. Шедший навстречу воин-монах узнал Страшилу, несмотря на шапку, и выразительно зааплодировал. Я искренне развеселилась, Чупакабра расплылся в гордой улыбке и тоже захлопал, гулко ударяя ладонью по снятой шапке, а мой бедный боец весь пошёл красными пятнами. — Знаешь, я тебя попросить хотел: давай будем начинать тренировку в пять утра? Я так привык, и тогда народу в коридорах меньше. — Да что ты конфузишься, можно подумать, что-то нехорошее сделал? — удивился Чупакабра, но Страшила посмотрел на него таким сверлящим взглядом, что он тут же поднял руки: — Хорошо, хорошо. В пять. Ещё, моль небесная, встать рано надо… Если просплю — не обессудь. Вот как ты в пять просыпаешься, а? — Меня Дина будит, — честно ответил Страшила и ласково посмотрел на меня, а я подумала, что нет лучшей лжи, чем чистая, как альпийский снег, правда. На сем они разошлись. Чупакабра гордо понёс свою побитую голову навстречу судьбе, а мы отправились к себе. — А ты не хотел идти, — ехидно протянула я, оказавшись в комнате. — Люди-то вон в восторге от твоей инициативы, хлопают. И никто не пострадал. Страшила кинул на меня нечитаемый взгляд. — Ты спрашивала, что мне тогда говорил Щука… Он сказал, что и не думал, что я так стремлюсь стать мучеником. И я его слова расценил однозначно; возможно, он позже просто передумал, пожалев отнимать из-за меня столько жизней. — Или это были его психологические штучки, — проворчала я. — Он, я так вижу, мастер эмоциональных качелей, может, поэтому вы его настолько любите. Я не смогла вытравить из голоса невольное восхищение, и Страшила, наверное, это почувствовал, потому что молча отвернулся. — Не обижайся, зайчик мой солнечный, — взмолилась я. — Ну за что ты на меня обижаешься? Это же всё не всерьёз, я ведь просто кусок металла. Да и потом в моём возрасте любишь не человека, а своё идеальное представление о нём. Скажем, на втором-третьем курсе я была платонически влюблена в сенатора Пушкова; чтоб ты понимал, он вообще-то уже седой, старый и женатый. И опаздывал к нам на дополнительные лекции на несколько часов, мы там домашку делали, пока его ждали. Но я кайфовала от его дикции, серебра его висков и в принципе от его лекций: в моём возрасте норма вот так влюбляться, это словно бы тянет тебя наверх и помогает становиться ближе к идеалу. Это чисто топливо для самосовершенствования, понимаешь? Конечно, если присмотреться, то обаяние идеального образа развеется, поэтому к нему нельзя приближаться; и Пушков мне тоже разонравился, когда я стала лучше понимать, что он говорит, почему и зачем. Думаешь, у вашего магистра нет недостатков, что ли? хо! и на солнце есть пятна! Но а зачем намеренно отнимать у себя то, что даёт радость, зачем виноватить себя за прекрасное чувство, которое просто делает тебя лучше и даёт энергию? С браком такое, конечно, не сработает, там надо человека рассматривать под лупой, но я же не замуж за вашего магистра собралась, прости господи! Тебе бы тоже влюбиться в кого-нибудь, ты бы понял, о чём я толкую; ты ведь потрясающий человек и правда достоин любви и счастья! Я только этого для тебя и жажду, солнышко ты моё! — Всё, Дина, оставь эту тему. Расскажи мне лучше что-нибудь ещё про ваш мир. Что захочешь. Я рыкнула про себя и решила воспользоваться моментом, чтобы прочитать нотацию по поводу опасности самосуда — с аргументами и примерами, сыграв на патологическом беспокойстве Страшилы за его репутацию. Скажем, если ты солженицынствуешь, то желательно, чтобы у тебя за плечами не было псевдонима «Ветров», даже если допустить, что ты им ни разу не воспользовался, а режим тебе смягчили чисто за красивые глаза. А если становишься президентом, то лучше, чтобы в твоём прошлом не было эпизодов продажи за границу скандия, алюминия и других редкоземельных металлов, нефтепродуктов — по намеренно заниженным ценам. Я философски вещала, разнежившись в держателе, как и положено созерцателю; Страшила, полулежавший на матраце, зачем-то повертел опустевший стакан в руках и по-сибаритски посмотрел сквозь него на свет. — А что такое скандий? — спросил он. — Какой-то металл. Редкоземельный, дорогой. Не думаю, что из него можно делать мечи. Сейчас стакан свой разобьёшь, ты бы в соответствующей конторе взял ещё один. — В соответствующей конторе сказали приходить двенадцатого числа третьего зимнего месяца, — меланхолично отозвался Страшила и со стуком поставил стакан на пол. — У меня лимит всё ещё исчерпан… А ты про скандий в… хм… отвлечённом смысле — или взаправду так было? Я чуть было не обиделась на него за «отвлечённый смысл», но мне стало стыдно: откуда ему-то знать, о чём я говорю? Он доклад Марины Салье не читал и в Ленинграде в то время не жил. — Было, в девяностые, — мрачно признала я. — Хоть мне и не доставляет никакого удовольствия об этом говорить… Это ты барабанишь пальцами по полу? Страшила моргнул и недоуменно поднял руку, закинутую за голову. Он иногда действительно выстукивал пальцами по полу неведомые мелодии, но на этот раз мне с самого начала показалось, что звук идёт со стороны двери. Тихий стук не прекратился. — Августинчик стучится иначе, — объявила я шёпотом, стараясь говорить максимально непринуждённым тоном. — Что ж, по-моему, к нам гости. — По-моему — тоже, — пробормотал Страшила, не задумываясь над грамматическим построением этой фразы, и подкрался к двери, наскоро застёгивая ремень. — Ради всего святого, осторожнее, — напутствовала его я. — Вдруг это ловушка? Мешок на голову — и в окно… поминай как звали. Страшила, уже взявшийся за ручку двери, глянул на меня округлившимися глазами, и укоризненно покачал головой, как Оби-Ван после истерики Энакина в Совете, когда тому не дали звание магистра. — И вовсе я не страдаю паранойей! — разозлилась я. — Перестраховаться никогда не мешает. Только тогда и не полетишь из окна с мешком на голове. Это могут быть снова те полудурки, донимавшие Августинчика: их пока не покалечишь, они не успокоятся. А может, там кто покруче… — Т-ш-ш, Дина, — разозлился Страшила, который всё никак не мог открыть дверь из-за того, что я не хотела замолкать. — Может, это наше ФСБ засекло через общевселенскую прослушку, что я собиралась рассказывать про доклад Марины Салье, — добавила я, но так тихо, что Страшила не расслышал. Поведение пожилого бритоголового, появившегося на пороге, было настолько странным, что я на мгновение заподозрила, что моё предположение по поводу ФСБ попало в точку. Он бесшумно затворил за собой дверь, глянул, нет ли кого-то в шкафу, проверил душевую — и всё это проделал настолько быстро и по-хозяйски, что ни я, ни Страшила не успели сообразить, кто это вообще такой и по какому праву он обшаривает наши комнаты и предметы мебели. Впрочем, Страшила, наверное, всё равно бы не возразил: в его жизненной парадигме обыски были делом житейским. Бритоголовый, убедившись, что мы не прячем у себя иностранных резидентов, повернулся к Страшиле. — Восприми мои слова, как если б это было послание духа святого, — произнёс он очень тихо, почти не разжимая губ. — Тебе рекомендуется покинуть эту святую обитель, и как можно скорее. А за её пределами можешь делать всё, что тебе заблагорассудится. — Это… в каком смысле? — уточнил Страшила, довольно успешно пытавшийся казаться спокойным. — В самом что ни на есть прямом, — отрубил бритоголовый. — Забирай меч и уходи, куда хочешь. Учить тебя, как незаметно покидать монастырь, полагаю, излишне. Можешь забрать и мальчика. Я замерла в безумной надежде. Мне-то было только на руку, что диссидентов тут, оказывается, так быстро и безапелляционно подвергают остракизму. Уж наверное бродить по миру не намного хуже, чем подавлять мятежи! Заберём с собой Августинчика, заделаемся странствующими рыцарями, будем спасать обречённых и помогать обездоленным. «Не дрейфьте, дяденька, я на вашей стороне! — подумала я радостно. — И не давите на него сильно, а то мне потом не удастся его переубедить». — Это что, приказ? — поинтересовался Страшила, и в тоне у него послышалась опасная упрямая нотка. — Это полезная рекомендация, — сказал бритоголовый. — Для твоего блага и спасения твоей души. Только, я тебя очень прошу, не надо ссылаться на клятвы и обязательства. Монастырь, орден — это всё вторично. Он словно бы задел этой фразой какую-то неправильную струну, потому что у Страшилы вдруг сделалось такое безмятежно-каменное лицо, что я поняла: теперь он не даст переубедить себя из принципа. И бритоголовый это тоже заметил и понял. — Вот когда ты поживёшь с моё, — произнёс он неожиданно мрачно, — поймёшь, что я прав… С вами, юнцами, тяжело: вы думать не хотите… Считаете, что всё знаете лучше других, а осознаёте, что ошибались, когда исправлять что-либо уже поздно… Послушайся доброго совета; я, честное воинское, понимаю здесь больше тебя… Ты просто сейчас послушайся — и когда-нибудь поймёшь, что сделал правильно. Страшила слушал его с такой безмятежно-снисходительной внимательностью, что от неё начала сатанеть даже я. Бритоголовому, который не хуже меня видел, что объект его увещеваний настроился отметать, не воспринимая, любые аргументы, очевидно, очень хотелось выругаться и назвать Страшилу нехорошим словом, но он сдерживался. — Не твори себе кумира из обычаев и традиций, — произнёс он сквозь зубы. — Они ж даже не вторичны, они… — То, что традиции ничего не стоят, я уже понял, — заметил Страшила и смерил своего собеседника странным взглядом. Мне не очень понравилось, что он перебил бритоголового, а тот смотрел на него немигающим взглядом. — Послушайся совета, — повторил он настойчиво. — Хотя бы… Хотя бы во имя памяти твоей матери. Он, видимо, имел в виду, что мать Страшилы не хотела бы для своего единственного сына такой судьбы и предпочла бы, чтобы он лучше бродяжничал со мною вместе по дорогам республики. Но у моего бойца, судя по всему, не возникло нужной ассоциации, и он так мрачно и упрямо прикусил губы, что стало ясно: уговаривать его дальше бесполезно. «Стоп, а может, это его, Страшилы, папенька? — ударила меня внезапная мысль. — Поэтому он и выбрал такую удивительную, нестандартную формулировку, а? Что ж, эта идея имеет право на существование. Может, он всю жизнь втайне наблюдал за сыночком, а теперь, почуяв опасность, решил предупредить его об этом? У-о-о!» Вообще внешне фараончик не особенно был похож на отца Страшилы. У него был обычный, невыразительный нос, квадратные уши, брови совсем другой формы; жалко, что я не могла определить цвет его волос… Впрочем, несхожесть фенотипов ещё ничего не доказывала: я тоже не была похожа ни на одного из своих родителей. «Что же делать-то? — лихорадочно соображала я. — Ну ты, бритый! Если ты наш папаша, так признайся. Мы упадём тебе в родительские объятия и свалим отсюда вместе. А если не папаша, то и не смущай людей памятью матери Страшилы». — Ну что ж, тогда я умываю руки, — сухо подытожил бритоголовый (по-моему, несговорчивость моего бойца он воспринял как личное оскорбление) и направился к двери, но, взявшись за ручку, обернулся снова. — И пусть с тобой разбирается божественное правосудие. Засим он крутанулся на каблуках и удалился, настолько аккуратно прикрыв за собой дверь, что явно выдавало, насколько сильно он хотел ею хлопнуть. — Страшила! — быстро позвала я, и мой боец вопросительно обернулся ко мне от двери, которую уже намеревался запереть. — Проследи, в какой комнате он живёт! Быстрее, а то уйдёт! Страшила не стал задавать лишних вопросов и исчез за дверью. — Меня с собой возьми! — запоздало крикнула я, но он уже ушёл. Вернулся он минут через двадцать. — Проследил? — Угу, — равнодушно подтвердил Страшила. — Ты уверен, что это именно его комната, а не его друга, подопечного и так далее? — Он открыл дверь своим ключом, — нетерпеливо сказал мой боец. — И на ней номер. 39872, в индексе четыре единицы. Зачем тебе нужно было это узнать? — Затем, что всегда полезно знать врага в лицо, — отбоярилась я, решив не говорить пока Страшиле о своих сентиментальных домыслах. — А это человек опасный. Меня, например, задело, когда он принялся апеллировать к памяти твоей матушки. — Ну, ты тоже так делаешь, — заметил Страшила не без юмора. — А я тоже опасна, — объяснила я. — Просто подумала, что он, возможно, её знал. Ходил, скажем, к ней за приворотом или какой-нибудь другой дрянью… А может, знал её ближе, если ты понимаешь, о чём я. Возможно, я права, а возможно, и нет. Но если ты решишь задать ему пару вопросов, тут-то пригодится номер его комнаты. Страшила задумчиво кивнул. — А что ты скажешь по поводу его предложения? — произнёс он, насмешливо кривя губы. Такой расклад меня не устраивал. Сказать-то я могла: причём абсолютно определённо сказать, что нам стоит последовать мудрому совету и как можно скорее; я и раньше, в конце концов, предлагала покинуть монастырь. Но, во-первых, судя по состоянию Страшилы, он настроился возражать и, убеждённый в своей правоте, не слушать чужих возражений, так что сперва его следовало незаметно столкнуть с этой позиции. А во-вторых, в том, что нас вообще пришли ставить перед этой дилеммой, всё-таки была моя вина, и мне было неловко давить на Страшилу. — Я сначала хотела бы услышать твоё мнение, — смиренно ответила я. — Мне кажется, я обозначил его довольно ясно. — Ну тогда я не вижу смысла высказывать мои соображения, — огрызнулась я, почувствовав вдруг, как сильно утомили меня все эти расчёты. — Ты знаешь моё мнение по поводу вашей крабоподобной тюрьмы. Отсюда без всяких приглашений сбежать захочется! А тебе тут нравится — ну окей, оставайся! Знаешь анекдот про червяков, которые отказались переселяться из навоза в яблоко, аргументируя это любовью к Родине? Эта вспышка, неожиданная даже для меня самой, как ни странно, возымела эффект: Страшила удивлённо заломил брови и не сразу нашёлся, что сказать. — А тебя не возмущает, что тебе, в некотором роде, приказывают уйти? — уточнил он наконец. — Эй, он же сказал, что это полезная рекомендация! — Да нет, это приказ, притом ещё и подкреплённый угрозой! — вспылил Страшила и, оттянув на себя неплотно прикрытую дверь душевой, с грохотом захлопнул её. — Ты оценила обещание встречи с божественным правосудием? Моль небесная! наглость… неимоверная! А я ещё и сомневался, что это дело рук нашего ордена! — Думаешь, это была угроза натравить на тебя киллера в розовом платье? — А то что же! — Это может быть не угроза, а действительно предупреждение, — возразила я. — Может, этот товарищ случайно услышал обсуждавшиеся в его департаменте планы отправить к тебе киллера в платье и с косой. А ему стало жаль твою молодую жизнь: он же не в курсе, что ты уже наловчился сносить головы этим киллерам, как упырям в игре Plants vs Zombies. Может, он втайне разделяет высказанные тобой идеи. Может, ты похож на его родственника — скажем, на погибшего сына или младшего брата. Может, он знал твою матушку и был ей чем-то обязан. Короче, думаю, он не хотел ничего плохого. И сам ещё рисковал, придя сюда: недаром он перед началом разговора обшарил все углы. Он мужик хороший и к тому же умный, незашоренный, потому что для него человеческая жизнь важнее всякой искусственно изобретённой ерунды. — Вроде незыблемости традиций, — подсказал Страшила и нехорошо улыбнулся, став слегка похожим на зомби из упомянутой мною игры. — Я, видишь ли, Дина, знаю этого воина… не лично, конечно, но просто несколько раз видел. И знаю, какого цвета у него должны быть бляшки на поясе. — Золочёные, что ли? — поразилась я. — Именно, — мрачно подтвердил Страшила, снова оттянул дверь душевой и захлопнул её ещё громче, чем в первый раз; стёклышки витража жалобно звякнули. — А пояс нельзя менять даже в шутку. Нельзя, моль небесная! Он снова схватился за ручку двери, но теперь уже я осатанела от такой неприкрытой истерики. — Оставь дверь в покое! — прошипела я. — По-твоему, то, что он сменил пояс, направляясь к нам, чтобы ещё сильнее не подставлять из-за нас свою шею, даёт нам право бездумно отвергать его предложения, какими бы они ни были? — А ты, стало быть, предлагаешь последовать его полезной рекомендации, — ехидно предположил Страшила. — Верно: похерить всё к моли небесной, к чёртовой матери! Он с такой силой шарахнул раскрытой дверью душевой об стену, что я всерьёз испугалась, как бы она не слетела с петель. — Единственное, что меня удивляет, — сказал Страшила, оставив дверь и подойдя ко мне с лихорадочно сверкающими глазами, — это почему он решил, что я умнее — то есть бесчестнее — остальных! И почему ты так думаешь. Вы всерьёз считаете, что я способен бросить орден? Я знал, что делаю, Дина, знал, что рискую жизнью, и пошёл на это не с тем расчётом, чтобы сбежать, как только запахло грозой! — Жареным, — машинально поправила я. — Ну, делай, как знаешь. Зачем только ты хотел узнать моё мнение? Чтобы взбелениться и учинить тут хлопанье дверьми со скандалом? Страшила, как-то разом выдохшись, махнул рукой. — Я надеялся, что ты меня поймёшь, — мрачно отозвался он. — А я вот и не надеялась, что ты меня поймёшь, потому что ты упёртый до жути, — проворчала я. — Лично я бы на твоём месте забрала Августинчика да и сбежала, не раздумывая ни секунды. Рекомендации этого мужика как-то не сильно успокаивают. Помнишь, ты говорил, что не понимаешь, почему не все евреи в тридцатых смотались из Германии и Польши куда-нибудь в Америку: вот поэтому. Мозг — консерватор, ему лень создавать новые синаптические связи, которые неминуемо появятся, если эмигрировать из привычной среды обитания. И он, чтобы избежать этого, игнорирует очевидные красные флажки, даже если они ясно указывают на скорую гибель мозга вместе со всем организмом. И ещё и с его потомством. Друг мой, ты хоть бы об Августине подумал: ведь если нас убьют, ему тоже не жить. Страшила косо глянул на меня и, подойдя к окну, принялся делать свой чудовищный настой. Я порадовалась, что он не знает о том, что Августинчик внезапно заговорил, и не может с ходу отмести этот аргумент. — А как ты думаешь, он был единственный ребёнок в семье? — спросила я. Страшила пожал надплечьями. — Думаю, нет, у нас один ребёнок в семье — очень большая редкость, — сказал он. — Но спрашивать не буду. Потому что братьев у него, мне так кажется, нет, а если были сёстры, то этим лучше не интересоваться вообще. — Мы можем и сеструху его освободить! — оживилась я. — Серьёзно, боец, сколько можно терпеть этот беспредел! Будем странствовать все вместе, соберём шайку Робин Гуда, я выйду из тени и начну проповедовать на вашем Покрове свободу, равенство и братство; организую у вас нормальную власть, а богему перевоспитаем по заветам китайцев. А если против нас отправят регулярную армию, то я их слегка приложу инфразвуком: чисто чтобы припугнуть, без летального исхода, они ещё на нашу сторону перейдут. Без шуток, боец, надо просто начать, сделать первый шаг! Ты подумай: вдруг у Августинчика сестрёнка-красавица, сидит сейчас плачет над своей нелёгкой судьбой? А мы её благородно освободим из щупалец вашей мерзкой республики; а потом и остальных… Вообще-то мне прямо-таки захотелось, чтобы у Августинчика правда была красавица-сестра, с зелёными, как у него, глазами, в которую мой непутёвый боец влюбится и станет нормальным человеком. Ну а она в него просто обязана влюбиться, если мы её вытащим из этого ада! — Перестань, — негромко попросил Страшила, устало прикрыв глаза. — Не надо об этом говорить. — Да в смысле не надо, ты сам, что ли, не понимаешь, насколько у вас всё омерзительно устроено? Один ребёнок в семье — очень большая редкость, да? А ты уверен, что вот лично у тебя не было старшей сестры? Страшила замер со стаканом у губ; он даже не вздрогнул, а словно бы весь сжался, и я ужаснулась, поняв, как глубоко его ранили мои слова. Наверняка ему и самому приходила на ум такая мысль. — Вот ты меня, конечно, извини, — сказала я мрачно, — но ты считаешь, что если о человеке не говорить, то он от этого перестаёт существовать? Ты же сам понимаешь, что у вас творится беспредел. От того, что я, как и ты, стану его замалчивать, он не исчезнет. — Если мы с тобой погибнем, пытаясь изменить существующий многолетний уклад, он тоже не исчезнет, — тихо возразил Страшила. — Это безусловно, но я-то не страдаю тупым пораженчеством, как адепты вашего ордена! Я вступаю в бой, чтобы победить, а не погибнуть, понятно? А пока ты заточен не на победу, а на попытку победить или даже на геройскую смерть, ничего ты не добьёшься и не изменишь! — Ты не сможешь победить, — отозвался мой боец, не глядя на меня. — Ты просто не понимаешь… здесь всё всех устраивает, кроме тебя и… отдельных личностей. Вспомни… как хотели сжечь Несмеянку; я тебя уверяю: если ты лишишь народ зрелищ казней и публичных домов, тебе не будут благодарны. — А мне наплевать на их благодарность, — огрызнулась я. — Они рангом ещё не вышли, чтоб я ориентировалась на их мнение! Чего себе не желаешь, того другому не делай: вот пока они не уяснят этот принцип, меня не будет заботить их точка зрения. Сами-то небось не хотели бы на место ваших гурий, чтоб их всю жизнь насиловали под идейным соусом. Да и идти на костёр, подозреваю, им не очень-то охота. Но, повторюсь, тут загвоздка скорее в устойчивых нейронных связях: люди даже не представляют, что может быть иначе. Я хотела добавить, что если направить их железной рукой в нужное русло и как следует припугнуть, то они хоть и посопротивляются, вскоре привыкнут и будут яростно защищать свои новые свободы, как будто обладали ими всю жизнь. Но мне стало мерзковато от самой себя: пусть у меня и благие намерения, выходит какой-то сталинизм в худшем смысле этого слова. Как будто я по заветам князя Владимира насаждаю концепцию ненасилия огнём и мечом… Или иначе никак не вытащить из болота страну на таком уровне развития, с подобным отношением к ближнему своему? У меня было чувство, что просто нужна другая точка зрения, чей-то ещё трезвый взгляд, потому что я-то — чистый теоретик… и вообще-то я знала, кто мне способен помочь, вот только при Страшиле об этом человеке лучше не вспоминать… — Дина, — сказал мой боец, повернувшись ко мне с внезапной яростью, как будто почувствовав, о ком я думаю, — ведь ты сама рассказывала, что и у вас на планете люди всю историю воюют, убивают и насилуют; и ты по-прежнему веришь, что если им сообщить, что может быть иначе, они вдруг одумаются и перестанут делать привычное им, перестанут жаждать насилия? Что они переймут за тобой иную модель поведения, внезапно прозрев? Не ты ли обливалась слезами, рассказывая про пытки у вас в Афганистане и в Чечне — и всё ещё думаешь, что каждый рождается чистым, невинным и восприимчивым к добру? Если так, то ты просто блаженная дура! — Каким рождается человек, прекрасно видно по детям маугли, — признала я. — Всё зависит от воспитания: и чтобы раскрыть врождённые качества, способности и таланты, чтобы сапиенс оправдал звание сапиенса, нужно нормальное, здоровое человеческое общество — ибо среди волков и ребёнок вырастет волком. Так вот ваше общество определённо хуже волчьего; но в любом человеке заложена некая, знаешь, искра трансцендентности, так что вас просто надо как следует раскачать. Полагаю, что именно для этого-то я здесь и нахожусь. — Какой трансцендентности ты ищешь в этих косных жестоких ублюдках?! — Ой, боец, прости за прямоту, но уж твоя-то корова помолчала бы! — не выдержала я. — В своём глазу бревна не видишь! Чем тебе-то кичиться перед ними? чем они хуже — тем ли, что не лишились в детстве родителей? — Вот так сложилось, я что, виноват в этом?! — разъярился Страшила. — Так я и не говорю, что кто-то из вас виноват. Я говорю, что здесь творится абсолютный трэш, и никто, кроме вас самих, не приведёт вашу жизнь в божеский вид. Чего ты ждёшь — что с неба сойдёт мессия и всё за тебя сделает? Дудки! Вот он, твой мессия, пошевелиться не может! Знаешь, в чём смысл притчи о добром самаритянине? как раз в этом: никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и ни герой! добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой! Не жди, что придёт герой и всё исправит, это диффузия ответственности, ясно? Сам становись героем: увидел беспредел — пошёл и принял меры. — А я не хочу быть героем, — процедил Страшила. — Я хочу спокойно прожить свою жизнь и честно умереть. Как все. И больше мне ничего не надо. — А если смерть — это не окончание жизни? — спросила я ехидно. — Представь себе, что жизнь вечная реально есть, а? Помнишь, я тебя учила диалектическому пониманию бесконечности Вселенной: мол, человек не может представить её как таковую, не имеющей границ и формы, поэтому включается образ этакой матрёшки: за каждой границей есть новая, и так до бесконечности. А вдруг жизнь вечная — это вот такое вечное перерождение в круге сансары? Хорошую религию придумали индусы! Прикинь, что ты в следующей жизни родишься в теле девочки, которая осиротеет в детстве. А? приятно? Вот чтобы не маяться в следующей жизни, давай в этой конкретной сделаем всё, как надо. Ведь тебе, боец, в моём лице выпал поистине уникальный шанс. Я же, блин, натуральный святой Грааль. И в бою помогу, и советом подскажу, и инфразвуком оберегу. Я, извини за прямоту, досталась тебе очень легко, вот ты и не можешь оценить, какое я сокровище. Послать бы тебя за тридевять земель, туда — не знаю куда, как у нас рыцари в средние века мотались! — Ты просто блаженная дура, — поставил мне диагноз мой боец. — Дина, ведь ты и меня тянешь за собой на смерть! Ты всерьёз веришь, что справишься с этой толпой, с этой массой своим инфразвуком? — Не верю, а знаю, — кротко заметила я. — А с богом, — дрожащим от гнева голосом произнёс Страшила, — ты тоже справишься? С тем, кто может у тебя одним движением руки отнять и инфразвук, и голос, и самую жизнь? Просто допусти на миг, что он способен на это — а он способен, я тебя уверяю! А ты подумала, что будет после этого со мной? Полагаешь, я отделаюсь костром после того, что ты собираешься тут учинить? — Знаешь, как у нас говорят: перерезать волосок, на котором висит жизнь, может лишь тот, кто её подвесил, — объявила я. — Так вот я за вашим божком не признаю власти над моей жизнью; он для меня никто. Мне жизнь подарили родители — и отнюдь не затем, чтобы я молча смотрела на творящийся беспредел. Смотреть может и глиняная кукла, но они-то слепили живую меня. — Ты просто блаженная дура, — повторил Страшила безнадёжно. — Дина, богу всё равно, признаёшь ли ты его власть над собой или нет; он и так волею духа святого властен над всеми нами, на то он и бог! — Надо мною он властен разве что как когнитивное искажение, — пошутила я. — Мальчик мой, я — человек, это намного круче, чем ваш убогий боженька, который топит за убийства и страдания. Знаешь, как у нас говорят: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»; а в сказках-то добро побеждает. По крайней мере, в нормальных, а не каких-нибудь афанасьевских, где злу отрубают конечности и бросают в огненный колодец. И побеждает добро умом и смекалкой, потому что оно по умолчанию умнее зла. А ещё дружбой и любовью, ибо добро не склонно к социальной лености, так что его совместные действия эффективнее, помнишь Рингельмана? «Вместе мы можем творить чудеса». Добро побеждает, это намертво зашито в моём менталитете, и пока за мной правда, плевала я на ваших божков. Но я тебя не обязываю идти вместе со мной по этой дороге: можем скооперироваться с Серой, осуществить подмену бракованной меня на нормальный безмолвный неодушевлённый меч — я ведь уже предлагала… — Дух святой, — пробормотал Страшила, — за что ты дал мне этот крест? — Да прекратите вы все воспринимать возможности как крест! — закричала я шёпотом, потеряв терпение. — Бессовестные инертные лентяи, которым сложно встать, пойти и сделать! И синаптические связи в мозгу перестроить! Крест — у ваших сестёр, если они есть, а у вас — лень, страх и инертность; но меня ты не затянешь в это болото! — Хватит, — очень спокойно перебил меня Страшила, и в его голосе было что-то, что заставило меня замолчать. Я мрачно смотрела на него, пока он подчёркнуто медленно массировал виски. Ну чем мне его сдвинуть с этой позиции? — Можно стащить наше личное дело, — настойчиво сказала я. — Действительно можно, сокол мой: слово «нельзя» существует только в твоей голове. Это выученная беспомощность, как у собачек в клетке, которых сначала били током, а потом убрали клетку, но они не решились убегать и просто скулили в ответ на ток. Научный факт, не обижайся. В личном деле должна быть информация о родственниках. О сёстрах в том числе. Давай найдём их, познакомимся. В крайнем случае можно написать официальный запрос. — Какой ещё запрос, Дина? — почти с отчаянием спросил Страшила. — Зачем ты это предлагаешь, если понимаешь, что я не могу написать никаких официальных запросов, так не положено, так не принято? Давай мы оба немного помолчим. Я сочла за лучшее выполнить его просьбу. Всё равно никто не мешал мне про себя от души ненавидеть их строй. — Мне что-то спать хочется, Дина, и голова болит, — виновато улыбнулся Страшила, улёгшись. — Часа через три разбуди, мы тогда и поговорим. — Да раз голова болит, сам и просыпайся, во сколько получится, — удивилась я. — Тогда я до утра спать буду, — фыркнул Страшила. — Нет, всё же разбуди. Я на тебя не обижаюсь, просто действительно болит голова. — Боец, да ты чего?! Спи, сколько захочется, выздоравливай! — Ну окей, — сдался Страшила и улыбнулся. — Спасибо. — За что спасибо-то? Я что — зверь какой? Спи, не развалюсь я от того, что ты со мной один день не поговоришь. Спокойной ночи, то бишь дня. Этот святой человек посмотрел на меня, а потом, забыв и наши препирательства, и размолвку по поводу магистра, уложил рядом с собой и прижал к груди через плед.