Поющий меч Покрова

Пока Страшила спал, я сочиняла едкую вариацию на новеллу Урсулы Ле Гуин: о том, как въедливый и занудный мальчик Мирча Элиаде захотел узнать, откуда жители Омеласа знают то, что они знают — по поводу необходимости нахождения ребёнка в тёмном чулане для процветания города — аргументированно объяснил, что это миф, потребовал отпустить слабоумного — и потом его самого отняли у матери, «возлюбив» её, как Жан-Батиста Гренуя, и посадили в чулан со швабрами, где он вскоре сошёл с ума. — Боец, вставай, у нас сегодня праздник Лета, — мрачно произнесла я шёпотом, дождавшись момента, когда минутная стрелка вытянется на циферблате во фрунт. — Просыпайся, ты хотел подготовиться к карательному походу. Страшила действительно отнёсся к задуманной акции со всей серьёзностью. Он вышел из душа не просто с выбритыми висками, а свежеподстриженный, а затем сел заново пришивать к куртке пуговицу. Мне лично казалось, что она не особенно-то и отрывалась. — Разреши, я тебя немного отвлеку, — смиренно попросила я. — Видишь ли, я за ночь кое-что надумала… Кое-что очень важное. Я говорила довольно долго: Страшила успел пришить пуговицу и потом внимательно слушал мою тираду, то ослабляя, то снова затягивая пояс. Он поднял на меня глаза только однажды: когда я, чувствуя, что все мои доводы не работают, в отчаянии начала цитировать «Нетерпение сердца» Стефана Цвейга в том смысле, что для того, чтобы уйти, а не плыть по течению, требуется личное мужество, которое превыше того, которое люди проявляют на войне, и ляпнула, что на войну людей толкают и тщеславие, и скука, и легкомыслие — но чаще всего страх, мешающий человеку противопоставить себя общественному патриотическому порыву. Пока мнительный Страшила не подумал, что я обвиняю его в трусости, я переместила акцент на несогласие участвовать в военной вакханалии как проявление личной храбрости и, ничтоже сумняшеся, привела в пример восхвалявшийся в российских СМИ отказ Мохаммеда Али идти на вьетнамскую войну. — Скажи честно, Дина, — сказал Страшила, когда я наконец выдохлась, — ты какого ответа от меня ждёшь? — Я не жду, я знаю, что ты ответишь, — мрачно отозвалась я. — У тебя на первом месте сердце, а не разум, вот что плохо. Все эти понятия вроде чести, долга — я не знаю, какими ещё словами объяснять тебе их надуманность. Они используются ровно до тех пор, пока необходимость в них не отпадает. Валить нам надо отсюда, понимаешь?.. ва-лить. Послушайся умного человека, а? Страшила только молча улыбнулся. — Вот если женщина ставит сердце на первое место, то вы доказываете на этом примере умственное превосходство мужчины, — сказала я зло. — А если она действует по уму, вы уличаете её в циничности и отсутствии женственности — а себя возносите как тонко чувствующих и единственно понимающих, что значит честь. А на деле-то вы упрямые и тупые — и не видите за этими своими симулякрами дальше собственного носа. Я пытаюсь вытянуть тебя, а ты упираешься и ещё и рассуждаешь, что верёвка — это вервие простое. «Тяни!» — «Ты всё равно меня не вытянешь». — «Тяни!» — «Я всё равно останусь для тебя в тени. Ничем не сможешь ты мне, милая, помочь. Умоляю, не пытайся вытащить меня; всё равно не уцеплюсь за сброшенную вниз верёвку я». Тьфу! — Ты несправедлива, — заметил Страшила, не обидевшись. — Понимаешь… положим, я бы прямо сейчас, не откладывая, собрался и ушёл, как ты говоришь, куда глаза глядят. Не переламывая тебя, нарушив все свои обязательства перед орденом и республикой… Неужели ты смогла бы уважать меня после этого? Ты своего отца бы смогла уважать… — Смогла бы! — рявкнула я. — А тебе бы советовала провести рефрейминг и отыскать в этом поступке ещё большую смелость, чем та, которая нужна, чтобы никуда не уходить. Это как, знаешь… под грохот и рёв мортир другую явил я отвагу: был первый в стране дезертир. Страшила, не скрываясь, брезгливо поморщился. — Не надо мне, Дина, такой отваги, — отказался он. — А мортиры — это что? — Какое-то оружие. Наверное, вроде гаубиц. Послушай, друг… Я тебя понимаю. Честное слово, понимаю. Давай начистоту, — мне показалось, что я «поймала» нужный настрой. — Когда ты принёс клятву, она дала тебе социальный статус, я фактически заверила его, у нас тоже это было: присяги на оружии и Библии, целование креста — и эта пафосная система поддерживается государством, потому что служит стабилизации общества. Она как бы… приобщает объект к абстрактному братству, необязательно воинскому, даёт ему чувство общности с коллективом — это суррогат коллективности, понимаешь? А все эти дурацкие тупые клятвы как бы придают коллективу некую элитарность. Чем больше идиотских ограничений, тем сильнее члены коллектива гордятся участием в нём: это дичайший парадокс, который я не могу объяснить. — Я была знакома с выпускницей пансиона воспитанниц Минобороны, и её восторженные рассказы вызывали в моей душе непритворный ужас; больше всего меня поражало, что в строгом регламенте, досмотрах сумок после «увалов», выискивании «запрещёнки» в шкафах девушки видели очередное свидетельство исключительности и элитарности своего пансиона. — Но это всё — интегрирующие механизмы, они эффективны в том смысле, что человек больше всего боится быть отлучённым от принявшего его сообщества, выброшенным из него. Это работает на той же основе, что институт церковного проклятия. — А в средневековье-то отлучение с анафематствованием означало ещё и потерю гражданских прав. — Я знаю, сокол мой, что у тебя в голове полно ерунды о чести и долге; я не представляю, как убедить тебя, что это всё — надуманная ересь, изобретённая и использующаяся товарищами, которые сами не верят в неё ни на гран. Я тоже пользуюсь этими понятиями, они окрашивают жизнь, придают ей вкус… но сейчас, боец, они опасны, и я чувствую эту опасность. Я, может быть, ошибаюсь — а что, если нет? Я ведь угадала с Воронихой. И с Мефодькой: я не разбудила тебя, когда он подходил, потому что не поняла сразу природу моей тревоги и подумала, что это просто моя мнительность. Страшила поднял руку, не глядя на меня, и я замолчала. — Не трать на меня слова, Дина, — произнёс он тихо. — Ты же знаешь: я всё равно… Я понимаю, о чём ты говоришь… — Но от статуса своего отказаться не готов, — едко подсказала я. — Да не от статуса, — устало качнул головой Страшила. — Ну или от статуса… Я не могу сознательно нарушить клятву. Ты, наверное, права… но я не могу. — Потому что ты слишком серьёзный, — объяснила я с тоскливым звоном. — Ты же сейчас от пары моих полушутливых замечаний сделался такой угрюмый и вымотанный, как будто всю ночь не восстанавливал силы сном, а умерщвлял плоть молитвенными бдениями. Кстати, насчёт бдений: а может, вправду, замолим? Молитва, покаяние, добрые дела — неужели не прокатит, чтобы загладить одно маленькое клятвопреступление? Ой, ладно, делай, как знаешь, надоело. А у вас в монастыре нигде не написано чего-нибудь вроде: «Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»? — Ну, так-то уж не надо, — хмыкнул Страшила. — Мне, Дина, моя жизнь нравится, и я делаю именно то, что хочу, честное воинское. — Тебе она нравится, потому что ты другой жизни не представляешь! — заорала я шёпотом. — Кто единожды отведал сладкого, не захочет более горького; но тот, кто это сказал, не предполагал, что люди могут так яростно отказываться от сладкого! Я в красках нарисовала Страшиле прекрасный образ уходящей за горизонт дороги, с пылью, прибитой недавно прошедшим ливнем, так что звук шагов похож на стук молоточков, обтянутых велюром. Страшила слушал меня очень внимательно, временами улыбаясь, но не проникся. — Не понимаю, почему тебе так нравится идея бродяжничества, — заметил он мягко. — То, о чём ты говоришь, это ещё и отсутствие еды, и необходимость грабить кого-то время от времени… и перспектива связаться с какими-нибудь подлецами, если хочешь выжить. А если промокнешь под ливнем, прибившим к дороге пыль, то можно получить воспаление лёгких и умереть. — Я романтик, — объяснила я. — Ты просто представь: дорога, природа, свобода, звон росы по утрам, страждущие и нуждающиеся в помощи по обочинам — и мы, два супергероя! Три супергероя, с Августинчиком! А может, и больше, если он был не единственный ребёнок в семье! Вот она, настоящая жизнь! Ай, ромалэ, ай, чавалэ, катар тумэн авэн, лэ церенса бахталэ дромэнса! А подлецов мы будем учить уму-разуму. Никто не говорит, что нужно связываться с шайками разбойников. А опасность получить воспаление лёгких, к слову, существует и в вашем монастыре со здешней манерой проветривать комнаты и добрыми фитнес-традициями. И как бы нам не дождаться чего похуже, друг мой. Тот бритоголовый мужичок выразился ясно. Поступать ты вправе, как сам захочешь, но как бы не стало поздно. Я тебя, короче, предупредила. «Наше дело — предупредить, ваше — отказаться», — мрачно добавила я про себя. — Да это уже не предупреждение, — сказал Страшила и с удовольствием потянулся, — а какое-то искушение. Дина, не обижайся, но ты как тот змей, который советовал отведать того, что есть запретили. — Бедный змей, — отозвалась я, — всегда ему сочувствовала. А бог-то, кстати, солгал Адаму и Еве: они же не умерли, съев тот чудо-фруктик. И они бы, к слову, не умерли и в будущем, если бы жадная скотина бог не вышвырнул их из рая, пока они не успели съесть ещё и плод с древа жизни. Не исключаю, кстати, что змей советовал им пойти к этому самому древу жизни, пока не поздно, но они отказались от этой опции по собственной воле из-за чувства вины. Вот и я, как тот змей, взываю к твоему разуму, а ты не включаешь его, потому что апеллируешь к каким-то искусственным табу. Попутно я поставила зарубочку в памяти: поразмышлять на досуге на тему злоключений змея. Из этого мог получиться неплохой рассказец. Я только не решила ещё, почему Адам и Ева не послушали змея, советовавшего им пойти к древу жизни: оттого, что они от великой мудрости, снизошедшей на них, поняли всю тоску, скуку и тщету вечной жизни, или оттого, что у них, напротив, проснулось чувство вины за уже совершённое — и они решили воспринять будущую смерть как должную кару за их поступок. Дурачки: уж я-то бы по заветам Высоцкого нагребла бы пазуху яблок или что там произрастает. Смокв каких-нибудь. «А повествование буду вести от лица змея», — подумала я, и мне впервые захотелось, чтобы скорее настала ночь с её тишиной и располагающим к творчеству одиночеством. Бедный змей! Я очень хорошо представляла себе, как он убеждал Адама и Еву пойти к древу жизни, как он отчаянно ломал свою треугольную змеиную голову, придумывая аргументы, а все его доводы отметались упрямыми людьми, как сухие листья — метлой дворника. Вот из-за того, что бог в этой дихотомии — жадное непоследовательное чмо, люди и начинают оправдывать сатану, представляя его то как гордого свободолюбивого революционера-Прометея, то как булгаковского Воланда, умного, карающего за дело и даже вполне милосердного; лично я, если уж всерьёз допускать существование сатаны, подозревала, что он скорее туповатый маньяк-психопат. Впрочем, как будто бы тот же бог, якобы выкинувший людей из рая, сильно умный и понимающий: оба они в этой истории одним миром мазаны, если разобраться. Тупые, устаревшие и омерзительно антропоморфные; хомо сапиенс давно уже ушёл от них вперёд на пути к совершенству, а некоторые всё равно оглядываются назад. — Если бы тем змеем была ты, — заметил Страшила с юмором, — мне кажется, они всё-таки пошли бы. — Просто чтобы отвязаться от меня, что ли? — фыркнула я польщённо. — Увы, комплимент незаслужен: я ведь и тебя-то не могу убедить послать куда подальше все твои табу и обеты и пойти со мной гулять по воде… Ладно, считай, что дьявол в моём лице посрамлён. Пойдём уж, а то опоздаем. Примерно на 60350-м номере, за последним поворотом, когда Страшила уже завернул за угол и зашагал по коридору, я заметила кое-что странное. — Стой! — быстро скомандовала я шёпотом. — Ты можешь прямо сейчас завязать заново шнурок на сапоге? Страшила опустил глаза на ноги — оба шнурка были затянуты. К моему бешенству, он хотел что-то возразить; мимо проходил какой-то воин, так что я вынуждена была ограничиться тихим злым звоном. Страшила послушно опустился на одно колено, недовольно дёрнул за шнурок и принялся быстро завязывать его снова. — Не спеши, завязывай медленнее, — прошептала я. — В пяти шагах за тобой точно так же завязывает шнурок бритоголовый мужик. Только он развязал свой шнурок удачнее: он на него наступил. Вполне убеждена, что специально. Страшила вопросительно скосил на меня глаза и стал завязывать шнурок намного медленнее. Бритоголовый, насколько я видела, неспешно вязал какой-то удивительный пышный узел: Шерлок Холмс, увидев его, заподозрил бы, что сапоги на него надевали в турецкой бане. Предыдущий, развязавшийся, вариант, насколько я могла судить, был намного проще. Да: второй сапог был завязан на простой «бантик». Конечно, этот мужик, готовясь, не брал в расчёт мою одушевлённость, и всё равно — двойка ему за конспирацию. Мне стало не по себе. Когда я накануне говорила про «наружку», то просто шутила. Хотя… это было логично: а чего следовало ожидать после нашего демарша? «На всякий пожарный случай не делай того, что не делал никто, — мрачно процитировала я про себя. — Пожарники созданы для того, чтобы следить за порядком — а значит, и за мной… Фи, как омерзительно». Конечно, я сознавала, что среднестатистический человек информационного общества всю жизнь находится «под колпаком» хотя бы через свои электронные устройства (а если точнее, то под сразу несколькими «колпаками»), но жить в условиях, где один человек подаёт другому сигналы завязыванием шнурка, мне показалось вульгарным и отвратительным. Это отдавало земными обычаями «пасти» иностранных шпионов, а по отношению к обычному гражданину — как минимум тоталитарным обществом. «Ах да, тут же не используется даже само понятие «гражданин», — вспомнила я. — Ох, чёрт возьми, как меня здесь всё бесит!» А больше всего меня раздражало то, что, по моей логике, в наличии должен был быть второй человек, которому, собственно, и полагалось подавать пресловутый сигнал. Я уже даже засомневалась, не ошиблась ли в своих логических построениях, начинавших отдавать паранойей, когда этот бритоголовый развеял мои сомнения почти до конца: он завязал пышный узел, непринуждённо поднял голову, скользнул взглядом по возившемуся со шнурком Страшиле и, абсолютно спокойно сменив ногу, принялся обновлять идеальный узел на втором сапоге, меняя его с простого на такой же роскошный. Я постаралась запомнить лицо этого специалиста по узлам, а заодно зафиксировала в памяти старый коричневый пояс с симпатичными петушками из какого-то тёмного металла. Ещё на поясе были заклёпки со стилизованными нечитаемыми буквами, но я постаралась отпечатать в памяти именно петушков — их я вряд ли могла забыть. К изображениям петушков я, к слову, относилась вполне лояльно. Вообще по поводу блатного значения слова «петух» (и всей тюремной культуры «опускания») у меня было особое мнение, которое я, к счастью, никому ещё не имела случая высказать, потому что вряд ли какому-нибудь мужику в перстнях и куполах понравился бы тезис, что геями являются оба участника гомосексуальных отношений, а возведение на пьедестал активной роли восходит к отношениям между высшими приматами вроде орангутангов, на уровне которых этот активный участник, должно быть, и остался. — Ну что? — Завязывает, — отозвалась я чуть слышно. — Теперь уже второй шнурок. Завязывай медленно, не торопись. А впрочем, наплюй, ваша Гехайме Статсполицай всё равно не оставит нас в покое. Я думаю, что он тут не один, но второго выявить не могу. Страшила резким движением превратил шнурок в аккуратный, довольно миленький бантик, молча поднялся и, к моему величайшему ужасу, направился прямо к бритоголовому. Я даже не успела ничего сказать. Страшила остановился рядом с бритоголовым и окинул коридор довольно-таки усталым взглядом. Он, наверное, тоже пытался угадать, кто из проходивших мимо мог являться напарником этого мастера по вязанию узлов. А я прикидывала, насколько жёстким будет его демарш и что из него выйдет. Будь я на месте бритоголовых, я решила бы, что с моим бойцом провели инструктаж доброжелатели из сопредельных государств, которые и научили его распознавать слежку за собой. (Здесь во мне сказывалась историческая память гражданки страны-правопреемницы СССР). Впрочем, нет: в таком случае Страшиле должны были объяснить, что показывать свои умения по выявлению «наружки» не стоит. По крайней мере, так демонстративно. Как говорится, лучше знать и молчать, чем знать и болтать… «Вот и мне надо было молчать, — упрекнула я себя. — Подумаешь, так уж мне понадобилось рассмотреть лицо этого шнурочника». Страшила стоял неподвижно и молча смотрел перед собой. Бритоголовый неторопливо завязал второй хитроумный узел и медленно распрямился, опираясь о стену; лицо у него нехорошо налилось кровью. «Немощного из себя строит, — желчно подумала я. — А ты побегай-ка с ним наперегонки. Хотя нет, он просто перестарался, не надо было ему завязывать второй шнурок. И вообще не стоило надолго наклоняться. Сейчас ещё клюкнется…» Бритоголовый, впрочем, довольно быстро восстановил дыхание (он ещё с успехом должен был пережить всех нас), и они со Страшилой некоторое время смотрели друг на друга с подчёркнутым равнодушием. У шнурочника из-за набрякших, чуть приспущенных век равнодушие получалось снисходительным, а вот во взгляде моего бойца сквозил вызов. — Ты, парень, аккуратнее, — то ли дружески, то ли снисходительно, то ли с угрозой посоветовал бритоголовый. — На рожон-то не лезь. И так уж натворил дел, расхлёбываем теперь. — Значит, действительно, — невпопад отозвался Страшила и улыбнулся с довольно-таки горькой насмешкой. — И что, много расхлёбывать? — Пока — не очень, — хмыкнул бритоголовый. Мне было интересно, от природы у него такая харизма — или же он использует определённые техники, чтобы словно бы источать дружелюбие и внушать доверие. Он даже мне показался мировым мужиком. На Страшилу, впрочем, дружелюбие бритоголового не произвело никакого впечатления. — А раз не очень, — сказал он сухо, — может, не стоит тратить ресурс на примитивную слежку? Против ордена я ничего не замышлял и клятву свою помню. А говорил только то, что должен был. «Прямо уж примитивную! — разозлилась я. — Да если бы не моя возможность отслеживать происходящее у тебя за спиной, чёрта с два ты бы вообще заметил что-то подозрительное! И что за провоцирующий ход — указывать, нужно или не нужно вести за тобой слежку? Так они тебе и поверят, что ничего ты не замышлял: думаешь, рукоять сжал посильнее, и они прямо не станут сомневаться в твоих словах? Да держу пари, просто начнут лучше шифроваться». Бритоголовый задумчиво покивал. — А «должен был» — это ты сам решил, или тебя кто-то заставил? — уточнил он вдруг. — Может, ты на спор с кем-то говорил? — Это с чего такое предположение? — ехидно спросил Страшила, и я подумала, что манера отвечать вопросом на вопрос — лучший из способов уходить от прямого ответа. — Да изъяснялся ты так… странно, — обтекаемо ответил бритоголовый. — И сейчас тоже. Тратить ресурс… — Он усмехнулся с плохо скрытым одобрением и шагнул назад, помахав кому-то рукой, как будто был на стройке и кричал крановщику: «Майна!»; я заметалась взглядом по воинам в коридоре, но понять, кому махал бритоголовый, было невозможно. — Ну ладно, парень… смотри, предупредили тебя. «Кто же, кто?» — я перебирала взглядом шедших мимо людей. Двое бритоголовых, трое воинов девятой степени — или косящих под них, пацаны, на ходу награждающие друг друга подзатыльниками, пожилой гражданский — и как понять, кто из них напарник нашего товарища с петушками? Ещё и одеты почти одинаково — чёрт бы побрал местную моду! Впрочем, с другой стороны, одинаковая одежда заставляла уделять больше внимания именно внешности. Я безнадёжно посмотрела бритоголовому вслед: я, конечно, запомнила его лицо и пояс, но уже не видела в этом особой практической пользы. А потом попыталась запечатлеть в памяти лица всех остальных людей в коридоре, включая подростков: на войне дети часто осуществляют диверсии, а как шпионов их использовал даже незабвенный Шерлок Холмс, не говоря уж о вестеросских товарищах Варисе и Квиберне. «Волчата, — невольно подумала я, глядя на жёсткие, абсолютно недетские лица. — Хорошо, что здесь основное оружие — это мечи, а не огнестрел, иначе они стреляли бы наравне со взрослыми». Чупакабре Страшила про этот инцидент говорить ничего не стал, но я видела, как сильно гнетёт его происходящее. — Я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся, — подчёркнуто неграмотно произнесла я после тренировки, когда мы оказались в безопасности за запертой дверью. — Нам правда надо рвать отсюда когти, боец, без дискуссий и индульгирований. Всё, шутки кончились. — Ну как это — рвать? — Молча. Птица, сидящая на дереве, не боится, что ветка сломается, ибо доверяет не ей, а своим крыльям. Ветка уже сломалась. — Дина, вот ты вроде умная девушка… — Спасибо! — пафосным шёпотом перебила я Страшилу. — Спасибо, очень приятно это слышать, но ты мне зубы не заговаривай. Ум-то бывает разный: можно знать что-то отвлечённое про кредитно-денежную систему, а можно знать, где добыть деньги или как получить навар со своих отвлечённых знаний. У меня, увы, преобладает знание первого типа, но иногда проявляется и второе, пусть и на уровне интуиции. Так вот я тебе говорю: мне не нравится эта нездоровая обстановка. Я одной отсутствующей у меня частью тела чувствую, что пахнет жареным. Носом, в смысле. — Если орден считает нужным отслеживать, куда я хожу и с кем говорю, пусть будет так, — мрачно объявил мой боец. — Вот у нас тоже так думают — и оправдывают всё принципом экзистенциальной безопасности. Мол, важнее выявлять и ловить террористов; идеальный предлог для ущемления свобод. А я тебе говорю, что человек, готовый променять свободу на безопасность, не достоин ни того, ни другого! Ну а вы и без всяких террористов плюнули на личные права человека. В частности, на неприкосновенность частной жизни. Стыдно! — Мне, Дина, нечего скрывать, — отрезал Страшила. — Пусть неприкосновенность частной жизни защищают те, у кого нечиста совесть. Я против ордена ничего не замышляю. — Ненавижу этот аргумент! — разозлилась я. — Не нужна ему неприкосновенность частной жизни; потому что у тебя её вообще нет, а? А отсутствие свободы слова тебя не волнует, потому что тебе нечего сказать, так? Эдвард Сноуден умилялся таким вот незамутнённым, как ты! А не допускаешь ли ты, что неприкосновенность личной жизни защищают те, кто просто брезгует грязными лапами государства, стремящимся знать о своих гражданах как можно больше — в том числе в целях манипуляции? Некоторые-то люди ставят право на тайну личной жизни выше своей безопасности — из принципа, понимаешь? Помнишь, ты объяснял, почему у вас не приживётся древнеиндийский полиграф с гонгом? И перед тем как говорить, что тебе нечего скрывать, вспомни, что кое у кого в этой комнате — поющий меч, между прочим, вкусивший кровушки того ряженого. Иди ещё покайся в этом вашим исповедникам! Они у вас, я так понимаю, что-то вроде наших психотерапевтов. — Чего? — Психотерапевтов. Специалисты или шарлатаны, помогающие найти примирение со своей совестью. — А это тут при чём? — развеселился Страшила. — Ничего ты не ищешь, а просто обеляешь себя в глазах ордена, чему гарантом выступает дух святой. Или не обеляешь, если виноват и не готов при этом солгать на исповеди. Это только особенно двинутые примиряются с собственной совестью, каются, молятся… ну, это их дело. — У вас, выходит, тайны исповеди нет априори, — подытожила я. — Ну так я бы тоже не сказал, — неожиданно возразил Страшила. — Есть и те, кто видит свой долг… эм-м… как бы в посредничестве между воином и святым духом. Они принципиально стараются не вмешивать орден и в отчётах ничего конкретного, что опасно для тебя, как правило, не указывают. Но я даже им не рискнул бы признаться, что ты живая. — Разумное решение, — проворчала я. — Вот наш литературный товарищ по прозвищу Овод тоже много во что верил. Он был юный и наивный, приписывал священникам только функцию психотерапевта и примирения с Господом богом — и нечаянно слил стукачу в рясе информацию об их тайной антиправительственной организации. — Да — именно так — поэтому лишнего нельзя говорить никогда и ни при каких условиях, чтобы даже в случае ошибки подставить только себя. И вообще всё это очень рискованно… и не стоит этого риска. — Согласна, — мрачно одобрила я. — Скажи, а мы теперь ведь не пойдём «на дело»? Ну, раз за нами установлена слежка. Мы же не хотим навести на этих тесаковцев ваших внутриорденских стражей порядка. — Так они же сняли слежку, — возразил Страшила. — С чего ты взял? — Нам ведь сказали: ну ладно — смотри, предупредили тебя. То есть меня. Так что, полагаю, следить перестанут. Хотя на карандаш, как ты говоришь, меня явно взяли; в личное дело, наверное, занесли… — Страшила, ёрничая, тяжело вздохнул, а потом звонко рассмеялся: — Что я всю жизнь творил — ни разу не ловили, ни одной пометки не было… а вот вышел и пару слов сказал… — Всё моё тлетворное влияние, — ехидно посочувствовала я. — Как познакомился со мной, так и понеслось: диссидентство, либерализм, моральное разложение… а всего забавнее то, что ты при этом — государственник почище самого Катаракты и полностью одобряешь партийную линию. Что смеёшься? Над собой смеёшься! И, между прочим, по объёму твоего личного дела не скажешь, что в нём ни одной пометки: целый талмуд собрали! Ты действительно смейся потише, а то ваши доносчики услышат, что ты смеёшься в пустой комнате, и накатают очередную кляузу. — А это никого не касается, смеюсь я или нет, — отрезал Страшила. — Может, я выпиваю тут с друзьями. Это только моё дело. — Ты ж говорил, что у вас нельзя выпивать! — Верно, — согласился Страшила. — Ну так пусть докажут сначала, что здесь выпивали. Мы снова покатились со смеху. — Особенно с учётом того, что здесь действительно не пили, — добавила я, захлёбываясь хохотом. — И что здесь вообще не было никого, кроме тебя. Но что тогда это ты, святой брат Страшила, так веселишься, будто комедию по телевизору смотришь? Уж не допился ли ты до белой горячки? — Поубивать бы этих доносчиков, — проворчал мой боец. — В коридорах бы стало чище. Он пригладил волосы ладонью. — Ты успеешь всё? И поесть, и Августинчика потренировать, и к этому вашему Анике? — Конечно, успею, Дина, — с досадой сказал Страшила. — К Анике мы пойдём примерно через час. Сутки большие, я и с тобой ещё поговорить успею. — Вот спасибо, что не забыли нас, убогих, — ёрнически поблагодарила я. Сутки хоть и были большие, а всё равно в них, по-моему, не хватало времени. Сколько-то Страшила принимал душ, сколько-то бегал завтракать — я еле успела наставить его в последний раз, что на свете нет ничего выше конструктивного диалога, когда за нами любезно зашёл Аника. Я никогда не видела изображений Нечаева и не представляла его себе, но на Анику, по-моему, он в любом случае не походил. Аника был невысокий, сутулый, весёлый, с мощной шеей, искренней гагаринской улыбкой и прямым смелым взглядом. Короче, один его вид внушал доверие, и это мне не нравилось. Может, надо мной властвовал стереотип, что русские не доверяют слишком широкой улыбке, словно бы рекламирующей стоматолога этого человека? А может, дело было в изначальной предвзятости? — Всё в нашей власти, святой брат Страшила, — весело произнёс Аника, зачем-то осмотрев комнату: она была абсолютно стандартна и по размерам, и по обстановке. — Немного смелости и бунтарского духа — и мы вытащим Покров из Озера смерти. «Хрен чего вы добьётесь с такими-то убогими лозунгами, — подумала я. — То ли дело — свобода, равенство, братство, или там на худой конец — землю крестьянам… На самый крайний случай — постоянство и победа. А Покров как вытаскивать собрались — как барон Мюнхгаузен, что ли? Сами себя за волосы?» Страшила не стал излагать ему нашу концепцию устройства Вселенной, и мы пошли супергеройствовать. Парни там подобрались очень даже приличные. Пять человек, включая Анику, с нами шесть, на вид вменяемые и не разбойной внешности. Смущал меня только ребёнок, за которым опять-таки зашёл Аника, пока мы молча ждали в коридоре. Он был из тех, кого деликатно называют перекормленными, вконец растерянный, и я, честно говоря, всерьёз ожидала, что он скажет нам, что пошутил и никуда не надо идти. Но нет: мальчик промолчал, и мы всей группой, что называется, в боевом порядке, отправились в правую клешню. Я даже выразить не могла, как мне не нравилась вся эта безумная история с криминальным душком. — Боец, это нечестно, — заметила я в висок Страшиле. — Он будет один, а вас много. Подход гопников. Делай что хочешь, а только так быть не должно. — Согласен, — отозвался он чуть слышно. — Объясните мне, зачем мы идём такой большой группой, — сухо обратился он к остальной компании. — И что мы вообще намереваемся делать. — Мы намереваемся вызвать его наружу, чтобы он видел, что ему противостоит не одно лицо, а организованная группа, — объяснил Аника. Я, само собой, тут же прокомментировала про себя, что у него получилась почти ОПГ, организованная преступная группировка. Ну и влипли же мы со Страшилой… — Он трус, и думаю, этого хватит, — прибавил Аника беспечным тоном. — Ну, если не хватит, придётся принять другие меры. — Имей в виду, боец, он тебе не начальник, чтобы ты по его приказу убивал, — заметила я Страшиле в висок. — Осторожнее: бывает, что люди под воздействием сильной личности совершают необдуманные поступки, в которых раскаиваются всю жизнь. Мой боец вместо ответа вполне красноречиво отклонил голову в сторону, недвусмысленно намекая на то, что он устал от моих проповедей. — Молчу, молчу, — проворчала я, но этого уже никто не услышал. У комнаты 21833 мы остановились. Аника отдал какую-то краткую команду на латыни, сопроводив её вполне понятным жестом: он предлагал нам курсировать туда-сюда по коридору. «Тогда при чём тут организованная группа, если мы изображаем праздношатающихся, случайно проходивших мимо? — злобно подумала я. — По-моему, план недоработан. Точнее сказать, его вообще нет!» Однако никто, кроме меня, не уловил противоречия, так что мы непринуждённо рассыпались по коридору и медленно, прогулочным шагом, принялись ходить взад-вперёд. Не знаю, что при этом думали остальные, а я чувствовала себя идиоткой. Страшила тоже бесился: он был, как и вся их гоп-компания, без шапки, и его узнавали. Но что примечательно: хотя в лабиринте все недвусмысленно изъявили несогласие с его предложением и ворчали после решения магистра, на моего бойца все в основном смотрели с одобрением и уважением. Недоброжелательства или агрессии я не увидела почти ни у кого. Мальчик, которого я про себя из злобы окрестила Хрюшей, как персонажа «Повелителя мух» Голдинга, постучался. Какое-то время было тихо, потом дверь открылась, и на пороге показался очень коротко стриженный белобрысый человек средних лет с выбритыми висками. Он, по-моему, не был ни на кого похож. Так, обычный мужичок. Мы как раз медленно шагали к нему, и вдруг Страшила чуть слышно присвистнул. — Да это же известная личность! — пробормотал он, ехидно улыбнувшись. — Как это я номер не узнал… Без доказательств обойдёмся, Дина. Он по всему монастырю известен. Давно прибить пора было… Страшила резко ускорил шаг и направился к мужичку. — Блин, боец! — жалобно пискнула я, но не придумала, что сказать: плана всё равно не было. — Ладно, тогда, когда подойдёшь к нему, спроси: «Семки есть?». Это древнее земное заклинание для успеха при наезде; приносит удачу, если с него начать разговор. Наивный Страшила принял мои слова за чистую монету. — Семки есть? — осведомился он, подойдя к мужичку, и я, не выдержав, взвыла от дикого хохота на очень высокой частоте, недоступной никому из присутствующих, включая «Хрюшу». — Что? — не понял тот. Страшила в ответ только ухмыльнулся. — Послушай, я тебя знаю, — ласково сказал он. — Мне всю жизнь было интересно, почему нет тех, которые бы таких, как ты, убивали. Кляузами я не занимаюсь, — он аккуратно прислонил меня к стене и не менее аккуратно сграбастал этого коротко стриженного за куртку; пластинки жалобно звякнули, — просто лично тебя убью, если от кого-то хоть раз услышу… И он перешёл на латынь. Причём то была латынь, обильно пересыпанная русским матом, и вместе это звучало очень странно, но эффектно. Человек почему-то даже не пытался вырваться. Он молча смотрел на Страшилу блёклыми, как будто лягушачьими глазами и изредка сглатывал. «Вот один раз отнял человеческую жизнь, — подумала я мрачно, — и после этого язык уже гладко выговаривает фразу: лично тебя убью… Ну и спрашивается, зачем нам планы, если всё случается как-то само?» А уже в следующее мгновение парни, с которыми мы пришли, подбежали к нам и сгрудились рядом. Мальчика мне не было видно из-за раскрытой двери. Я с некоторой опаской ждала, что будет дальше. Вывозите, земные семки! — Я ничего не знаю, — вяло сказал этот коротко стриженный. — Я ни при чём тут, не понимаю, что ты говоришь. — Не понимаешь? — напали на него парни; некоторые тоже перешли на латынь — и тоже перемешали её с русским матом и его производными, что изрядно веселило. — Сейчас поймёшь! Башкой об стену приложим — мигом в мозгах прояснится! «Демократия, права человека», — ворчливо подумала я без излишней искренности. Вообще всё было по правилам: демос явно не признавал за этим человеком права входить в него, а в таком случае нарушение его прав вполне соответствовало принципам классической афинской демократии. (Один мой знакомый на основе этого выводил, что раскулачивание в СССР было вполне в духе демократии). Но парни, к моему удивлению, не стали бить стриженого и прикладывать его башкой об стену, а просто окружили и с отборной руганью дали ему понюхать кулаки. Страшила, к моему удовольствию, до такого хулиганства не опустился: он отпустил мужичка и величественно скрестил руки на груди. — Я ничего не понимаю, — упрямо повторила наша жертва. — Всё в мире понимать — уж слишком много твоя душа пытается урвать, — флегматично процитировал Страшила, и я снова чуть не взвыла от смеха. — Случись такой скандал, ты стал бы богом; а двум богам — как в байке про берлогу — на этом тесном свете не бывать… — Парни посмотрели на Страшилу с таким уважением, как будто он сам сочинил это, а не стибрил у меня, стибрившей это у Юрия Малеева, преподававшего у нас в институте. — Тем не менее, тебя предупредили. — Я тебя тоже знаю, — отозвался тот, отступив в комнату и крепко взявшись за ручку двери. — Ты в лабиринте ещё говорил. Что, думаешь, тебя не найдут? Страшила беззаботно улыбнулся. — Можно подумать, я прячусь, — сказал он с лёгким презрением. — Шестьдесят — четыреста двенадцать, пожалуйста. — Кстати, запомни, кулёма: если с ним что-то случится, то даже если ты ни при чём будешь, убьём, — ласково добавил Аника, жестом гопника со стажем погладив костяшки внушительного кулака. «Вот сформулировал», — критически подумала я… но вообще меня искренне порадовало, что он не промолчал, а обеспечил Страшиле хоть какую-то защиту. А потом задалась вопросом: кулёма — это прозвище или Аника просто обозвал так этого парня? Я раньше слышала это слово только от бабушки. Мужичок осмотрел наши дружные ряды. — Святые братья, предупреждение понял, не дурак, — сказал он примирительно и вдруг нагло усмехнулся: — Слушайте, ну если что, так действуйте по закону… Это он ляпнул зря. — Я тебе покажу закон! — хором зашипело сразу несколько парней. — Законом прикрылся! Сейчас вот причастим юшкой… Мужичок явно сдрейфил. — Да что вы ко мне… — обиженно спросил он, пытаясь разжать пальцы одного особенно ретивого, схватившего его за воротник куртки. — Я никого из вас вообще не знаю… Парни зловеще засмеялись; смех был чисто гопнический. — Если бы ты нас знал, мы бы с тобой не так разговаривали, — ласково сказал Аника. — Но мы-то тебя, дружок, знаем. Одно неверное телодвижение с твоей стороны — и ты трупик. Всё понял? Отлично. Он отправил нашу жертву обратно в комнату лёгким ударом под дых, потом с размаху захлопнул дверь, чуть не прищемив бедному мужику пальцы, и мы дружной гоп-компанией направились по коридору. — Вот такие пироги с котятами, — жизнерадостно объявил нам Аника. «Смерть Терри Пратчетта сего фразеологизма не понял бы», — мрачно подумала я. Вся эта история настроила меня на пессимистический лад. — А ты молодец, — одобрительно обратился Аника к Страшиле, — только желательно не говорить, а именно сразу бить — тогда лучше доходит. Но если уж начал, то говори до конца. «Этику какую-то гопническую приплёл, — подумала я с раздражением. — Вот действительно: с кем мы связались?» Страшила, по-моему, тоже уже как-то не чувствовал особого энтузиазма: — И что вы намереваетесь делать дальше? — А что дальше — мы его напугали, впредь думать будет. — И всё? — уточнил Страшила сухо. — А что ещё, не убивать же его, в самом деле, — пожал надплечьями Аника. И вот тут я чуть не расхохоталась на весь монастырь, потому что Страшила гордо поднял голову и обвёл глазами коридор, как какой-то римский триумфатор. — Полумеры, — произнёс он отчётливо, — не всегда являются эффективным средством. Тем более неприемлем метод, которым действуете вы. Допустимо вызывать совершеннолетнего на честный смертный бой, но не нападать на него компанией с тем, чтобы избить, пользуясь численным преимуществом. «Матерь божья! — беззвучно взвыла я, едва сдерживая хохот. — Риторика-то, риторика! Эй ты, чудище лесное, на тебя иду войною, выходи на смертный бой, я разделаюсь с тобой! семки есть?» — Да крабова палочка, ты сам говорил о ценности жизни любого разумного существа! — резонно возмутились парни. — Мы потому тебя и позвали, что решили, что ты наш! Страшила кинул на меня огненный взгляд. — А избить всё одно лучше, чем убить, — добавил Аника. «Это ещё неизвестно, — подумала я ехидно. — Можно так отделать человека, что он всю оставшуюся жизнь пролежит овощем. Или почки, скажем, отбить». Мой боец поскрипел зубами. — Я говорил о гуманности, а не просто о ценности жизни, — объяснил он сухо; парни было возразили, что это одно и то же, однако Страшила, поднаторевший в дискуссиях со мной, упрямо качнул головой. — Смертная казнь необходима, но сожжение — не самый гуманный её способ. — Ну, моль небесная, а еретики вешают, топят и расстреливают из луков, — заметил один. — Хрен редьки не слаще. — И всё же есть преступления, которые караются смертью, и это нормально, — мрачно отозвался Страшила. — Просто не все преступления может карать государство, чтобы вышло справедливо. Парни нахмурились. Мы как раз остановились напротив комнаты этого паренька, которого я окрестила Хрюшей; он открыл дверь, с некоторой опаской поклонился всем нам и поспешно метнулся к себе. По-моему, ему с нами тоже было неуютно. Я мрачно посмотрела ему вслед и злобно уличила себя в калокагатии: что, если этот пацан комплекцией похож на Карлсона, то и доверия он не достоин? Аника почесал затылок. — Ну ты как бы извини, — смущённо сказал он Страшиле. — Мы как бы… не убиваем. Он явно предлагал закончить сотрудничество на этом моменте. «Да мы как бы вообще-то тоже, — подумала я мрачно. — Будь моя воля…» — Ничего, — беспечно пожал надплечьями Страшила. — Мне приятно было работать в связке с вами. Я мысленно заслонила глаза ладонями. Работать!!! в связке! Ну просто мафиози в отставке! профессиональный киллер! Одного человека убил, а ведёт себя, как какой-то Солоник! «Ладно, он ребёнок ещё, — заметила я себе. — Повзрослеет». Парни торжественно пожали друг другу руки и заулыбались; мне показалось, что они были очень рады, что так быстро прояснили свои позиции по щекотливым вопросам гуманности и ценности жизни любого разумного существа. — Если что — заходи, поможем, — напутствовал Аника Страшилу. — Всенепременно, — дипломатично ответил мой боец, и мы отправились восвояси. Вообще в правой клешне почему-то было намного чище. Но в коридоре третьего этажа, в районе шестисотых номеров, явно жили исключительно ленивые и жестокие люди. Здесь пол был усыпан иголками, а хвоя на ёлках в кадках была чахлой и какой-то очень бледной и сухой. На состояние растений обратил внимание даже Страшила: он наклонился над одной из кадок и осмотрел землю. Потом он абсолютно спокойно выпрямился, подошёл к ближайшей двери (я не ждала ничего плохого) и обрушил на неё пинок, который отозвался по всему коридору оглушительным грохотом. — Страшилушка, не надо! — жалобно пискнула я, но он меня не услышал. Дверь приоткрылась, и оттуда очень осторожно выглянул веснушчатый молодой человек с плохо выбритыми висками. — Что такое? — спросил он ошалело. — Кто дежурный по этому коридору? — задал встречный вопрос Страшила. — А… а я не знаю, постучи вон туда… только не так!.. — молодой человек поспешно выскочил из комнаты и, наставительно глянув на моего бойца, аккуратно постучал в противоположную дверь. — Так, как ты, нормальные люди не стучатся. — Ты вообще стал какой-то безбашенный, — мрачно подтвердила я в висок Страшиле. Раздался весьма противный скрип, и на свет божий вышел зевающий бородатенький человек; мне показалось, что борода у него от природы росла некрасивыми клоками, но он её зачем-то упорно отращивал. — Чего? — спросил он недовольно. — Кто у нас дежурный по коридору? — А кто его знает, — зевнул бородатенький. — Недоумок какой-то ленивый, не подметает никогда. — Не подметает — это одно, — холодно сказал Страшила. — Почему у вас растения в коридоре в таком состоянии? — Растения? а, да, — согласился бородатенький и зевнул ещё шире. — Когда утречком в монастырь возвращаешься, то вот неудобно, не светят почти — зато свой коридорец уж точно не пройдёшь… Страшила побледнел, и я с ужасом приготовилась к побоищу, но первый молодой человек быстро нашёлся. — Виноват, всё, не надо, — он сноровисто задвинул зевающего в его комнату и захлопнул за ним дверь. — Ёлочки — да, плохо, не поливают их… — молодой человек несколько раз быстро кивнул. — Не знаю… сейчас сами с этим разберёмся! поможешь? только вот у меня ведра второго нет… — Он снова забарабанил в дверь, и зевающий бородатенький открыл: на этот раз он был заметно злее, но веснушчатый не дал ему заговорить: — Давай сюда ведро, дармоедина, ходишь мимо погибающих живых существ и хоть бы хны, а вот воину не всё равно! Ведро неси, сказал! Бородатенький вынес, посмотрев на нас с некоторой опаской. Веснушчатый буквально вырвал у него ведро из рук. — Равнодушие — большая наша беда, да, — сказал он озабоченно и, открыв дверь своей комнаты, пригласил нас заходить. Страшила секунды две колебался, не зная, что ему делать со мной. Но удерживать и ведро, и меня было бы слишком неудобно, и он положил меня на матрац. Мне стало неуютно: а вдруг этот веснушчатый возьмёт и захлопнет дверь, а потом решит шантажировать моего воина? Просят ведь в фильмах выкуп за заложников… Однако мне тут же стало стыдно. Человек повёл себя адекватно, а я его невесть в чём подозреваю. Ну а если я всё же права, дам ему отведать инфразвука. Страшила и веснушчатый сделали несколько «ходок» с вёдрами; мне через дверной проём было видно, что бородатенький стоял и молча наблюдал за ними. Правильно: шутят же, что за тем, как другие работают, можно наблюдать вечно, как и за горящим огнём и льющейся водой. Но тут выяснилось, что шутка относится не ко всем: когда Страшила в четвёртый раз направился из душевой в коридор с ведром в руке, этот бородатенький остановил его и забрал ведро. — Иди уж, — проворчал он беззлобно. — Сами справимся… наш коридор всё-таки. Или тебя сюда подселили? — Не подселили, всю жизнь в той клешне, — сухо сказал Страшила. — Точно справитесь? — Да справимся, не безрукие, — пробурчал бородатенький. — Во, отлично! — обрадовался веснушчатый. — А дежурного мы найдём и за такие дела взгреем, не сомневайся. Да осенит тебя покровом Первая непорочная матерь за твоё неравнодушие. А я тебя узнал, ты в лабиринте говорил! Страшила до хруста сжал зубы, положил меня на наплечник, не прижимая к виску, и поспешно ушёл. Я видела, что те двое воинов быстро, прямо как на пожаре, метались с вёдрами вдоль кадок, расплёскивая воду. Мы добрались до нашей комнаты как раз вовремя: дверь была открыта, и на ручку с внутренней стороны повязывали мятую синюю ленту. Страшила сразу ускорил шаг. — Я номер 60412, — представился он, не дожидаясь вопроса. — А, вот и ладненько, — вяло обрадовались бритоголовые. — Предплечье покажешь? Для верности: а то вдруг не ты, а мы тряпки эти отвяжем, и нас же тогда пропесочат. Страшила насмешливо выгнул брови, как бы говоря, что перестраховочное недоверие не всегда уместно, а потом, вместо того чтобы закатать рукав, вытащил из кармана ключ и при бритоголовых закрыл и открыл замок. — Тебя в канцелярию зачем-то вызывают. На всякий случай ремень к ножнам возьми, как для официальной формы, чтобы снова сюда не мотаться. Они, беззлобно ругаясь, стали отвязывать ленты, а мы пристегнули ко мне ремешок и, как на физкультуре во время занятий челночным бегом, поплелись обратно в центральное здание. По пути Страшила сразу спустился на этаж ниже, вызвал Августинчика каким-то мудрёным ритмом и предупредил его, что задержится. Я, удостоверившись, что вокруг нет детей, тоненько поздоровалась на высокой частоте, и выразила вслух надежду, что у нашего подопечного всё получается. Мой наивный боец, похоже, так и не понял, почему Августинчик смотрел на меня, как на пророчицу: судя по его взгляду, мои фокусы в стиле каверинского Ивана Ивановича работали, и я внутренне возликовала. — На второй поход в столовую у меня, по-моему, уже сил не хватит, — пожаловался мне Страшила углом рта. Я, находясь у него за спиной, вынуждена была смолчать, а то бы порекомендовала просто припрячь Августинчика принести нам еды. Ничего особенного в этом не было бы, но, мне кажется, мой боец всё равно не одобрил бы мою идею немножко поэксплуатировать труд несовершеннолетнего. Мы со Страшилой вошли в канцелярию и остановились на пороге в крайнем изумлении: воины-монахи летучими мышами метались по помещению, и у них, по-моему, был какой-то праздник, потому что они перекидывались весёлыми не совсем цензурными шутками и ржали во всё горло. Язычки огня в лампах на полу радостно плясали. — Чего хотел, парень? — дружелюбно крикнул один из воинов-монахов, пробегая мимо. — Мне велели сюда явиться, — сказал мой боец, с удивлением осматривая весёлую кутерьму. — А, святой брат Страшила, защитник осуждённых на смерть! — радостно всплеснул руками ещё один воин (он как раз мыл в раковине стакан, который при этом движении чуть не вылетел у него из пальцев) и, подбежав к столу, схватил с него бутылку синего стекла в нитяной оплётке. — Давай, пока начальство не видит… у нас праздник большой! Просто бочку бы выкатил и всех поил! — Какой праздник-то? — спросил Страшила, улыбнувшись, и взял стакан. Судя по цвету жидкости, там было обычное их дрянное вино. Вообще я, как убеждённая трезвенница, поскрежетала про себя несуществующими зубами, но решила, что от одного стакана мой боец всё равно не захмелеет. — Нас наверх переводят! — заорал воин в восторге и, подбросив в воздух пробку от бутылки, ловко поймал её. — Столько Щука над этим бился — всё ж таки позволили! Генеральный приезжал недавно, вот бумагу привозил. — А почему раньше не позволяли? — удивился Страшила. — Ой, а то ты не знаешь, как у нас дела делаются! Юроды эти заладили: обычаи, традиции; канцеляристы испокон века тут сидели, в этих стенах чуть ли ещё не при Первой непорочной матери бумаги подписывали! — воин сделал выразительную гримасу и победно, заливисто хохотнул. — Сами пусть со своими традициями тут сидят, если охота! Жуть: ну ты видишь, потолок как будто бы на башку опускается! Крылья, можно сказать, расправить негде! — Вижу. — Корма! — раскатисто заорали от стеллажей. — Ты зачем парня поишь? Это ты тут, как сыч, сидишь, а его вызывают, видимо; что он, перегаром на высокое начальство дышать будет? — Да ладно, скажет, что заболел и грудь растирал, поэтому и запах, — не смущаясь, отозвался воин. — Кор-рма! — Да нет, спасибо, я тогда потом, — дипломатично сказал Страшила и поставил недопитый стакан на стол. — Э-эх! — без особого сожаления воскликнул Корма, подхватил стакан и долил его до краёв вином, опрокинув бутылку и тряхнув её, чтобы из горлышка стекли последние капли. — За великого магистра, слава ему, и да живёт он вечно! «Слава!» — влюблённо подхватила я про себя. — Не хочешь к нам работать пойти? — продолжал Корма, сделав большой глоток. — Мечом не ткнут, работа не пыльная, и залу такую выделили — просто зала для свадьбы бога, а не канцелярия! Вот сейчас перетаскиваем всё туда. Щука ещё шесть дней назад распорядился освободить помещение, а эти юроды всё возражали, апелляции подавали. Традиции у них! Страшила молча качнул головой и с какой-то странной растерянностью скосил на меня глаза. Я не сразу поняла, в чём дело, но предположила, что его, как и меня, поразило то, что Корма спокойно выпил вино после постороннего человека. Я-то, впрочем, как раз восприняла его поведение как должное: в моём понятии, это уровень брезгливости Страшилы как раз был чем-то нехарактерным для его общества. Мой вполне цивилизованный батя, скажем, мог без зазрения совести вкушать с товарищем тушёнку вилками из одной и той же банки. Что поделать: национальные традиции. А мама вот любила рассказывать историю в духе Лескова, как в старообрядческий дом её дедушки постучался какой-то несчастный путник и попросил воды. Ему подали стакан, он выпил, поблагодарил и пошёл со двора — а вслед ему демонстративно швырнули уже пустой стакан. Меня эта история всегда очень веселила. Плевать этим старообрядцам было на то, что Христос-то не брезговал пировать вообще с кем бы то ни было, с разным сбродом! И ещё и налицо было желание унизить человека, потому что так-то в доме прадедушки в сенях специально для жаждущих посторонних товарищей были ведро и ковшик со свежей ключевой водой: идеально чистые, но назывались они погаными, потому что пили из них не свои, а чужие, да ещё и иноверцы. Показали бы усталому путнику на это ведро! Нет, надо было «напоить одного из малых сих» из стакана, а потом швырнуть его человеку вслед. Тьфу! Корма, не догадывавшийся о всколыхнувших мою душу воспоминаниях, спокойно допивал вино. Страшилу явно коробило — теперь я уже не сомневалась, что из-за недостатка гигиены. Мне припомнилось, с какой брезгливостью он рассказывал про общую золотую лжицу, которая используется при причащении. — Так не хочешь у нас в канцелярии работать? — снова спросил Корма весело, выуживая откуда-то из-под бумаг на столе поджаристую ножку (по-моему, куриную) и принимаясь обгладывать её с аппетитным хрустом. — Ты не думай, даже если срок подачи вышел, можно… Любую бумажку задним числом оформим, никто в жизни не разберётся… — Корма! — снова завопили от стеллажей. — Братья-товарищи работают в поте лица своего, а он расселся, грызёт уже что-то! — У меня обеденный перерыв! — хладнокровно отозвался Корма. Из-за стеллажей вылез толстый мужик, весь в пыли, с растрёпанными, давно не стриженными волосами. Виски он, видимо, не брил уже дня три, волосы на них серебрились сединой; я удивилась, что он не бреет всю голову, раз считается начальством. — Что зубы святому брату заговариваешь? — напустился он на Корму, который, не смущаясь, продолжал деловито обгрызать ножку. — Он ждёт вообще-то! Четыреста двенадцатый — помню, тебя в четыре ноля пятый вызывают, направление сейчас… где оно… — он принялся рыться в бумагах на столе. — Забыл: ты шестьдесят или шестьдесят один? Страшила не сразу понял, но потом всё же догадался, что вопрос относится к двум первым цифрам номера. — Шестьдесят. — Хорошо, хорошо… Корма, крабова палочка, моль небесная, ступай работать! — топнул он ногой, не отрываясь от поисков бумаги; тот даже не шевельнулся, с демонстративным наслаждением скусывая с ножки последние волоконца мяса. — Вот! — он протянул Страшиле нечто мятое, исписанное вперемешку двумя почерками: идеально каллиграфическим и неразборчивым, которому позавидовал бы любой врач. — Ты ведь Сатана? Мой бедный воин моргнул. Я тоже удивилась. «Уж не скрывает ли от меня этот божий одуванчик лихую сатанистскую юность? — подумала я с юмором. — Не кроются ли за его детскими походами на кладбище воспоминания о человеческих жертвоприношениях, которыми он руководил?» Впрочем, по внешнему виду Страшилы можно было понять, что неожиданное прозвище ошарашило его так же, как и меня. — Что? — переспросил он наконец ошалело. — Прозвище как, не разберу. Сатана? Или Странник? — он прищурился, рассматривая непонятные каракули. — Я Страшила… — А, Страшила — неразборчиво просто, понимаешь… Да, Страшила. В пятый, короче. К пятому заместителю. Бумагу бери, этим у двери тогда отдай. Кор-рма! — Иду, иду, — отозвался тот, как бы невзначай уронил кость на пол, вытер сальные пальцы о собственные брюки и, мигом подобравшись, бросился к стеллажу. Мы отправились искать этот пятый кабинет. По логике вещей, он должен был находиться рядом с каморкой Катаракты, но Страшила объяснил мне, что не всё так просто: ждущие приёма у воинов-монахов первой степени, то бишь его заместителей, не должны иметь возможность сидеть так, чтобы видеть, что происходит у двери великого магистра. Я предположила, что это сделано в целях безопасности: чтобы предполагаемому диверсанту было сложнее рассчитать, когда Щука бодрствует и работает, когда его кто защищает. Страшила, по-моему, до сих пор не отошёл от тех замечательных прозвищ, которыми его наградили. Мне очень хотелось слегка подтрунить над ним, благо в коридорах было не особенно людно, но я не решилась. И так человек ошалел, а тут ещё я вдобавок. Однако тут сам Страшила, прислонившись к стене в лестничном пролёте, развернул вручённую ему бумагу, и я смогла её рассмотреть. Как я и предполагала, каллиграфическим почерком было написано «тело» документа, а номер и прозвище адресата, как и номер кабинета, куда его направляли, вписывал от руки какой-то строчила, в котором явно погиб эскулап. Номер, впрочем, можно было разобрать без затруднений, хотя цифры и прыгали, и свисали со строчек, как будто напечатанные шрифтом Gabriola (и среди них не оказалось и двух одинакового размера). А вот буквы… — По-моему, тут написано: «сталкер», — шёпотом заметила я. — С маленькой буквы к тому же. — Тут чёрт-те что написано, — проворчал Страшила. — А неплохое было бы прозвище, — мечтательно сказала я. — Сталкерушка ты мой. Какая у тебя самая заветная мечта, боец, а? не может быть так, чтобы умереть в бою! Молчишь? А мне нужно — счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный! И тут — не знаю, что на меня нашло — то ли шаловливый бесёнок дёрнул за рукоять, то ли от чего-то закружилась несуществующая голова… впрочем, отмечу, что до этого я осмотрела доступную мне перспективу — на лестнице никого не было; прислушалась — шагов не раздавалось. И я, даже не сделав паузы после моих предыдущих слов, громко спела своим вполне себе звонким, однозначно не мужским голосом, на одной лишь мне ведомый мотив: — Лучше Зона снаружи, чем Зона внутри… Страшила замер, потом с хрустом смял направление в кулаке и кинулся по лестнице наверх. В следующем пролёте он метнулся в коридор и быстро, но не выбиваясь из общей массы, зашагал куда-то, не оборачиваясь ко мне. Я, разумеется, сразу замерла и не подавала признаков жизни. Мы поплутали немного по монастырю, делая вид, что идём куда-то по своим делам; и судя по всему, к 00005 при этом не приблизились. В очередном лестничном пролёте Страшила вымотанно прислонился к стене и схватился за сердце. — Да, Дина, — выдохнул он, причём даже без упрёка. — С тобой не соскучишься. — Там же никого не было… — оправдалась я жалобным шёпотом. — Я проверила. — Если бы кто-то был, — сказал Страшила, выпрямляясь, — мы бы с тобой сейчас здесь не разговаривали. Он укоризненно покачал головой и вдруг прыснул. Я решила, что у моего бойца начинается истерика на нервной почве, но он смеялся вполне весело и без тех ноток, которые выдают нервный срыв. — Подставишь ты меня так когда-нибудь, — спокойно резюмировал Страшила, отсмеявшись. — Ладно, говорить тебе бесполезно. Ты хотя бы у этого заместителя молчи. — Не беспокойся, — заверила его я шёпотом. — Вот-те крест: громче, чем сейчас, говорить не буду. Страшила взялся обеими руками за сердце и тихо застонал. — Да ты не волнуйся, боец, — поспешно успокоила его я, — это была шутка. — Так ведь с тебя станется, — резонно заметил Страшила. — Ладно, пойдём. К заместителю в пятом кабинете была очередь из трёх человек. Все они сидели в ряд на длинной лавочке с обитым кожей сиденьем (точь-в-точь как у нас в поликлиниках, только здесь кожа, похоже, была настоящая), к которой с одной стороны примыкал стол бритоголовых фараончиков, регистрировавших посетителей. Короче говоря, было видно и без вопросов, кто последний и где конец очереди, так что Страшила молча сел, стараясь не задеть наконечником ножен обивку. Едва в кабинет входил очередной дождавшийся своей очереди товарищ, двое бритоголовых за столиком махали следующему, он оперативно мыл руки, затем по отпечатку пальца удостоверяли его личность, и он ждал, когда можно будет заходить. Страшилу тут же узнали. — Уже потащили по инстанциям? — сочувственно спросил нас молодой фараончик с озорными чёрными глазами, прокатывая по листочку подушечку пальца мрачного воина с фингалом под левым глазом. — Лихо ты там на сожжении… — Ты с ним не спорь только, — дружеским шёпотом посоветовал воин с добрым морщинистым лицом, занявший очередь сразу после нас; волосы у него напоминали смесь соли с перцем, и казалось, что их нарисовали простым карандашом. — Нехай лает, ты кайся, а делай по-своему. И не страшно тебе было? — Страшно, — мрачно ответил мой боец. — Страшно, — с уважением повторил воин с «нарисованными» волосами и доверительно наклонился к нам. — Так и не надо тогда, сынок… пусть их, хулиганов. Верно, бывает такое, что невинного осуждают, а никто не вступится — ты вот тогда, сынок, говори. А с этими… пусть их. Дух святой им судья. — Согласен, — лаконично отозвался Страшила. — Согласен? — обрадованно откликнулся пожилой. — Вот и ладненько. Слушай старших! — он произнёс это с таким добрым, необидным юмором, что все улыбнулись. — А с ними не спорь. И с этим, — он страдальчески сморщился, показав на дверь, — особенно. Почему он так морщился, стало понятно, когда подошла наша очередь. Я не знала, как обстояли дела в кабинетах других заместителей, но трудоголиками-бессребрениками, как Катаракта, явно были не все. Прежде всего я впилась взглядом в стол. Вряд ли здесь уже были известны стразы и клеевые поверхности, но издалека столешница и шикарная панель, закрывавшая ноги сидящего за столом от глаз посетителя, казались украшенным чем-то похожим на алмазную вышивку из квадратных стразов, которой я увлекалась на Земле. Я поразилась тому, сколько же собирали настолько обширный орнамент; а ещё больше — тому, какой надо было иметь талант, чтобы сделать этот трудоёмкий орнамент таким невыразительным и некрасивым. За этим роскошным столом, в кресле с очень высокой спинкой, обитой узорчатой тканью, похожей на жаккард, в мягких отсветах от стёкол жёлто-винно-бирюзового витража восседал бритоголовый средних лет. Одет он был явно в облачение для проведения службы — в тот самый белый шёлковый подризник и нечто вроде богато расшитого золотом фартука поверх него. Сверху на это великолепие было накинуто подобие плаща реконструкторов, без рукавов, тоже расшитое золотом, серебром и мелким жемчугом. Одежда не по фигуре усугубляла его природную грузность: это был уже не фараончик, а настоящий фараон. Вдоль всей левой стены стояли тяжёлые стеллажи с разными красивыми штуковинами, в основном золотыми или позолоченными. «Как в здешнем алтаре», — подумала я и тут же ошалела от изумления: на одной из полок красовался меч с золочёными прорезями, точь-в-точь как тот, о котором я когда-то говорила моему бойцу. — Святой брат Страшила, — ехидно констатировал бритоголовый. Мы слегка поклонились. Стула для посетителей здесь, как и в каморке магистра, не наблюдалось. — Святой — отец?.. — произнёс Страшила с вопросительной интонацией. Он явно намекал, что как-то негоже говорить с человеком, если он знает твоё имя, а ты его имени не знаешь. Особенно если у него-то на столе лежит папка со всей твоей биографией. Но фараон только хмыкнул. — Тебе моё имя незачем знать, ступенью не вышел, — произнёс он, подбоченившись (встать при этом он не посчитал нужным, и я едва не взвыла от смеха, глядя на эту нелепую фигуру). — Ты почему, святой брат Страшила, народ мутишь? — Никого я не… мучу́, — мрачно ответил мой боец, споткнувшись на непривычно звучащей форме глагола. Я задумалась, не было ли в этом коварного замысла бритоголового: сразу сконфузить собеседника и вывести его из зоны комфорта. Не всякий человек быстро сориентируется и скажет: «Я и не думал никого мутить» — или как-то похоже. — А ты не спорь, а на ус мотай, — с видимым удовольствием принялся отчитывать Страшилу фараон. — Отпираться вздумал: да пол-ордена видело, как ты местных подымал! Если коварный замысел существовал, то он своё назначение выполнил: Страшила начинал злиться. — Я обращался только к братьям по ордену, — сквозь зубы заметил он. Бритоголовый всплеснул руками: — Ну на тебе, он ещё и оправдывается! Тебе же ясно говорят: пол-ордена, если не больше, видело, как ты юродствовал на церемонии сожжения, обращаясь к гнусному, неустойчивому в вере, подлому народишку! — По интонации было слышно, что фараон всей душой разделял мнение Джорджа Вашингтона, называвшего простолюдинов грязными и отвратительными людьми, проявляющими необъяснимую глупость в своём низшем классе. — Не говорили тебе, что осквернять язык ложью скверно? «Кто единожды отведал сладкого, не захочет более горького, — процитировала я про себя, — впрочем, без горького не оценишь и всей сладости сладкого»… Славный интеллигентный Катаракта! После его вежливых вопросов и активного слушания реплики номера пятого казались ещё более противными. — Если ты там был, — сказал Страшила, с видимым усилием сдерживаясь, — то видел, что я даже и не смотрел на населенцев, мне дела до них нет. А если тебя там не было, то рекомендую сменить тех, кто пишет тебе отчёты, потому что ты себя же ставишь в смешное положение. — Ты кто такой, чтобы мне рекомендации давать? — заорал этот боров в подризнике в полный голос, и я увидела, что он очень рад, что ему дали повод поорать. «Ну что ж ты творишь, ё-моё, — подумала я снисходительно, — человеку должно быть приятно сотрудничать с властью, он должен сознавать, что его сотрудничество послужит животворящим маслом для винтиков бюрократической машины, работающей для блага государства и для его личного блага. Что ж вы, тупицы, восстанавливаете людей против себя? Что вы, что наши местные функционеры уровня сарая с курятником…» — Не смей на меня кричать! — тоже вспыхнул Страшила. — Устав у нас пока ещё не переписывали! Мне просто стыдно вызывать того, кто настолько превышает меня возрастом, ступенью и массой, но я это сделаю, если не будет другого выбора! Я не сдержалась и засмеялась вслух после того как он сказал про массу: мой боец сжался в ужасе, но я смеялась на высокой частоте, и бритоголовый меня не слышал. — Ой, напугал! Ой, боюсь! На поединок ты меня не вызовешь, я сейчас лицо духовное, — ехидно отозвался фараон, ткнув пальцем в свою одежду. — И к тому же при исполнении служебных обязанностей. Попробуй, коли охота. Совсем осмелел, на магистра, что ли, надеешься? Ещё хорошо бы разобраться, почему это он тебя так защищает. Тебя, тлю девятой степени! «Калугин, — вдруг поняла я. — Генерал-майор Олег Данилович Калугин — вот на кого он похож! Возможно, я совершаю классическую фундаментальную ошибку атрибуции, объясняя поведение этого жирного подонка его личностными особенностями, а не внешними факторами… возможно, не стоит выносить о человеке преждевременное мнение только на основании его визуального сходства с нашим «кротом» в КГБ… но боюсь, дружочек вы мой златорясый, что вам в моих глазах никогда уже не подняться». Мне сбоку было видно, что Страшила сжал челюсти и смолчал. — Ты не мудри тут, а отвечай, как на исповеди, — продолжал бритоголовый, величественно откинувшись на спинку кресла. — Не объясняли тебе, что первое качество воина — смирение? Так что не дерзи тем, кто старше тебя по возрасту и ступени, а отвечай: зачем вышел защищать того преступника? — Не слушай этого борова, соколичек мой, — прозвенела я и засмеялась от восторга, что говорю вслух, а бритоголовый меня не слышит. — Чем ниже человек душой, тем выше задирает нос. Посмотри, какой слева лежит красивый меч. Страшила повернулся налево всем корпусом и замер, без сомнения, сопоставив резной меч с описанием, которое он когда-то так внимательно выслушал. — Эй, ты на меня смотри! — крикнул бритоголовый, не дождавшись ответа. — Тебе лично чего недостаёт? — Туда не смотри, в глаза мне смотри, — ехидно процитировала я реплику агрессивных афроамериканцев из «Брата-2». Страшила, явно решив, что я обращаюсь к нему, повернул ко мне лицо, и я увидела, что он стоит весь белый, а губы у него дрожат, и он то и дело их прикусывает. Господи, я и не думала, что он так переживает! — Не слушай его, радость моя, — ласково заговорила я. — Ну что ты, в самом деле? На каждого трепливого дурака так реагировать — никаких нервов не хватит. Это ему чего-то недостаёт, раз он алтарь обчищает. Там для таких, как он, табличка висит: «Из алтаря реликвии не выносить». — Мне-то, слава духу святому, всего… достаёт, — медленно ответил Страшила. — И я у себя в комнате подобный реликварий не устраиваю. У бритоголового отвисла от такой дерзости челюсть, но он не стал развивать тему, и я поняла, что штуки эти и впрямь находятся тут не совсем законно. «А вот это настоящие, — подумала я, зачарованно глядя на небольшую груду синих авантюринов; эти я бы не спутала со стеклом никогда. — Слушайте, а в алтаре-то, выходит, подделка, авантюриновое стекло, как у нас в переходах… Неужели никто не замечает того, что эти их реликвии, которые запрещено выносить из алтаря, потихоньку переползают в кабинетик этого хама? Интересно, а дома у него сколько лежит? У него-то наверняка есть собственный дом… Что, у замов обыски не проводятся, что ли? Да тут и обыска не надо, всё на виду под стеклом! Как на него ещё никто донос не написал?» Хотя… это же только я как меч была в алтаре и сразу сделала нужные выводы. Обычный воин небось и не бывал там никогда, а сам магистр сюда, наверное, не заходит… А вот стоило бы зайти! на то щука в реке и должна быть, чтоб караси не дремали! — Зачем вышел защищать того преступника? — заревел бритоголовый. — По велению души, — кратко ответил Страшила тоном, который, наверное, по его мнению, можно было назвать смиренным. Фараон ответа не понял. — Как это — души? Симпатию к нему чувствовал? Знакомы были, дружили? Или, упаси святой дух… — Да нет же, — раздражённо начал Страшила, с видимым усилием сохраняя на лице выражение крайнего смирения, отчего веко его правого глаза судорожно дёргалось, но бритоголовый бесцеремонно перебил его: — Раз нет же, тогда, выходит, заплатили тебе за то, чтобы ты расшатывал основы нашего общества? Сколько получил, где, от кого? — Не слушай его, солнышко моё, — снова вмешалась я, с тревогой наблюдая, как дёргается пойманной рыбкой теперь уже вся правая половина лица Страшилы, только недавно «оттаявшая» от пареза. — Он всех своей меркой мерит. Раз он не представился, ему же хуже: нарекаю его Иудой. По евангелисту Иоанну, Иуда Искариот носил денежный ящик, в который люди клали подаяние для нищих, и предположительно запускал туда свою лапу. Кстати, после предательства Иуды небесная казна, если верить дьякону из «Жизни Клима Самгина», перешла к Фоме, апостолу с тоже не самой безупречной репутацией. (Это, на мой взгляд, свидетельствовало о том, что доходные места в России издревле ассоциировались с человеческими пороками). Впрочем, мне очень нравилась версия, что Иуда отправился предавать Иисуса по их более ранней договорённости; это вполне объяснило бы, почему этот бедолага повесился, исполнив свой грустный долг. — Никаких денег я ни от кого не брал, — сквозь зубы сказал Страшила. — Ты, видимо, по себе судишь, святой отец. Он снова повернул голову влево и окинул стеллаж взглядом — и снова бритоголовый смолчал, даже немного растерявшись. «Какой из него Калугин… — подумала я. — Калугин был похитрее… А это — просто тупой защитник духовных скреп общества и заодно истеричный ворюга… кричит, почти как Жириновский». — А раз так, зачем вышел защищать того осуждённого? Тем более насильника? Сам небось до клубнички охоч? Смиренный воин Страшила мгновенно выпрямился так, что «Иуда» рядом с ним показался сутулым карликом. Я невольно восхитилась его осанке, прикидывая, где слово «клубничка» приобрело второе значение раньше: здесь или у нас — в поэме Гоголя. — Молчать! — заорал бритоголовый, не дожидаясь, пока ему скажут очередную колкость. — Дерзкий какой, я на тебя найду управу! Ты вот хорошо помнишь брата Суму? Будешь выступать, а я вижу, что тебя многие начинают поддерживать, и я протащу-таки своё начинание по обучению всех вас разным видам боя. И скажу, что это ты позволил мне понять, что у воинов слишком много времени. Долго ты после этого проживёшь? И месяца не протянешь! — Это ты не протянешь и месяца, — спокойно сказала я так, чтобы мой боец слышал. — Получишь по заслугам, и ни одна живая душа тебя не пожалеет. Это тебе моё слово от святого духа. Я вообще-то испытывала глубокое отвращение к доносам, но ради такого негодяя… Может, организовать какую-то открытую жалобу или, например, прилюдно уличить его в той же столовой? — Ты мне надоел, — произнёс Страшила сквозь зубы, и на этот раз меня почему-то не задело его привычное «тыканье». — Я желаю знать, в котором часу ты перестаёшь быть духовным лицом. — Правильно, мальчик мой, — одобрила я. — В данном случае дать люлей будет добром: мы так предотвратим накопление этим боровом неблагой кармы, ха-ха. — Ни в котором, — хладнокровно ответил «Иуда». — Духовным лицом я являюсь перманентно, не оставляя служения духу святому ни на минуту. Так что не ерепенься, а отвечай. Или мне тебе направление на исповедь выписать? А то на «публичку» вообще направлю, будешь перед всеми объяснять, что да почему. Я невольно засмеялась от такой угрозы: спасибо Чупакабре, я точно знала, что мой боец имеет голову на плечах, чтобы соображать, что можно говорить на исповеди, а что — нет. Дай бог ему доброго здоровья, монстрику нашему стукнутому! — Так ты что думаешь, я вор, чтобы стыдиться своих поступков? — произнёс Страшила, у которого начинали подрагивать руки от ярости. — Или полагаешь, что я побоюсь снова объяснить всем, что и почему? — А что на мече придётся клясться, что говоришь правду, не боишься, нет? — уточнил бритоголовый, внешне теряя к нам интерес и наклоняясь над какой-то бумагой. — Нет. А я должен этого бояться? Я задумалась над его словами. Неужели, пока Страшила убеждал других, что никто не заслуживает смерти на костре, то и сам незаметно в это поверил? — Ну, понятно, клясться все вы готовы, когда припечёт… или припекут, — цинично хмыкнул бритоголовый. — Хоть мечом, хоть… Матерился он, стыдливо понижая голос, и от этого плохо рифмованная присказка звучала ещё противнее. Я считала, что если уж ругаться, то смело, по-человечески, иначе это отдаёт руганью школьников, которые боятся, что их залихватскую матерщину услышат родители и всыплют по первое число. Страшиле поговорка тоже категорически не понравилась, потому что он круто повернулся и направился к двери. Фараончик просто ошалел от такой наглости. Мне было как-то не по себе, но останавливать моего бойца я не стала. — Ты кем себя мнишь? — визгливо закричал нам вслед «Иуда», захлёбываясь словами. — Подумаешь, любимчик магистра! Как на лимесе-то служить собрался, там на такое сквозь пальцы не посмотрят! Вернись немедленно! Ты об этом пожалеешь, слезами уливаться будешь! Я же о тебе всё знаю! Вернись! Но Страшила возвращаться не стал, а закрыл дверь и вежливо поклонился сидевшим у неё бритоголовым. — Святые братья, — тихо сказал он, неестественно улыбаясь, и облокотился на стол, уперев в него сжатые кулаки, — не подскажете ли, во сколько у святого отца заканчивается время исполнения служебных обязанностей? Я видела, что Страшила заставляет себя размеренно дышать. Бритоголовые сочувственно переглянулись. — Ты иди, иди, святой отец, — черноглазый, вскочив, дружески подтолкнул седого воина, который до этого советовал нам вслух каяться, а делать по-своему, подбежал к раковине и быстро налил в стакан воды из-под крана. — На вот, выпей. Пей, пей. — Страшила молча выпил; я начала догадываться, почему у них тут на столе стоит пять стаканов. — Ты, святой брат, это оставь, от чистого сердца советую. Тебе же боком выйдет, думаешь, ты первый такой? Он хамло жуткое, но ты ничего с этим не сделаешь: он вообще не бывает не при исполнении и даже рясу никогда не снимает, понимаешь? Ну, вызовешь ты его, а он нам велит тебя загрести, и мы подчинимся, потому что по уставу-то прав он. И дальше что? На трибунал на «лесенку» из-за этой мрази? Ну, стиль у него такой. Что язык у него поганый, все знают. А нас он как кроет — нам все смежники сочувствуют. Плюнь ему на порог, если уж совсем невмоготу, и ступай к себе. Винишка выпей, поспи и забудь про него. Однако все мудрые увещевания черноглазого пропали втуне. — Во сколько он выходит? — упрямо повторил Страшила. — Да говорят же тебе, не суйся! — зашипел черноглазый. — Он тебе не по зубам, ты никак на него повлиять не можешь! Иди жалобу на имя магистра напиши, если оскорбили, пусть Щука ему мозги вправить попробует. А сам не лезь! Страшила выслушал эту тираду и остался стоять, выжидающе глядя на черноглазого. — А, чтоб тебя моль небесная сожрала! — разозлился тот. — Не знаю я, когда он выходит. Каждый день по-разному. Сиди вон и жди тогда. Часа через два выплывет лебедь наша белая. Страшила поставил стакан на стол, сел на скамейку и принялся ждать с непроницаемым выражением лица. — Жди, жди, — проворчал второй бритоголовый, прокатывая по листочку палец очередного монаха. — Выйдет вот и люлей отвесит. Думаешь, ты один-единственный такой гордый? Много вас, обидчивых. Уж и слова не скажи. Никакой реакции со стороны Страшилы на это не последовало. — А ты тоже женский смех слышал? — спросил черноглазый своего напарника. Тот покачал головой, а я в панике замерла, поняв, что, наверное, переусердствовала с успокаивающими мантрами для своего бойца: через дверь-то люди помоложе могли меня услышать! Но черноглазый, видимо, решил, что ему померещилось. Страшила не стал выдавать себя какой-либо реакцией, и только через несколько минут приобернулся ко мне: глаза у него смеялись. Я выдохнула про себя. Минуты через три вышел пожилой с совершенно спокойным, безмятежным лицом; он пропустил в кабинет следующего воина, дождался, пока дверь закроется, а потом наклонился и смачно плюнул на порог. — А ты что тут? — он заметил Страшилу и с озабоченным выражением на лице, характерным для поживших людей, шагнул к нам. Обычно меня бесило, что старикам и старухам всегда всё надо, но на этого, с карандашными волосами, я злиться не стала, надеясь, что он вселит в Страшилу благоразумие. Черноглазый искоса глянул на нас и отвернулся. — Ну что ты, сынок… — я знала с полдюжины парней, которые страшно оскорблялись, когда их называли «сынками», однако Страшила, видимо, не относился к этой категории. — Я же тебе говорю: слушай и молчи, или кайся и делай по-своему… Он рычит своё, а ты думай о чём-нибудь приятном. О бабе, скажем. Мне было плохо видно из-за спины Страшилы, но он резко поднял голову и, видимо, прожёг незадачливого советчика взглядом. Черноглазый чуть не хватил об пол стаканом, который вертел в руках. — Иди, иди отсюда, святой отец, — он довольно бесцеремонно взял сероволосого за надплечья и повёл его по коридору. — Иди, и без тебя разберёмся. Иди, ты сейчас его вообще расстроишь, будем потом из ванны вытаскивать. «Ты зачем это артикулируешь? — чуть не прошипела я вслух. — У него же шарики за ролики заедут, и будет самоубийство от оскорблённой чести! Ёлки-палки, лучше уж пусть мой боец попробует набить этому борову морду, чем пойдёт по стопам мнительных дебилов, стрелявшихся из-за всякой ерунды». Но Страшила, по-моему, уже совершенно успокоился и теперь терпеливо ожидал неизвестно чего. — Ишь, гордые все какие стали, — ворчал второй бритоголовый, сидевший за столом и чистивший ногти кинжалом милосердия. — Раньше, если вышестоящий взыскание наложил, то ты голову наклони и ручку ему поцелуй, и не приведи дух святой тебе хоть слово возразить. В прежние времена, говорят, вообще могли по лицу бить, а ты стой и даже пошевелиться не смей, — прибавил он наставительно, а я ехидно подумала, что он первый человек на моей памяти, который сожалеет вслух о порядках в стиле «После бала». — А теперь все вон какие стали — поди ты, оскорбляются… Разбаловали вас. На духовное лицо грех обижаться, ибо устами его глаголет сам святой дух. — Ну, это ты перегнул! — неожиданно фыркнул черноглазый и тут же снова принял серьёзный вид. — Да я сам тогда великий грешник, — хмыкнул второй бритоголовый. Я, к слову, бесилась ещё сильнее, чем они оба. Они хотя бы имели возможность отвести душу в ворчании, а я, находясь у Страшилы за спиной, даже ничего не могла ему сказать в присутствии посторонних. Шептать или говорить при молоденьком черноглазом я не решалась, тем паче что он уже продемонстрировал, что слух у него лучше, чем у пятого заместителя, барабанная перепонка которого просто по возрасту обречена была потерять изначальную степень чувствительности. Мы подождали десять минут. Потом ещё немного. Потом к нам снова подошёл черноглазый. — Ну что он тебе такого сказал? — спросил он, морщась, как от зубной боли. — Про магистра что-нибудь? — Страшила молча взглянул на черноглазого, тот, видимо, воспринял это как утвердительный ответ и сочувственно присел рядом. — Ну понимаешь… есть у него эта поганая черта, да: он на абсолютно любой успех абсолютно любого молодого воина так говорит. — Как говорит? — Что не замечал раньше за великим магистром склонности к мальчикам… Моль небесная! — завопил вдруг черноглазый, увидев, что Страшила поперхнулся от неожиданности. — Так он просто ерунду тебе какую-нибудь безобидную сказал, что ли? Послушай, святой брат, вот духом святым заклинаю — иди к себе!.. Хочешь — стакан вот разбей, не жалко, только ступай прочь! — Да не гони его, дурила, он пойдёт и вены себе вскроет, они ж чувствительные пошли… — проворчал второй бритоголовый. — Ну исповедайся поди, успокой сердце! — воздел руки к потолку черноглазый. — Ступай! Ты на трибунал хочешь, что ли? — Не хочу, но и не боюсь этого, — кратко объяснил Страшила. — А уйти не могу. Он подверг сомнению твёрдость данного воином обещания, причём применительно не только ко мне, а ко всему ордену. «Вот же псих, — подумала я невольно. — Из-за такой ерунды… Кому какое дело, что подверг сомнению какой-то вафлёр?» Я не знала точного значения этого слова, но батя как-то употребил его по отношению к одному одиозному персонажу из числа скачущих на российской эстраде, и оно мне понравилось. Черноглазенький был со мной солидарен. — Тьфу! — он бешено плюнул на пол и вскочил. — Ну и что с того? Значит, именно для него обещания ничего не значат — он только это и показал! Что в тебе есть, то и в других видишь, понимаешь? И что? Раз уж речь обо всём ордене, пусть Щука с ним сам и разбирается! Возьми да жалобу на него напиши! — Я не кляузник и не доносчик, — сказал Страшила с плохо скрытым раздражением и отвернулся. — Ну вот, значит, тебе и разъяснят сегодня вечером доходчиво, что ты есть и кого из себя представляешь! — разозлился черноглазый и оскорблённо ушёл за свой стол. Сидели мы ещё примерно три четверти часа, то есть минут семьдесят пять. Поток посетителей тёк с удивительной плавностью. Что примечательно, к нам никто не присоединялся; в крайнем случае какой-нибудь багровый от ярости воин, выходя, плевал на порог или пинал стену рядом с дверью и уходил, что-то бормоча. «Как это хамло всё ещё не сняли? — невольно удивилась я. — У нас, конечно, такой же беспредел, но почему же никто не напишет жалобу? Вроде бы здесь не особенная бюрократическая волокита. Всё-таки в армии не так много народа, а Щука со многим разбирается лично, раз даже с нами беседовал… Вышибить такого хмыря с тёплого кресла, даже если б он не воровал, — раз плюнуть: комиссовать по состоянию здоровья, пока от сидячего образа жизни его не хватил удар, и послать скучать куда-нибудь в Тьмутаракань. В Академии наук заседает князь Дундук; говорят, не подобает Дундуку такая честь; почему ж он заседает?.. А может, у него есть «мохнатая лапа»? Скажем, в окружении местного бога. Например, он удачно выдал замуж свою дочку или племянницу. Вот и выискивает, кто ещё продвинулся не своим умом — у него самого-то ума явно немного… И Щуку ненавидит, судя по всему — но это-то понятно. А на должность магистра этого вора не ставят, потому что обороноспособность государства важнее. — Я вздохнула про себя, думая о Катаракте; мне было страшно за него. — Жизнь везде как кёрлинг: чем ты ближе к условному центру, тем лучше. Притом если ты немного не дотянул до центра, то у тебя ещё есть шансы продвинуться; а если вылетел чуть-чуть дальше, чем положено, то вернуться назад не сможешь никогда, и более того, тебя постараются выбить любым новым камнем, пущенным талантливой или просто удачливой рукой…» Черноглазый время от времени что-то бормотал, неодобрительно посматривая на нас. Наконец он снова встал из-за стола, молча поманил к себе Страшилу и, не оборачиваясь, прошёл несколько шагов по коридору. Мы пошли за ним. — Ладно, слушай, — заговорил черноглазый тихо, повернувшись к Страшиле, — раз уж ты настолько настырный… Вас таких, как я уже сказал, много. Разборку ему устроят послезавтра вечером. Нас с нашим подопечным не будет, мы у него отпросимся, понимаешь? Вы его окружите, припрёте к стенке и предложите ему выбор: либо он переодевается в воинское и идёт в лабиринт с вами по доброй воле, либо вы его избиваете, как собаку. Главное для вас — не позволить ему оказаться одному в его комнате, а то он запрётся, так что не откроете. «Откроем, — подумала я ехидно. — Августинчика позовём!» — Послезавтра? — повторил Страшила, поморщившись. — Пораньше бы… — Давай! Вперёд! Хоть сейчас! — прошипел черноглазый, бешено сверкнув яркими белками. — Знаешь, почему послезавтра? Потому что к нему счёт у такого вот умника, который пока отлёживается после трибунала. Надо, чтобы все вместе, чтобы он тоже мог отомстить этому пакостнику. А второй раз после такого наш сволочь нас не отпустит раньше времени. — Мне очень понравилось, как прозвучало слово «сволочь» в мужском роде. — Понимаешь? Я и так из-за вас всех свою дурную голову подставляю. — Действительно подставляешь, — неохотно согласился Страшила. — Мне кажется, это будет бесчестно. Черноглазый, не дослушав, нетерпеливо взмахнул рукой: — Я ведь сам на это соглашаюсь. Такую падлу грех не проучить. Ладно, побегу. Дух святой да осенит все начинания… и особенно это, — добавил он уже на ходу. Страшила мрачно потёр висок. — Вот только не вздумай строить из себя героя-одиночку, — прошипела я. — Тебе пошли навстречу, своего ты, считай, добился, а если станешь гнуть свою линию, то это будет уже глупо. Ты рискуешь, если сейчас будешь настаивать, насторожить этого золочёного пингвина и отнять у других оскорблённых их право мстить. Слышишь? Или тоже… отлёживаться хочешь? — Окей, — неохотно согласился Страшила. — Я согласен подождать. И мы отправились обратно в нашу комнату. Я не стала заострять внимание моего бойца на том, что вряд ли уже договорившаяся компания мстителей даст нам право рассчитаться с этим жирным боровом первыми. Меня-то это как раз вполне устраивало: меньше риска. По такой системе Страшила был в большей безопасности, чем тот же Арамис, когда д’Артаньян ухитрился поссориться со всеми тремя мушкетёрами в первый же день своего пребывания в Париже. Хотя даже если вдруг придумают кидать жребий, и он выпадет нам, я не сомневалась, что мы с этим боровом справимся даже и без моего ультразвука. На обратном пути задумавшегося Страшилу чуть не пришибли дверью, и я в очередной раз задалась вопросом, почему в учреждениях с длинными неширокими коридорами двери почти всегда открываются наружу. Разве нельзя заменить их на скользящие, как в купе или в электричках? Не так уж это и сложно, даже для средневекового уровня мышления. Просто надо поставить перед людьми конкретную задачу: как обезопасить человека, идущего по коридору, от удара дверью. Мигом придумают! А сейчас у них головы забиты вопросами уничтожения инакомыслия в стране, им не до эргономики. — Знаешь, я тебя понимаю, но ты как-то слишком жёстко поступил, когда ушёл, — заметила я Страшиле, когда он запер дверь. — Начальник, в некотором роде… имеет право кричать и задавать хамские вопросы. На то он и начальник. — Дина, ты ли это? — издевательски сощурился Страшила. — Я. Но остальные-то не психовали, ты отметил? Тот черноглазенький правильно сказал: плюнул бы на порог этому самодуру и забыл. Или просто забыл. — Мне казалось, ты выступала за защиту чести и достоинства личности, — отозвался Страшила, зевая. — Кажутся черти во сне, — проворчала я. — Думаешь, он спустит это на тормозах? — Да что он может мне сделать, Дина? — фыркнул Страшила. — Выгнать из ордена — вряд ли, это слишком нерационально. Не для того в меня семнадцать лет средства вкладывали. Послать на лимес — так я только этого и хочу. Как и большинство наших. Непочтительное отношение, что ли, приклеить? Так ты сама слышала, как о нём отзывались. — Это в теории, — отозвалась я угрюмо, — а на практике он тебя может хоть в рудники отправить, если они у вас, конечно, есть. А то и вообще… «снег башка попадёт — совсем мёртвый будешь». Что смеёшься, дуремар? Ты-то не фигура международного масштаба вроде Фетисова, а у вас не перестройка, чтобы этот Язов расшаркивался с нами после того, как ты хлопнул дверью его кабинета. Вот притянут нас к Иисусу, и эти парни-мстители будут вынуждены ждать с трибунала уже тебя. В лучшем случае он тебе напишет характеристику и занесёт свои впечатления в личное дело, и потом командир заставы на какой-нибудь Камчатке, куда тебя упекут — или даже на острове Шикотан, — прочтёт, что ты неуравновешенный хам, и будет обращаться с тобой соответствующим образом. — Ни о ком не составляют мнения по чужим словам, — коротко сказал Страшила. — Разве что если за кого-то ручаются. — Это, может, ты не составляешь, — едко возразила я, — а нормальный среднестатистический человек — ещё как. И для него пятый заместитель великого магистра — это авторитет, фигура. Думаешь, командиру, обороняющему республику от интервенции тюленей на Шикотане, захочется разбираться, что ты за личность? А тебе дорога на Шикотан, помяни моё слово. Или в любую другую Тьмутаракань. — Ну и что, если и в Тьмутаракань? — беспечно улыбнулся Страшила. — Форпосты везде нужны. — Ну должны же быть границы у твоей идейности! На кой чёрт самому стремиться туда, куда остальных посылают в наказание? Ох, ладно… Я вспомнила Савку Огурцова, а потом и моих собственных родителей, познакомившихся и поженившихся на строительстве БАМа, куда они оба поехали по своей инициативе. — Ладно, — со вздохом повторил мой боец и, рассеянно глянув в окно, побарабанил пальцами по стене. — А всё-таки мерзавцев предостаточно. — Всё от безнаказанности, — проворчала я. — А давай я тебе песенку спою? Шёпотом. Страшила прыснул от неожиданности: — Ну, пой… — Я её пела в детстве бате, когда у него в части начались тёрки с командиром, — сообщила я. — Ну, и потом иногда, для смеха. Она ему нравилась. Страшила заинтересовался, и я шёпотом исполнила ему «Папа мой был весёлый». В общем-то, цели своей я добилась: он то ли забыл о проклятом пятом заместителе, то ли перестал воспринимать его слова с такой нервной болезненностью. А вот во мне песня, вопреки своему названию, разбудила неожиданно острые, тоскливые воспоминания. Во-первых, весь её текст был словно бы замешан на безграничной ностальгии, а во-вторых, нарочито простая детская мелодия заставила меня снова почувствовать себя ребёнком, пытающимся развеселить отца. Тогда батя ещё не пил, и если и конфликтовал с начальством, то относился к этому философски. Это позднее, когда мы переехали ещё раз, он уже не отказывался пить вместе с командиром части и его собутыльниками — и именно тогда началась полоса, когда он чуть ли не приползал домой, мертвецки пьяный. К счастью, вскоре нас перевели в Москву, где настолько обильные возлияния с сослуживцами не приветствовались. Я вспомнила всё это, и мне вдруг остро захотелось снова оказаться на станции «Динамо» екатеринбургского метро, когда молодые мама с папой, державшие меня за руки с обеих сторон, время от времени в шутку поднимали руки, и земля весело уходила куда-то вниз, как на качелях… — А что такое матрёшка? — Самоподобные деревянные куколки, вкладывающиеся одна в другую и различающиеся только размером и раскраской, — объяснила я меланхолично. — Японское изобретение, прижившееся у нас. Раздавить такой деревянный стаканчик ещё надо постараться, и то, что папа нечаянно это сделал, демонстрирует степень глубины его конфликта с начальством. — А из-за чего был конфликт? — с любопытством спросил Страшила. — У твоего отца с командиром, имею в виду. — Батю уговаривали выпить, а он отказывался. Он тогда был в завязке из любви к маме. А в среде легковнушаемых людей с архетипно-стереотипным мышлением считается, что если ты отказался выпить, значит, не уважаешь того, кто предложил. — Проще было бы выпить, в этом нет ничего особенного, — сказал Страшила (я приготовилась объявить ему, что, по аналогии, если тебе наговорил ерунды полусумасшедший человек, то об этом тоже проще забыть, но не успела вклиниться в его речь), — однако если вышестоящий проявляет к тебе явное неуважение, то надо ответить ему соответствующим образом, а не срываться на семье и не ломать игрушки детей. — Да никто ни на ком не срывался! — обиделась я. — В песне лирический герой просто ходит грустный. А советские матрёшки, к слову, и раздавить-то невозможно. Скорее уж это ты поскользнёшься на ней и разобьёшь башку при падении. А что до вышестоящих, то если у нас отвечать начальнику, как ты сегодня, то тебя тут же и уволят. Или вынудят написать заявление по собственному желанию. Это вас, воинов-монахов, никуда не деть из ордена, а у нас высокая горизонтальная мобильность. Хотя, повторюсь, тебе теперь дорога на Шикотан. Будем миссионерствовать среди крачек и бельков. — Да ну тебя! — отмахнулся Страшила, смеясь. — А знаешь, если нас правда отправят на ваш местный Шикотан и там есть тюлени или какие-то другие животные под угрозой вымирания, мы убедим тамошнее население не убивать их, — загорелась я. — Просто это не шутки, у нас в мире масса видов уже истреблена. Дронты, стеллеровы коровы… Ты же не возражаешь? — Ни в коем случае. — Замётано, — объявила я. — Слушай, мне вот прямо даже захотелось на Шикотан. Будем приводить вашу республику в порядок с краешка: сначала потренируемся на окраине, а потом понемногу, мало-помалу, пойдём в центр — знаешь, как ковёр сворачивают? Глаза боятся, а руки делают! Боец, а давай напишем заявление о распределении на лимес, а? Пока Августинчик ещё не приступил к переписыванию. Нам бы надо получить реальный опыт службы на вашей границе, чтобы я лучше представляла себе фронт работы. Страшила повернулся и уставился на меня с интересом. — И ты совсем не боишься этого? — спросил он. — Везде — люди, — сказала я с глубоким убеждением. — Что бы ни было, справимся. И знаешь, боец, я чувствую, что вот сейчас могу всё изменить, что это в моей власти. Такое странное ощущение… как будто если сделать шаг, то попадёшь в резонанс с маятником фортуны. Сокол мой, давай заберём Августинчика и уйдём прямо сегодня. Потому что завтра может быть поздно. Понимаю, что я сама против импульсивных решений, особенно под соусом предчувствий, но даже по логике — надо валить, боец. Не просто так нам это советовали. — Ох, Дина… — вздохнул Страшила, отхлёбывая своего чудовищного настоя. — Уймись же ты наконец. Нас и так вскоре командируют на какой-нибудь Шикотан, это уж как пить дать. Однако я не унималась. Пока он чаёвничал, я голосом старого акына напевно излагала придумываемую на ходу былину про богатыря Вольгу, которому стало тесно в латинской клетке за цветными стёклами, так что он разрубил замок, как масло, своим волшебным поющим мечом, размахнул дверь «на пяту» и пошёл в раздолье — чисто поле. В поле, разумеется, оказалось «нагнано силушки черным-черно», дружины уже ладили друг на друга копья; когда они не вняли отеческим увещеваниям богатырского меча жить в мире и согласии, он рассердился и закричал по-соловьему — в полсвиста, чтобы никого не угробить. От инфразвука у воинов вмиг наступило просветление, и они начали брататься. Травушки-муравы и лазоревы цветочки, разумеется, не пострадали. В память об этом событии меч перенёс на покровскую почву тюркско-кавказский обычай останавливать распрю бросанием женского платка. «Кто обычай нарушит — умрёт смертью лютою, неминучею», — сладострастно пригрозила я. Страшила тяжело вздыхал, а я разливалась соловьём, как Вольга со своим волшебным мечом чудесным образом останавливал войны, восстанавливал справедливость, увещевал неразумных и защищал нищих с сирыми. Мой боец попробовал было мявкнуть, что сирых у них уже защищает республика, но я отрезала, что такую защиту врагу не пожелаешь. Ни одной-то души Вольга по тексту не погубил, а мечом своим рубил разве что оковы на народной воле. Мне даже самой понравилось, как получилось. Вот такие подвиги — по мне! С моим-то инфразвуком, пожалуй, и впрямь можно горы своротить. — На том Вольге славу поют, — подытожила я благостно. Хотя подвиги по сюжету совершал меч, славу пели всё же Вольге: в этом была лёгкая антисексистская ирония с моей стороны вкупе с признанием несправедливости мира, а заодно попытка подкупить Страшилу обещаниями грядущих лавров. — Ну что, боец, не убедила я тебя? Тогда давай поведаю тебе о рунопевце Вяйнямёйнене… — Имена в «Калевале» были примерно как местные названия звёзд, но даже если я и оговорюсь, никто меня здесь в этом не уличит. — Он песнями и вообще магией вытворял такое, что классические богатыри, машущие оружием, ему и в подмётки не годились. Кстати, у него было волшебное кантеле из челюсти гигантской щуки, это такой струнно-щипковый музыкальный инструмент. Как считаешь, если принять мою рукоять за гриф и натянуть вдоль клинка струны — например, организовав на острие металлический наконечник-струнодержатель — сойду я за мирную цитру странствующего менестреля? Впрочем, скорее уж эта конструкция будет похожа на электроскрипку. Я мигом представила, как Страшила «играет», используя вместо смычка кинжал милосердия, а я жалобно пою: «Когда менестрель берёт в руки клинок, лютня сгорает в огне; граждане, подайте борцу за ослабление международной напряжённости!..» Или даже можно замутить из «Кин-дза-дза», только бы не в клетке… — Я вот никогда не понимал, как в Великой священной парень всё-таки сделал то, что было прямо запрещено под страхом смерти, — признался Страшила. — Теперь понимаю: а просто такие, как ты, твердят одно и то же, с утра до ночи, на разный лад. Уж и смерть другом покажется, лишь бы ты отвязалась. — Знаешь, у одного нашего замечательного художника есть триптих, который почему-то назвали «Садом земных наслаждений», — отозвалась я. — Он там фантазирует, что было бы, если б люди не пошли к древу познания добра и зла и не получили разум. Ничего хорошего: бездумно резвятся, все развлечения у них бессмысленные; и заканчивается эта ветка развития у Босха тоже адом. Кстати, всегда обращала внимание, что за этим экспериментом, в отличие от тех же «Воза сена» и «Страшного суда», боженька сверху не наблюдает — ему неинтересно. На кой чёрт человеку рай без разума, объясни мне? То есть ты бы хотел отказаться от разума и жить в раю? Обкуриться и блаженно пускать пузыри? — Ой, Дина, отстань со своими подначками. — А я не отдам свой разум! по доброй воле — никогда! исполать матери-эволюции, что она нам его подарила! И я тебе объясняю, как разум свой использовать, чтобы наконец устроить всё по-человечески хотя бы в вашем мире, а ты сопротивляешься, как будто я зла вам желаю. А ведь я реально могу перевести вас на следующий этап, миновав лишние ступеньки, — как СССР вытащил Монголию из феодализма! — У вас в СССР не было бога, — мрачно заметил Страшила. — Да и в Монголии. — В Монголии-то был — Тенгри, небо… стоп, это ты сейчас доказал, что наличие бога тормозит прогресс? — восхитилась я. — Молоток!! диалектик! одобряю! Да у вас-то даже не бог, а просто лютое жадное чмо. Обычная зарвавшаяся выродившаяся власть; так что пора, пора, сокол мой, проводить атеизацию вашего населения… — Пора идти Августина тренировать… — Давай заберём его, сбежим и по дороге потренируемся. А? — Ну куда мы сбежим посреди зимы по холоду с ребёнком? — спросил Страшила, устало опустив голову на руки. — Ладно б лето на дворе стояло… Дина, даже не уговаривай. К тому же я ещё не умыл кровью сегодняшнего хама. Пока не устрою ему первое причастие, точно никуда не пойдём. «Это он всё-таки сдался?» — не сразу поняла я. — А когда устроишь — пойдём? Страшила тяжело вздохнул. — Ты же мне всё равно жизни не дашь, — констатировал он утомлённо. — Посмотрим. Ничего не обещаю. «Сдался», — осознала я и удивилась, почему не чувствую радости. — Ладно, пойду, пока не стемнело, — сказал Страшила. — Полежи тут, Дина. И так почти всюду тебя ношу… дай мне хоть немного личного пространства. Вернусь — расскажешь мне ещё раз про план автономизации Сталина. И про различия с тем, как вы сделали. Окей? Я, честно говоря, с некоторой обречённостью ждала, что за нами явятся и без проволочек потащат на очередной трибунал: должна же быть некая критическая масса правонарушений, которую мы превысили уже раза в два. Но за нами так никто не пришёл, и я даже начала надеяться, что всё обойдётся.