Поющий меч Покрова

После тренировки Чупакабра, не стеснённый никакими комплексами, отправился в столовую прямо из лабиринта, а мой культурный боец всё-таки предпочёл пойти, как обычно, в комнату, чтобы принять душ и переодеться. Он шагал, весело насвистывая, а я смотрела на него с умиротворённым благодушием. «А насвистывает он ни много ни мало — эпилог из «Эльфийской рукописи», который я всего раз ему напела, — отметила я. — Вот память у человека! Имена чёрт-те какие запоминает, даты, названия звёзд — абсолютно непроизносимые… Пожалуй, он не сильно-то и магистру уступит своей памятливостью…» Страшила вдруг резко вздрогнул, и я не сразу поняла, что коридор стремительно перевернулся, просто потому что мой боец меня выронил. Основной удар приняли на себя ножны, но я ударилась об пол гардой и внутренне сжалась, боясь зазвенеть; потом вспомнила, что мечи звенят, когда падают, и с небольшим опозданием всё же звякнула. Боюсь, вышло не совсем естественно — этакий меч-слоупок; к счастью, этого никто не заметил. Страшила, не глядя, сгрёб меня и стремглав бросился вперёд. Я всё ещё не понимала, в чём дело, а увидев и поняв, замерла от ужаса. У нашей двери лежал Августинчик. Мой боец стремглав подбежал к нему, быстро подхватил на руки и куда-то потащил, положив меня плашмя ему на грудь. Я чуть было не зазвенела, что ребёнку будет тяжело, но вовремя сообразила, что вообще-то во вселенной действует такая штука как распределение веса, а бросить меня в коридоре Страшила не решился бы в любом случае. И он правильно сделал, что не стал тратить драгоценные секунды на то, чтобы оставить меня в комнате. А вот то, что это всё до меня дошло не сразу, как раз и скверно. Я слышала, как бьётся сердце Августинчика; лица его я не могла видеть, но за несколько мгновений ранее успела заметить, что вокруг глаз у него были жуткие синяки, как будто ему надели широкие очки. Я не знала, что это означало, но оно явно не сулило ничего хорошего. «Может, ещё выживет, — подумала я безнадёжно. — Хотя когда вот так висок… Правда, Страшила говорил, что здесь больница хорошая, с того света вытаскивают…» Больница, по-моему, и вправду была неплохая. Вопреки моим опасениям, на входе не полагалось никаких процедур дактилоскопирования и прочей бюрократии: просто двое парней без курток, эмблем и каких-либо опознавательных знаков на одежде подхватили Августинчика и унесли. Страшила опустился на скамейку и медленно потёр висок. И на этот раз меня внутренне передёрнуло от его привычного жеста. — Виноват, — вдруг тихо выговорил он, явно вспомнив, как выронил меня, — ты не ушиблась? Как мне ни было плохо, я еле поборола желание подтвердить, что да, ушиблась, и теперь в моём железном теле ноют все атомы. — Быстро поднятое упавшим не считается, — прошептала я Страшиле. — Я же предмет, успокойся… всё понимаю. Через некоторое время к нам быстрым шагом подошёл невысокий воин-монах с книгой в руках. Один глаз у него был перетянут широкой замшевой лентой. Мне было так тошно, что я даже не сумела создать никаких ассоциаций. Только задалась вопросом, почему Чупакабра не носит такую же. Выглядело бы красивее… — Номер какой у мальца? — обратился одноглазый к Страшиле. — 50373. — А лет сколько? — Тринадцать. Одноглазый записал, и я подумала, что, наверное, поторопилась хвалить местных эскулапов: всё это можно было узнать при одном взгляде на предплечье Августинчика. — В лабиринте зашибли, что ли? Случайно, намеренно? — Я его нашёл напротив своей двери в коридоре. Когда возвращался к себе с тренировки. Комната 60412. — Сам не пытался оказать помощь? — осведомился одноглазый, и Страшила с усталым непониманием поднял брови. — Ладно… Височек ему, да? Так… Одноглазый сухо поджал губы. Да мы и без него знали, что ничего хорошего это не означает. — Но он жив останется? — резко спросил Страшила. — Кто ж знает, раз ушиб мозга, — хмуро отозвался одноглазый. — «Маску» видел? Он провёл пальцем вокруг глаз, как будто чертя знак бесконечности, и я поняла, что он говорит о характерных синяках, похожих на очки. — Видел, — тихо сказал Страшила и обхватил голову руками. — Он говорить не может… имейте в виду. Он сам не сумеет ни о чём попросить… если придёт в себя. Одноглазый не сразу понял, а потом явно удивился. — А ты брат его, что ли? — уточнил он с сочувствием. — Куратор будущий, — чуть слышно ответил Страшила. — Он бы… Я бы добился для него сдачи экзамена, несмотря ни на что. Этот мужик с книгой нахмурился ещё сильнее. — Ты пока иди к себе, — сказал он. — С тренировки возвращался? Вот и ступай, спокойно переоденься, позавтракай. Потом придёшь, — добавил одноглазый успокаивающе, пресекая возражения Страшилы. — Меч, опять же, в комнате оставь, ты ведь не неофит, чтобы всюду таскать его с собой. — Я механически отметила про себя слово «неофит», впервые услышанное на Покрове. — Можешь в часовню зайти, помолиться духу святому, здесь больше его юрисдикция. Всё, иди, не мешай работать. И он буквально вытолкал нас за дверь. Страшила, весь бледный, даже не сопротивлялся. — Боец, а давай их убьём, а? — прошипела я севшим голосом. — Я почти уверена, что это те красавчики-недобитки. Он, по-моему, не услышал меня. Мы кое-как добрели до нашей комнаты. «Сколько он тут, интересно, пролежал? — подумала я, глядя на пространство у нашей двери, где ничего не напоминало о том, что только что тут лежал Августинчик. — Десять минут? Двадцать? И никто не остановился помочь ему. Диффузия ответственности, классика… Стоп, а если всё было не так? Что вообще Августинчик делал в коридоре напротив нашей двери в это время? Мы же договорились, что они будут тренироваться со Страшилой в десять. А тогда было где-то шесть утра, раз мы явились в лабиринт в пять, и Чупакабра не опоздал. А может…» Нет, об этом я даже думать не буду. «Но если Августинчик умрёт, — мрачно заметила себе я, — то я никогда не смогу быть уверена, что это — не для того, чтобы мой боец оставил в покое правозащитную деятельность. Чтобы не лез не в своё дело. Может, нас не просто так прогнали из больницы?..» Страшила вышел из душевой, и я на миг задумалась. Не решит ли он обвинить себя, если я скажу? А если промолчу, не отниму ли я тем самым у Августинчика последний шанс? Хотя если он уже мёртв, то этот шанс ему не пригодится, а я всего лишь причиню моему бойцу боль, и к тому же чёрт его знает, что он тогда сделает… Но долго взвешивать варианты я не стала. — Послушай меня, боец, и воспринимай мои слова буквально. Только не волнуйся. Ты можешь пойти в вашу больничку и лично отследить, что именно происходит с Августинчиком? Назовись его официальным куратором, крёстным, единоутробным братом, наплети чего хочешь, но не оставляй его одного. Помнишь Михаила Фрунзе? Ты только не нервничай… Страшила побледнел до восковой желтизны, глянул на меня и бросился вон из комнаты. Причём даже дверь запер не сразу: я услышала, как он вернулся бегом и лишь потом с лязгом провернулся ключ. Иногда я крепко жалела о том, что вообще обладаю голосом. Тогда по меньшей мере не стояла бы дилемма — говорить, не говорить… Может, я зря возвожу на людей обвинения. Может, это просто те самые ненормальные монахи. К Страшиле с его комплекцией сунуться побоялись, а ребёнку отомстили за прищемленные пальцы… А если это то, о чём я думаю, то боец мой там не поможет и ничего не сделает. А он ещё и ушёл безоружным! И отчего тот одноглазый рекомендовал ему не брать с собой меч? Что, если это та самая комбинация, которой я опасалась? Почему я не убедила Страшилу покинуть монастырь накануне вместе с Августинчиком? Я бы полжизни отдала, чтобы иметь возможность хоть что-то сделать, а не лежать в держателе беспомощным куском металла, сходя с ума от тревоги. Я пыталась себя успокоить — и снова накручивала. Перед моим мысленным взором плясала троица хулиганов, привязавшихся к Августинчику; усмехался, завязывая шнурок, фараончик с заклёпками-петушками на потрескавшемся коричневом ремне; неодобрительно хмурился бритоголовый, убеждавший нас сбежать из монастыря. И куда-то поверх наших голов смотрел глазами Дага Хаммаршёльда усталый Катаракта. А ведь я точно знала, что мой обожаемый магистр без колебаний делает то, что должен и что считает разумным в конкретной ситуации… и, стало быть, вполне мог приказать убить Августинчика, от которого его драгоценному ордену всё равно не будет особой пользы. А так получился воспитательный момент для Страшилы… Бежать, бежать нам надо было… ещё вчера… решаться, а не разводить антимонии. И настоять на этом должна была я, потому что инициатива была моя, а последствия её напрямую грозили не мне, а Страшиле, который в большинстве случаев не разделял моих убеждений и рекомендовал мне сидеть тихо и ровно. Или вот… Августинчику. Я рвалась всеми силами, пытаясь освободиться от ненавистной неподвижной железной болванки, служившей мне телом. Я не знала точно, что буду делать, если действительно вырвусь, но меня мутило от осознания, что у меня отняли право и саму физическую возможность действовать, не подвергая никого опасности из-за моих взглядов. Тишина беззвучно звенела, мир плыл вокруг, как будто меня решили покатать на карусели. Само моё несуществующее тело словно бы залили в невидимую «липкую пену», которую американские морпехи использовали в Сомали, и мне казалось, что я никогда, никогда не смогу вырваться… «Это нечестно, — подумала я, вконец вымотавшись, — теперь вы отняли у меня даже привилегию меча быть всюду со своим носителем… Почему Страшила сейчас один? это не по правилам!» — Если с моим бойцом что-нибудь случится, — произнесла я, уже плохо соображая, — вашему богу тоже конец. И я все усилия приложу, чтобы уничтожить и сам ваш драгоценный Покров. В порошок хитиновый сотру. Я тебя предупредила, дух святой. На кой чёрт ты вообще нужен, если не можешь защитить даже ребёнка? Правильно тебя ещё Левий Матвей проклинал: бог разбойников, их покровитель и душа… Страшила вернулся только вечером. Я, в принципе, сразу поняла всё по его лицу. — Когда? — Не знаю, — ответил он вяло. — Там не было часов. Недавно. — К тебе по дороге никто не подходил? Страшила покачал головой. — В себя он так и не пришёл, — добавил он равнодушно. — Не плакала ты? — Нет, — жалобно звякнула я. Страшила молча кивнул и опустился на пол, прислонившись спиной к матрацу и неловко откинув голову назад. Он смотрел в потолок, и глаза у него были как слюда. Я не знала, что сказать, чтобы ему стало легче. — Крепись, боец, — мрачно посоветовала я наконец. — В конце концов, все умирают, рано или поздно… сам же говорил. Может, так оно и лучше. Я терпеть не могу, когда лезут с непрошеными советами, и ты, думаю, тоже, но это просто надо пережить. Знаешь, у вас такой весёлый мир, что надо радоваться тому, что человек хотя бы умер без особенных страданий. Когда бабушка сказала мне это, после того как погиб мой братик, я чуть не ударила её по лицу. — Это да, — вяло согласился Страшила, даже не шевельнувшись. — Ты же сам говорил, что неправильно придавать человеческой жизни какую-то особенную ценность, — напомнила я осторожно. — Человек ведь рано или поздно всё равно умирает, и когда — в семнадцать лет или в тридцать — не имеет никакого значения. Я, честно говоря, ждала, что в ответ на мою провокацию Страшила сорвётся, но он просто вяло перевёл взгляд на окно. — Я всё думаю, кто это сделал, — сказал он вдруг равнодушно. — Может, тот вчерашний хмырь… он же крикнул мне вслед, что я пожалею. И что всё обо мне знает… а личное дело моё лежало у него на столе. Может, из-за того что я не смог стерпеть несколько пустых слов, у моей двери оставили умирать ребёнка, который очевидно был мне дорог? Может, если бы я не стал писать прошение по поводу экзамена, Августина не так легко связали бы со мной и он сейчас был бы жив? — Боец… — я даже не нашла слов. — Прекрати это самоедство. Да если бы ты не стал писать прошение, он сам через три года вскрыл бы вены. Или, что хлеще, его бы по умолчанию сожгли! К тому же, может, это и не тот хмырь, а те монахи, которые задирали Августинчика… — И это может быть, — тихо подтвердил Страшила и закрыл глаза. — А в больничке меня убеждали, что он, наверное, пробовал силы со сверстниками, и его случайно ударили, как это бывает… он же был совсем неопытный. И принесли к моей двери, зная, что я с ним занимаюсь. А может, этому как раз и позавидовали… и ударили намеренно. Может, мне надо было просто настоять на том, чтобы его обучали, как всех. Или вообще… плюнуть пока на фехтование и заниматься с ним книгой. А может, — Страшила сцепил пальцы в замок, не открывая глаз; я видела, что он говорит через силу, — может, это Щука так забрал своё обещание помочь ему сдать экзамен… после моего выступления. Он ведь всегда был против сожжений немых, слабоумных… не преступников. При нём у нас ни разу такого не случалось. И… им обычно даже и не дают дожить до четырнадцати лет, потому что если такой ребёнок выбирает себе куратора, то может произойти, как с другом Цифры… а это, как ты говоришь… трата ресурса. Вот теперь я поняла, почему Страшила сначала не хотел упоминать Августинчика, когда защищал перед Катарактой идею инклюзивного общества. — Ну в последнем-то варианте ребёнка не оставили бы лежать у нашей комнаты, а скорее уж инсценировали бы самоубийство, — мяукнула я. — Ведь суть и цель изложенного тобой метода — в том, чтобы избежать психологической травмы у потенциального куратора… а у нас-то с тобой ещё какая травма. Я даже сейчас боюсь, как бы ты не вскрыл себе вены. Соколичек мой, не надо, пожалуйста! На этом месте у меня в голосе пробились непритворные слёзы, и я поспешно замолчала. — Да ты же сама только что говорила, что рано или поздно все умирают, — невесело пошутил Страшила, но привстал и взял меня на руки. — Верно, но если бы все люди после смерти друга решали, что жить незачем, то род человеческий вымер бы ещё во времена Гильгамеша. Страшила безучастно пожал надплечьями, глядя в стену равнодушными, какими-то потускневшими глазами. Он не знал, кто такой Гильгамеш. — Пойдём побеседуем с теми уродами, — предложила я мрачно. — Если они признаются, вызовем их и убьём без всякой жалости. А пятого заместителя убьём завтра. — Обязательно, — тихо пообещал Страшила. — Но позже. Это надо на холодную голову. Я сейчас не смогу в должной мере сосредоточиться. А мне нужно их убить, а не просто самому погибнуть. — Верно мыслишь. А скажи… только не нервничай… нам не притащат, как после смерти Цифры, этот ваш питательный мясной отвар? А то, может, снова прошение написать? — Он в больничке умер, так что его в зал идентификации, где эта шваль ошивается, не носили, — тихо сказал Страшила. — Поэтому нет, не притащат. А если вдруг притащат, я их просто всех убью, и наплевать мне, что потом будет. Он подошёл к шкафу, порылся в нём и вытащил непочатую бутылку вина. Я молча наблюдала, как мой боец вгоняет кинжал милосердия в пробку и осторожно вытаскивает её. Мне было тошно смотреть, как он наливает эту местную дрянь в стакан и деликатно, как обычно, пьёт. Будь я на его месте, вырвала бы пробку рывком, а то и попробовала выбить, ударив донышком об стену, и вылакала бы всё «из горла», как алкоголик со стажем. Впрочем, я сомневалась, что от выпивки в таких случаях становится лучше. — Теперь ты, по идее, должен захотеть спать, — подсказала я осторожно. — А когда ты проснёшься, тебе будет уже легче. — Сомневаюсь, — чуть слышно отозвался Страшила. — Дина, пойдёшь со мной? — Хоть на край света, — заверила я. Мы вышли из монастыря. Темнело; ёлки только начинали загораться. Страшила куда-то зашагал, неровно вбивая подошвы в брусчатку. «Может, мы уходим из монастыря? — подумала я, боясь позволить себе такую надежду. — Может, смерть Августинчика всё же показала ему, в каком страшном месте он живёт?» Но мы, как оказалось, направились всего лишь к какому-то домику с малиново-золотистыми витражами. Внутри помещение больше всего напоминало тесную столовую с несколькими длинными столами и убогой стойкой у дальней стены. Там было абсолютно пусто, за исключением немного косящего глазами человека неопределённого возраста, который с любопытством уставился на нас. — Выпить? — осведомился он, и я с сожалением поняла, что Страшила просто решил как следует напиться. Но почему тут так пусто-то? Может, дерут втридорога, поэтому сюда никто и не ходит? Впрочем, это даже хорошо, что рядом нет лишних глаз… Если уж на то пошло, стоило бы пить вместе с каким-нибудь алкоголеустойчивым другом, чтобы он позаботился о сохранности наших вещей и приволок моего бойца обратно, если он не сможет стоять. А так я даже не знала, когда на Страшилу подействует то, что он уже выхлестал в комнате, и что произойдёт, когда ему непреодолимо захочется спать в общественном заведении. Косоглазый, которого я, недолго думая, окрестила барменом, приветливо улыбнулся в ответ на кивок Страшилы: — С мёдом, с можжевельником, с листьями мирта и полыни? «Белое, красное? — подхватила я про себя голосом Басилашвили. — Вино какой страны предпочитаете в это время дня?» — Любого, — Страшила равнодушно пожал надплечьями. — Всё равно. Какого побольше. — Много пить собираемся? — сочувственно кивнул бармен. Я поняла слова Страшилы в том смысле, что он просил не тратить на него редкое дорогое вино, а дать то, какого много и которого поэтому, в силу обратной пропорциональности между количеством и ценностью ресурса, не жалко. Может, он и имел это в виду с самого начала, но, не споря, кивнул на слова бармена. Выходило, что мы будем пить много вульгарной дешёвой дряни. Страшила смотрел на столешницу, опустив глаза; по-моему, он её не видел. Я давно бы уже начала уговаривать моего бойца уйти, пока не поздно, но косоглазый находился рядом, а мне никак не удавалось определить его возраст, так что я не рисковала начать говорить даже на высокой частоте. Я надеялась вмешаться, когда бармен уйдёт за спиртным, однако этот недоделанный Гудини наклонился и, как фокусник, вытащил откуда-то бутылку прозрачного стекла в блестящей нитяной оплётке. Мне показалось, что у него был устроен погребец в ножке стола. — Могу предложить чистейшее хлебное вино: прозрачное, как родниковая вода, лечит все болезни тела и души. «Какие мы лекари человеческих душ, однако, — со злобой подумала я. — Чёрт возьми, боец, ты что, тупой, соглашаться? Кто же пьёт водку после виноградного вина?» У меня оставалась последняя надежда: я сомневалась, что здесь наливают бесплатно; меня и так настораживало, что никто не счёл необходимым проверить нашу платёжеспособность перед тем, как предлагать ассортимент. Платить нам, насколько я заметила, было нечем, денег Страшила с собой не брал; и я надеялась, что бармен, узнав об этом, вежливо уберёт водку обратно. Я не возражала, чтобы мы в ответ немного погромили его заведение и после, уже успокоившиеся, ушли в закат. Но Страшила кивнул, и косоглазый, не спрашивая денег, лёгким отработанным движением ударил ладонью по дну бутылки. Пробка выскочила наполовину с первого же раза; я списала этот красивый жест на неумение делать хорошо притёртые пробки. Бармен элегантным движением налил полный стакан; к слову, если эта мутноватая бурда была «прозрачна, как родниковая вода», то я — Папа Римский. Страшила взял стакан, брезгливо понюхал, не скрывая отвращения, и, поморщившись, отхлебнул. Тут он, судя по всему, впервые в жизни осознал неожиданную разницу между вином и водкой и закашлялся. Бармен, воплощение тактичности, даже не улыбнулся. Денег он так и не спросил, и это меня сильно беспокоило. Если мой боец собирался трагически заливать своё горе, не хмелея, как Атос, у него ничего не вышло. Как только Страшила сделал первый глоток, я поняла, что надеяться не на что. Настолько грубо нарушенное правило «зерна и виноградины», известное даже мне, обязано было дать немедленный эффект. О том, что будет на следующее утро, когда алкоголь, расщеплённый в печени Страшилы, которой сегодня предстояло нелёгкое испытание, должен был превратиться в ацетальдегид, я боялась и думать. Кроме того, я не знала, как может отреагировать на водку организм Страшилы, засыпающего от нескольких стаканов вина. Но сказать ему я ничего не могла, потому что хозяин таверны вертелся рядом, а к виску меня поднимать никто не собирался. Бармен ненадолго отошёл, а я получила возможность заговорить, только когда у Страшилы осоловели глаза. Поскольку была нарушена первая заповедь пьющего: «Не смешивай», произошло это очень быстро. — Боец, не пей больше, слышишь меня? В ответ я получила какой-то мяукающий смех и поняла, что говорить уже слишком поздно. — Не надо, друг… хотя бы меня постыдись, — попыталась урезонить я его вполголоса. Страшила вынул меня из ножен, поднёс к глазам и произнёс неверным языком скомканную тираду о том, как ему тяжело и как он виноват перед Августином. Нет, плакать воин не может, он мужчина. А вот утопить горе в вине — это допустимо. «Соколичек мой, я понимаю, что ты не от хорошей жизни пришёл сюда, — с тоской подумала я, слушая эту рваную речь. — Но не нравится мне, что ты в одиночестве в каком-то мерзком общественном заведении глушишь водку… Кто тебе мешал остаться пить в своей комнате в монастыре, как раньше, если уж на то пошло? И мужик этот, содержатель, мне не нравится…» Мне неоднократно случалось видеть, как пьют и пьянеют люди, и никогда созерцание этого процесса не причиняло мне особенной душевной боли. Даже когда батя приползал с работы в стельку: впрочем, тогда я была ещё юная и не шибко умная. Меня даже несколько забавляло, как у пьяных теряется координация движений, как в голосе возникают характерные «аккордеонные» нотки, когда они изрекают свои великие мысли, которые приходят в отуманенный алкоголем мозг. К тому же когда ты, единственный трезвый на празднике, ехидно смотришь на происходящие вокруг метаморфозы личностей, чувствуешь себя колоссом мысли. (Это был один из моих наиболее известных закидонов: никогда ничего не пить ни на каких вечеринках; он родился из прочтения в отрочестве «Белых одежд» и укрепился после практики в ФСКН). Видимо, именно за это проявление гордыни, которое я всегда считала безобидным и позволяла себе как профилактическую терапию от низкой самооценки, мне довелось видеть, как метаморфоза личности происходит со Страшилой. Я сама не сумела бы объяснить эту свою атипичную, болезненную реакцию, но мне было невыносимо смотреть, как он пьянеет. — Не умеешь пить — не берись, — сказала я чуть слышно. — Подумай хотя бы о том, что ты позоришь свой орден. И республику тоже. Интернетный тезис, что к пьяному буянящему кавказцу достаточно подойти и указать, что он позорит свою родную республику, чтобы он принял человеческий облик, в случае со Страшилой не сработал. Он начал что-то бормотать, наклонившись ко мне, не понимая, что для меня не могло быть ничего хуже его лихорадочно блестевших глаз и нетрезвого голоса. А мой боец всё нёс какую-то чушь и потом неловко покачнулся, схватившись за столешницу. Я даже не могла отвернуться или закрыть глаза, чтобы не видеть этого. К нам подсел бармен и с любопытством уставился на меня. — В первый раз собственными ушами слышу, как меч разговаривает, — сказал он доверительно, кося глазами, — обычно-то мечи молчат, сама понимаешь. Да ты не бойся. Ну, услыхал я, как ты говорила с хозяином, слух у меня острый. Никому не скажу, хоть и рискую, затаскают ведь потом по трибуналам: почему не донёс? «Урод ушастый, — подумала я, пытаясь взять себя в руки. — Остроухий-острослухий. Дефекты зрения, как видно, компенсировались развитием слуха». — Да кто этих трибуналов боится? — с презрением проворчал Страшила заплетающимся языком. — Сказать бы, что об этих т-трибуналах думают на самом деле, так ведь никто не осмелится. Все, как трусы, дрожим от страха, пока нас убивают поодиночке… А я из-за тебя, Дина, бросить всё это не могу. Мне говорят, что надо, а я не могу. Я ради тебя так старался… оделся, как чёрт знает кто… а ты меня за горло держишь, как петля ант… атеистов. Не дёрнешься н-никуда. — Он добавил несложную конструкцию из мата. — Республике служу — из-за тебя. Подохну на вилах — тоже из-за тебя. А что делать-то, не ломать же тебя. А ты меня ещё и толкаешь говорить прилюдно разную ерунду при казнях. Я ведь сам в эту ерунду не верю. Не верю — а говорю. А ты меня в благодарность самим своим существованием… по рукам и ногам… А р… республику я ненавижу. Она мне не м…мать. Она у меня мать… отняла. Я молча смотрела на Страшилу. Меня не слишком задевали его бессвязные слова: я отлично знала, что за человека в таком состоянии говорит хмель, а сам он на следующий день может искренне ужасаться тому, что изрекал накануне. И хорошо, если только изрекал: Александр Македонский вон убил во хмелю своего друга Клита Чёрного, а потом плакал и каялся. Но просто было что-то донельзя мерзкое и непристойное в том, как умный, рассудительный, уверенный человек терял над собой контроль, как у него начинали блестеть и потом тупо мутнели глаза… Бармен наклонился и с любопытством постучал по мне ногтем. Страшила ничего не заметил, а я чуть не вскрикнула вслух от отвращения. Я всегда ненавидела нарушение личного пространства, а на Покрове меня вообще приучили к абсолютной моей неприкосновенности. Мне очень хотелось пожаловаться Страшиле, но я представила, как мой бравый воин, уже упившийся в хлам, начинает предъявлять претензии этому косоглазому мерзавцу… и усилием воли подавила ярость. «Мы подадим ему месть позже, когда остынет», — успокаивала я себя, пытаясь абстрагироваться от ухмыляющегося лица бармена. А он вытащил откуда-то из-под стола ещё одну бутылку, и в ней было что-то тёмное: по виду красное вино. — С мёдом, перцем и финиками, — объявил он, кося глазами. — А что, тебя и на трибунал уже вызывали? Уж содержатель-то подобного места должен знать, что виноградные вина не мешают с водкой. Зачем тогда… Я посмотрела на него и вдруг вспомнила, чем занимались целовальники в Российской империи (и, вероятно, раньше): внимательно слушали — ибо что у трезвого на уме, то у пьяного на языке — и потом докладывали в какую-нибудь Тайную канцелярию. Поэтому он небось и выспрашивает, вызывали ли нас на трибунал. Сейчас ещё осведомится, как мы относимся к тезису о непорочности Первой непорочной матери, и нам хана. Впрочем, нам и так хана: Страшила уже достаточно натрепал про родную республику. А если этот бармен и впрямь слышал, как я говорила, а не просто берёт меня «на испуг»… Да я бы на его месте уже мчалась строчить рапорт! Может, поэтому-то тут и нет народа, что все знают об опасности пьяных откровений в этом месте. Я всерьёз задумалась, не попросить ли моего бойца взять меня и отправить бармена к херувимам и серафимам. Останавливало меня только то, что, судя по текущей координации Страшилы, его шансы убить кого-то уступали опасности напороться на собственный же меч. — В… вызывали, — отозвался Страшила хрипло, явно пытаясь говорить отчётливо. — Ничего особенного. Даже пытать в р… республике нашей не умеют… Зато детей убивают на ура… — А меч-то у тебя и правда живой, или это мне показалось? — Живой, — подтвердил Страшила и расхохотался жутким пьяным смехом. — Живой, к сожалению. Наградил дух святой на мою голову. Она в нашего магистра влюбилась и без капли стыда мне об этом сказала. Он говорил что-то ещё, но я уже не слышала ничего от бешенства. Я понимала, что мой боец пьян; что он не просто так напился, а пытается избавиться от чувства вины за смерть Августинчика; что он не может отвечать за свои слова. Вот только мне вообще-то тоже плохо, но я же не распинаю чувства Страшилы на столе перед разными фискалами, как Базаров — лягушку! Бармен снова с интересом вытянул руку по направлению ко мне. — Ещё раз ты меня коснёшься, наливальник, и будешь завтра же наполнять бездонную бочку на пару с Данаидами! — заорала я, уже не сдерживаясь, и он подскочил на месте. — Как не стыдно тебе поить людей, которые уже в таком непотребном состоянии? — А чего ты волнуешься-то? — сочувственно хмыкнул мужик. — Ну, выпил немного твой хозяин… Действительно. Ну вот, великая беда, что выпьет лишнего мужчина! Пьяный разговор — для души простор и немалый плюс к харизме! — Это у тебя хозяин есть, холуй! — крикнула я звенящим голосом, не помня себя от ярости. — Беги уже строчить ему свою кляузу, не споткнись по дороге! А мне вы хозяев не навяжете никогда! Бармен смущённо улыбнулся, и я ошалела от того, что он не стал возражать моему обвинению хотя бы для вида. — Вот, — пожаловался Страшила. — Не могу приучить её к дисцп… к дисциплине. — Себя приучи лучше! Не умеешь пить — так не пей! Каждый в меру свою напивайся! Слава гостю, который за чашей беседует мудро и тихо! — От… тлично сказано, — одобрил Страшила с нетрезвым удивлением. — Это кто сказал? — Это стихи. Был такой поэт Александр Сергеевич Пушкин. — Вечно ты кого-то цитируешь, — заметил мой боец вполне связно. — У тебя своих мыслей, что ли, нет? «Ах ты скотина», — подумала я; его смех почему-то задел меня сильнее всего. Страшила поднял голову и попытался сфокусировать на мне мутный взгляд. Вот почему я должна это видеть? Ведь это же не его глаза… Мой бравый боец упился до бесчувствия, после чего бармен выволок нас с ним наружу и положил под ёлочку на снег, как новогодний подарок. Перед этим он, виновато покосившись на меня, закатал Страшиле рукав и посмотрел номер. Я не сказала ему ни слова.