Поющий меч Покрова

Сквозь вырез на рикассо я различала тёмное небо. Ёлка, под которой лежали мы с бесчувственным Страшилой, празднично сияла. «Ну, уже хорошо, что мы хотя бы вместе, — утешила себя я. — Этот фискал мог сразу отнести меня кому следует как приложение номер один к доносу. А приложение номер два, мол, валяется в сугробе без сознания. Впрочем, тогда бы я опробовала на косоглазом инфразвук, так что до пункта назначения он бы меня не доволок». Блин, мне просто надо было инфразвуком вывести моего бойца на свежий воздух, когда мы только пришли, и там объяснить ему, что к чему! Ладно, поздно пить боржоми… Я мрачно думала, что сейчас делать. Что-то подсказывало мне, что после доноса парня, который занимается такими штуками профессионально, а не просто по велению души, как те же земляничники, нас притянут к Иисусу не как в прошлый раз. И я пока не вполне понимала, как этого избежать. Как бы нас не сцапали уже к моменту, когда Страшила проспится. Возможностей у меня было не так много. Скажем, если бармен решит выйти через ту же дверь, в которую заходили мы, я предполагала использовать инфразвук, чтобы он отказался от своего намерения совершить прогулку до монастыря: но ведь тут мог быть и другой выход. И отдельный курьер для связи с нашим орденом; и даже мобильная группа быстрого реагирования, если уж на то пошло: я исходила сразу из худшего. Я соображала, какими методами могу попробовать привести Страшилу в чувство и ускорить его отрезвление. Когда-то давно я читала байку про то, как Пифагор успокоил безумствующих пьяных, попросив флейтиста исполнить мелодию в спондеическом размере; но что-то мне подсказывало, что привести пьяного в разум такими мерами можно только в байках. Я помнила, что само слово «спондей» в буквальном смысле означает ритуальное возлияние, когда разные жидкости, в том числе то же вино, выливают под такие вот ритмы, типа жертвуя богам: может, те парни просто решили спьяну, что присутствуют при жертвоприношении какой-нибудь Гекате, и сочли за лучшее не бузить. Я ещё немного поприкидывала свои возможности и скрепя несуществующее сердце принялась тихо декламировать на ненавистной мне низкой частоте: — Швед, русский — колет, рубит, режет; бой барабанный, клики, скрежет, гром пушек, топот, ржанье, стон; и смерть, и ад со всех сторон… Это был единственный пример спондея, который я знала, и использовать именно его я решила на всякий случай, как реверанс в сторону Пифагора: основные же надежды я возлагала собственно на инфразвук. Мне было невероятно противно применять эту дрянь на Страшиле, так что для успокоения я представляла себя аллигатором: они тоже используют инфразвук — правда, только самцы. Страшила зашевелился и привстал; лицо у него сделалось нахмуренное и какое-то дезориентированное. Я внимательно смотрела на него, готовая умолкнуть при первых признаках того, что переборщила и есть опасность для его жизни; чувствовала я себя при этом каким-то доктором Менгеле. Замолчала я, только когда Страшилу вырвало — и даже, к счастью, не на меня, хотя я, так и быть, пережила бы это. «Вряд ли греческие боги когда-либо получали такие возлияния, муахаха, — подумала я с мрачным ехидством. — Ну приятного аппетита. Вы мне, гады, ещё за Прометея ответите». Я соображала, что делать теперь: в крови-то у моего бойца осталось достаточно алкоголя, который уже успел всосаться. Но он, к моему удивлению, потряс головой, похлопал глазами и повёл вокруг себя вполне осмысленным взглядом. Я начала подозревать, что Пифагор всё же был не так прост, и пообещала себе повторить свой опыт в российском вытрезвителе. Страшила цапнул меня за ножны у оковки, отполз поближе к ёлочке и привалился спиной к её стволу. Потом ещё несколько раз тупо хлопнул глазами, потёр лицо пригоршней снега и, поморщившись, помассировал виски. У моего бати похмелья не было никогда: белки глаз становились мутными, однако чувствовал он себя просто прекрасно, шутил и смеялся. Мама объясняла это его семейной традицией напиваться. Предки Страшилы, судя по его болезненной гримасе, не удосужились завести схожие полезные семейные традиции. — Дина… Страшила приподнял меня. Я молчала. — Дина, ты в порядке? — Дай подумать, — язвительно протянула я. — Августинчика убили, ты напился до потери сознания, наговорил при свидетеле на пару десятков сожжений, оскорбил меня сам и позволил оскорблять постороннему. А только что очнулся от пьяного сна на обочине дороги. О, я в полном порядке! Страшила неловко держал меня перед собой. У него были очень усталые и виноватые глаза, и от его взгляда мне хотелось плакать. — Есть путь, а ноги не идут: похоже, что пьяны мы, — едко процитировала я. — Есть рот, а трудно говорить: не это ль значит — спать? В камнях заснувшему спьяна понятно господину то, что десятки тысяч лет никто не мог понять! Страшила вытащил меня из ножен и робко погладил: — Дина… — Зачем ты туда пошёл? — разрыдалась я, уже не думая о том, что меня кто-то может услышать. — И что будет теперь, мне интересно? По заветам Соломона — толкали меня, я не чувствовал: когда проснусь, опять буду искать того же? Ну, иди ищи, опохмеляйся! Ты вообще помнишь, что наговорил вчера? А помнишь, как бармен понял, что я живая? — Бармен? Как понял? — Бармен, корчмарь, тавернщик, целовальник! Молча понял, потому что вы с ним меня довели до белого каления! Я вообще-то тоже не железная, хоть внешне и может показаться иначе! Страшила растерянно гладил меня по клинку. — Не плачь так, Дина, прошу, — попросил он упавшим голосом. — Зачем ты туда пошёл, объясни мне? Что, разве тебе сейчас легче? Или Августинчик воскрес? — Не легче, — тяжело выговорил Страшила. — Дина, прости меня; я тебе клянусь… — Хватит уже клятв, — взъярилась я. — Ты вчера популярно объяснил, как ненавидишь меня за то, что тебя заставили поклясться на мне в верности республике, отобравшей у тебя мать. У Страшилы округлились глаза в абсолютном обалдении. — Я — это — сказал?! — А что, я выдумываю, по-твоему? Иди спроси у бармена, он подтвердит. Наверняка уже стукнул об этом куда надо. У него доносы, считай, хлеб; он даже для вида не стал спорить, когда я его назвала фискалом. И номерок твой проверил напоследок — не просто так. На этот раз мы точно влипли. Мой боец на несколько секунд потерял дар речи. — Дина, — вымолвил он наконец. — Чёрт с ними, с доносами. Ты же самое дорогое, что у меня есть! Да не мог я такого сказать! — С места не сойти, — поклялась я. — И лично меня ты ненавидишь… за магистра, короче. А ещё этот бармен меня лапал, а ты и внимания не обращал. Страшила закрыл глаза и со свистом выдохнул сквозь зубы. Потом зачерпнул ещё горсть снега и яростно потёр им лицо. — Так, — сказал он. — Больше я к этой дряни не прикоснусь, даю тебе слово. А теперь внятно объясни по порядку, что произошло. Я объяснила. Страшила несколько раз кивнул. Потом вытер клинок платком, поднялся, закинул меня за спину и как следует отряхнул с себя снег. Заведеньице невинно сияло малиново-золотистыми витражами. — Что это ты задумал? — Возможно, уже поздно, — ответил Страшила кротко, — но попытаться стоит. — Он оттуда не выходил, — заверила я. — Через переднюю дверь, по крайней мере. Мы крадучись обошли заведение, заглядывая в окна. Внутри было по-прежнему пусто, только косоглазенький сидел за стойкой и что-то старательно писал. — Как думаешь, напасть сейчас или подождать, пока допишет? — одними губами спросил Страшила. — Там может быть охрана, — озвучила я свои опасения. — То, что мы тогда никого не видели, ничего не значит. Может, там тревожная кнопка, точнее, тревожный звонок. Дёргаешь под стойкой за верёвочку, в особом ведомстве звенит колокольчик, и сюда мчится группа быстрого реагирования. — Хм… о таком я и не слышал, — признал Страшила и с уважением взглянул на меня. — Но вообще это вряд ли. — Бережёного бог бережёт. Я думаю, он допишет и сразу ринется в монастырь: слишком значимый повод. Тут-то мы его и сцапаем. — Он может ходить туда с сопровождением, — заметил Страшила. — Лучше не тянуть. Зайдём с тыла. Мы бесшумно забрались в заведение через незапертый второй вход, больше напоминавший служебный: мой боец так уверенно выбирал направление, как будто ходил тут всю жизнь. Крался он, как заправский следопыт; косоглазенький, так нахваливавший свой слух, не замечал нас до последнего момента: мы слышали, как в зале скрипит мелок о бумагу. Я по-прежнему находилась у Страшилы за спиной, в силу этого полагая, что мы сначала учиним целовальнику допрос по форме. И поэтому не совсем поняла, что произошло, когда мой боец, подкравшись сзади и не задав ни единственного вопроса, охватил грудь бармена левым предплечьем, а правой рукой сделал резкое движение, вложив в него всю массу корпуса… — Господи, — прошептала я, уставившись на лежащее тело и не сразу обретя дар речи. — Я такое только в фильмах видела… Ты что, шею ему сломал? И что, это так просто, убить человека? Он точно мёртв? Может, ты его инвалидом сделал?! Страшила бегло просматривал недописанный опус на стойке и, не отвлекаясь, носком сапога перевернул тело на полу; реанимировать его не удалось бы даже на Земле. Меня внутренне затрясло. Нет, а чего я ожидала: что мы проведём с барменом душеспасительную беседу, и он оставит своё замечательное поприще и не станет нас выдавать? Я догадывалась, что Страшила в любом случае убил бы его хотя бы в целях нашей безопасности — вон он как брови ломает, читая: бармен явно не любовные стишки сочинял. И всё равно меня не оставляло тошнотворное чувство, что этот человек погиб только из-за того, что дотронулся до меня, а я наябедничала об этом Страшиле. Да я же и так собиралась выйти из тени и прогрессорствовать на Покрове, какой смысл лишний день держать это в тайне! Можно было просто взять и сбежать, не возвращаясь в монастырь, чтобы наконец начать воплощать здесь что-то дельное и хорошее, а не устилать дорогу вокруг нас трупами! — Боец, — произнесла я упавшим голосом, — зачем мы его убили? Он сволочь был, конечно, это уж факт, но смерти не заслужил; её никто не заслуживает!.. Боец, пообещай, что без моей прямой санкции ты больше никого никогда не убьёшь! Страшила рассеянно кивнул, не отрываясь от чтения и явно не слушая меня; брови у него заламывались всё выше. Наконец он сгрёб листки, смял их и сунул за пазуху. — Рвём отсюда когти, — сказал он озабоченно. Я думала, мы направимся к монастырю, но Страшила свернул в сторону поля; и я второй раз за сутки понадеялась, что мы всё же отсюда уходим. — Ты очень уверенно крался, — заметила я шёпотом. — Как будто точно знал, где второй ход и куда он тебя выведет. — Конечно, знал, — мрачно отозвался Страшила. — Мы туда ходили, ещё когда были маленькими. Я именно поэтому туда сейчас и пришёл… по привычке, что ли. — Вы и детьми пили?! — Ну если только чуть-чуть; а так приходили поесть и поговорить. Просто… воинов-монахов, в том числе будущих, именно там кормят — то бишь кормили — бесплатно; а на той тюре, которая тогда была в столовых, долго не протянешь. И мы, Дина, как-то знали всегда, что содержатель стучит о том, что слышит, и считали это нормой: пусть делает, что хочет, главное, что у него пожрать можно задарма. То, что говоришь, в любом случае надо процеживать. Мы даже шутили, что на наше пищевое довольствие Тайная канцелярия отдельно через него выделяет средства. — Так, — отозвалась я. — По голосу твоему слышу, что ты к чему-то ведёшь. — Я просто прочитал то, что он написал, — напряжённо ответил Страшила очень тихим голосом, хотя вокруг нас простиралось безмолвное поле без единого человека рядом. — Он не только для ордена шпионил, Дина. Для нас доносы по-другому пишутся. Это я точно знаю, нас формату отдельно обучали. А тут и слог не тот, и форма другая. — А для кого тогда? — К сожалению, там не подписано, — хмуро заметил мой боец; я подумала, что он так иронизирует, но он вытащил листки и показал мне; всё, как назло, было написано на латыни; почти каждое предложение начиналось с нового абзаца. — Видишь, он второй донос составлял уже по нашей форме, — он развернул недописанный лист, где была заполнена только шапка. — И адресован он, как положено, Иве, это глава Тайной канцелярии. Тихенький такой, ты его на трибунале видела. А вот первый: без шапки и тут по факту, — он пощёлкал пальцами, подыскивая точную формулировку, — словно бы отчёт от того, кто приставлен следить за нашим монастырём для кого-то извне. — Может, он был иностранный шпион, — предположила я. — Или на богему работал, она ведь ваш орден не шибко жалует. Мы туда немых девушек засылаем, они ж не просто так до семнадцати именно тут подвизаются; а они нам вон… целовальников. Боец, слушай, мне как-то от всего этого… мягко говоря, не по себе. — Мне тоже, — очень мрачно ответил Страшила. — А знаешь, что вот тут написано? — Он пробежал глазами по тексту и, найдя нужное место, отчеркнул ногтем верхнюю строчку на последнем листке. — «Пришлите поскорее новую смерть». — Звездец. У меня было чувство, что нас со Страшилой затянули в какую-то липкую паутину чужих шпионских игр, а участвовать в них я согласна была только как паук, а не как муха. — Боец, а тот мужик, которого убила покойная смерть, случайно не из этого заведения вышел? Страшила подумал. — Мог, — сказал он упавшим голосом. — А можешь мне перевести хотя бы примерно, что тут написано? Мой боец принялся переводить, водя пальцем по строчкам и поминутно оглядываясь. — «Во время казни насильника великий магистр устроил фарс в виде референдума… ну это понятно… тем, кто высказался против сожжений в принципе, дал незаконную гарантию от огненных карт… копию списка пока ожидаю… вызвал недовольство части ордена… воин девятой степени 60412, с подачи которого магистр это провернул, пришёл вечером двенадцатого дня третьего зимнего месяца ко мне сильно расстроенный… жаловался на плохую работу Тайной канцелярии, упоминал огорчившие его убийства детей, выражал… хм… ненависть к республике и готовность покинуть орден, если не станет меча… у него действительно поющий меч, слышал её голос лично, причём воин сетовал, что она… хм… питает сердечную привязанность к магистру»… Хм, он тут предполагает, что ты сподвигла меня против моей воли на совместную операцию с Щукой по проведению этого референдума, и это было спланировано заранее как демонстрация его власти. «Судя по всему, поющий меч и великий магистр работают в связке, что однозначно является угрозой безопасности, но так как держатель меча — другое лицо, которое сложившуюся ситуацию не одобряет, а свидетельств существования других поющих мечей нет, то ещё не поздно принять меры. Пришлите как можно скорее новую смерть». И посмотри: когда он писал начало, где про само сожжение и референдум, там мелок был заточен по-другому. Может, он этот абзац написал ещё раньше, а сейчас дописал остальное. Но может, просто мелок затупился, и он его подточил. Я мрачно смотрела на лист, уверенная только в одном: мне не нравятся эти шпионские игры. — А incubus — это насильник, что ли? — осведомилась я, беспомощно скользя взглядом по непонятным словам. — Интересная этимология… М-да… Всё-таки этот косоглазый, как и его работодатели, был не очень умный человек: потому что написал всё это прямым текстом без какого-нибудь шифра. Хотя, возможно, это только черновик; и всё равно я бы в жизни не стала писать черновик прямо в общем зале, куда может зайти кто угодно. Впрочем, нам же лучше, что люди такие идиоты. Ты говоришь, он тут давно работал: может, привык и по лености начал пренебрегать инструкциями по безопасности. Ладно, что думаешь делать? — Страшила напряжённо нахмурился. — Я бы, наверное, сообщила об этом… ну, куда следует. Потому что это по факту угроза для всего вашего монастыря. Та же смерть с косой — ещё какая угроза. И то, что он ждал от кого-то копию списка. Кстати, помнишь, тот бритоголовый, который приходил к нам, сменив пояс, сулил встречу с божественным правосудием: может, это он — «крот»? То, что мы бармена как двойного шпиона убили, а не привели живьём — конечно, с точки зрения ордена плохо, потому что его нельзя будет допросить; но, в конце концов, есть улика, написанная его собственной рукой. Тут всё, я так понимаю, очень удачно разделено на абзацы, так что место, где говорится обо мне, можно просто вырвать к чертям собачьим да сжечь: мол, так и было. Либо вырвать и само упоминание о тебе, что ты ругал мать-республику и прочее. Либо, скажем, именно это оставить как обоснование для убийства: чего не скажешь по пьяни. Можно будет сделать акцент на том, что ты, напротив, по своему благородству и из горячей любви к родному ордену, видя угрозу для него, не стал молчать, несмотря на свои зафиксированные здесь крамольные речи. Плохо, конечно, что мы уберём значимые детали, что, мол, магистр и поющий меч бхай-бхай — угроза безопасности, непонятно чьей… Но зато смотри, у него ведь просьба прислать смерть сразу на другой стороне листка, так что она-то точно останется. — Если вырвать и сжечь, будет заметно, что листок меньше, чем другой, — Страшила прижал пальцы к губам, явно подбирая слова. — К тому же у него при обыске могут найти другие такие же… и если этот будет меньше по размеру, то станет интересно, что именно я так хотел скрыть. А я, Дина, понял в тот раз, что плохо умею лгать: они чувствовали, когда я переходил с правды на ложь. А это — не какая-то писулька от выпивохи с конченой репутацией о женском голосе на шестом этаже… это серьёзное дело, убийство их шпиона. Я боюсь, что при допросе почувствуют фальшь, когда я буду объяснять, почему сделал это. И если действительно почувствуют и решат доискаться правды… я боюсь сломаться и выдать тебя. — Ладно, боец, не говори больше ни слова, — звякнула я мрачно. — Я просто забыла, где нахожусь. Пошёл ваш орден к чёрту, пусть сам тогда разбирается. Если бы с нами по-человечески, то и мы бы к ним по-людски; а так я тебя подставлять, конечно, не стану. — Ты меня не презираешь, что я так прямо тебе сказал? — тихо спросил Страшила, и я на миг даже потеряла дар речи. — Понимаешь… у нас всегда требуют абсолютной правды. И если хоть немного отступить от истины и это почувствуется — им не получится противиться, тебя просто сломают. У каждого есть свой предел, и я сознаю, как хорошо этот предел умеют искать, если действительно надо. — Боец, ты что, с дуба рухнул?! — взъярилась я. — Ты вообще помнишь, с кем говоришь? Я считаю, что за подобное надо судить и сажать, а то и расстреливать, а не что кто-то должен глупо геройствовать! Всё, забудь о моём предложении, мне твоя и моя шкура дороже. Слушай, а может, у вас есть какой-то формат для, скажем так, анонимных оповещений службы безопасности? — Такого нет, а то бы все только им и пользовались, и от подобных доносов было бы не продохнуть. — Логично, — признала я. — Плохо, конечно. Дай я ещё чуточку подумаю. Я мрачно соображала. В теории можно было бы попробовать заложить под очевидный мотив — убийство, чтобы избежать обычного доноса на пьяную хулу против республики, — слой правды, который можно было бы выдать, немного поломавшись: признаться, что ранее именно мы убили смерть и молчали об этом, считая её агентом ордена; а вот прочитали доносец и поняли, что ошибались. Но я прекрасно понимала, что это для меня — остроумные умозрительные выкладки, нечто вроде головоломки или судоку, а вот для Страшилы при здешних методах проверки искренности это будет вполне реальная боль. И ещё хорошо, если его вообще не убьёт, чтобы замести следы, тот, от кого бармен ждал список здешних диссидентов. Что, если это тот самый тихенький Ива, а? Рыба-то с головы гниёт! Я попыталась оценить вероятность того, что Щука поверит Страшиле на слово и не захочет проверять наше заявление обычными принятыми здесь способами, если мы пожалуем напрямую к нему и покаемся в вышеизложенном. Да, на это я бы тоже не поставила. К тому же не исключено, что после акта нашей правозащитной деятельности расположение магистра, благодаря которому он слушал нас лично, уже растаяло, как дым. К пятому-то заместителю нас не просто так направили. Я задумалась, не стоит ли показать персонально магистру вообще всё это письмо целиком, раскрыв мою одушевлённую сущность и нарисовав ему радужную картинку, как мы с ним действительно можем работать в связке. Но если это и прокатит, я, во-первых, помнила предупреждение Страшилы, а его жизнь была мне исключительно дорога. Возьмёт и вскроется, что я тогда буду делать? А во-вторых, люди на должностях вроде великого магистра могут без малейших колебаний и просто убрать моего бойца как ненужного медиатора. Сказать, что подавился в столовой, например: он как раз принципиально ходит туда один. А затем начать эксплуатировать мою любовь к жизни и влюблённость в Щуку, чтобы я поскорее забыла своего маленького названого братика и то, как от него хладнокровно отделались. Я мрачно отмела этот вариант. А потом мне на ум пришла новая страшная мысль: что, если по срезу на шее ряженого местные специалисты смогли определить, что он сделан с использованием ультразвука, который я тогда нечаянно применила? Они, может, и слова такого не знают, но могут иметь представление о характерных особенностях из этих своих книжек про поющие мечи. Я помнила, что ультразвуковые скальпели режут на ура не просто своей высокочастотной вибрацией, но и отрицательным давлением в тканях с холодным закипанием внутриклеточной жидкости; да ещё и запечатывают срез благодаря денатурации белка. Если вдруг такое заметили, то сознаваться в факте убийства ряженой смерти — всё равно что открыто признать мою поющую сущность. — Если ты хочешь, я попробую, — тихо произнёс Страшила. — Да нет, я вообще хочу обратного, — мрачно отозвалась я и изложила ему свои соображения. — Вот теперь думаю: можно ли определить по срезам, что я тренирую ультразвук при рубке бамбука. Проверим в следующий раз, есть ли визуальное отличие. Ну что, сожжём эти отчётики, чтобы не было улик? Страшила, подумав, качнул головой: — Я бы их положил к карте. На всякий случай. — А потом кто-нибудь найдёт всё это добро и решит, что тут есть шпионы с Земли. Ты хоть нижнюю часть оторви, там же по тексту очевидно, что поющий меч — именно у тебя, говорившего на сожжении. Мой боец после недолгих размышлений согнул листик, выдрал по сгибу весь второй абзац, где излагались его крамольные пьяные речи с отсылкой, что именно с его подачи магистр провернул «фарс в виде референдума», и изорвал в мелкие клочки. Остаток он, дойдя до акведука, сунул в футляр к карте и зашагал — явно в монастырь. — Давай вообще не пойдём обратно, — сказала я жалобно. — Соколичек мой, без шуток. Давай бросим всё и начнём жизнь заново, с чистого листа, где-нибудь в другом месте. Ты же тоже втайне этого хочешь: уж прости, но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А я тебя не держу в ордене, я как раз хочу, чтоб ты оттуда ушёл! — Дина, ну что ты… — чуть слышно отозвался Страшила, не замедляя шага. — Да я серьёзно. Не надо, боец! Ничего хорошего твой орден нам не дал, там только смерть и горе. Давай вот сейчас остановимся и пойдём куда глаза глядят. Нам же по-русски это рекомендовали: не просто так! Я чуть не добавила, что ещё позавчера говорила про свои недобрые предчувствия и что надо было тогда же рвать отсюда когти вместе с Августинчиком, но вовремя остановилась. Зачем лишний раз напоминать про гибель этого мальчика и то, что её можно было избежать? — Ну как это — куда глаза глядят? — вздохнул Страшила. — Дина, у меня же нет другого смысла жизни, кроме ордена и клятвы. И нового мне не нужно — да мне его и не найти. — Я тебе найду новый смысл жизни, получше этого. Будем робингудствовать, защищать невинных, а плохих людей грабить и перевоспитывать. Добрые люди будут нам благодарны, а это приятно. — Не стоит ничья благодарность моей чести, — отказался Страшила. — Вот бог тебя накажет за гордыню, — брякнула я, не сдержавшись. Эту фразу мне часто говорила моя мама, причём в подобные моменты она краснела и становилась немного похожа на боярыню Морозову с картины Сурикова. А голос у неё делался жёсткий, неприятный и злорадный, как будто это говорила не она, а какой-то демон в мамином обличье, который только и ждал момента, когда именно бог возьмётся за дело. Я эту фразу просто ненавидела, и мне стало противно от самой себя, что я её сгоряча ляпнула. Чтобы хоть немного успокоиться и отвлечься, я принялась методично считать ёлочки, мимо которых мы проходили. К тому времени, как мы подошли к монастырю, я насчитала тридцать четыре штуки. Делать с этим числом мне, конечно, было нечего. Страшила молча вымыл руки, потом умылся. Эта процедура, впрочем, помогла не особенно: он был настолько встрёпанный и помятый, что я не сомневалась, что если тут имеется реестр воинов-монахов, пьянствующих по ночам, нас в него непременно занесут. На входе за конторочками, позёвывая, сидели трое фараончиков. Страшила подошёл к ближайшему; тот широко зевнул, раскатывая краску по листу стекла. Мозаичный краб смотрел на нас словно бы с жалостью. — Номер? — 60412. Я мрачно озирала бритоголовых. Никому из них, судя по всему, не было дела ни до нашего вида, ни до того, во сколько мы возвращаемся. Хотя, возможно, они просто хорошо притворялись. — Шагай. Равнодушие, с которым были произнесены эти слова, и сама безликость привычной процедуры как-то успокоили меня. Страшила, не глядя, обмакнул испачканные пальцы в воду и прошёл дальше. Мы шли по почти пустым коридорам, как в первую ночь моего пребывания в монастыре; никто не следовал за нами, не выходил невзначай из-за угла и не возился со случайно развязавшимися шнурками. А ещё теперь в монастыре никто не жил в комнате 50373. Я представила себе Икону и Чупакабру, и мне вдруг показалось, что их тоже, как Цифру и Августинчика, тянет к себе за одежду и пережёвывает страшное тёмное чудовище, этот гнусный монастырь с его длинными коридорами, подземными уровнями и планировкой, напоминающей краба. Страшила заварил себе своего адского настоя, потом вытащил шарф, который уже доставал, когда у него болело горло, и обернул вокруг шеи. Из этого я сделала вывод, что лежание в снегу не прошло для него даром. Потом он по собственной инициативе почистил клинок мелом, и хотя мы с ним по этому поводу не произнесли ни слова, у меня было ощущение, что он счищает прикосновение покойного бармена. За что мы его убили? за то, что он нарушил моё личное пространство? — Дина, — произнёс вдруг Страшила с тоской, — почему смерть нельзя отменить? — Потому что этот мир сотворила какая-то сволочь, — проворчала я. — Но вот что я тебе скажу, боец. Само ли так сложилось по законам эволюции, или это придумывала шваль типа боженьки — у человека есть разум, и он этим разумом смерть победит. Рано или поздно. И у нас, и у вас: это тебе моё слово от святого духа, на которого мне наплевать. Человек — это единственное, во что я верю. Я мрачно вспомнила, что моя вера в человека не подвела меня, даже когда я помогала Августинчику заговорить, и мне стало втройне тошно от этого воспоминания. Вот так живёшь, стараешься, прокачиваешься — а потом раз по башке, и все твои усилия прахом. Или, например, машина тебя сбивает… Или тебе ломают шею за то, что ты потрогал чужое оружие… Страшила так и не лёг спать. Он сидел на матраце, накинув для тепла куртку, и вертел перед глазами пояс, рассматривая бляшки так, словно видел их в первый раз. Может, он вспоминал покойного Цифру, который подарил ему этот ремень, может, думал о том, что Августинчик уже точно никогда не сдаст экзамен, не получит меч и взрослый пояс. Я решила когда-нибудь позже сказать моему бойцу, каким образом у вызвавшего нас утырка оказалась сломана нога. Но не сейчас. Определённо не сейчас. — Дина, — произнёс Страшила, не поднимая на меня взгляд, — как ты думаешь, почему убили Цифру? Я замерла от неожиданности. — Откуда я знаю. Может, просто как дьявольское отродье, из религиозных соображений. А может, из-за его подпольной деятельности: он же постоянно куда-то бегал, у него и времени ни на что толком не было. Ты не знаешь, что именно он тогда задумал? — Кто ж его знает, он не говорил, — мрачно отозвался Страшила. — Полагаю, связался с антитеистами. Он вообще-то ненавидел бога с его родственниками, как ты, хоть и пытался от меня это скрывать. И я думал, что это мы его убили, в смысле, наш орден. Но выходит, что нет, что это кто-то другой… и враждебный ордену. — Это ты к чему клонишь? — спросила я с нехорошим подозрением. Страшила не отрывал взгляда от бляшек на ремне. — Мне кажется… что я хотя бы в память о Цифре должен признаться, раз уж мне стало известно всё это. Чтобы больше никого не смогли так подло убить. — Когда кажется, креститься надо! — обозлилась я. — Цифра бы тебе за твои поползновения подзатыльник бы дал! — А если из-за того, что я промолчу сейчас, подобная тварь убьёт кого-то ещё? — Будем сами каждую ночь гулять по улицам и ловить этих тварей, если увидим. Как говорится, ночь собирается, и начинается мой дозор. — Меня скоро распределят отсюда, — тихо возразил Страшила. — Напишем сегодня же анонимное сообщение в десяти экземплярах о том, что нам известно, и раскидаем рядом с кабинетом вашего магистра. И в столовых. Садись прямо сейчас и пиши. Левой рукой. Страшила потёр виски, скрестив руки. — Ты же сама понимаешь, — сказал он медленно, — что если бы я на такое и согласился, этого было бы недостаточно. Я сознаю, что должен сделать… и ты тоже сознаёшь. Дина, молчать в данной ситуации — это трусость и малодушие. И предательство по отношению к ордену, если уж на то пошло. — Ты совсем ошалел? — разъярилась я. — Мучеником заделаться вздумалось ради своего любимого ордена? Это система, она тебя просто перемелет в пыль, она не оценит твоего тупого геройства! И меня ты тоже кинешь в эту мельницу, как только скажешь, что ту смерть убил ты, потому что ваши умники могли определить, что я нечаянно использовала тогда ультразвук, и сразу просекут, что я из себя представляю! Мы с тобой не знаем, зачем у вас так выискивают поющие мечи! Если не жалко свою молодую жизнь, подумай хоть обо мне! — Я только поэтому сейчас и колеблюсь, — угрюмо ответил Страшила и поднял на меня какие-то обречённые глаза. — Но это… это тоже будет малодушие. Я как будто бы… нашёл предлог спасти свою шкуру, прикрываясь тем, что боюсь подставить тебя. Я на некоторое время потеряла дар речи. — Ладно, — сказала я наконец, — тогда, раз уж ты настаиваешь, сделаем так. Придумай какой-нибудь повод, чтобы снова попасть лично к Щуке, потому что никому другому в вашем монастыре я не доверюсь; и говорить с ним буду я, потому что ты нас обоих погубишь своей тупой идейностью. В конце концов, я имела возможность убедиться в здравомыслии вашего магистра и, если постараться, при должной жёсткости наверняка смогу выбить гарантии безопасности для тебя. Вообще-то я действительно могу быть ему полезна, и рассуждения того бармена это, между прочим, подтверждают. Меня бесит, как у вас тут всё по-дурацки устроено, и хоть я лично знакома только с одним представителем вашего змеиного кубла, оно мне уже не нравится. Так что устроим маленький госпереворот, сделаем вашего магистра реально великим: уж я придумаю, как. Зря я, что ли, историю изучала? На крайняк подарите меня богеме, я вашу верхушку оглушу инфразвуком, тут-то вы их и сцапаете. Даже пусть лучше Щука сначала прочитает тот документ, чтобы мысли у него потекли в нужном направлении. А там уж я его обработаю. Я поразилась тому, как у Страшилы, едва я упомянула Катаракту, сразу закаменело лицо. — А меня, как ты однажды сказала, можно запереть на пару недель в каком-нибудь подземелье либо пристукнуть, чтобы не мешал… — Как у тебя вообще совести хватает мне такое говорить? — вспылила я. — Если б я хотела от тебя избавиться, то просто не стала бы сейчас возражать твоему идиотскому предложению! А я, наоборот, пытаюсь тебя, дурака, спасти! Страшила посмотрел на меня с горькой насмешкой. — Дина, — произнёс он спокойно, — скажи, ты останешься моим мечом, что бы ни случилось? Обещания для тебя ничего не стоят, я их с тебя и не требую; просто ответь. Нет, ответь именно на мой вопрос, не надо меня ни в чём заверять. Ты хочешь быть моим оружием или только и ждёшь того, чтобы оставить меня ради куртки с золотыми мечами? Наверное, стоило сказать ему, что он хотел, но я не могла заставить себя это сделать. У меня было чувство, что я тем самым закрою для себя какую-то возможность. А жизнь вообще-то непредсказуемая штука, и никто не знает, как оно там сложится. — Я между вами не обязана выбирать, одно другому не мешает. И прекрати на меня так смотреть, будто я какой-то власовец. Сказала же, что в любом случае буду тебя защищать: я друзей не предаю. — Не предаёшь, — повторил Страшила с горечью. — Это верность у тебя, видимо, такая? Наверное, ты права… Наверное, дух святой и впрямь меня карает за гордыню… Вот ляпнула в сердцах, а он и рад прицепиться! Господи, человек только что хотел по своей воле идти сдаваться в местную Тайную канцелярию и не слушал никаких доводов! А стоило затронуть его собственнический инстинкт… Больше всего мне хотелось возразить, что тут не гордыня, а какая-то узколобость и тупость. Может, Страшила сегодня ночью случайно пропил все мозги, а? Или выблевал их после той настоечки Воронихи? Он же даже не понимает, что такое любовь на самом деле! Когда любишь, хочется, чтобы объекту твоей симпатии было хорошо; и у него при этом нет обязанности отвечать на твои чувства и непременно принадлежать тебе. Ты от него этого не ждёшь и не сажаешь его в клетку, а даёшь ему выбор. Ответил он тебе — замечательно; ответил кому-то другому — его право, надо за него порадоваться, если он счастлив. Ты от него уже всё равно получил ресурс, потому что любовь даёт его тебе, даже если она безответная: ты стремишься отвлечь себя какой-нибудь другой активностью, причём мозги работают быстрее, ты на этом топливе чего только ни способен сделать. А тупое собственничество уж точно не даст тебе ресурсного состояния, а у объекта вызовет одно лишь реактивное сопротивление. Я, однако, чувствовала, что уже обозлилась до крайности, поэтому решила ничего не отвечать, чтобы не наговорить в запале того, о чём потом пожалею. И вообще я терпеть не могла дискутировать на эту тему из-за моего глубокого отвращения к подобным санта-барбарам. Страшила сидел, опустив голову на руки и уперевшись локтями в колени. — Нет, — сказал он наконец резко и уставился на меня с яростью. — Пошло оно всё к чёрту. Нельзя ждать от кого бы то ни было, чтобы он сам себе вырвал сердце. Никто от меня этого требовать не вправе! Мне так и хотелось мрачно пошутить про Данко, но я видела, что Страшиле сейчас не до шуток. — Изложи тогда ситуацию на бумаге, и раскидаем листовки по вашему монастырю, — максимально нейтральным тоном предложила я. — Это хороший выход, без шуток. — Помолчи хоть немного, — процедил мой боец и снова уронил голову на руки. За окном был уже вечер, и когда в дверь тихо постучали, то я решила, что это Чупакабра, возмущённый тем, что мы второй день не приходим звать его тренироваться. — Кого там принесло? — злобно пробормотал Страшила, небрежно затянул ремень и пошёл открывать. Я искренне удивилась, увидев за дверью Серу. — Позволишь войти? — спросил он виновато. Я подумала, что если сейчас Страшила ляпнет, что не позволит, то я обложу его матом на весь монастырь, и плевать мне на последствия; но он, к счастью для себя, просто молча посторонился. Старичок степенно зашёл в комнату и отвесил в мою сторону лёгкий поклон. — Привет, отец, — развеселилась я. — Уж и кланяться мне начал? Как дела-то твои? — Он только слабо улыбнулся и махнул рукой. — Ну не вешай нос, всё будет хорошо. — Сынок, ты мне прости, что я в лесу наговорил, — сказал Сера, пристально глядя на моего бойца. — И за то, что до этого было. Не держи сердца. — Не держу, — сухо ответил Страшила; он прислонился спиной к закрытой двери, скрестив руки на груди, и смотрел на нас без улыбки. — Ты не обращай внимания, отец, — вмешалась я. — Мы просто с ним сейчас немножко поцапались, вот он и играет в буку. А я видела, кстати, что ты на референдуме встал у нашей клешни! Побольше б таких, как ты! Как здоровье твоё, скажи? — Умру я скоро, — отозвался кузнец с грустью; он правда весь как-то высох и осунулся, и мне стало не по себе. — Вот последний свой меч отнёс сегодня; решил зайти попрощаться, раз внутрь впустили. — Ну ты уж так-то не надо, — проблеяла я, не зная, что сказать, — витаминчики какие-нибудь попей… Господи, что я несу?! — Я к смерти давно готов, — успокоил меня Сера. — И про референдум как раз хотел отдельно… Хорошие вы, молодые, жаль, не увижу, что вы ещё сделаете. Только боюсь я за вас… очень. Шли бы вы отсюда, детки, пока не поздно. Убьют ведь вас здесь. Я мрачно взглянула на Страшилу: он молча смотрел в потолок. — Да я бы с радостью, товарищ кузнец, — сказала я, — просто мой идейный боец считает это дезертирством. А я бы тут и часа не осталась. Знаешь, кстати, почему я шёпотом говорю? Потому что здесь и правда от стукачей не продохнуть: нас уж вон и на трибунал таскали по доносу кого-то бдительного. Чудом отбились. — Уходи отсюда, сынок, — повторил Сера тихо. — Ведь сатану охраняете. — Это ты про бога? — осторожно уточнила я после паузы; Страшила демонстративно не реагировал. Сера кивнул. — Я над твоими словами долго размышлял, дочка, — сказал он с горечью. — Права ты. Если в доме кромешный ад, разве хозяин дома не веельзевул? — Ну вот не надо, — отозвалась я, — никакой это не веельзевул и не бог, всего лишь жадная тварь, падкая на власть и деньги. Это нормально: рыба гниёт с головы. У нас таких товарищей пруд пруди, время от времени свергаем особо зарвавшихся, у вас бы тоже надо. — Сера посмотрел на меня с жалостью; я видела, что не разубедила его. — Слушай, кстати, а ты не знаешь, что с тем мужиком, который вышел выступать за сохранение огненных карт, его ещё замели, когда он нахамил Катаракте? Жив он вообще? — Жив, конечно… вот только вчера его видел, — сказал Сера, поджав губы. — Ходит и воду мутит: дескать, все должны быть равны, не годится давать кому-то амнистию лишь потому, что он в детском возрасте лишился родителей и удачно проголосовал. Раз уж сжигаем — так всех надо сжигать, если есть за что. Обычно я тоже выступала за равенство и одинаковое применение закона, но в данном случае закон меня совершенно не устраивал, и я решительно не понимала, как люди не выступают за то, чтобы просто никого не сжигали. Ну ладно, к народным массам в таких вопросах глупо апеллировать, здесь надо взять и властной рукой сменить законы на нормальные, а там граждане сами себя убедят, что так будет лучше. И вообще-то, раз того мужика отпустили с миром, а не убили, как я опасалась, притом что он вон и взгляды свои не поменял, то я даже знала, кто реально может помочь в этом нелёгком деле — и кому лично я способна и хотела бы помочь… Вот что Страшила упёрся рогом и не даёт мне потолковать с магистром по душам?! — Не дрейфь, отец, — пообещала я вслух, — дай срок, сменю у вас администрацию, меня не просто так к вам закинуло. Будь этот ваш царёк хоть богом, хоть чёртом — плевать мне, я всё равно никого не боюсь. Изгоню его диалектическим материализмом, и построим у вас социализм. И вообще никого сжигать не будете, вот-те крест. — Только вот из-за этого и не хочется умирать, — произнёс Сера шёпотом, глядя на меня с тоской, — один лишь глоток свежего воздуха сделав… Посмотреть бы, как это будет… ну пусть хоть другие порадуются. Я хотела сказать, что он проживёт ещё долго, но видела его синие губы, в точности как у моей бабушки перед смертью. Мне хотелось придушить себя за то, что я не врач и даже приблизительно не представляю, чем можно было бы ему помочь… если это, конечно, вообще возможно. — А ты на нас с того света будешь смотреть и радоваться, — авторитетно объявила я. — Смерть — это ведь не окончание пути. Вот взгляни на меня: я кусок металла и разговариваю; и нахожусь чёрт-те где за чёрт знает сколько световых лет от своего родного мира. Разве я не живое доказательство того, что смерти нет? Наверное, я всё равно не смогла вытравить из голоса свою глубокую атеистическую убеждённость, что со смертью существование человека как личности заканчивается, потому что Сера смотрел на меня как-то беспомощно. — Кроме того, знаешь такие стихи: нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит; и славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Ты ведь сам говорил, сколько всего хорошего сковал за свою жизнь, и никто ни разу не мог упрекнуть тебя в халтуре. Ну и как же ты умрёшь полностью? Я не знала, что ещё сказать; Сера, видимо, тоже не знал и всё равно стоял, не уходя и глядя на меня с неизбывной тоской. Блин, его бы обнять сейчас, что я могу-то, кусок металла, кроме как разговаривать? — Сокол мой, ну прояви к нему хоть какую-то человечность, — взмолилась я на высокой частоте, чтобы Сера не слышал. — Видишь же, что ему плохо. Обними его за меня, что ли, он же совсем один. — Оставь меня в покое, — сказал Страшила очень устало. — И так выволок его из леса, не бросил там умирать, как собаку: какая ещё человечность ему от меня нужна? А что он один, так сам виноват, ему это не навязывали. До меня не сразу дошло, что его-то ответ Сера точно услышал, поэтому и опустил глаза; а когда дошло, я сдержалась лишь каким-то чудом. — Послушай, отец… — у меня клинок чуть ли не вибрировал от осознания собственной беспомощности: ну что мне сделать, чтобы ему стало легче? — А скажи, это ведь ты отковал мою неодушевлённую копию? Ну вот я так и поняла сразу… и всегда хотела тебя поблагодарить. Может, я говорю и пою, и баланс у меня хороший, только из-за того, что ты тогда постарался на славу. Ты куда, кстати, дел то моё альтер-эго? — Тоже в орден сдал, — тихо ответил Сера, разрушив финальный рубеж моих наполеоновских планов уломать Страшилу взять себе эту смиренную безмолвную болванку и всё-таки организовать революционную ячейку с моим личным участием. — Понятно. Ну ладно. — Я ещё немного поразмыслила: мне было до боли жаль этого старичка. — Сокол мой, а принеси, пожалуйста, стаканчик водички, что-то дедушка бледный. Страшила, не глядя по сторонам, взял стакан и ушёл в душевую. — Потрогай меня на счастье, — быстро велела я Сере заговорщицким шёпотом, решив, что надо использовать магическое мышление человека. — За рукоять, естественно, а то ещё очаговая ржавчина будет. Кому я, впрочем, говорю, ха-ха. Ты не обижайся на моего дурачка, он просто очень юный и мнительный. Знаешь, я тебя хотела навестить, когда мы вернулись из леса, а он считал, что это будет неэтично. Сера коснулся моей рукояти, а потом истово поднёс пальцы ко лбу; он напомнил мне мою верующую бабушку у иконы, так что на какой-то момент мне даже стало неловко, но я рассудила, что уж тут-то точно, как баял магистр, finis sanctificat media. И я, между прочим, в отличие от него, никого не пытаю и не сжигаю! — Тебя что именно тревожит-то? — Перед духом святым ответ за всю свою жизнь держать страшно, — отозвался Сера шёпотом. — Думал, что делаю правильно… а можно ведь было иначе. Я это понял после выступления твоего воина. Что можно просто… обратиться к другим. Воззвать к их милосердию. — Сера, ты чего?.. — у меня даже не нашлось слов. — Во-первых, другие моего бойца в подавляющем большинстве не послушали; а во-вторых, что ты-то мог сделать, кроме как загреметь на костёр, какой от этого был бы толк? Если бы Страшилу решили замести за его проповедь, я бы его защитила; он, правда, об этом не знал. Я много чего умею, и сокол мой был в полной безопасности. — Мой боец вышел из душа, и я, глядя на него, с внутренним содроганием порадовалась, что его всё-таки не решили замести: я ведь тогда ещё не осознала свои инфразвуковые возможности. — Ты чего на меня равняешься, я-то нахожусь в полной безопасности, мне даже боль нельзя причинить! Видел когда-нибудь таких, как я? Вот то-то, я уникум: и со всей ответственностью заявляю, что всё у тебя будет хорошо. И в республике вашей тоже всё будет хорошо. Слово тебе моё от святого духа. — Сера взял стакан, не сводя с меня глаз, полных надежды, и я совсем разошлась. — Эта вода, которую я тебе даю через моего бойца, сделается, короче, источником воды, текущей в жизнь вечную; пей смело и ничего не бойся. Сера выпил весь стакан мелкими глотками, вернул его Страшиле, снова поклонился мне и ушёл, не сказав больше ни слова. По-моему, он погрузился в некий религиозный экстаз. На какую-то секунду я ему позавидовала: мне б кто вот так дал надежду, когда придёт моё время умирать… Но я-то ведь не поверю в такую чушь даже на краю могилы и на месте Серы ехидно заметила бы, что Христос, образно сказав самарянке о воде, имел в виду веру в жизнь вечную и алгоритм её получения; а я своей аллюзией, напротив, провела десакрализацию веры, низведя её до обычной воды, которую можно выпить. Ну и слава богу, что кузнец не такой въедливый, как я. Страшила посмотрел на стакан в своей руке; какое-то мгновение мне казалось, что он, как мои весёлые родственнички-старообрядцы, швырнёт его Сере вслед, но он просто запер за ним дверь. — Как ты не боишься так богохульствовать? — спросил он, неприязненно глядя на меня. — Молча, — огрызнулась я. — Ну ты и скотина, вот я даже не думала… Доживёшь до его лет, придёшь к кому-нибудь, желая примириться перед смертью, а тебе ответят на отвяжись, как ты ему, и ещё и нахамят: тогда поймёшь, что чувствует этот бедняга. Умирать в любом возрасте страшно. — Мне до его лет не дожить, — мрачно сказал Страшила. — А ты ради того, чтоб он надеялся на что-то пару дней, а то и часов, которые ему остались, губишь свою бессмертную душу. Ну как это у тебя нет души, сама же признала, что ты кусок металла и разговариваешь. И находишься не в своём родном безбожном мире, а здесь, где есть бог. Это мне нечего терять, а ты-то куда? — А я тебе говорю, что нет у меня никакой души! — взбесилась я, едва сдерживаясь, чтобы не перейти с шёпота на полноценный крик. — Я и по телефону, по куску металла, разговариваю через сотни километров, что у меня, бессмертная душа от этого появилась? Нету там ни ада, ни рая, мы на этом свете живём и здесь должны делать свою и чужую жизнь лучше! И раз уж понапридумывали симулякров, то не грех их и использовать, чтобы дать надежду старику, которому страшно умирать, как раз потому что он сознаёт, что ничего там нет! Люди верят в бессмертие души, чтобы так нивелировать свой ужас перед смертью, которая конец всего, ясно тебе? Нерв религиозной жизни — жажда спасения и искупления, слышал такую фразу? Бог у них есть, держи карман шире: если бы и правда был, то как минимум люди б не умирали; не могут в мире одновременно существовать и бог, и смерть! Это что за бог, который только собирает подати и отсыпает плетей за недоплату?! Накормил он толпу народа типа одной ковригой — на ваши же налоги, фигляр хренов! Вот из-за того что люди верят, что вся власть от бога, и ещё и сращивают эти два понятия, и происходит весь беспредел! — Всё, помолчи хоть немного, — устало отмахнулся Страшила. — Снова ты за свои проповеди. Мою бы жизнь сделала лучше, раз на этом свете живёшь. Я мрачно уставилась в окно. Опять двадцать пять, когда ж это закончится! В дверь коротко постучали. — Да что ж вам всем от меня надо? — с каким-то надломом произнёс Страшила и пошёл открывать. А открыв, вздрогнул от неожиданности и отступил на шаг. — Ты здесь, — словно бы с грустью произнёс магистр. Катаракта, не спрашивая разрешения, зашёл в комнату, прикрыл за собой дверь и скользнул взглядом по обстановке, задержавшись на мне. Свой меч он держал в опущенной руке за ножны. Я удивилась, что не увидела сквозь дверной проём его обычную охрану. — Я знаю, того мальчика убили, — сказал магистр. — Очень жаль. Действительно очень жаль. Мне показалось, он говорил искренне. Страшила молча наклонил голову в ответ. Щука походил по комнате; мечи на его куртке тускло поблёскивали. — Страшила, не считай меня сумасшедшим, что я снова затрагиваю эту тему, — устало произнёс он, опустив свои обычные обращения. — Но если у тебя действительно поющий меч, пожалуйста, скажи мне об этом. Я знаю, что уже спрашивал, и клянусь, что даже если ты солгал тогда под протокол, то никаких, никаких санкций не будет. Просто скажи мне правду сейчас. Это очень важно. Страшила мрачно взглянул на меня и не ответил ни слова. — Я клянусь, что не стану забирать у тебя меч и никакого вреда тебе не причиню, — добавил Катаракта. — Но мне очень нужно знать. Это исключительно важно для тебя же самого. Я отметила, что он, сознательно или случайно, не уточнил насчёт причинения вреда лично мне. К тому же его формулировка могла означать и то, что для блага Страшилы крайне желательно избавиться от непутёвой меня, сеющей в монастыре смуту и мятежные мысли. Нас вон уже даже на выход попросили, а мой боец не ушёл. — С чего ему быть у меня? — угрюмо отозвался Страшила, и по его грубости я вдруг ясно увидела, как ему больно от всего происходящего и как он устал. — Есть некоторые основания так полагать, — кратко ответил Щука. — И внешние признаки. Ты используешь нехарактерную для тебя лексику, исповедуешь необычные убеждения. Ты прямо ссылался при мне на её слова, не боясь показаться помешанным. Я вижу, что ты уходишь от ответа. Всем, что для тебя есть святого, прошу тебя: скажи мне правду. Может, Страшила бы и раскололся, но тут магистр опустился на колени, и мой боец в панике кинулся поднимать его. — Скажи мне правду, святой брат Страшила, — повторил Катаракта, устало глядя на него. — Во имя всего нашего ордена — скажи мне правду. — Да нет, нет, конечно, она не живая, я просто так сказал тогда в кабинете! — выпалил мой боец в отчаянии. — Я просто… выёживался тогда. Виноват! «Зря он на пол бухнулся, — подумала я с досадой. — Без этого, возможно, и дожал бы. Хотя я упрямство моего сокола знаю, он такой же, как я, в этом плане… Может, мне самой заговорить? Но а если всё-таки переломят? Мне-то Щука гарантий безопасности сейчас не давал, может, меня отдадут святому брату Страшиле в виде обломков, так сказать, на память?» Да и если нет, если мы с Катарактой столкуемся: что тогда сделает мой мнительный максималист-собственник с суицидальными наклонностями? Вон он на каком взводе, может и до ванны не дойти. А предварительно возьмёт да просто меня сломает. Мол, не доставайся же ты никому. — Мне нужно чудо, — чуть слышно проговорил магистр, закрыв глаза, и я не сразу поняла, что он обращается не к нам, а видимо, вообще к святому духу. — Мне нужно чудо, потому что времени больше нет… Он тяжело вздохнул и поднялся, опираясь на меч. Мой боец стоял, вытянувшись во фрунт, и следил за магистром с плохо скрытым ужасом в глазах. — Ну хорошо, — грустно улыбнулся ему Щука. — Я тебе верю. Значит, я ошибался: ты ведь не солгал бы мне сейчас. Больше я тебя не потревожу. И он ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь. И я снова не увидела в проёме его привычную четвёрку сопровождения. Он что, решил пройтись по монастырю без охраны, чисто ради того, чтоб тайно попытаться нас уломать? Страшила посмотрел Щуке вслед, потом рванул себя за волосы и заметался по комнате. — Дина! — крикнул он в отчаянии. — Ди-ина! — Ну чего ты сейчас-то мечешься? — робко мяукнула я. — Так и сказал бы ему правду… — После того как он встал на колени, взять и сказать, что я всё это время лгал ему прямо в лицо?! — Ну а чего тогда ты маешься? — Потому что чувствую себя подлецом, — простонал Страшила. — Что делать-то? Он побегал по комнате, вцепившись руками в волосы. Мне тоже было неуютно. — Дина, я так не могу, — пробормотал он наконец. — Всё-таки скажу ему. Надеюсь… Он не договорил и махнул рукой. — А если нас — того?.. — пискнула я. — Как Августинчика? — Всё равно не могу, — сдавленно ответил Страшила и рванул воротник. — Это было… бесчестно. И он выбежал прочь, даже не заперев дверь. Меня бесило то, что я полностью утратила контроль над ситуацией. Сначала Щука своими дурацкими коленопреклонениями сбил меня с мысли, теперь моего бойца загрызла совесть, и он, не советуясь, убежал сдаваться. Хотя, справедливости ради, я не знала, что тут лучше посоветовать. Вот почему меня вынуждают действовать при чудовищном дефиците информации, принимать решение по каким-то намёкам и оговоркам? Чудо ему нужно! Так ты объясни, что и зачем тебе требуется! Может, я тебе через Страшилу-то и передам, как это чудо организовать! «Блин, надо было сказать на высокой частоте, что нам нужна конкретика, — подумала я с досадой; Щука всё же на десять лет старше моего бойца, наверняка я ухитрилась бы подобрать подходящий писк. — И вообще скомандовать, что цивилизованные люди ведут беседы спокойно, за стаканчиком чая. Страшила бы услышал и сориентировался. Хотя, если б он начал допытываться, магистр мог воспринять это как признание… С другой стороны, всегда можно свалить на простое человеческое любопытство». Ладно, сейчас надо думать, что делать дальше. Нужно исходить из того, что я реально могу предложить магистру. Плохо, что инициатива, считай, утрачена, хотя можно напирать на то, что Страшила в конечном итоге признался по собственной воле. Вообще-то я довольно много чего знаю и умею, и если мы с Катарактой действительно будем сотрудничать, может получиться неплохо… я, в конце концов, сама в красках расписывала это моему бойцу… И всё равно мне было страшно. То представлялось, как войдут фараончики с головой Страшилы; то, как они приволокут его сюда ещё живого, чтобы я не могла использовать инфразвук, и снова потащат нас вниз в подвал по ступеням. «Хоть бы магистру сейчас было не до нас», — подумала я без особой надежды. А потом мне взбрело на ум, что Страшила не случайно забыл запереть дверь, и всё это — часть какого-то божественного плана, в рамках которого меня попытаются похитить. Ну тогда проведу эксперимент с летальной частотой инфразвука; главное — не поубивать соседей. В замке завозились ключом. Я напряглась, ожидая увидеть бритоголовых, но это, оказывается, просто мой боец забыл, что оставил дверь незапертой, и по привычке решил отпереть. Он был какой-то тихий и пришибленный. — Ну как всё прошло? — Да никак, — чуть слышно ответил Страшила. — А что магистр-то сказал? — Ничего. Мы с ним… не говорили. Он прошёл несколько шагов и остановился. У Страшилы был вид человека, у которого вышибли почву из-под ног. Таким потерянным я его никогда не видела. — Боец, объясни мне, что случилось, — потребовала я. — Я и сам не знаю. У нас… что-то странное происходит в монастыре. — Что именно? Страшила открыл рот, чтобы ответить, но передумал и неопределённо махнул рукой. — Ну что там происходит-то? — Да… это неважно, — отговорился Страшила, уже явно пожалев о своей откровенности. — Ты сейчас и мне лжёшь, как магистру? — вспылила я. — Может, мне тоже, как и ему, на колени встать? — Дина, ну хоть ты-то меня не добивай, — с отчаянием сказал Страшила и сел прямо на пол, привалившись спиной к матрацу. Я попыталась домыслить логически, что там могло произойти. На ум лезла какая-то чушь. — Что там случилось, зачем ему нужно было чудо, можешь объяснить нормально? Война началась, бог умер, монастырь ваш взбунтовался? С магистром вашим всё в порядке? Страшила взглянул на меня искоса и ничего не ответил. А потом просто хамски встал и молча ушёл в душ. Его не было так долго, что я начала сходить с ума от тревоги. Что, если Страшила вскрывает себе там вены? Или уже лежит сейчас, истекая кровью? Мне настолько ясно представилась эта картинка, что я чуть не начала звать его в полный голос. — Боец, — заскулила я наконец на высокой частоте, молясь, чтобы вокруг нас жили одни древние старики. — Страшила! Он показался на пороге, с недоумением глядя на меня. — Ты чего? — Это ты чего! — разозлилась я, чувствуя, что нахожусь на грани истерики. — Пришёл сам не свой, ничего не рассказываешь, заперся в ванной! Откуда я знаю, может, ты там вены себе режешь? Судя по взгляду Страшилы, такая мысль приходила ему в голову, но он по-прежнему ничего не ответил. — Боец, — сказала я, едва сдерживаясь и думая, что понимаю бедного Катаракту. — Скажи мне правду. Что там произошло? Что вообще происходит? Страшила открыл было рот, чтобы ответить… и снова промолчал, опустив глаза. — Матерь божья, да зачем я вообще с тобой связалась! — взорвалась я. — Как же вы мне все надоели со своими недомолвками, секретами и симулякрами! Ну и пропадите вы все пропадом! Требую закончить игру! Exit! — Тихо, — напряжённо сказал Страшила. Из коридора доносился какой-то странный шум. А потом снаружи раздались звон и звук, как если бы где-то справа из окна выбросили шкаф. Или выбросился человек. Или выбросили человека. Страшила подскочил к витражу и выглянул наружу, придерживая форточку. Где-то снаружи, в отдалении, начали громко и страшно материться. — Боец, — процедила я, — живо покажи мне, что там такое, иначе я за себя не отвечаю. Страшила молча поднёс меня к окну. Сам вид тела меня не особо шокировал: с тех пор как изобрели Интернет, вряд ли можно удивить кого-то такой ерундой, как вид выпавшего из окна человека. Я сосредоточенно сфокусировала взгляд, пытаясь рассмотреть заклёпки на ремне. Это был бритоголовый, но не Катаракта, как я отчего-то боялась. — Есть версии, почему он упал? — отрывисто спросила я. — Спьяну, под наркотой, не желая умирать от старости? Пил со своими дружками, и они, повздорив, вытолкнули его в окно? Раз на нём куртка и ремень, значит, он, скорее всего, был в комнате не один или только что пришёл откуда-то. Боец, алло! — Кажется, магистра арестовали, — чуть слышно сказал Страшила. Мне показалось, что он комментирует то, что происходит за окном, и я в панике заметалась взглядом по улице. — Стоп, подожди, это когда ты сейчас за ним кинулся?.. — Да. — Почему ты мне сразу не сказал? — взвизгнула я. — Я думаю, это я виноват, — ответил Страшила еле слышно. — Потому что солгал… хотя он говорил, что это очень важно. Он знал, что так будет. — Боец! — у меня просто не было слов. — Отставить самоедство! Нам надо выбираться из этого проклятого места. Идём отсюда немедленно, не трать время на сборы, жизнь дороже. Заработаем на всё. Страшила не двинулся, только с тоской улыбнулся, глядя на меня. Я почувствовала, что почти ненавижу его. Мне вдруг вспомнилось словно бы разочарованное приветствие магистра: «Ты здесь»… Что, если тот бритоголовый, советовавший нам убираться из монастыря, приходил не по своей личной инициативе? — Ты что, не понимаешь? — закричала я шёпотом, не помня себя от ярости. — Если у вас произошёл переворот, то скорее всего это сделали замы вашего магистра. И возможно, под предлогом того, что он не чтит традиции, чтобы поляризовать накал, я не в курсе, что ему ещё можно вменить. А мы с тобой прекрасно знаем, кто также известен всему монастырю как активист и ниспровергатель основ. Щука не просто так пришёл именно к нам, хотя мог бы и предупредить нормально, скотина! Как вы вообще дали арестовать его, целый монастырь здоровых мужиков, вы же орали, что любите его, как отца?! Какой от вашей любви толк? Ты лично почему не вступился за магистра, отвечай! Подожди, — я ощутила, что словно бы потеряла голос от ужаса, — ты что… ты что, из-за меня, из-за моих чувств к нему не защитил его? Страшила растерянно взглянул на меня, как бы не зная, стоит ли воззвать к моей отсутствующей ложной стыдливости или он уже потерял даже какое-либо иллюзорное право на это. — Не из-за этого, клянусь, — произнёс он наконец. — Он просто сам отдал меч и приказал всем нам разойтись. И я… растерялся. Вид у него был абсолютно убитый. Господи, какие же вы, мужики, тупые!! Что тот, что этот! Один приказы исполняет, не включая голову, второй меч отдаёт, зная, что за него все в ордене порвут кому угодно глотку… Ну почему Страшила не взял меня с собой, когда убежал сдаваться?! А может, сыновняя любовь воинов-монахов растаяла, как лёд весной, после того как Катаракта демонстративно обезопасил от огненной карты тех, кто противопоставил себя большинству? — Ладно, не время рассуждать, — скомандовала я. — Боец, идём отсюда немедленно, слышишь меня? Даже если я ошибаюсь насчёт причин, мы с тобой всё равно в группе риска. Что, если они сейчас проводят чистку от товарищей с поющими мечами, поэтому выбросили из окна того бритоголового? А нас с тобой официально подозревали! Ты меня не слышишь или не понимаешь, о чём я тебе толкую? — Я-то всё это очень хорошо понимаю, Дина, — ответил Страшила с грустью. — А вот ты кое-чего не понимаешь. Отсюда нельзя сбежать. Снаружи завопили что-то невнятное. Мой боец с вялым любопытством глянул туда и дал посмотреть и мне. Орали воины-монахи, стоявшие внизу вокруг тела, но смотрели они куда-то наверх. И тут со второго этажа соседней секции из окна сбросили сумку и меч в ножнах, а следом вниз спрыгнул высокий плечистый парень. Он приземлился на полусогнутые ноги, как парашютист, сгрёб сумку с мечом и, не оборачиваясь, кинулся бежать по радиальной улице в сторону внешнего кольца. Двое воинов внизу попытались было задержать парня, но без особого энтузиазма, и он вывернулся. — Вот почему я не его меч? — сказала я вне себя от отчаяния. — Почему мы не живём на втором этаже, почему не подготовились к эвакуации, почему не сбежали ещё неделю назад вместе с Августинчиком? Ненавижу тебя, твою выученную беспомощность, твою апатию! Ты подводишь лично меня, потому что я без тебя не могу двигаться, не могу спастись! Эти мои слова словно бы немного расшевелили Страшилу, но в следующую секунду в нашу дверь заколотили. — Стоять, — приказала я. — Не открывай. — Тогда они сами откроют, — равнодушно произнёс мой боец. — В шкафу есть верёвка, открой окно настежь и спустись по ней вниз. У нас СОБР на верёвке с пятнадцатого этажа спускается, а здесь только шестой. Шевелись, мать твою ведьму, не стой столбом! — Не буду я позориться, Дина, — отказался Страшила. — Меня тогда просто схватят внизу и пришьют ещё и дезертирство. — О господи! — застонала я в отчаянии. — Никто нас не схватит, кинь меня предварительно вниз, я их оглушу инфразвуком! Или попробуем перебраться в соседнюю комнату по стене, твой кинжал можно втыкать между камнями кладки. Или спустишься по верёвке до второго или третьего этажа, откроешь пинком окно, и найдём другой выход внутри здания! Я вспомнила историю, как удмуртские оперативники спустились ночью с крыши многоэтажки и залетели незваными архангелами в окна квартиры наркодилера: такие сложности нужны были, чтобы тот не успел уничтожить крупную партию героина. — Я не смогу, Дина, пойми. Дай мне хоть умереть с честью. — Нельзя умереть с честью, придурок! — зашипела я. — Почему мне в качестве воина дали прямоходящее, как поменять брак? Смерть — это проваленный экзамен без права пересдачи, это конец всего! Это единственное, что нельзя исправить! — Я пыталась вспомнить, что у Юдковского говорил Волди-Квиррелл после экзамена, мне не хватало слов. — Зачем мы с тобой ходили в лабиринт, зачем тренировались — чтобы сейчас ты сдался без боя? Ты должен обороняться, я тебе помогу, мы ультразвуком все мечи их к чертям порежем! В дверь застучали сильнее. — Дина, — с тихим отчаянием сказал Страшила, — я знаю, что подвожу тебя и что уже подвёл магистра. Это моя вина, и я хочу ответить за свои ошибки, а не убивать своих братьев по ордену. — Да я и не прошу никого убивать, идиот! — взвыла я в бешенстве. — Я у вас революцию делать планирую, кто за мной пойдёт-то, если я буду такая же, как ваши умники! Припугнём инфразвуком, они потом сами на нашу сторону переметнутся! Смертью своей ты ничего не исправишь, ответчик хренов, как ты не понимаешь? А вот если мы сейчас сбежим, то даю тебе слово, что придумаю, как вытащить Катаракту, если он ещё жив, как всё перезапустить. Честное слово меча, честное слово Земли двадцать первого века! Страшила вздохнул, закинул ножны со мной за спину, подошёл к двери и рывком отворил её, так что я даже сказать больше ничего не успела. Оказывается, он снова забыл запереть замок. Коммунизм! Бритоголовые заржали над собой же. — Что не закрываешься-то? — весело спросил один. — Не бойся, не убивать тебя пришли. Идём познакомимся кое с кем. Истошный крик, который я готовилась издать, замер где-то в глубинах моего несуществующего горла. «Братцы, измена! — намеревалась закричать я. — Ваш магистр арестован, он ни в чём не виноват, вас убивают поодиночке, встаньте за правду!» Дальше я не успела придумать, а слова бритоголового совсем выбили меня из равновесия. Может, ещё не всё потеряно, может, стоит подождать с моим каминг-аутом? Или же я сейчас, поверив этим двум фараончикам, просто дотяну до того, что будет поздно? Может, они специально сказали эту фразу, чтобы дать мне иллюзию надежды, чтобы я молчала, пока мы у жилых комнат? А может, я неверно выбрала сторону из-за личной симпатии, и Катаракту арестовали за дело? Я осмотрелась. Нас сопровождали двое бритоголовых, и вообще-то они оба были уже в зрелых летах… — Боец, — заговорила я на такой частоте, что даже Страшила едва мог меня расслышать, но он точно услышал, потому что споткнулся. — Не вешай нос и не грызи себя. Ещё ничего не потеряно. Не говори никому, что я живая. Если по обстановке будет надо, то я признаюсь, а ты тогда вали всё на меня, говори, что ничего не знал и что я от тебя шифровалась. И про наши убийства никому ни слова, пусть считают, что это кто-то ещё с поющим мечом. В монастыре тем временем становилось непривычно шумно. Я слышала, как где-то дрались, с разных сторон доносились ругательства, крики и звон мечей, который я так редко слышала на тренировках. «Чёрт, — подумала я мрачно, — неужели в самом деле можно было бы этого избежать, если бы мы признались Щуке? Да нет, блин, я отказываюсь принимать такую ответственность, виноват магистр, черти б его драли, потому что не объяснил всё по-человечески! А нам, дуракам, просто сматываться отсюда надо было своевременно, ведь рекомендовали ж нам уйти из монастыря, пока не поздно!» Бритоголовые тоже озаботились бардаком вокруг, так что повели нас какими-то боковыми лестницами и закоулками без окон. Я пробовала сосчитать, сколько этажей вниз мы прошли, но проходы здесь были очень запутанными; тем не менее, я видела, что мы планомерно спускаемся вниз. С каждым шагом Страшилы я убеждалась, что надо было, не мешкая, звать на помощь, пока мы ещё были наверху. Я бы закричала сейчас, но вокруг уже не было жилых комнат. Я видела по внешнему виду дверей, что это скорее складские помещения. Вот всех ругаю за инерцию мышления, а сама-то!.. Мы дошли до здешних подвалов, и у меня не осталось ни одной разумной мысли. А потом откуда-то снизу пробился совершенно жуткий отчаянный крик, от которого мне чуть не стало плохо. «Только бы не потерять сознание», — заклинала я себя. Бритоголовые, не особенно церемонясь, провели нас через тяжёлую дверь в камеру. Возможно, это была та же самая, что и в прошлый раз (хотя я отнюдь не полагала, что она там у них единственная), но сейчас сюда натащили масляных ламп и толстых белых свечей, так что стало необычно светло. Чёрная воинская куртка, к моему удивлению, была только на одном человеке, сидевшем за столом с краю; он же единственный был в полумаске. Рядом с ним, к ещё большему моему шоку, восседала противная очкастая баба, внешне похожая на Розалию Землячку. С другого края стола притулился какой-то замученный мальчик лет восьми, закутанный во что-то вроде белого плаща Ку-клукс-клана с капюшоном. Ещё двое мужиков в куртках характерного бледно-зелёного цвета сидели прямо на столе, свесив ноги; знакомого нам богемщика среди них, к счастью, не было. Все они, исключая мальчика, громко хохотали над чем-то. — А, — сказал мужик, который сидел на столе в самом центре, — это ты, видимо, и есть воин-монах 60412, у которого поющий меч. Все снова засмеялись, как давно знакомой, но всё ещё весёлой шутке. Страшила никак не отреагировал. — Здесь бы лучше не находиться без охраны, — заметил один из бритоголовых. — В монастыре сейчас неспокойно. — Ба! — засмеялся центральный. — Si Deo pro nobis, quis contra nos! На этот раз Страшила не был расположен работать для меня синхронистом. — Это, милостью духа святого, что-то вроде трибунала, — дружелюбно объяснил нам центральный. — Не всё тут по уставу, но мы позволим себе небольшое отступление от правил. Ты и сам, святой брат Страшила, не слишком-то уважаешь правила, а? Ты сколько уже носишь этот меч? Мой боец молчал. Я не видела из-за спины его лица, но, судя по всему, он и не шевельнулся. — Это всё равно трибунал, так что ты по уставу обязан отвечать нам откровенно и без задержек. Ай-ай-ай. Он там жив хоть, ну-ка проверь? Прежде чем я успела понять, что происходит, один из бритоголовых, сопровождавших нас, сделал шаг и не очень сильно вмазал Страшиле по лицу. Крик замёрз у меня где-то внутри. Мой боец равнодушно потрогал скулу и по-прежнему ничего не сказал. — Чего это с ним? — озадаченно спросил центральный. — По протоколам-то на прошлом трибунале отвечал. А сейчас молчит. Я так не играю. «Они открыто ненавидят орден, — соображала я. — Они играют в трибунал. У них есть доступ к протоколам. Щуку арестовали. Воин-монах в полумаске притулился с краешку. Видимо, государство подмяло орден под себя. Но, — заметила я себе, — слова насчёт поющего меча могли быть просто шуткой. Цитатой из протокола, например. С другой стороны, зачем ещё мы могли понадобиться этим рептилоидам, не из-за нашей же правозащитной деятельности?» — Стыдно должно быть не соблюдать устав, — осуждающе подала голос женщина, и я чуть не подавилась собственной рукоятью: ей, особе женского пола, по уставу-то вообще нельзя ступать на территорию военного монастыря, так что уж ей бы закрыть по этому поводу варежку! — Тогда давай потолкуем с тобой, — сказал богемщик в центре, переведя взгляд точно на меня. — Дина, верно? Я тоже промолчала. — Э-э-м, — нерешительно подал голос воин-монах с правого края стола, — дело в том, что согласно правилам поведения, прописанным в уставе, меч обязан молчать при посторонних. Но любое положение устава может быть аннулировано священным трибуналом в случае необходимости. Дина, — он смотрел прямо на меня, — я лично рекомендую тебе заговорить. «Да трижды начхать мне на ваш устав, — подумала я. — Вы что, думаете, я из-за него молчу? Я-то нормальная, придурки вы прямоходящие! А ты смотри, сокол мой, смотри! Ты вот сбежать отказался из-за своих диких понятий, а тебе популярно объясняют, что власти закон не писан, она его при надобности аннулирует на раз-два, хоть ad interim, хоть in saecula saeculorum. Вот он, твой военный монастырь, который не выдаёт своих!» Мой боец так и не шевельнулся, и я заподозрила, что он всё уже понял. Поэтому и молчит, поэтому и не стал возмущаться, когда его ударили по лицу — а я помнила, как он доказывал мне, что это недопустимо по отношению к воину-монаху… И я хотела было подбодрить Страшилу, как ранее делала это в коридоре… Так вот зачем сюда притащили этого зашуганного пацанёнка, который за столом трибунала смотрелся как бельмо на глазу. Чтобы исключить для меня возможность тайно переговариваться со Страшилой. Этим-то всем лет по тридцать-сорок… Тогда это значит, что они довольно хорошо знают, с чем имеют дело. Лучше, чем на том допросе… Я судорожно поискала в уме другие возможные причины приводить сюда ребёнка, но не нашла. Сыном кого-то из числа присутствующих он точно не казался: они на него не смотрели, а если и скользили случайно взглядом, то с отвращением. — Охохо, — центральный вытянул левую руку, и женщина с готовностью передала ему лист бумаги; цвет её показался мне похожим на характерный фон Financial Times, Gazzetta dello Sport и «Ведомостей». — Это — огненная карта, — пояснил центральный специально для меня. — Я церемониться не буду, мне на воинов-монахов вообще наплевать, сирот в нашей республике предостаточно. Не заговоришь сейчас — отправим твоего воина на костёр. За осквернение традиций, например. И если ты надеешься произнести там речь при скоплении народа, то вынужден тебя разочаровать: поскольку, не заговорив, ты не имеешь для нас ценности, мы тебя переломим прямо здесь. Просто и доступно. — Значит, заговорив, я для вас ценность имею? — язвительно осведомилась я вслух. Ого, как они зашевелились! Я вконец ошалела, когда женщина сорвалась с места, подхватив падающие очки, подбежала и уставилась на меня так, как орёл мог бы воззриться на черепаху. Вблизи она ещё больше напоминала покойную Землячку-Залкинд. Как следует посверлив меня глазами, женщина вернулась на место; бритоголовый позади нас чуть слышно что-то пробурчал. — Стало быть, слухи не лгут, — сказал центральный, с интересом глядя на меня. — Наш святой брат Страшила действительно заполучил-таки себе редкостный артефакт. — Артефакт — это то, что сделано слабыми людишками, — ответила я с презрением. — А меня сотворил святой дух. Так что я бы на вашем месте поостереглась особенно умничать. Мне вспомнилось, как в «Играх демиургов» заводная канарейка демиурга доказывала человеку, что она более живая, чем он, потому что её-то демиург заводит лично, а вот для человека он заводит солнышко, благодаря которому смертные могут опосредованно кормиться. — Да ты с норовом, — одобрительно заметил центральный. — Ты действительно Дина, или это звукоподражание звону клинков, динь-динь? — Это звукоподражание звону бубенчиков моих врагов-жевунов, когда дух святой отрывает их, чтобы сделать мне любезность, — учтиво объяснила я, и они все запереглядывались. — Ну как, Дина, не скучно тебе у нас? — поинтересовался второй богемщик. — Мне характер ваших развлечений не нравится. — Да! — согласился центральный радостно. — Да, мы так и поняли по выступлению святого брата Страшилы, он же не сам его сочинял. Но что поделать? Казни необходимы. А народу необходимы развлечения. — Тогда усматриваю божественную справедливость в том, что все вы закончите свою жизнь именно через такое огненное развлечение, — хмыкнула я. — Кроме разве что пацанёнка и тех парней сзади. Я приложила все усилия, чтобы мой голос звучал зловещим пророчеством, но оба богемщика и женщина страшно развеселились. Воин-монах в полумаске тоже захихикал, хотя я видела, что вот он-то испугался. Бритоголовых сзади я «помиловала» с умыслом: по недовольному ворчанию ранее я поняла, что они не очень-то одобряют осквернение монастыря присутствием женщины. А может, и саму эту пародию на трибунал. Ко мне же они, по идее, должны были испытывать пиетет как к оружию и реликвии, и на этом я могла попробовать сыграть. Возможно, однако, что они, напротив, винили меня, считая, что именно мои правозащитные наущения привлекли внимание к монастырю… но всё-таки это была ниточка. — А дай потрогать, — обратился к нам центральный, смеясь. Я почувствовала, как Страшила весь сжался. Я вспомнила, как спокойно он передал меня магистру на прошлом трибунале, только вот Щука-то уважал местные обычаи (я вспомнила его безапелляционное: «К клинку не прикасаться»), использовал перчатки да и вообще ещё до посвящения держал меня в руках, так что ничего особенного в этом не было. (Впрочем, тогда мой боец ещё не знал о моих нежных чувствах к магистру). Центральный же и вообще вся эта весёлая четвёрка вызывали отвращение даже у меня. Но Страшила так и не вымолвил ни слова, поэтому я решила взять инициативу в свои руки. «Матвей! У меня рука болит — дай ты в шею этой старой обезьяне…» — Бабу свою трогать будешь, — отрезала я. — Додумался! Вы и так уже устав похерили, когда приволокли сюда эту уродину. В военный-то монастырь! Это тоже был «крючок» в сторону бритоголовых. «Уродина» метнула на меня ненавидящий взгляд. — Ну, Дина, не злись. Нам так неудобно с тобой разговаривать, а святой сестре и господину магистру ещё хуже, им из-за стола тебя совсем не видно. — Центральный взмахнул рукой, и они со вторым богемщиком спрыгнули и пересели за стол. — Давай, номер 60412, положи меч сюда. — Нет, номер 60412 на стол ничего не положит, — агрессивно перебила его я. — Радуйтесь, что я с вами вообще разговариваю. Неудобно ему со мной говорить! А вас не смущает то, что вы все сидите, а человек перед вами стоит? Вот мне бы на вашем месте от этого было неудобно! Члены «трибунала» опять обменялись взглядами. — Ну достаточно хамства, — сказал центральный. — Принесите её сюда. Бритоголовый снова шагнул вперёд и протянул руку, как бы ожидая, что мой боец сам передаст меня. Он стоял спиной к четверым негодяям, и я видела на его лице плохо скрытое сочувствие. Страшила по-прежнему не сделал никакого движения, и тогда бритоголовый довольно аккуратно снял ножны и отнёс меня к столу. Центральный вытащил меня из ножен. Я пожалела, что на столе у них не стоит какого-нибудь стакана, который я могла бы разбить голосом, чтобы он, разлетевшись, осколками подправил ему морду. — Красиво, — констатировал центральный. — Червячки… Есть вкус у духа святого… Дина, мы хотим стать с тобой друзьями. Не бойся нас, мы же не какие-то варвары. Такие, как ты, многое знают. Расскажи нам что-нибудь полезное, и твой воин умрёт своей смертью. Отпустить его мы, к сожалению, не сможем. А если не расскажешь, то придётся его запытать на твоих глазах. Он произнёс последнюю фразу с таким сочувствием, как будто ему этого действительно не хотелось. А я удивилась: он что, считает меня идиоткой, которая не понимает, как именно произойдёт «своя смерть» Страшилы? Да когда мои чудесные знания превратят в такое же извращение, как в Арканаре Стругацких, то на нём первом это и испытают! — Увы, — сказала я с лицемерным сожалением, вспомнив Перенель своего любимого Юдковского, — я дала непреложный обет, что не раскрою секретов своего мира; это последовательная политика наших прогрессоров. Непреложный обет невозможно нарушить. Поэтому, Страшила, извини, мне очень жаль. Я видела, что члены «трибунала» сомневаются, и собиралась в подтверждение моих слов упомянуть, что я не стала помогать магистру, хотя он и обращался ко мне. В конце концов, это было истинной правдой, её могли подтвердить и Страшила, и сам Катаракта. Однако у меня слова застряли в несуществующем горле, когда мне представилось, что я могу ухудшить этим положение великого магистра. Я не думала, что его отпустят живым, но всё равно не хотела лишний раз подтверждать возможные обвинения в его адрес. «Получается, что я выбираю между Страшилой и Щукой, — подумала я с внутренним содроганием. — О господи, пусть они мне просто поверят!» Центральный задумчиво барабанил пальцами по столу: я с отвращением уставилась на чёрные волоски на основных фалангах и вдруг вспомнила, что Катаракта никогда, ни единого раза не касался меня без перчаток — даже пытаясь сподвигнуть говорить перед инициацией Страшилы. Кто б там проверял, следует ли он местным традициям — в одиночестве и в полутьме: от меня, что ли, куска металла, ждать самосознания? Да если и ждать: можно подумать, я кому-то на Катаракту пожалуюсь! Бойцу моему, ага! Я поспешно задвинула это воспоминание подальше, потому что мне сейчас и так было болезненно стыдно перед магистром. Вот почему я не позвала на помощь ещё наверху? Я увидела, как второй, молчаливый, богемщик наклонился к центральному и зашептал ему на ухо, тыча в какие-то листочки на столе. Я изо всех сил напрягла слух: он считал, что я говорю правду, и ссылался на протокол первого трибунала, где от меня ничего не добились. Разумеется, там не было записано, что я изволила потерять сознание. — Да это-то разве пытки? — презрительно хмыкнул центральный, и я про себя пожелала ему испытать их все на собственной шкуре. Женщина тем временем с интересом протянула ко мне сухую лапку. Я поняла, что она хочет проверить остроту слабой доли клинка, и, вспыхнув от ярости, пожалела, что не могу укусить её за палец, как Ирина Алфёрова кардиналиста в мюзикле «Д’Артаньян и три мушкетёра»… — Сучка! — охнула женщина и сунула палец в рот. — Я даже не дотронулась, а уже так порезалась! Я не дотронулась! Вообще-то она, конечно, дотронулась. Просто эта тварь никогда не слышала про ультразвуковые резаки. Жаль, что я не могу избежать естественной денатурации белка при таком порезе, чтобы кровь не сворачивалась и текла поактивнее… Хотя я видела, что кровь у неё всё же течёт, и это меня порадовало. — Это не главный из моих талантов! — зловеще припугнула я их и устрашающе расхохоталась. — Через кровь я пью душу! Ты не успеешь дожить до вашей казни, ведьма, не далее чем через месяц умрёшь в мучениях! Женщина явственно побледнела, члены «трибунала» снова переглянулись. — О таком не было сказано, — с опаской заметил второй богемщик. — Да кто ж знает, что они ещё могут, — проворчал центральный. — Ну ладно, Дина, мы не будем тебя трогать, мы же не враги себе. Лучше вот что: ты можешь нам спеть? В легендах сказано, что вы замечательно поёте, как не может вообще никто. И тут до меня дошло, что именно я могу сейчас сделать. Правда, надо бы убрать отсюда моего бойца… и по возможности живым… — Это я могу, — хмыкнула я. — Но не при Страшиле. Мальчику жизни не жалко, гибель ему нипочём; мне продавать свою совесть совестно будет при нём. Выведите его отсюда… только не трогайте, я это почувствую. Хотя на запланированной мною низкой частоте эти скоты всё равно не разберут слов, мне показалось хорошей шуткой спеть первую арию Аида из «Орфея». «Власть — не простое слово, выше она закона… сила свергать основы и создавать их снова»… Это вы-то возомнили себя властью — кучка зарвавшихся упырей, делящих пирог, испечённый не вами? да на это способна любая кухарка! А вот я могу пересоздавать основы; и дура, что столько медлила и скрывалась. Я едва сдержалась, чтобы не заорать вслух раньше времени оппозиционный лозунг: «Мы здесь власть!» — Ладно, — заинтригованно согласился центральный и слегка махнул нашему конвою ручкой. Но тут Страшила, который стоял до этого, как истукан, впервые воспротивился. — Я её здесь не оставлю! — выкрикнул он, оттолкнув приблизившегося бритоголового. Мать твою ведьму… — Не спорь, придурок! — рявкнула я почти на ультразвуке. — Так надо, боец, верь мне! Я перевела взгляд на мальчика, ютившегося в уголке. Понял он или нет, что это я крикнула на частоте, которую из присутствующих могут услышать только Страшила и он? Ребёнок никак не отреагировал. И вообще вид у него был какой-то отрешённый и больной. — Да дайте послушать! — возмутился центральный. — Выведите его отсюда. — Я лучше умру! — яростно крикнул Страшила. Фараончики довольно профессионально заломили ему руки; он резко вскрикнул, как раненая птица, но всё равно продолжил вырываться. Вот же неуёмный! — А ну-ка отставить! — взревела я во весь голос, окончательно потеряв контроль над собой при виде того, как моего бойца попытались ткнуть мордой в пол. — Немедленно отставить, а то я всех тут поубиваю к чёртовой матери! Не сметь унижать при мне кого бы то ни было, ясно? и не при мне тоже! задолбал ваш беспредел, давно пора было вмешаться! Боец, убирайся прочь, говорят тебе, что непонятно? Страшила, вырвавшись, прижался спиной к двери; я видела, что у него вздрагивают плечи от боли. — Нет, — отчётливо произнёс он, глядя прямо на меня, и с каким-то отчаянием снова сцепился с бритоголовыми. — Да угомонись ты, идиот, я тебя пытаюсь спасти, я на них инфразвук использую! — заорала я в бешенстве. Вообще-то то, что Страшила вдруг перестал сопротивляться, выглядело почти естественно, но тут пацанёнок, никак не проявлявший себя до этого, поднялся и подошёл к центральному. — Она опасна, — произнёс он чуть слышно. — Не уводите его. В обычное время этот тощенький бледненький мальчик с безжизненными глазами вызвал бы во мне желание покормить его, переодеть в нормальную одежду и отправить беситься на свежем воздухе. Но сейчас мне больше всего хотелось его убить. — Да-а? — заинтересованно протянул центральный и ласково приобнял мальчика. — Твои песни так опасны, ммм? Ты поэтому просила увести своего воина? А ты молодец, племяш, за бдительность вечером награжу. Он, не оборачиваясь, поднял руку и небрежно коснулся большим пальцем нижней губы стоявшего за его спиной ребёнка. Я, замерев, уставилась на эту картину, пытаясь списать всё на особенности местной культуры: может, в этом диком мире принято ласкать детям губы, и я воспринимаю это неправильно только в силу воспитания, полученного в нашем свободном, весёлом, распущенном XXI веке? Я сфокусировала взгляд на Страшиле и бритоголовых, которые держали его за руки, и увидела в их глазах ужас. Они видели то же самое и отреагировали даже с бо́льшим шоком. — Ну что же ты, Дина? — укоризненно сказал центральный. — Вот все вы, поющие мечи, такие. Стелете мягко, а на деле только и ждёте, как бы ударить в спину. Всё святым духом перепроверять приходится… Племяшик, — он ласково снял с пацана капюшон и потрепал по длинным жиденьким волосам, — ну-ка скажи, она правда дала этот её непреложный обет? Члены «трибунала» смотрели на мальчика с ожиданием. Тот сложил пальцы в характерную щепоть, как бы готовясь перекреститься, и что-то зашептал. И тут я увидела, как у него над головой разгорается странное сияние. И это был не фосфор. Вот почему воины-монахи так ужаснулись. Насилие над обычным пацаном — для них наверняка дело грустное, но не такое уж необычное. А тут они, видимо, не знали о характере взаимоотношений между местным малолетним боженькой и его любимым дядей… Если этот пацан и вправду способен распознавать ложь, Страшиле конец. Мысли у меня метались в панике, и вдруг на ум пришла абсолютно безумная идея… «Даю непреложный обет, что не выдам никаких секретов родного мира!» — выпалила я про себя в отчаянии и замерла, пытаясь заставить себя поверить в то, что это реально непреложный обет прогрессоров и я реально ни при каких обстоятельствах его ни нарушу, как бы вольно ни привыкла относиться к обещаниям… — Дала, — безэмоционально сказал ребёнок. — Вот сейчас я действительно удивился, — признал центральный с разочарованным вздохом. — Но раз воплощение святого духа подтверждает, значит, правда. У меня внутри всё дрожало, словно бы я прошла по краю пропасти. Мне следовало бы радоваться, хвалить себя, что я нашла решение в условиях исключительного цейтнота, да ещё и какое решение: я ведь могла надавать мысленно хоть каких обещаний, боженька бы это подтвердил… Но я знала, что это ещё не конец, и не было времени успокоиться, собраться с мыслями. Мне даже не удавалось сообразить от волнения, как именно я могу сейчас использовать своё случайное открытие. «Господи», — подумала я машинально и чуть не расхохоталась вслух в абсолютной истерике: выходило, что я обращаюсь к этому обиженному судьбой мальчишке! А я-то, дура, ещё хотела попросить бога войти в наше положение и добавить мне привычный человеческий аватар! Зато теперь-то я в полной мере понимала, почему во всём нашем мире творится такой беспредел. — Это я здесь — воплощение святого духа, а не этот несчастный скелетик, — дерзко хмыкнула я вслух. — А вы своими деяниями превысили меру его терпения, и очень скоро у вас всё отнимется. Я лично по этому поводу тоже вознесу пару молитв. Отче наш, иже еси на небесех!.. полюбуйся, из-за кого не приходит царствие твое! — Ну хватит! — взбесилась женщина. — Уберите её отсюда! Ты! Она ткнула всё ещё кровоточащим пальцем в того же несчастного бритоголового, которому ранее приказывали поднести меня к столу. Тот с некоторой опаской отпустил Страшилу, который со времени своей вспышки больше не шевелился, и приблизился к нам. Тут перед ним встала сложная задача: он определённо не хотел прикасаться ко мне даже за рукоять, но ножны по-прежнему лежали на столе отдельно, там, куда их положил дядюшка-педофил. В конце концов бритоголовый придумал взять сами ножны и аккуратно надвинуть их на клинок. Сделав это со второй попытки, он поклонился членам «трибунала», как бы извиняясь за задержку, и понёс меня к Страшиле, снова держа исключительно за ножны. — Что, приятно быть на побегушках у этой потаскухи? — едко осведомилась я. Я говорила еле слышным шёпотом, но бритоголовый услышал, и всё лицо у него разом пошло пятнами. Вслух он, однако, ничего не сказал. Поскольку никто не уточнил, куда именно меня нужно убрать, он после некоторой заминки протянул меня Страшиле, который молча прижал меня к груди. Члены «трибунала» тем временем о чём-то совещались. Я оценила взглядом расстояние между нами: если говорить шёпотом, они не услышат. Я задумалась, заговорить ли только с моим бойцом на более высокой частоте — или и с нашим конвоем тоже, и выбрала второй вариант. Всё равно для успеха плана нужно, чтобы они не препятствовали Страшиле. К тому же я видела, что бритоголовым не по себе, они не в восторге от происходящего, и предпочла бы спасти и их. — Боец, — шепнула я чуть слышно. — Брось меня и беги. Слышите меня, вы трое? Бегите за дверь и заприте её снаружи, я тут разберусь. Страшила едва заметно качнул головой. — Ты не успеешь, — прошептал он, не шевеля губами. — Тебя просто сломают. — Это мы ещё посмотрим. Риск есть, но вполне оправданный. Бритоголовые молчали, и это вселяло в меня надежду. — Я не могу, — еле слышно отозвался Страшила. — Если тебе удастся, ты ведь убьёшь и бога. А я клялся его защищать. Я впервые в полной мере поняла смысл поговорки «простота — хуже воровства». Мне захотелось удушить моего бойца на месте за его глупую честность и длинный язык. Вот зачем он всё это озвучил при бритоголовых, разве я случайно выразилась расплывчатым словом «разберусь»? — Это уже не бог, — заявила я так авторитетно, как это только можно было сделать едва слышным шёпотом. — Они извратили его сущность, это надругательство над святым духом. Ты ведь сам видишь… его очевидно насилуют. — Кто-то из воинов-монахов сзади скрипнул зубами. — Кроме того, он маленький, поэтому на него подействует хуже: он может и выжить. Здесь я открыто лукавила. Я не знала, действительно ли дети переносят инфразвук легче, но даже если это и было так, вряд ли организм этого истощённого дистрофика имел большие шансы. Время вышло: члены «трибунала» прекратили свою закрытую беседу и уставились на нас. «Скоты вы чернокурточные, — подумала я в бешенстве, — ну решайтесь уже!» — Приятно было с вами познакомиться, — жизнерадостно сказал центральный, — но всему на свете приходит конец. Долго не могли определиться, что с вами делать, даже вот спорили — и всё же нашли выход, достойный вас обоих. Племяшик, перенеси-ка эту сладкую парочку силой своего божественного дара в Озеро смерти. Во тьму внешнюю, как говорится. Пароход плывёт мимо пристани, будем рыбу кормить коммунистами. — Как его зовут? — быстро прошептала я. — Кого? — Бога вашего как зовут, неужели не знаете?! Бритоголовые недоуменно пожали плечами. Ну что за люди!.. — Пацан! — закричала я на высокой частоте, чтобы сидящие за столом не услышали и не успели сориентироваться. — Ты живёшь в аду, тебя эксплуатируют, манипулируют тобой! Я знаю, что ты чувствуешь, поверь; ты ни в чём не виноват, это не твоя вина, просто вокруг тебя плохие люди! Ты же ненавидишь их в глубине души, позволь себе понять это! — Она тебе что-то говорит? — осведомился центральный, видя, как напряжённо смотрит на меня его любимый племянник. — Ругает вас, — отозвался пацанёнок без эмоций. — Я ей не верю… — Ладно, давайте-ка заканчивать, — озабоченно заметил второй богемщик; он явно опасался, что я могу что-то выкинуть. — Страшилу-то за что? — рявкнула я уже в полный голос, чтобы слышали все. — Я понимаю, вы боитесь меня — и правильно, кстати, делаете! Но бойца-то моего за что убивать — за то, что его осенило милостью святого духа? Какое реальное обвинение вы можете ему предъявить? Просто выдайте ему обычный меч из кузницы, и дело с концом! «Ну вы, бараны, — я в бешенстве прожигала бритоголовых взглядом. — Я для кого здесь самоотверженность играю? Неужели стыдно не стало? Он ведь даже плавать не умеет!» — Мы и сами против коллективной ответственности, но боюсь, он на такое не согласится, — вежливо заметил центральный, и белые костяшки пальцев Страшилы, сжавшихся на мне, подтверждали его слова. — Я соглашусь на другое, — неожиданно произнёс мой боец очень хриплым голосом. — Я прошу дать мне возможность расплатиться жизнью, а не честью. Я озадаченно сфокусировала на нём взгляд, не понимая, что он имеет в виду. Бросят тебя, как слепого котёнка, в воду — вот жизнью и заплатишь. При чём тут честь-то? Но члены трибунала Страшилу поняли и на редкость противно заухмылялись. — Да жизнь твоя тебе и так не принадлежит, — ехидно заметил центральный. — Она не твоя, а ордена. Ты бы её и так отдал. Бесплатно, — он тонко улыбнулся, и все четверо, даже воин-монах в полумаске, глумливо расхохотались. — И ещё бы благодарил. — Ведь присягу давали мы именно тем, кто заочно уж предал нас… — зло промурлыкала я. Бритоголовые не смеялись; мальчик смотрел перед собой пустыми глазами. Страшила, которому тоже было не до смеха, поднёс руку ко лбу, словно вспоминая что-то. — Смотрите, — сказал он, по-моему, не совсем сознавая, что говорит, — жизнью я обязан ордену и республике, это правда… но честью — нет… и я по уставу вправе просить о небесполезной смерти, потому что не совершал того, что исключает это право… Я готов на мече поклясться в чистоте моих намерений… «Псих, — подумала я с невольным раздражением. — Когда в фильмах несут такую лабуду про жизнь и честь, это нормально, но у нас-то тут не фильм». У одного моего знакомого, окончившего кадетский корпус, тоже постоянно проскальзывало в речи что-то подобное, и вроде бы он говорил, что то ли до революции, то ли сейчас это являлось девизом кадет. Он был моим ровесником, однако мне всегда казалось, что я рядом с ним — просто старуха. Впрочем, останавливать Страшилу я не стала: если он-таки уболтает «трибунал» дать нам отсрочку, что бы ни означала «небесполезная смерть», я буду только рада лишнему шансу. — Да ты нас о награде просишь, ммм! — завопил центральный, подмигивая и точно приглашая остальных принять участие в потехе. — Вы ведь, фанатики, лишь об одном и мечтаете: чтобы вас отправили на лимес на верную смерть! Он развёл руками с недоверчивым ёрническим восхищением, и все четверо, даже новый магистр в полумаске, расхохотались ещё громче. И неожиданно для себя я тоже громко засмеялась, осознав, насколько эта издевательская реплика походила на то, что я сама всегда говорила Страшиле. Это, наверное, было жестоко по отношению к нему, но я не могла справиться с собой. «Псих, — повторила я про себя, пытаясь побороть разбиравший меня истерический хохот. — Врага прижал бы я к ранам сердца, и захлебнулся б моей он кровью… Стоп, а вдруг он играет? Вдруг он тоже понял, что нам важно выбраться отсюда здесь и сейчас, а дальше видно будет? А чего тогда я угораю, а не поддерживаю его?!!» — Послушайте, — громко возгласила я, перекрыв отвратительный гогот, — давайте как-то договоримся… Жалко вам, что ли, пойти человеку навстречу, раз для него это важно? Вы же небось сами добиваетесь высокой сознательности, чтобы действиями воина руководил личностный мотив, чтобы он ещё и испытывал благодарность за то, что ему предоставили возможность участвовать в реализации военной доктрины, содержания которой он даже не знает! И если уж на то пошло, я тоже могу дать клятву, что буду молчать… Скажи мне кто-нибудь накануне, что я буду ходатайствовать, чтобы Страшиле дали возможность убивать и самому быть убитым… Впрочем, моё обращение никакого результата не возымело: члены «трибунала» просто стонали от хохота. — Вот уж это всё — выдумки вашего бывшего магистра, — взвизгнула женщина, похожая на Розалию Землячку; она лежала головой на столе и мелко тряслась от булькающего смеха, комкая манжеты нервно дёргающимися пальцами: выглядело это на редкость омерзительно. — Это ваш любит упирать на сознательность и свободную волю! Я мрачно подумала, что всё в монастыре, от потускневшей надписи над входом до древней привилегии обливания высоких гостей спитым чаем, говорит о том, что примат личной сознательности воина-монаха — это не какая-то блажь Катаракты, а вполне последовательная политика ордена. — Любил, — с удовольствием поправил женщину новый великий магистр, поправляя полумаску, и все четверо снова взвыли от смеха. «Может, пока я обрабатывала бритоголовых, они закинулись какой-то местной наркотой? — подумала я с недоумением. — Зрачки очень узкие, но это-то нормально, им сюда столько ламп натащили… А вот пацан, кстати, явно под транквилизаторами, говорить с ним бесполезно. У нас так попрошайки накачивают грудничков водкой, чтобы они спокойно спали…» Интересно, если вырубить ребёнка, на котором держится всё в Омеласе, или даже убить его — что тогда станется с Омеласом? Вот, как говорится, предмет, достойный остроумного пера вашего, сеньора Урсула… Правда, вам это, наверное, неинтересно… А я бы, пожалуй, посмотрела! — Бойцы, вношу новое предложение, — прошептала я. — Надо вырубить пацана. Знаю про ваши клятвы, но вы просто взгляните на него: лучше уж однократный нокаут и достойная жизнь потом, чем то, как с ним обращаются сейчас. А с остальными разберёмся, они не опасны. — Она дело говорит, — эхом донеслось до меня сзади. Я с надеждой посмотрела на воинов-монахов и увидела, что бритоголовые, в полном соответствии с теорией диффузии ответственности, выжидательно уставились на Страшилу, словно бы доверяя инициативу ему как наиболее заинтересованному лицу. А по упрямо сжатым губам моего бойца ясно, что ночевать мы сегодня будем с раками… Преподобный Ктулху, как же тяжело иметь дело с идейными дураками! Может, мне сейчас использовать инфразвук, больше не пытаясь убедить этих баранов помочь или уйти? Но если дверь не закрыть снаружи, то все отсюда просто разбегутся. А если задействовать сразу летальную частоту, то первым погибнет мой боец… Я вдруг задумалась, не стоит ли вправду убить здесь вообще всех, включая упрямого Страшилу. Возможно, тогда мне удастся спасти хоть Катаракту… Наверное, это было трезвое решение, но тут уже мешал мой личный блок. Я не могла сама убить Страшилу, к которому относилась как к родному брату, пусть нас даже и приговорили. Если бы было время, можно было бы попробовать провести рефрейминг… — Боец, или выруби бога, или уйди прочь, — процедила я на высокой частоте, но он только посмотрел на меня с болью. — Да очнитесь же вы, три инертных барана! На кой чёрт вы защищаете этих тварей, как вам самим от себя не противно?! — Давайте-ка я вам кое-что объясню, — сказал центральный и грубо дёрнул за руку второго богемщика, который тут же прекратил смеяться. — Успокаивайтесь; повеселились — и будет… Я лично считаю, что вы, воины-монахи, прелюбопытные зверушки. Вас очень интересно и весело мучить по-настоящему и смотреть, как вас выворачивает от шока, когда все ваши якобы неотъемлемые привилегии отбирают и показывают, чего вы стоите на самом деле. Я обожаю наблюдать, как вы цепляетесь за ваши безумные установки и представления о чести и пытаетесь встроить их в реальную картину мира. То, что на лимесах, это игры для детей; и будь моя воля, святой брат Страшила, такой замечательно упёртый экземпляр, как ты, так легко бы не отделался, но вот святая сестра считает, что ты так же опасен, как и твоя железная подружка. — Стало быть, это «Розалия Землячка» по старой памяти настояла на том, чтобы нас утопили. — Всё, давайте заканчивать, мутит уже от здешней вони. Племяш, готов? Центральный слегка откинулся назад и приобнял стоящего пацанёнка за бёдра. Тот никак не отреагировал. — Эй, а последнее слово? — снова вмешалась я. — И нам ведь полагается последнее желание, правда, боец? Помнишь, как там у Брехта? Это был ещё один намёк, я надеялась, что Страшила вспомнит стихотворение: там парень, которого должны были казнить, «ответил, что хочет перед смертью потянуться; его развязали, он потянулся и изо всей силы обоими кулаками нанёс удар в челюсть нацистскому вожаку»… Ну хоть сейчас оживи, отреагируй, тебе же по полочкам разложили, что о вас думают! — О Первая непорочная матерь и сыны её… — застонал центральный. — Этому последний бой, этой последнее желание… — А как же, у нас по телеку последнее слово предоставляют даже в арбитражных судах, — ехидно отозвалась я; центральный бормотал что-то насчёт того, что моё требование предоставить мне последнее желание вполне может сойти за это самое последнее слово, но я его не слушала. — А желание моё такое: я хочу поговорить наедине с великим магистром. — Со мной, что ли? — спросил воин-монах за столом в таком ужасе, что я невольно засмеялась. — Ты-то мне зачем, малахольный? С Катарактой. Вы же его арестовали, и я так понимаю, за дело? «Только дайте мне пообщаться с ним по душам, — подумала я с надеждой. — Он что-то знал о моих возможностях, он не тюхтя Страшила, которому вы даже не сочли нужным связать руки; он вас так прищучит, голубчиков, что вы на всю жизнь запомните, что у вас в республике один великий магистр!..» — Отказано, — отрезал центральный. — Да ты что, ошалел? — крикнула я с негодованием. — Даже нацики не отказывали в последнем желании! Должны же быть какие-то границы! Центральный резко засмеялся. — Я вас к вашему магистру сейчас и отправляю, через несколько минут пообщаетесь, — сказал он ехидно; мне показалось, что потолок покачнулся от этих слов. — Ну ты, может, чуть попозже, но я уж тут ни при чём. Возможно, он говорил что-то ещё, просто я уже ничего не слышала от раздирающей душу боли. — Я, поющий меч, властью своей забираю святой дух из вашего змеиного кубла, именуемого богемой! — в ярости закричала я во всю силу своего голоса, надеясь, что звук долетит до верхних этажей. — Больше он тут у вас никого не осенит, это — ваш последний божок! кончилось ваше время, выродки! — Женщина прижала руки к губам, но остальные не купились и не стали умолять меня отменить моё проклятие. — Проклинаю вас небом, землёй, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом! Чтоб на ваши головы одни несчастья сыпались! Чтоб вы, кроме возмездия, ничего не видели! Вечная слава великому магистру Катаракте! Щука, прости меня, дуру, зачем я тебе не ответила? Они все морщились от боли, зажимая уши, так громко я кричала: не морщились только бог, которому, похоже, было всё равно, и закрывший глаза Страшила, хотя он находился ко мне ближе всего и для него звуковое давление было самым сильным. Я снова попробовала вообразить себя Волдемортом-Квирреллом, как у Юдковского, уж он-то бы точно убил тут всех без колебаний, и с ужасом поняла, что не могу, просто не могу войти в нужное состояние из-за волнения, ярости и проклятого чувства вины. Да что это за подстава, ведь мне-то, в отличие от Страшилы, придётся вечно лежать на дне морском, глядеть в чёрную мглу, куда, возможно, не проникнет даже луч солнца, и заново прокручивать в памяти всю свою жизнь и все свои ошибки, понемногу сходя с ума. Я что, хочу обречь себя на подобный ад из-за этого идиота с выученной беспомощностью? — Приступай! — резко крикнул центральный, безуспешно пытаясь перекричать меня, и слегка шлёпнул бога ниже пояса. — И не отвлекайся, что бы она ни говорила! В этот момент Страшила поднёс меня к губам и что-то сказал. Я как раз орала свои проклятия, нагло сдирая их из «Похороните меня за плинтусом», так что не расслышала ни слова, но угадала по губам, что именно он произнёс. Он ещё и прощения имеет наглость просить! Бог простит! Я говорила себе, что Страшила предаёт меня прямо сейчас ради своего любимого бога. Ведь он же всё равно умрёт, какая ему разница, утонет он — или я его убью лично, второй вариант-то, пожалуй, даже милосерднее! Но дурацкий блок был как стена. — Что, боец, поплаваем? — рявкнула я во весь голос. — Так нам и надо с тобой! два дурака! ты — со слепой верностью власти, и я — с тупой гуманностью! вот из-за таких, как мы, нашу страну и имеют всю жизнь такие, как они! Все вы хороши… манкурты! Меня буквально колотило от понимания, что Страшила может парой движений руки спокойно решить проблему, даже, возможно, никого при этом не убив, просто не хочет; а я — могу только убить их всех… вместе со своей личностью… и личность моя отчаянно сопротивляется, хоть и понимает, что в темноте на глубине ей всё равно настанет крышка… притом чем раньше, тем лучше… Но может, дело в том, что я неосознанно надеюсь на чудо, что нас кинет на отмель или рядом с кораблём, на котором мы сможем спастись? Так ведь подобных чудес не бывает, нас не для того решили отправить в Озеро смерти! — А вы что, не хотите даже поиздеваться над моим воином на прощание? — закричала я в ярости. — Выколоть ему глаза, отрезать уши? Содрать с него заживо кожу для ваших курточек, погадать на внутренностях? А я на это посмотрю!! Я сознательно отреза́ла себе путь к отступлению, не позволяя задуматься, что будет, если они решат меня послушаться, а я всё-таки не сумею вынудить себя использовать инфразвук на Страшиле. Обязана как-нибудь суметь, затем и озвучиваю всё это, чтобы не оставить себе выбора! Но они, по-моему, решили, что я сошла с ума, и действительно испугались. Мальчик тем временем снова сложил пальцы в характерную щепотку и забормотал себе под нос, глядя на нас мёртвыми глазами. Страшила же от моих слов пошатнулся; мне показалось, что он сейчас упадёт. — Ты так меня за него ненавидишь? — прошептал он с ужасом. — Да просто мне нужно убить этих тварей! — в бешенстве крикнула я Страшиле на высокой частоте, ненавидя себя за то, что не в силах оборвать его жизнь: и почему, ведь мы же всё равно погибнем? — Я не могу заставить себя убить тебя вместе с ними, а ты, идиот, не уходишь! Убирайся прочь или убей их сам, твой бой здесь, а не на лимесе! Ты ради этих скотов предаёшь и меня, и свой орден, ясно? А если уж решил умереть, как баран, то сломай меня сейчас, потому что мечи от воды не умирают, а я не подписывалась на тысячу лет на дне! Ломай немедленно — или выруби пацана, пока можешь! Мальчик начал креститься («Осенять себя звездой», — механически подумала я), и в этот миг Страшила метнулся вперёд. Я почувствовала, как его пальцы крепче сомкнулись на рукояти, и — удар… но поскольку он не вынул меня из ножен, то я не сумела заметить, кого именно он ударил. Впрочем, точно не бога: его равнодушное, старческо-детское лицо мелькнуло где-то сбоку. А уже в следующее мгновение нас словно бы расплющило, смазало, и мы со Страшилой оказались в крохотной лодочке посреди гладкой чёрной воды.