Поющий меч Покрова

Я расправилась со всем уже к середине апреля — и не в последнюю очередь из-за того, что старалась спать как можно меньше. Всегда считала идиотом Наполеона, который вроде как спал по четыре часа в сутки, но спать дольше у меня не было сил. Причём я даже не видела особых кошмаров: просто вокруг была то ли моя любимая бездна, то ли тьма, как на дне Озера смерти, и чувствовалась какая-то адская отупляющая безысходность, так что даже не удавалось вспомнить про возможность перейти в осознанное сновидение. А ещё временами казалось, что я разбираю, как Страшила чуть слышно просит у меня прощения, как тогда, на севере Покрова, и когда я просыпалась, мне ни за какие коврижки не хотелось снова погружаться в сон. Когда я закрыла зимнюю сессию, то, чувствуя, что отстрелялась, и гордясь своей трудоспособностью, наградила себя походом на ВДНХ, чтобы прокатиться на бешеном поезде. Положительное подкрепление получилось так себе: это было «не то». Неприятно было, когда жёсткий фиксатор, охватывавший тело спереди, тормозил процесс свободного падения. Но это не было ни захватывающе, ни даже страшно. И совсем не походило на то естественное, рассекающее воздух движение клинка… и вообще на фехтование. Я покачалась на качелях — это тоже было не то, да ещё и проклятая бездна всё портила. Вообще стоило мне отвлечься от своего бешеного умственного труда, как меня снова потянуло в какую-то адскую тоску и безысходность. Мне было прямо противно от этого: я всегда ругала людей, что они не могут взять себя в руки. А просто мне делать нечего, вот я и маюсь дурью! Я спрыгнула с качелей, отняла метлу у какого-то ошалевшего молодого среднеазиата, имитировавшего бурную деятельность, и принялась яростно подметать асфальт. — Не дрейфь, мужик, — сказала я ему жизнерадостно. — Мне просто нужна физическая активность, не паркуром же тут заниматься. Знаешь, американцы на крысах проверяли: если ведёшь активный образ жизни, то нейроны успешнее сопротивляются стрессу. Плюс при физнагрузках выравнивается баланс нейротрансмиттеров в мозгу, а ещё активнее синтезируется нейротрофин BDNF, благодаря которому вообще развиваются нейроны. Так что я по науке действую, это не просто моя блажь. Ты не бойся: если начальство увидишь, мигни; а если будут бузить, я тебя прикрою. Тебя как зовут, ты откуда вообще? Парень оказался из Кыргызстана, звали его Жоомарт, и был он однофамильцем их президента. Я попыталась поспрашивать его о революции десятого года и вытянуть из него мнение, лучше ли стало со времён Бакиева, но он, кажется, принял меня за шпионку то ли ФМС, то ли вообще его родной страны, и отвечал односложно. Впрочем, ему очень понравилось, как я мету и что вообще забрала у него метлу по своей инициативе, как и подобает особе женского пола, так что он любезно предложил мне стать его супругой, а для начала пригласил на свидание; от этого я вежливо отказалась, но милостиво согласилась слушать комплименты. Языком молоть — не дрова колоть и даже не асфальт мести; я же получила положительное подкрепление в виде цветистых восхвалений и чистой стороны улицы; так что мы с Жоомартом расстались вполне довольные друг другом. «Вот очередное свидетельство того, что никакой души у человека нет, — мрачно думала я, спускаясь в метро. — Душевная боль успешно гасится физической активностью тела: какие ещё доказательства нужны? Как там Гарри у Юдковского говорил Дамблдору: если бы у людей были души, то не существовало бы повреждений мозга, ведь если допустить, что душа способна продолжать разговаривать без тела, то повреждение левого полушария головного мозга не могло бы лишить живого человека способности к речи. Интересно, как я на Покрове говорила, там-то у меня не было тела, один дурацкий металлический интерфейс; может, мозговая активность фиксировалась и передавалась на него. По Wi-Fi, муахаха; не нам в XXI веке такому удивляться. А нормального доступа к родной белковой тушке не было, потому-то я чуть и не двинулась». Придя домой, я услышала доносившиеся из нашей комнаты оживлённые мужские голоса. Я заглянула за закрывавшую дверной проём штору: на столе стояли две бутылки, и батя с каким-то своим другом спорили на какие-то острые темы. Я узнала гостя, это был дядя Толя, всегда ставивший в конец электронного письма фразу: «Весёлые люди — это самые смелые люди, которые погибают первыми», причём пробел в этой фразе стоял до, а не после запятой, а вместо тире был дефис. Тут послышался усталый, мигом взбесивший меня своей надрывностью голос мамы, и я поняла, что она уже отчаялась призывать батю к умеренности в питии. Да просто стукни кулаком по столу и выпроводи их! — Вот она, главная концепция России: не верь, не бойся, не проси! — продолжал дядя Толя, как будто ничего не слышал. — Если мы хоть одну из них нарушаем, у нас начинаются серьёзные проблемы. Потом кровью и потерями приходится доказывать обратное. — Закругляйтесь давайте, — повторила мама таким голосом, что мне вся кровь бросилась в лицо. — Мне вставать завтра рано. К больной жене жалости нет. Я отвела штору и остановилась на пороге, прислонившись к двери. — Добрый вечер, — жизнерадостно поздоровалась я со всеми. — Слушайте, уже поздно. Давайте-ка расходиться по домам, а? — Ну Дин, Дин, — батя вскочил, и я подумала, что он сейчас скажет мне, как Страшила когда-то, что это верх неприличия — выгонять гостя. — По домам, я сказала, — отчётливо повторила я, стараясь не раздражаться. — И ложитесь спать. Потому что ты-то, батя, в отличие от мамы, спишь до полудня. И ещё я хотела вам сообщить. Меня бесят твой, мама, болезненный тон и фраза: «К больной жене жалости нет»; а меня лучше не бесить, понятно? Это я тебе, отец, говорю. Дядь Толь, ступайте домой. У вас своя супруга есть, она наверняка уже волнуется. Даю вам пять минут, потом зову коменданта. Следующие две минуты я стояла, прислонившись к косяку двери, и меланхолично наблюдала, как отец, некрасиво, бешено сжимая рот, выпроваживает пошатывающегося дядю Толю. Мама молча собирала в сумку свои поурочные планы, а потом принялась застилать тахту. Лично я полагала, что днём тахта вполне может стоять застеленной и прикрытой каким-нибудь покрывалом, чтобы не тратить каждый день столько времени на её застилание, но считала, что если уж маме так комфортнее — пусть делает, как хочет. Мне вдруг вспомнился суровый матрац Страшилы — он показался мне гиперболизированным отображением моих мыслей: по крайней мере, на его застилание уж точно не требовалось времени. — Не жалеешь, что я вернулась? — ехидно спросила я батю. Он ничего не ответил. Я удалилась в свою комнату; через некоторое время пришла мама. — Не надо уж так резко, — попросила она. — Знаешь анекдот, как мужик из милосердия купировал собачке хвост в четыре приёма? — Всё равно нельзя так с родным отцом, извинись перед ним. — Надоело мне ваше юродство, — сказала я честно. — Кто вам мешает жить, как нравится? Не дают лечь спать — взяла и выставила обоих. Или надела маску для сна и сунула беруши. Или здесь на моей кровати улеглась бы, в тесноте, да не в обиде. Хуже-то от твоих действий самой тебе и, между прочим, детям в школе: будешь сонная и злая, они недополучат знаний. Стоит этого пьяное словоблудие твоего супруга с его дружком? — Нельзя злословить отца своего… — А то светильник твой погаснет среди глубокой тьмы, — ехидно перебила я; все эти цитаты я знала лучше их обоих, в том и была ирония. — А ещё сказано: оставит человек собутыльников своих и прилепится к жене своей, которой с утра на работу. Мам, ты своей неспособностью решить проблему выводишь меня на роль спасателя из треугольника Карпмана, а потом приходишь и мне же предъявляешь претензии. Но ты меня в жертву не перекинешь: всё, что я делаю, направлено на мой личный комфорт. Мне комфортно, когда справедливость восстановлена и всем в моём понимании стало лучше, чем было, и чувствовать за это вину я не собираюсь. Моему личному комфорту сейчас мешала разве что бездна под ногами. Мама толкнула свою обычную проповедь о моей гордыне, которая приведёт меня в ад. Я слушала её и заодно искала по ящикам световые наушники, собственноручно собранные из двух светодиодов на проводах и блока питания: как только я прочла, что финские учёные лечат ими сезонную депрессию, искусственно удлиняя для мозга короткий световой день, сразу сделала себе такие в русском народном стиле «дёшево и сердито». Не найдя их, я включила на телефоне фонарик и принялась светить им себе в ухо. Стало чуть-чуть веселее. — Истинно говорю тебе, — сказала я, смиренно выслушав мамину лекцию, — лучше ад, чем рай с праведниками, которые любуются на то, как кого-то ведут в вечный ад. Я не пыталась доказывать ей, что бога нет, потому что это-то точно нельзя было доказать, как и существование или отсутствие летающего макаронного монстра. И в конце концов, все мы во что-то верим, каждую секунду наделяем кого-то или что-то доверием, абсолютно всё не верифицировать; но на кой чёрт верить в такую вот мерзкую чушь? Меня буквально тошнило от этого мифа Страшного суда, праведники направо, грешники налево: во-первых, абсолютная тупая дихотомия, а во-вторых, я не понимала, как хоть кто-то может не видеть лицемерия так называемых радующихся праведников. Видеть, как другого человека тащат в геенну огненную, и благословлять мудрость и справедливость боженьки, ликуя, что сам-то прошёл экзамен успешно? Ты что, всю жизнь заставлял себя прощать врагам, чтобы на Страшном суде позлорадствовать, что они так не смогли? Ты-то откуда знаешь, почему они на это оказались неспособны: может, их отчим в детстве избивал и насиловал, может, девушку выдали замуж за пацана, чтобы свёкор мог вволю побыть снохачом? Может, у них просто проблемы из-за родительской депривации в детстве? Я прекрасно знала, после чего мама ударилась в религию: гибель Димки уверила её, что это кара небесная за её неверие, невоздержание отца в питии и лично моё отпадение от бога. — Они не любуются, а сокрушаются! — Читала я ваши книжонки, — отмахнулась я. — Как сейчас помню: чудное видение Григория, ученика преподобного Василия Нового о Страшном суде Христовом. Как боженька подтвердил слова угодника Христова Василия, что евреи отвержены богом. Каждого разобрали, навесили ярлычок, определили грешникам тёпленькое местечко в геенне, а матушка господа смотрит на это непотребство и шлёт праведникам воздушные поцелуи. Сказывают, старообрядцы очень любили это описание. Вот отсюда, наверное, и растут ноги у обычая сторониться иноверцев вплоть до того, что им вслед кидают стаканы, как ты мне рассказывала. На последних моих словах мама недоуменно моргнула: — Никогда такого не было. — Ну как не было? — возмутилась я. — Газлайтишь меня? Сама бы я такое в жизни не придумала. Нет? Хм, может, правда ложные воспоминания?.. Вот была бы точная картинка твоей жизни, как в «Чёрном зеркале», чтоб ты мог сверить, что именно было в действительности, а что — твои придумки! — У Всевышнего твоя картинка есть, — сухо сказала мама. — На Страшном суде и посмотришь. Подумала б, что пока ты своей хулой себе в ад дорожку прокладываешь. Молюсь-молюсь за тебя, свечи в храме ставлю, а всё без толку. — Лучше б ты эти деньги отдала приюту для животных, — возразила я. — Или в какой-нибудь центр, который помогает детдомовцам социализироваться. Больше толка было бы, чем от покупки свечей и траты кислорода. И опять же полезнее сходить помочь в детский дом, чем в храм. — Вот и иди в детский дом помогать, раз так! — рассердилась мама. — Других учишь, а сама! — В детский дом — никогда, — твёрдо отказалась я, вспомнив Августинчика и представив, что я ещё кого-то вот так впущу в сердце, а его убьют на моих глазах; стоп, это ж новый блок… — Хотя, может, и пойду… только надо правда через какой-то центр, а то так можно и случайно навредить детям. Знаешь, им ведь нужно не сочувствие, а социализация и игра. А хочешь, — я вдруг развеселилась, — хочешь, я тебе сейчас докажу, что никакого бога нет? эх, жалко, Лосев умер… Вот ты бы родила Димку и меня, если бы знала, что мы точно умрём раньше тебя, и тебе придётся это видеть? А бог, если верить вам, это делает: создаёт смертных людей и любуется, как они умирают. И даже если допустить, что душа бессмертна, ведь часть-то душ всё равно отправится в геенну. Бают вон, что это просто свалка, но свалка-то с огнём… мусоросжигательный завод в лучшем случае. Ты бы родила ребёнка, если бы всерьёз сознательно допускала хоть двадцатипроцентную вероятность геенны для него? А она ведь выше: ибо «широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими». «На дворе человеческие органы в животных выращивают, — подумала я меланхолично, — запускают марсоходы и луноходы, точат зубы на термоядерный синтез, загрузили модель нервной системы червя в робота — а мы обсуждаем вероятность существования аналога долины Еннома на том свете. Словно и с Покрова не возвращалась. Тьфу!» — Вот ты ими же и идёшь. — А я тебе говорю, что никто не заслуживает вечного пламени, — продолжала я, не слушая её. — Никто, что бы он ни совершил; а если кто считает иначе, то пошёл он к чёрту со своими учениями, за кого бы себя ни выдавал. Дон Хуан у Кастанеды вон тоже добренького из себя строил: а если вчитаться, волосы дыбом встают, как именно он перенастраивал Карлито и других своих ученичков. И я даже не про наркоту. — Ты со своей поп-эзотерикой совсем отошла от истинного бога, — с грустью сказала мама. — И правда идёшь в ад… а ведь я тебя не так воспитывала. — А мы в аду построим социализм, — мрачно отозвалась я, вспоминая, как отправила Страшилу проповедовать отмену огненных карт. — Разверну там правозащитную деятельность, и поставим чертей на исправительные работы, пока у них крылья не отрастут. А если геенна — и впрямь свалка, займёмся вторичной переработкой мусора и ещё какой рай себе отгрохаем. Без злого боженьки и лицемерных праведничков. Вот только на Покрове-то я так по сути ничего и не изменила к лучшему, лишь погубила кого-то: ведь наверняка это наше выступление повлекло арест Катаракты и активизацию тех рептилоидов…. Чего же мне не хватило, чтобы всё переломить и построить там нормальное общество? я могла бы, точно знаю… Наверное, надо было или больше верить в себя и быть настойчивее, или смелее доверяться другим людям… а я, как обезьянка, между умными и красивыми… и инерция мышления ещё сработала… Я глубоко вздохнула, чтобы не разрыдаться. Господи! зачем они все погибли? Дайте мне это исправить, любой ценой! В комнату вошёл отец и сунулся зачем-то в сейф. — Мало тебя в детстве пороли, — сказал он мне с неприязнью. — Мало, — согласилась я. — Надо было или совсем не начинать, или сломать меня под корень. А может, и вовсе убить стоило, как считаешь? ведь, как говорил Ницше, что нас не убивает, то делает сильнее: то есть меня нельзя было исправить, только укрепить во зле, что вы и сделали, муахаха. — Родители беспомощно переглянулись; я чувствовала, что нужно бы замолчать, потому что Остапа уже понесло, но не могла остановиться. — Отец, а ты согласен, что Димка был лучше меня, вот объективно? Может, это потому что я не давала вам распускать руки в его отношении? — Так он и повода никогда не давал, — проворчал отец. — А я — давала тебе повод? — закричала я в ярости. — И не смей мне говорить, что тебе нужен повод, я до сих пор помню, как ты, напившись, походя пнул Димку просто за то, что он играл на ковре и мешал тебе пройти! У нас тогда ещё гости были, у них глаза как блюдца сделались! Вот скажи мне, что этого не было, я им сейчас позвоню по громкой связи! Угрожать тем, что я буду звонить друзьям семьи и выпытывать, помнят ли они то, что случилось лет десять назад в отношении давно погибшего человека, уж точно было по-детски; но батя отвёл глаза и молча вышел. — Понимаю прекрасно, что вас обоих так воспитали, — сказала я маме, — но я вот борюсь с тем дурным, что в меня закладывает среда, а вы — и не пытаетесь. Неужели в вашем возрасте я тоже окостенею? Мама молча смотрела на меня. — Боюсь я за тебя, — сказала она наконец. — Что ты из тотального отрицания кинешься куда-то со своим максимализмом. Возьмёшь и уйдёшь в монастырь, так мы с отцом внуков и не увидим. — В монастырь — никогда, совершенно точно, — заверила я её. — Знаешь, почему? Потому что Даг Хаммаршёльд не был монахом. А толка от него было в триста раз больше, чем от всех свечек и молитв. Ты не бойся, у меня сейчас просто нервное истощение. Но вот вернусь в ресурсное состояние и разберусь со всем. Кстати, ты можешь ускорить этот процесс, хочешь? Отлично. Помнишь, я тебе рассказывала, что у крысят, когда мама-крыса вычёсывает их и вылизывает, снимаются метиловые метки с ДНК? Там метильные группы присоединяются к цитозинам, из-за чего крысята хуже реагируют на стресс, а забота мамы-крысы производит деметилирование. Вот давай я побуду крысёнком: сними-ка с меня объятьями пару метиловых меток. Вообще-то это, насколько я помнила из опытов Мини, касалось только домашних крыс, а не диких, не то что людей, да и у них этот механизм работал вроде как в первые недели жизни, но такие мелочи я хладнокровно игнорировала. Мама притянула меня к себе и поцеловала; я представила, как гиппокампы обоих полушарий в глубине черепа избавляются от метиловых меток: в моём воображении оттуда отлетали плоские буквы СН3 со свободным щупальцем. Вообще я чувствовала себя каким-то роботом: обычно люди берут и прямо просят их обнять, если уж надо, или сами лезут с объятиями, а мне вот нужно подвести под это хотя бы подобие научной базы. И притом здесь-то именно что подобие: вот чем я со своей визуализацией, которой нужны подобные костыли, разумнее тех, кто предпочитает молиться при лампаде или медитировать, раскрывая чакры? Ну да это мелочи, главное, что мне от этого механизма становится лучше. Велика сила самовнушения! — Правильно, в висок, — одобрила я. — Гиппокамп-то находится в глубине височной доли. Мр-р-р! Иногда мне казалось, что Мерсо-посторонний Камю намного ближе мне, чем я декларирую.

☆ ☆ ☆

В эту ночь мне приснился первый полноценный кошмар. В нём я снова была мечом, и центральный пытался выколоть мною глаза Страшиле, которого прижимали к каменному полу его дружки-рептилоиды, а мой бедный боец отчаянно рвался от них, не сводя с меня наполненного ужасом взгляда. Я проснулась, не сумев даже вспомнить про своё умение уходить в осознанные сны: меня колотило, а горло противно сдавливал спазм. Я надеялась только, что не закричала и не разбудила родителей; но они, к счастью, вроде бы спокойно спали за стенкой. Ну хорошо; я вообще-то никогда не кричала во сне, даже когда… даже несколько лет назад. «С такими-то кошмарами мне, пожалуй, долго не протянуть в здравом рассудке, — подумала я мрачно, охватив колени руками. — И что делать?» Немного подумав, я взяла телефон и, порыскав в Интернете, принялась смотреть выступление Келли МакГонигал про стресс. Я обожала такое безупречное английское произношение — и безупречную логику, с которой строились выступления в TED Talks… Мне казалось, что Келли лечит меня своей улыбкой, своим спокойствием, своей дикцией, своей смесью юмора и серьёзности… что она словно бы выбивает из меня своей участливой рассудительностью всю ту чушь, которой я невольно заразилась на Покрове… как падающий свет выбивает электроны из вещества… Я настолько увлеклась этим психологическим фотоэффектом, что даже не заметила, что мама проснулась и стоит в дверях. Вот я молодец, разбудила её! Могла бы уж дойти до стола за наушниками, не развалилась бы! — Диночка, ты чего? Я чувствовала себя на редкость хорошо, так что не сразу поняла, с чем связан ужас в её голосе. Оказывается, у меня из носа текла кровь: мама заметила это в свете экрана смартфона и убедилась, включив люстру. — Может, «скорую» вызвать? — предложила она, явно не решаясь снова уйти спать. — Ну вот ещё по таким мелочам! — взъярилась я. — Мне она не поможет, а людей в военный городок незачем срывать. Пока-то их через КПП пропустят, а у них и так большая загруженность. Я всё соображаю, и мне хорошо. Иди спать. — Диночка, ну расскажи правду, что с тобой случилось, — мама присела на кровать. Стоило мне закрыть сессию и ляпнуть об этом вслух, как отговорка, что меня отвлекают от учёбы, перестала срабатывать. — Да я же рассказала всё в участке. Разумеется, моей «логичной» и стройной легенде родители поверили ещё меньше, чем сотрудники полиции. — Может, тебя изнасиловали? — Да лучше б изнасиловали, — искренне сказала я, и мама, поняв, что ошиблась, благодарно перекрестилась, а потом поджала губы от моих слов. — Бог тебя накажет, Дина, договоришься, — только и предрекла она. — Накличешь. Я чуть не засмеялась: так легко она переходила от заботы обо мне к обещаниям божьего гнева. — Пусть сначала накажет олигархов, которые приватизировали то, что принадлежало вам, наивным советским людям, — миролюбиво предложила я. — Давай спать. Я отвернулась, пытаясь сделать вид, что смеюсь, потому что у меня губы сами собой искривились, когда я внезапно осознала всю иронию: она сначала перекрестилась, а потом озвучила дочери доброе пожелание… хорошо, что она не бог… — Ты плачешь, что ли? Нет? Ну расскажи, что с тобой было, ты же сама на себя не похожа. — Наташа их не слышит, дрожит и еле дышит, — спокойно продекламировала я, закрыла глаза и притворилась спящей. Она пыталась меня разговорить, но я молчала, стараясь справиться с собой, потому что вдруг вспомнила, как сгоряча ляпнула Страшиле мамину любимую фразу, что бог, мол, его накажет за гордыню; и у меня было чувство — естественно, проявление тупого магического мышления, — что я словно бы накликала на него всё, что случилось. Когда мама ушла, я спокойно осмыслила, что мне теперь делать. Пока Келли говорила, у меня было ощущение, что я хоть утки за лежачими больными соглашусь выносить, лишь бы окситоцин вытеснил из моего организма самую память о Покрове; но по здравом размышлении я заключила, что не стоит уж так безумствовать, а то сразу перегорю, и тогда будет точно плохо. Может, взять из приюта собаку или кошку, чтобы было о ком заботиться и оставалось меньше времени на размышления? Я представила себе вытянувшиеся физиономии родителей, соседей по этажу, дежурных на КПП и наши заставленные коробками комнатушки, и желание идти за животным сразу пропало. Нет, можно было, конечно, спровоцировать всех и вся, попутно дав питомцу провокационную кличку с претензией, например, Фатх или Хамас, или даже что-то похлеще… Но это когда-нибудь потом, когда мы будем жить не на бивуаках, как выразился бы старик Базаров… Вот тогда я сразу возьму котика; с собакой надо сначала взвесить свои силы — посмотрим… Я снова цапнула телефон, открыла список друзей в «ВКонтакте» и хладнокровно принялась ставить лайки под аватарками своим многочисленным друзьям мужского пола — всем подряд, решив, что разберусь утром, если, даст бог, будет улов. А ещё позвоню подруге. И моей учительнице с курсов английского — у неё как раз будет день рождения. Затем я закрыла глаза и с чистой совестью уснула почти без снов.